Верный данному слову, Хепсиба возвратился в январе; он пришел с английских фортов на озере Георга. Через неделю он снова ушел, на сей раз за крупной партией товаров в Олбани, откуда собирался к онейдам, если погода не помешает добраться до Реки Могавков. При всей краткости, визит Хепсибы нарушил для Джимса монотонность зимы и подогрел растущее желание сопровождать дядю в одном из его путешествий.

Теперь, когда Туанетты и ее родных не было в поместье, ничто не мешало Джимсу время от времени наведываться на берега Ришелье; несколько раз он ходил туда с отцом на снегоступах, а в марте, воспользовавшись коротким потеплением, отправился в поместье один и заночевал в доме управляющего, с детьми которого был знаком. К старому ветерану Питеру Любеку Тонтер относился с искренней симпатией, и через его сына, Питера-младшего, Джимс узнал первые новости о Туанетте. Она поступила в школу при монастыре урсулинок, а ее родители поселились в шикарном доме на улице Святого Людовика. Питер также сообщил, что Тонтер в каждом письме к его отцу писал, что очень тоскует и мечтает вернуться на берега Ришелье.

Вновь наступила весна, а ей на смену пришло лето. Теперь Джимс твердо знал: сражается он с тем, что ему необходимо победить, — с тоской по Туанетте, которая неотступно следовала за ним и порой заполняла все его существо чувством нестерпимого одиночества. К этим переживаниям примешивались гордость и обида. Временами они бывали так сильны, что он явственно слышал, как звонкий голос Туанетты обзывает его мерзким зверенышем, а мадам Тонтер оскорбительным тоном заявляет, что его мать недостойна жить с ней по соседству.

За два года Туанетта ни разу не приехала на берега Ришелье. В это время трагедия смешанного происхождения Джимса предстала перед ним во всей своей безысходности. Вне всякого сомнения, англичанин в нем брал верх, или, говоря другими словами, зов крови влек его к южным границам и Колониям Хепсибы Адамса. И все же он любил родные места — искренно и страстно любил Заповедную Долину, Большой Лес, каждую милю диких просторов, тянущихся до самого горизонта. То была Новая Франция — страна его отца, а не матери. Отношения Джимса с отцом переросли в настоящую дружбу, в товарищество, которое ничто не могло нарушить; но в обожании, с каким он относился к матери, было нечто иное, словно их связывали не только узы крови. Число его друзей заметно увеличилось. Он познакомился с фермерами, жившими по берегам Ришелье, но всегда отдавал себе отчет в том, что он не из их числа. Об этом ему постоянно напоминали упорно преследовавшие его слова Туанетты.

Катерина не догадывалась, что происходит в душе сына. Она смирилась с мыслью, что ее мальчик вступил в переходный возраст, и гордилась его ростом — как физическим, так и духовным. Счастье ее не знало границ, когда она видела, что быстрое возмужание не только вывело его из-под ее опеки, но и превратило в защитника, такого, каким прежде был только муж. Казалось, наконец наступило время, когда исполнились все ее надежды, сбылись все мечты. Хепсиба отсутствовал только месяцами, Анри и Джимс привели ферму в превосходнейшее состояние, и за два года работы половина склона превратилась в яблоневый сад. Ручей перегородили плотиной, и его вода вращала колесо небольшой мельницы. Главное сокровище дома — книги — росло в числе с каждым путешествием брата на юг. В Колониях и Новой Франции не было ни матери, ни жены счастливее, чем она. За любовь к жизни и всем ее дарам природа воздала Катерине обаянием юности, которая казалась неподвластной времени и которой Джимс научился так же гордиться, как и его отец. Для них Катерина была больше, чем женой и матерью. Она была для них другом.

Почти через два года после отъезда, в конце августа, Туанетта на месяц приехала в Тонтер-Манор. Сердце Джимса ныло от старой тоски, но он не пошел в поместье. Дни медленно тянулись один за другим, и Джимс десятки раз смирял безумное желание отправиться к Питеру Любеку и хоть издали увидеть Туанетту. Поль и его мать тоже гостили у Тонтера, и Джимс испытал немалое облегчение, узнав, что все они наконец отбыли в Квебек, кроме самого Тонтера, оставшегося на время сбора урожая. Через две недели после их отъезда Питер рассказал Джимсу про Туанетту и Поля Таша. По его словам, Туанетту нельзя было узнать. Она стала выше ростом и еще больше похорошела. Мать Питера заявила, что стараниями монахинь Туанетта очень изменилась, но сам Питер был уверен, что при всей своей красоте Туанетта по-прежнему не прочь подраться, если, конечно, ее хорошенько раззадорить. Питер был на несколько лет старше Джимса и в декабре собирался жениться, поэтому говорил он с уверенностью человека, который по собственному опыту весьма основательно знает женщин. Таш стал совсем взрослым мужчиной и одевался как аристократ. Невооруженным глазом видно, что он без памяти влюблен в Туанетту, заявил Питер. Но, насколько Питер разбирался в этих вопросах, — а сам он нисколько не сомневался, что разбирается в них, — Таш был весьма далек от исполнения своих желаний, хотя бы но причине достаточно нежного возраста Туанетты. Она не проявляла благосклонности к кузену. Более того, выказывала ему известную холодность. Услышав это, Джимс улыбнулся и высказал предположение, что Туанетта, Как только позволит возраст, выйдет замуж за Поля. Питер пожал плечами и возразил, что у него как-никак наметанный глаз и чуткое ухо, да и за дурака его никто не держит.

Слова Питера доставили Джимсу некоторое удовлетворение; он не подал вида при собеседнике, но только на пути к дому удалось ему отогнать безрассудные мысли о Туанетте. Даже если она и улыбалась Полю не так ласково, как тому хотелось бы, Джимс знал, что и от него она сейчас далека, как Солнце от Земли. Переживания, вызванные приездом Туанетты, изменили его планы на будущее. Но время шло, и образ Туанетты, всплывающий в его памяти или рисуемый воображением, пробуждал в нем силу скорее враждебную, чем дружескую, — и сила эта предъявляла к нему высокие требования. То был и вызов, и побуждение — это неопределенное чувство подхлестывало его гордость и давало тайную пищу английской половине его существа: иногда он видел себя врагом там, где волею судьбы не мог быть другом. По мере того как Джимс взрослел, проникаясь более глубокой и чуткой любовью к матери, более полным пониманием душевного благородства отца, его начали одолевать противоречивые чувства, которые он поверял одному только Хепсибе Адамсу. Решить проблемы, вставшие перед Джимсом, Хепсибе было столь же трудно, как и Катерине, если бы она знала о них.

Весной 1753 года, когда Джимсу минуло семнадцать лет, жители Колонии и Новой Франции уже не сомневались в неизбежности близкой войны. Хотя официально Англия и Франция поддерживали мирные отношения, в Америке силы обеих стран находились на грани открытого столкновения и подстрекали индейцев к жестокостям и зверствам. Селорон получил приказ атаковать англичан в Рикавилани в ответ на их действия в Детройте. Маркиз Дюкен, новый» губернатор Квебека, провел смотр регулярных войск и ополчения Новой Франции и направил полторы тысячи канадцев и французских колонистов выдворить англичан с верховьев Огайо. По всей незащищенной границе индейцы совершали убийства и поджоги. Обе стороны тратили огромные суммы на человеческие волосы, и сотни белых занялись прибыльным ремеслом охотников за скальпами22. Почти у самых дверей Джимса полным ходом шла подготовка к войне, потому что каждый крупный землевладелец на берегах Ришелье обучал своих вассалов-фермеров. Когда ветер дул с реки, до 'Булэнов доносилась приглушенная стрельба из мушкетов, в которой два раза в неделю упражнялись хозяин Тонтер-Манор и его фермеры. Не будучи связан по закону вассальными обязательствами с поместьем, Анри не посещал эти учения. Не ходил на них и Джимс. Тем не менее Тонтер часто наведывался в их дом, особенно когда там бывал Хепсиба. Настроение у барона было лучше, чем обычно, и причина тому, как он признался, заключалась в Туанетте. На поверку в ней оказалось гораздо больше от него, чем от матери, и он благодарил Бога за такое благодеяние. Туанетту тянуло домой. В ее письмах звучала тоска по Ришелье, по дому, и она твердо заявила, что через двенадцать месяцев, после окончания школы, желает вернуться домой, а не оставаться в Квебеке. Этого было достаточно, чтобы осчастливить Тонтера, и он смеялся над мыслью, будто на берегах Ришелье женщинам может грозить опасность. Разумеется, в укрепленных местах. Когда начнется война, ни англичане, ни их дикие союзники не подойдут ближе южного берега озера Шамплен; да и оттуда их скорехонько прогонят, так же как с озера Георга. Но в таком уединенном месте, как ферма Булэнов, приходится всерьез опасаться охотников за скальпами, и Тонтер не уставал уговаривать Анри и Катерину поселиться в безопасности на территории поместья.

Барон предложил Анри и Джимсу приходить на его учения; их отказ нисколько не отразился на его дружеском расположении к ним. Он прекрасно понимал, как тяжело было бы Анри готовиться к войне против соотечественников жены, и его тайное восхищение Катериной только росло при виде ее мужества на пороге катастрофы и веры в благоразумие обоих народов. Тонтер радовался, что его уверенность служит ей утешением, и готовность, с какой она прислушивалась к суждениям старого солдата, воодушевляла его преступить ту грань, которую Хепсиба считал пределом разумного. Барон не догадывался о буре, бушевавшей в сердце Джимса, как не догадывались о ней и родители юноши. Только Хепсиба знал о ней, знал во всех подробностях.

Ранней осенью торговец взял племянника с собой в путешествие к английскому форту на озере Георга, а оттуда в Нью-Йорк. Возвратились они в ноябре и обнаружили в Катерине некоторую перемену. Она не утратила ни своей уверенности в будущем, ни удовольствия от созерцания рая, который помогала создавать, но в жизни ее появилось нечто такое, что она принимала смело, мужественно и даже с гордостью. Однажды вечером Катерина заговорила о военных приготовлениях на Ришелье. Она сказала, что многие юноши, живущие на реке, тренируются наравне со старшими и не пристало Джимсу держаться от них в стороне. Если убийство — жестокость и не заслуживает прощения, то защита своего дома и своих близких — долг, завещанный от Бога. В подтверждение своей уверенности, что война никогда не доберется до них, она процитировала Тонтера, добавила, что знает — Джимс стремится к войне не больше своего отца; и все же, по ее мнению, Джимсу неплохо было бы принять участие в учениях вместе с молодыми людьми из поместья.

Житейская рассудительность Хепсибы восстала против предложения сестры. Он возразил Катерине, что недалек день, когда Джимсу придется вступить в борьбу и выбирать, на чьей стороне сражаться. Тогда будет не до щепетильности; если мир охвачен пожаром, нельзя быть и англичанином, и французом одновременно. Он заявил, что даже Анри втянут в борьбу, если, конечно, на ферму не явятся охотники за скальпами и не решат за них все проблемы. Никто не может сказать, на чьей стороне они окажутся, когда дойдет до дела, а поскольку больше всего на свете Хепсиба ненавидел предателей, то, по его мнению, Джимс не имел права обучаться военному искусству под флагом Франции, так как не исключено, что драться ему придется на стороне англичан. Как истинный приграничный житель, Хепсиба придерживался той точки зрения, что самый замечательный воин — Длинный Карабин, вольный лесной бродяга, владеющий сотней куда более важных премудростей, чем стрельба из мушкета в компании дюжины фермеров. Вот кем должен стать Джимс. Для этого у него есть все необходимое, не хватает только опыта. Как и Длинный Карабин, он мог бы служить там, куда в час испытаний его призовут долг и честь.

Этот разговор положил начало новой фазе в жизни Джимса. Он предъявил ему определенные требования, принять и выполнить которые способен лишь тот, кто уже стал мужчиной; это пришлось признать даже Катерине, пусть ей и хотелось как можно дольше видеть в своем сыне мальчика. В следующем году Джимс вместе с Хепсибой совершил несколько путешествий, побывал в Олбани и даже в Пенсильвании. И всякий раз по его возвращении родные замечали, что он еще на шаг приблизился к цели.

Осенью 1754 года, после четырех лет, проведенных в школе, Туанетта вернулась в Тонтер-Манор. В сентябре того же года на ферме Булэнов расчистили семнадцатый акр земли.

Мир и счастье царили на берегах Ришелье. В тот год события на границах складывались на редкость счастливо для Франции. Вашингтон сдал Форт-Несессити, Вилье в Форт-Дюкене с честью выдержал осаду англичан. Англия и Франция по-прежнему лицемерно играли в дружбу. И пока они разыгрывали из себя друзей, исподтишка нанося друг другу предательские удары, над Аллеганами зареял вовсе не английский флаг. Французское оружие и индейская хитрость победоносно прошествовали по всему течению Огайо и проникли в долины к западу от реки. В результате политики, проводимой британским королевским правительством, союзники англичан — индейцы — охладели к ним, и, несмотря на полуторамиллионное население, противостоящее восьмидесяти тысячам жителей Новой Франции, Динвидди направил в Англию отчаянный призыв о помощи. В ответ Англия направила генерала Брэддока.

Во всех церквах Новой Франции служили благодарственные молебны за победы, ниспосланные в этом году; и в ознаменование двойной радости — возвращения Туанетты и успехов французского оружия — Тонтер готовился устроить в поместье большой прием и пикник. В это время Хепсиба находился в отлучке, что разочаровало барона, который, однако, настоял на том, чтобы Анри и его семья пришли на праздник, пригрозив в противном случае порвать с ними дружбу.

Чем ближе к празднику, тем большее волнение охватывало Джимса. Но он даже не подумал, что остаться дома ему было бы легче, чем идти к Тонтерам. Джимс был уже не тем мальчиком, который шел на ферму Люссана в компании Вояки. В январе Джимсу исполнилось восемнадцать лет. Его движения отличались быстротой и грациозностью, присущими самым благородным обитателям леса. Катерина гордилась сыном, радовалась его любви к природе и Богу, чистоте и открытости взгляда, каким взирал он на своего Создателя. Но еще больше гордился Джимсом Хепсиба, видя в своем ученике частицу собственной плоти и крови, благородство, мужество — душевную и физическую цельность настоящего воина.

И все же в то утро, когда Булэны отправились на пикник к Тонтеру, в сердце Джимса ожили волнения мальчика давно минувших дней — хоть это никак не отразилось ни на его лице, ни в поведении, — но не того, который бросил ком грязи в своего соперника, а того, чей характер формировался под влиянием странствующего торговца. Для этой части его существа Туанетта всегда оставалась живой памятью, Туанеттой, которая приняла его Дар на распродаже у Люссана. Желая узнать судьбу красного бархата, он как-то давно, охотясь недалеко от бывшей фермы Люссана, перекопал половину скотного двора в поисках грязной тряпки, в которую, скорее всего, превратилась ткань, если — как он полагал — во время схватки бархат втоптали в землю.

Джимсу очень хотелось увидеть Туанетту, но в этом желании не было и следа прежней тоски и томления. Он собирался взглянуть на совершенно постороннюю молодую особу, общества которой он твердо решил не только не домогаться, но и избегать. Такое решение Джимсу подсказали вовсе не недостаток смелости или сознание общественного неравенства. Нет, просто его обуяла безмерная гордость. В нем жил вольный дух лесов, в крови его кипела жажда свободы, и за всем этим стояла воля Хепсибы Адамса.

Джимс был уверен, что, в какую бы красавицу ни превратилась Туанетта, случись ему оказаться с ней лицом к лицу, он сумеет встретить ее не только без смущения, но даже холодно и равнодушно. Он понимал, что Туанетта должна сильно измениться. Ей уже пятнадцать лет. Молодая женщина. В этом возрасте пять лет — большой срок, и он вполне допускал, что не узнает ее.

Когда Джимс наконец увидел Туанетту, он был поражен, ошеломлен. Словно возвратилось давно минувшее вчера, словно каким-то чудом ожила сгоревшая картина, самый пепел которой давно развеял ветер. Конечно же, она стала выше. Возможно, еще красивее. Но она осталась прежней Туанеттой. Затуманенный рассудок Джимса отказывался признавать невероятную действительность, разрушившую барьеры, за которыми он скрыл мир своих фантазий, как перламутровые стенки раковины скрывают от посторонних глаз драгоценную жемчужину. Он не находил в ней других перемен, кроме той, что она стала еще более женственной. Джимс смотрел на Туанетту, и все труды Хепсибы и его собственные старания, его свобода, воля, мужество рассыпались в прах. Он, как прежде, чувствовал себя существом низшего порядка, подносящим ей в дар орехи, перья, кленовый сахар, по-детски моля ее хоть раз улыбнуться ему. Перед ним была не новая Туанетта, от которой, как казалось совсем недавно, его отделяют миллионы миль, но Туанетта прежняя: она снова обращала его в рабство, вновь ворошила сор разбитых, преданных забвению надежд и тлеющие угли полууснувших желаний, бросала ему вызов, понуждая забыть о гордости, о воле и заставляя кровь раскаленным потоком бежать по телу.

Но она не узнала его!

Во всяком случае, так думал Джимс. Выйдя из дома с несколькими молодыми барышнями из соседних поместий, Туанетта прошла совсем близко от Джимса и Питера Любека. Джимсу показалось, что, если бы не Питер, сделавший несколько шагов в их сторону, она бы и головы не повернула. Джимс напрягся как струна, обнажил голову и застыл на месте с холодным и бесстрастным видом, словно солдат по стойке «смирно», а тем временем сердце молотом стучало у него в груди. Отвечая на приветствие Питера, Туанетта должна была заметить Джимса.

Она не могла не видеть его, возвращая поклон Питеру. Но ее медлительность и нежелание смотреть в его сторону были красноречивее любых слов: она узнала его, но разговаривать с ним не хочет.

Если бы Джимсу изменило мужество, столь внезапное и жестокое прозрение с лихвой вернуло бы его. Их глаза встретились, и Джимс поклонился. Лицо Туанетты пылало, глаза сверкали темным огнем, но па щеках Джимса были заметны лишь следы солнца и ветра. Она продолжила путь; он не шелохнулся, словно они и вовсе не были знакомы.

Туанетта слегка кивнула головой; ее губы едва дрогнули, произнося какое-то имя.

Что бы ни говорил Хепсиба, есть ненависть, которая никогда не умирает.

Позднее, когда пиршество на траве закончилось, пришел черед самой живописной части праздника — смотру военной выучки фермеров Тонтера. К ним присоединились гости-мужчины, проходившие подготовку в других имениях. В состязаниях не приняли участия только Анри и Джимс. Из щепетильности и не желая доставлять Катерине неприятные переживания, Анри отправился вместе с женой в обратный путь примерно за полчаса до начала смотра. Джимс остался. Таков был его ответ на презрение Туанетты: он не принадлежит к числу ее подданных, и его мир не ограничен тесными пределами владений Тонтеров. Джимс стоял несколько в стороне от остальных, держа в согнутой руке длинную винтовку. Он чувствовал на себе взгляд Туанетты, и невидимые лучи ее глаз, отравленные ядом презрения, вызывали в нем прилив мучительного торжества. Ему казалось, будто он снова слышит, как она называет его английским зверенышем. Трусом. Тем, кому нельзя доверять, с кем надо быть настороже. Он не испытывал унижения или сожаления, но всем существом своим понимал, что пропасть, всегда лежавшая между ними, достигла предельной глубины.

С этим чувством Джимс вернулся домой. С течением времени оно крепло и постепенно все более сильное беспокойство овладевало юношей. В глазах Джимса близость богатых владений Тонтера бросала тень на Заповедную Долину. Долина то отталкивала его, то привлекала, пока в той или иной форме он не стал ощущать на себе ее влияние. Зимой произошли события, которые еще усилили это воздействие. С приходом морозов, когда опавшие каштаны усыпали землю, в Тонтер-Манор не прекращалось оживленное веселье. Туанетту постоянно окружали друзья — не только барышни, но и молодые джентльмены. Они приезжали из поместий, расположенных по берегам двух больших рек, а также из Квебека и Монреаля. Ежевечерние танцы в доме Тонтера, богатая и беззаботная светская жизнь дверь в дверь со скромным жилищем Джимса окончательно провели для него границу, преступить которую даже мысленно было для него сущим мучением. Теперь он с трудом охватывал взглядом разрыв между действительностью и детскими видениями. И взор его обратился в противоположную сторону, словно влекомый мягкой, но необоримой силой, внушающей ему, что там, на юге, на родине его матери — свобода, счастье, равенство между людьми, все то, что здесь отнимает у него грозная тень владений Тонтера. С настойчивым зовом новой родины, для которой Джимс был совсем чужим, боролась любовь к месту, где он родился, ко всему, среди чего вырос: юношу раздирали противоречивые устремления, в голове у него все перепуталось, и только долгие, утомительные блуждания по лесу могли хоть немного унять бушевавший в нем огонь.

Вести, подобно шепоту ветра перелетавшие через леса и долины, поддерживали этот тлеющий под серым пеплом огонь и, помимо воли Джимса, раздували его в яркое пламя. Тайны перестали быть тайнами. Слухи обернулись фактами. Опасения превратились в реальность. Могущественные дворы Англии и Франции все еще играли в мир. Друзья при свете дня — под покровом тьмы они, как обыкновенные бандиты, старались прикончить друг друга. Их орудия — Новая Франция и Колонии — созрели для принесения их в жертву. Англия и Франция — две интриганки, состарившиеся в непрерывных кознях, — подстрекали послушных, воодушевленных молодостью, вдохновленных верой, исполненных мужества детей девственных лесов к взаимному истреблению, разбою, резне, кровопролитию. Две грабительницы морей, две разбойницы на суше, погрязшие в трясине бесконечных интриг и заговоров, не сознавали того, что закладывают основание новой нации, более великой, чем каждая из них.

Но Новая Франция, по-детски слепая к недостаткам своей родительницы, любила распутный двор Людовика XV, который называла отчим домом.

А члены тринадцатого по счету немногочисленного правительства Английских Колоний ссорились между собой, как маленькие мальчики, которым наконец позволили гулять без гувернантки: они смутно ощущали всю значительность нового слова «американец», но, обворованные своей родительницей, осмеянные и ненавидимые ею, несмотря ни на что. жаждали ее любви, как все дети от начала времен, и оставались верными ей.

Так зрела и разрасталась трагедия, зерном которой послужили смерть, обманутое доверие, бесчестье, измена и безжалостное истребление тех, кому судьба предначертала стать прародителями будущих американцев и канадцев.

Без объявления войны Англия послала генерала Брэддока и его армию уничтожить на девственных просторах Америки всех французов и дружественных им индейцев. Стремясь превзойти свою лицемерную соседку, Франция послала барона Дискау и его армию сиять созревший урожай в виде голов английских колонистов.

Славная Франция!

Доблестная Англия!

Восемьдесят тысяч французов и более миллиона англичан в Новом Свете выкрикивали эту вопиющую ложь, готовясь принести себя в жертву.

Массачусетс выставил по одному добровольцу на каждые восемь человек мужского населения. Коннектикут, Нью-Хемпшир, Род-Айленд, Нью-Йорк и другие последовали его примеру.

Дети! Верные, гордые тем, что идут в бой, — и яростно ненавидящие французов!

Затем пришел Брэддок, предшественник Вольфа23, и назвал их никчемным сбродом.

Новая Франция, слава подлунного мира, земля, которую даже в том ее тяжелом положении обирали продажные приспешники Людовика и Помпадур, посылала сражаться своих сынов, доблестных, воодушевленных, уверенных в себе и — жестоко ненавидящих англичан!

С теми и другими шли индейцы почти из ста племен — краснокожие воины, для которых сражение было некогда делом чести, теперь же — кровожадные мстительные существа, заложившие души великим Белым Отцам из-за моря, которые споили их виски, подкупили оружием, довели до безумия разжиганием ненависти и платили им за человеческие волосы.

Гордая старая Англия!

Рыцарственная Франция!

Поглощенный размышлениями о гордости, благородстве, любви, Джимс не заметил, как зиму сменила весна, весну — лето. Только одна любовь не позволяла ему поддаться искушениям, которые со всех сторон все плотнее обступали его, — любовь к матери: ведь счастье Катерины было альфой и омегой существования ее мужа и ее сына. Джимс прекрасно понимал, что в час, когда трое из каждых четырех способных носить оружие мужчин с берегов Ришелье готовились присоединиться к армии Дискау, когда половина его знакомых из владений Тонтера уже отправились сражаться с Брэддоком, когда леса шелестели от осторожной поступи раскрашенных дикарей, когда француз, не поднявшийся по призыву своей страны, переставал быть французом, его душевное напряжение не идет ни в какое сравнение с тем, что приходится переживать его отцу. Несмотря на безмерную любовь к Катерине, Анри душой и телом принадлежал Новой Франции, и теперь, когда другие мужчины, не щадя жизни, грудью стали на ее защиту, ему понадобилась вся его воля, чтобы совладать со страстным желанием принести родине такую же жертву. Джимс и его отец еще никогда не были так близки друг другу, как в эти недели душевной борьбы и смятения чувств. Мучительным был для них день, когда Дискау с войском в три с половиной тысячи человек поднялся вверх по Ришелье и, разбив лагерь на одном из участков владений Тонтера, навсегда превратил его в выжженную землю.

Когда Катерина узнала о приближении армии французов, она сказала:

— Если сердце говорит вам, что так надо, идите с ними!

Но они остались. Для Анри это было сражение более тяжкое, чем то, которое выиграл Дискау, более серьезное, чем то, в котором пал Брэддок. Джимса, опьяненного порывом восторженной юности, перспектива маршировать под бряцание оружия скорее привлекала, чем отталкивала. Для Катерины все происходящее было нескончаемой пыткой, и только когда по французским владениям подобно урагану пронеслись последние сообщения из армии, мрак сомнений и неопределенности, в котором пребывала ее душа, немного рассеялся.

Бог не оставил Новую Францию!

Брэддок и английские захватчики были разгромлены!

Ни одна победа французского оружия в Новом Свете не была столь блистательной, и Дискау, славный немецкий барон, сражавшийся за Францию, двинулся на юг с целью сокрушить сэра Уильяма Джонсона с его колонистами и индейцами и не останавливаться, пока не оттеснит их к самым воротам Олбани.

Его сопровождали шестьсот восемьдесят четыре человека, стойкие, преданные своей земле люди, которые уже называли себя канадцами.

Тонтер верхом приехал к Булэнам сообщить эти новости. Он снова повторил Катерине, что англичане никогда не проникнут в их рай, поскольку все уладилось на несколько лет вперед, и Дискау так же чисто выметет врагов с земли Шамплена, как новая метла выметает ее дом. Несколько раз Тонтер принимался трясти руки Хепсибы — в то время торговец жил у Булэнов, — повторяя, что любит его и что между ними не может быть никаких недомолвок и задних мыслей. При этом он откровенно признавал, что имеет препорядочный зуб на вторгшихся на их земли англичан. Он отправил почти всех своих людей на театр военных действий, и только деревянная нога помешала ему лично присоединиться к Дискау.

Даже Туанетта хотела отправиться на войну!

Здесь он вспомнил о важном поручении. Туанетта передала с ним письмо для Джимса. В возбуждении он совсем забыл о нем. Он надеялся, что Туанетта приглашает Джимса в Тонтер-Манор. Сам он часто говорил дочери, что ей следует быть более приветливой с молодым соседом.

Джимс взял письмо и отошел, чтобы прочесть его без свидетелей. То была первая весть от Туанетты после пикника. С тех пор он не видел ее и старался не думать о ней. Наедине с собой он прочитал написанные ее рукой слова.

С безжалостной холодностью и краткостью Туанетта называла его предателем и трусом.

Сентябрьским утром, через несколько дней после записки от Туанетты, Джимс стоял на границе фермы, наблюдая, как его дядя уходит в подернутый инеем лес Заповедной Долины. Ему казалось, что чем чаще слышны вести о победах французов на юге и чем меньше опасность нападения со стороны англичан, тем подозрительнее становился Хепсиба и с тем большим вниманием поглядывает он на долину. Только вчера Тонтер привез последние новости от Дискау. Немец отправил гонца с сообщением о своем намерении нанести последний удар по сброду колонистов и индейцев сэра Уильяма Джонсона, удар, который окончательно разгромит их. Вероятно, думал Джимс, сейчас уже все кончилось. Однако Хепсиба отправился в Заповедную Долину с таким выражением лица, что у Джимса стало тревожно на душе.

После ухода Хепсибы Вояка начал проявлять беспокойство. Возраст пса давал о себе знать. Расцвет его был позади, морда поседела. Он стал более поджарым и лохматым, сильнее хромал; повадки его несколько изменились. Он уже не так рвался в лес, где прежде подолгу без устали гонялся за всякой живностью, а предпочитал греться на солнце. Постепенно ему стало доставлять большее удовольствие созерцать вместе с Джимсом проявления жизни, а не азартное преследование. Он еще не был стар, но молодость его прошла. Время, которое медленно погружало его в тень, принесло житейскую мудрость, более тонкие инстинкты, обостренное внутреннее видение, хотя глаза Вояки видели уже не так далеко, не так четко. Только одно могло теперь пробудить в нем неукротимую свирепость, свойственную ему в юности. То был запах индейцев. Вояка всегда предупреждал Джимса о близости лесного посетителя за несколько минут до того, как дикарь выходил из леса. Но самое главное — он неустанно наблюдал за Заповедной Долиной. На рассвете он не сводил с нее глаз. В полдень дремал, обратив морду в ее сторону. Вечером принюхивался к долетавшим из нее запахам. Но без Анри или Джимса Вояка никогда не спускался в долину.

В то утро Вояка заразил хозяина своим беспокойством. Вскоре после полудня Джимс бросил работу и сказал матери, что сходит на ферму Люссана.