Глава 10

Поднявшись над распростертым телом Мерсера, Кент понял, какому ужасному и непростительному безумию он поддался. Никогда прежде его мозг не воспламенялся такой бешеной жаждой мщения. Сперва ему показалось, будто он убил Мерсера. Однако отнюдь не сожаление и, не жалость привели его в чувство. Мерсер, трус и предатель, фискал и доносчик самого низкого пошиба, не был достоин права на существование. Мысль о том, что он упустил возможность добраться до реки, прояснила его сознание, когда он, пошатываясь, стоял над Мерсером.

Он слышал топот бегущих ног. Он видел фигуры, быстро приближающиеся к нему сквозь рассеянный свет звезд. Но он был слишком слаб, чтобы сопротивляться или бежать. Немного сил, которые он накопил и на которые рассчитывал во время бегства, иссякли. Рана, не зажившая как следует, недели, проведенные в постели, мышцы, отвыкшие от таких чрезмерных перегрузок, как расправа с Мерсером, — все это послужило причиной того, что он сейчас стоял, шатаясь от изнеможения, с трудом ловя ртом воздух, вслушиваясь в приближающиеся шаги бегущих людей.

Голова кружилась. Отвратительная тошнота подступала к горлу, и в первые моменты этой обессиливающей тошноты, когда, казалось, вся кровь прихлынула к его мозгу, Кент совершенно утратил способность оценивать окружающее. Он не отдавал себе отчета в увиденном, не понимал, где он и что с ним; он знал лишь, что где-то внутри него что-то сломалось, приведя его в состояние полной беспомощности. Он переусердствовал в своей ярости и надорвал силы. Но и сейчас он импульсивно пытался, шатаясь, достичь распростертого тела бездыханного Мерсера и еще раз ударить его ногой. Чьи-то руки ухватили его и крепко держали, не позволяя двигаться. Послышался удивленный возглас, затем другой, — и что-то твердое и холодное сомкнулось на запястьях Кента, словно пара беззубых челюстей.

Первым он узнал констебля Картера, помощника инспектора Кедсти, его правую руку по надзору за порядком в казармах. Затем появился старый Сэндс, управляющий домом Кардигана. Сознание вернулось к Кенту так же мгновенно, как и только что неожиданно навалившаяся одуряющая тошнота, и кровь снова равномерно распределилась по его телу. Он поднял руки. Картер ловко надел на него наручники, и свет звезд тускло заблестел на полированной стали. Сэндс склонился над Мерсером, а Картер тихо произнес:

— Плохо дело, Кент. Но, сам понимаешь, иначе я поступить не могу. Я заметил тебя из окна как раз тогда, когда Мерсер завопил. Какого черта тебе надо было останавливаться ради этого подонка?

С помощью Сэндса Мерсер с трудом поднялся на ноги. Он повернул опухшее, ничего не видящее лицо к Картеру и Кенту. Он что-то бормотал и ныл, словно прося пощады, опасаясь, что Кент еще не рассчитался с ним окончательно. Картер оттащил Кента в сторону.

— Мне остается только одно, — сказал он. — Не очень-то приятная обязанность, по правде сказать. Но по закону я должен отвести тебя в казарму.

Кент опять ясно видел звезды на небе, и его легкие впитывали в себя прохладный воздух, как и в те чудесные мгновения перед встречей с Мерсером.

Он проиграл. И в его проигрыше виновен именно Мерсер. Картер, ведя Кента перед собой, положив ему руку на плечо, ощутил, как внезапно напряглись его мускулы. Сцепив зубы, Кент за всю дорогу не проронил ни слова, если не считать странных звуков, которые расслышал Картер в груди своего пленника, — звуков, напоминающих сдавленные рыдания.

Картер тоже относился к людям, в чьих жилах текла алая кровь Севера, и поэтому он понимал, что творится в душе Кента. Ибо Кент был буквально на волосок от успешного осуществления задуманного побега.

Дежурным в казарме был Пелли; он и запер Кента в одной из трех камер, расположенных позади официальных служебных помещений. Когда Пелли ушел, Кент сел на край тюремных нар и в первый раз позволил себе излить мучительную агонию отчаяния в глухих и сдавленных стонах, вырывавшихся из его полураскрытых губ. Полчаса тому назад весь мир распахивал перед ним свои объятия, и в ответ на его призывы он рванулся к нему лишь затем, чтобы на него, как дамоклов меч, обрушилась самая мрачная трагедия всей его жизни. Ибо то, что произошло, было истинной трагедией. Теперь уже не оставалось никаких надежд. Щупальца Закона цепко ухватили его, и он не мог даже и мечтать о спасении.

Невыносимой, чудовищной была мысль о том, что именно он, Джим Кент, осуществлял надзор за постройкой тюремных камер. Знакомый со всеми уловками и хитростями заключенных, пытающихся вырваться на свободу, он не оставил ни единого слабого пункта в конструкции бетонных клеток. Он опять сжал руки в кулаки и еще раз проклял в душе Мерсера, подойдя к крохотному зарешеченному окну камеры, выходившему на реку. Теперь река была от него совсем близко. Он слышал журчание и плеск ее вод. Он видел нескончаемое движение ее волн, сверкающих и переливающихся под светом звезд, и ему казалось, будто река корчится в пароксизме тихого, почти беззвучного хохота, насмехаясь и издеваясь над его глупостью.

Кент вернулся к нарам и в отчаянии закрыл лицо руками. В течение получаса он сидел неподвижно, не поднимая головы. Впервые в жизни он почувствовал себя побежденным, причем побежденным настолько основательно, что у него не было больше желания продолжать борьбу, а в душе его царил сплошной мрак вперемешку с сумятицей мыслей о том, чего он лишился.

Наконец он открыл глаза в темноту своей тюрьмы, словно для того, чтобы увидеть чудесное явление. Мрак его камеры прорезал столб неяркого золотистого света. То был свет восходящей луны, проникавшей сквозь маленькое окно с решеткой. Он представился Кенту живым существом, которое украдкой пробралось в его тюремную клетку. Кент с удивлением и восторгом глядел на него. Глаза его проследили путь светового луча до маленького квадратного отверстия в стене, и там, за ним, — огромная, красная и торжественная, — сама луна вставала над лесом, заливая своим призрачным светом весь мир. Некоторое время Кент не видел ничего, кроме этой луны, заполнившей собою всю оконную раму. Поднявшись на ноги и подставив лицо потоку лунного света, он вдруг почувствовал, как где-то в глубине души возрождаются тени его былых надежд. Одна за другой воскресали они и возвращались к жизни. Кент протянул ладони, словно наполняя их пьющимся светом; сердце его забилось энергичнее, когда он, стоя в немом благоговении, наблюдал величественный лунный восход. Насмешливое бормотание реки снова сменилось песней надежды, пальцы его крепче сжались вокруг прутьев железной решетки, и дух бойца опять возродился в нем. По мере того как этот дух приобретал силу и, окрепнув, подавлял отчаяние и гнал прочь мрачные мысли, Кент следил за тем, как луна поднималась все выше и выше, меняя цвет от красного у самого горизонта до золотисто-желтого ближе к зениту. Он удивлялся и восторгался чудесным зрелищем волшебных изменений окраски ночного светила, которое никогда не переставало восхищать его.

И тут он засмеялся. Если бы Пелли и Картер услышали его, они бы решили, что он сошел с ума. Впрочем, это и было своеобразным безумием — безумием возвращенной уверенности, безграничной веры, оптимизма и твердого намерения осуществить свои мечты. Кент снова выглянул за решетку окна. Мир никуда не исчез, он продолжал оставаться на своем месте; и река, и все то, ради чего стоило бороться. Каким образом — он даже не пытался представить себе сейчас. Он опять засмеялся, негромко и немного печально, ибо усмотрел мрачноватый юмор в том факте, что он, выходит, сам построил для себя тюрьму.

Кент снова сел на нары, и насмешливая мысль пришла ему в голову: должно быть, все те, кого он доставлял сюда и чьим первым наказанием была отсидка здесь, в душе смеются над ним. Перед его мысленным взором столпилась целая галерея лиц — темных и светлых, лиц, наполненных ненавистью и отчаянием, лиц мужественных, оживленных надеждой, и лиц, бледных от страха смерти. Среди призраков жертв его доблестной охоты на людей выплыло лицо Антона Фурнэ и осталось с ним. Потому что он доставил Антона в эту самую камеру — Антона, огромного француза, черноволосого, бородатого, с веселым, искренним раскатистым смехом, от которого даже в те дни, когда он ожидал исполнения смертного приговора, дрожало пресс-папье на письменном столе инспектора Кедсти.

Сейчас Антон предстал перед Кентом, словно мифический герой. Он убил человека и, как подобает мужчине, не отрицал этого. Несмотря па то что в его огромном теле таилось сердце трепетное и ласковое, как у девушки, Антон гордился своим убийством. Во все дни тюремного заключения он пел песни, прославлявшие мужество и благородство, толкнувшие его на такой поступок. Он убил белого человека из Чипевайана, похитившего жену у его соседа. Не его жену, но жену соседа! Ибо кредо Антона гласило: поступай с другими так, как ты желал бы, чтобы они поступали с тобой. Он любил своего соседа великой любовью простых людей, живущих в лесной глуши. Сосед был слабоват, а Антон здоров и силен как бык, так что, когда настала пора, пришлось Антону принимать меры по защите его поруганной чести. Когда Кент привел его сюда, гигант прежде всего расхохотался над крошечными размерами камеры, затем над ее неожиданной прочностью, а потом ежедневно смеялся и горланил громкие, раскатистые песни о краткости жизни, которая выпала на его долю. Когда он умер, на его лице сохранилась удовлетворенная улыбка человека, уплатившего ничтожную цену за то, что покарал великое зло.

Кент знал, что никогда не забудет Антона Фурнэ. Он никогда не переставал сожалеть, что именно ему не повезло и он вынужден был доставить сюда Антона; и всегда в трудные минуты воспоминание об Антоне, гордом чело веке с отважным сердцем, возвращало ему мужество и стойкость. Он никогда не сможет стать таким, как Антон Фурнэ, — говорил он себе много раз. Никогда его сердце не достигнет такого величия и способности к самопожертвованию, ибо хотя Закон и приговорил Антона к повешению, но история свидетельствует, что Антон Фурнэ в жизни нс обидел ни мужчины, ни женщины, ни ребенка до тех пор, пока не уничтожил гнусного гада в человеческом обличье, за что Закон безжалостно раздавил его своей железной пятой.

И в эту ночь Антон Фурнэ снова явился в камеру и уселся рядом с Кентом на нарах, где он спал много ночей; и призраки его смеха и песен звучали в ушах Кента, и его несгибаемое мужество наполнило залитую лунным светом тюремную камеру, так что, когда Кент наконец растянулся на жестком ложе, отправляясь ко сну, он был уверен, что душа этого героического мертвеца придала ему такие силы, которых невозможно добиться от живых. Ибо Антон Фурнэ умер смеясь, хохоча, распевая песни, — а именно Антона Фурнэ он увидел во сне. И в этом же сне выплыл образ другого человека — человека, которого в округе звали Дерти Фингерс7. А вместе с ним пришло и вдохновение!

Глава 11

Там, где участок огромной реки загибается внутрь наподобие языка добродушной собаки, лижущей берег у Пристани на Атабаске, все еще сохранялся так называемый «Квартал Фингерса» — девять старых, разваленных, дряхлых, потрепанных непогодой и Бог знает из чего и как построенных лачуг, которые поставил здесь эксцентричный гений, предвидевший резкий подъем деловой активности в здешних местах за десять лет до того, как это действительно случилось. Пятой лачуге — считая с какого угодно конца — ее владелец, сам Дерти Фингерс, присвоил неожиданно громкое имя: Добрая Старая Королева Бесс. Лачуга была покрыта черным толем и имела два окна, которые выходили на реку и, словно два квадратных глаза, что-то постоянно настороженно высматривали в ней. К фасаду лачуги Дерти Фингерс пристроил навес, чтобы защитить себя от дождя в весеннее время, от солнца летом и от снега зимой. Ибо здесь Дерти Фингерс просиживал всю ту часть своей жизни, которую не тратил па сон.

Дерти Фингерса знали все, от мала до велика, на всем двухтысячемильном протяжении Долины Трех Рек, причем наиболее суеверные полагали, что всевозможные боги и черти различных рангов и мастей частенько собираются у него, чтобы посидеть с ним под навесом перед лачугой с толевой крышей и покалякать о том о сем. На всей реке не было никого, кто мог бы сравняться с ним мудростью, не было никого, кто не согласился бы многое отдать ради обладания лишь малой толикой того, что таилось под черепной коробкой Дерти Фингерса. Глядя на него, сидящего под навесом у своей Доброй Старой Королевы Бесс, трудно было заподозрить выдающиеся способности его недюжинного мозга. Дерти Фингерс представлял собой огромную дряблую тушу, гигантскую груду мяса и жира, принявшую человеческий облик. Сидя в старом, вытертом до блеска деревянном кресле, он казался какой-то расплывшейся, почти бесформенной глыбой. При огромной голове с длинными редкими и давно не стриженными волосами, лицо его было гладким, как у ребенка, толстым, как у херувима, и так же лишенным всякого выражения, как спелое яблоко. Его сложенные руки всегда покоились на исполинском животе, бросающиеся в глаза размеры которого еще более подчеркивались колоссальной цепочкой для часов, сделанной из расплющенных самородков клондайкского золота. Большой и указательный пальцы Дерти Фингерса постоянно перебирали эту цепочку. При каких обстоятельствах он получил свое прозвище, когда его настоящее имя было Топпет, никто ничего определенного сказать не мог, разве что только виною этому был его постоянный довольно неопрятный вид немытого и нечесаного толстяка.

Но что бы ни представляли собой двести сорок с небольшим фунтов жирного мяса, составлявшие тело Дерти Фингерса, люди относились к нему с чувством благоговейного почтения из-за качества его мозгов. Ибо Дерти Фингерс был адвокатом — адвокатом диких необитаемых уголков, лесным судьей, юрисконсультом звериных троп, лесных просторов и речных перекатов.

Собранные и рассортированные по порядку, в его мозгу хранились все правила и законы справедливости и обычного права Великой Северной страны. Он изучил все законы, существовавшие здесь в течение двух сотен лет. Он знал, что закон сам по себе не умирает от возраста, и из заплесневелого прошлого он откапывал и тщательно сохранял каждую уловку и каждый трюк своей профессии. У него не было юридической литературы, справочников и толстых сводов законов. Вся его библиотека размещалась у него в голове, и все факты хранились в штабелях, исписанных убористым почерком и покрытых пылью бумаг в его жилище. Он не ездил но судам, как прочие адвокаты, и в Эдмонтоне многие его коллеги были ему за это благодарны.

Ветхая лачуга Дерти Фингерса была истинным храмом правосудия. Он восседал здесь, сложив руки на животе, и изрекал свои суждения, свои советы, свои решения. Он мог сидеть здесь так долго, что любой другой сошел бы с ума. С утра до ночи, вставая лишь затем, чтобы перекусить или спастись от жары или непогоды, он представлял собой неотделимую принадлежность навеса подле своей Доброй Старой Королевы Бесс. Целыми часами он мог сидеть, уставясь на реку и, кажется, даже не мигая веками своих бесцветных глаз. Целыми часами мог он сидеть без движения, не произнося ни единого слова. У него был только один постоянный компаньон — пес, жирный, безразличный, ленивый, как и его хозяин. Пес этот постоянно спал у его ног или устало плелся за ним, когда Дерти Фингерс выбирал время, чтобы совершить путешествие в местную лавчонку, где он закупал продукты и прочие необходимые мелочи.

Первым, кто пришел утром навестить Кента Б его камере после неудавшейся попытки побега, был отец Лайон. Ровно через час тот же отец Лайон шествовал по протоптанной тропе к двери жилища Дерти Фингерса. Если выражение удовольствия когда-либо и появлялось на лице толстяка, то это обычно случалось, когда его время от времени навещал маленький миссионер. Вот тогда у Фингерса развязывался язык, и они могли до поздней ночи беседовать о многих вещах и явлениях, о которых прочим людям не дано было знать. Сегодня утром отец Лайон зашел не случайно, но с непреклонной решимостью обсудить одно важное дело. Когда Дерти Фингерс узнал, в чем это дело заключалось, он печально покачал головой, теснее сложил руки на животе и констатировал полнейшую несостоятельность идеи о том, чтобы он пошел навестить Кента. Такое было не в его обычаях. Люди должны приходить к нему. И он не любит ходить пешком. Ведь от его лачуги до казармы целая треть, а может, даже целых полмили! И дорога все время идет в гору. Вот если бы Кента можно было доставить к нему, сюда…

Кент ждал в своей тюремной клетке. Он без труда различал голоса в помещении полицейского участка, если дверь в него не была закрыта, и поэтому знал, что инспектор Кедсти не появлялся в казарме до того, как коротышка миссионер отправился со своей миссией к Дерти Фингерсу. Обычно Кедсти приходил часом раньше. Кент не строил догадок о причинах его запоздания, но заметил, что после прибытия инспектора между его служебным кабинетом и территорией, окружавшей казарму, возникло более оживленное движение, чем обычно. Один раз он с уверенностью мог сказать, что различил голос доктора Кардигана, затем с такой же степенью уверенности распознал голос Мерсера. При звуках этого голоса он усмехнулся. Несомненно, он ошибался, ибо Мерсер едва ли будет в состоянии разговаривать в течение еще нескольких дней. Кент был доволен, что угол стены в коридоре загораживал дверь в контору полицейского участка, благодаря чему все три камеры размещались в глубине своеобразной ниши, что избавляло его от любопытных взглядов досужих зевак. Он также был рад тому, что у него не было товарища по камере. В его положении предпочтительнее было оставаться в одиночестве. Для плана, который складывался в его мозгу, одиночество было так же необходимо, как и сотрудничество с Александром Топпетом Фингерсом.

Проблема, стоявшая перед ним сейчас, как раз и заключалась в том, в какой мере он мог рассчитывать на это сотрудничество, и Кент с нетерпением ожидал возвращения отца Лайона, стараясь распознать звук его шагов во внешнем коридоре. В конце концов, если та вдохновляющая идея, что возникла у него прошлой ночью, ни к чему не приведет, если Фингерс не оправдает его надежд…

Кент пожал плечами. Если это случится, то другого шанса у него не будет. Ему придется подчиниться и сполна принять лекарство из рук правосудия. Но если Фингерс согласится ему подыграть…

Он снова взглянул из окошка на реку, и опять ему показалось, будто река ему ответила. Если Фингерс согласится сыграть на его стороне, они побьют Кедсти и весь Н-ский дивизион! И в качестве выигрыша он добьется успешного завершения величайшего психологического опыта, который он когда-либо посмел поставить. Величие этой философской проблемы, когда он задумывался над ней, немного пугало его, но и вера его в идею была настолько же велика. Он вовсе не считал свою философию основанной на чем-то сверхъестественном, непостижимом человеческому уму. Он старался приблизить ее к уровню обычного, рядового интеллекта. Он считал, что в каждом мужчине и женщине таятся подсознательные факторы, влияющие на их поведение и образ мышления. И факторы эти можно развить до невероятных размеров, стоит только подобрать правильный психологический ключ к каждому отдельному замочку. Кент полагал, что у него имеется такой ключик, который подойдет к глубоко зарытому и далеко запрятанному замочку к незаурядным умственным способностям Дерти Фингерса. Он верил в подобного рода метафизику, почерпнутую не из Аристотеля, и поэтому был убежден, что Фингерс подтвердит его выводы о реальности спасения. Кент ощущал в себе необычное приподнятое настроение. Он чувствовал себя значительно лучше физически, чем прошлой ночью. Несколько минут напряженных усилий, в результате которых он едва не прикончил Мерсера, были для него отличной проверкой, — сказал он себе. Они не оставили после себя никаких вредных последствий и осложнений, так что ему больше нечего было бояться, что рана его снова откроется.

Раз двенадцать до него доносился скрип открываемой и запираемой наружной двери. Вот она отворилась снова, и спустя несколько мгновений послышался специфический звук, который вызвал у Кента приглушенный возглас удовлетворения. Дерти Фингерс из-за своей чрезмерной тучности и отсутствия физических упражнений страдал, как он говорил, «астматической дыхалкой», и напряженная работа его легких заблаговременно дала Кенту знать о его приближении. Пес Фингерса страдал тем же и по таким же причинам, так что, когда они вместе брели по дороге, между ними возникало своеобразное состязание в музыкальных свистах и хрипах.

— Слава Богу, у нас обоих чертовски мало осталось от дыхалки, — говаривал иногда Дерти Фингерс. — И это хорошо; иначе, если бы у нас было ее больше, мы бы прогуливались вместе, а мы чертовски не любим гулять пешком!

Пес и на сей раз неотступно плелся позади Фингерса, которого сопровождали также отец Лайон и Пелли. Пелли отворил дверную решетку камеры, затем запер ее снова после того, как Фингерс с собакой вошли внутрь. С ободряющим кивком и надеждой во взгляде миссионер последовал за Пелли в дежурное помещение. Фингерс вытер багровое лицо огромным носовым платком, с трудом ловя ртом воздух в попытках отдышаться. Тогс, достойный пес своего хозяина, тоже дышал так, словно только что закончил отчаянную гонку, ставкой в которой была его жизнь.

— Ну и подъем! — прохрипел Фингерс. — Чертовски трудный подъем!

Он уселся на единственном стуле в камере, расплывшись наподобие гигантского мешка со студнем, и принялся обмахиваться шляпой вместо веера.