Глава 3

Мир, который лежал за окном, снова вернулся к Кенту. Но стоило О'Коннору уйти, как мир этот начал меняться. Несмотря на твердое решение держать себя в руках, Кент чувствовал, как вместе с переменой, происходящей в мире, в нем самом поднимается что-то тяжелое и гнетущее. Как быстро изменилось звучание леса, перекатывающего вдалеке свои волны, каким темным он стал в ожидании близящейся бури! Не смеялись уже холмы и горные цепи. Мрачными стали ели, кедры и пихты, на которых совсем недавно играло солнце. Березы и тополя, переливавшиеся серебром и золотом, слились в безжизненную серую массу и как будто растворились в ней, став почти невидимыми. Зловещий сгущающийся мрак закрыл — будто покрывалом — реку, которая еще минуту назад переносила величавое сияние солнца на смуглые лица речников. И с приближением мрака все отчетливее доносились глухие раскаты грома.

Впервые за все время, прошедшее с того момента, как Кент сделал свое признание, возбуждение, вызванное этим его поступком, сменилось чувством ужасающего одиночества. Как и раньше, он не боялся смерти, но философия его кое-что утратила. Как-никак, совсем не просто умирать одному! Он чувствовал, что давление в груди заметно усилилось за последние два часа, и подумал, как ужасно будет, если «взрыв» произойдет после того, как зайдет солнце. Ему захотелось вернуть О'Коннора. Или вызвать Кардигана. С какой радостью приветствовал бы он сейчас появление отца Лайона! И все же больше всего Кенту хотелось, чтобы в эту минуту отчаяния рядом с ним была женщина. Именно сейчас, когда буря приблизилась и уже навалилась на землю всей своей тяжестью, наполнив все вокруг тоской и отчаянием, и обширные пространства неожиданно слились в сознании Кента в единое целое, он вдруг почувствовал, что остался один на один со всем тем, что уже никогда не сбудется.

Прежде он никогда не задумывался о том, какая пропасть отделяет полную беспомощность от ничем не скованной свободы, и душа его возопила. Она жаждала не приключении, но нового всплеска жизни — нет! — ему лишь хотелось, чтобы рядом был кто-то еще более слабый, чем он сам, но в чьем ласковом прикосновении заключалась вся сила, все могущество Человека.

Кент не сдавался. Он припомнил, что доктор Кардиган предупреждал о глубокой депрессии, которую ему предстоит испытывать время от времени, и пытался сбросить с себя ее жестокую хватку. Рядом висел колокольчик, но Кент не стал звонить, считая, что это было бы проявлением трусости. Сигара его погасла, и он вновь раскурил ее. Он попытался мысленно вернуться к О'Коннору, к тому, что тот рассказывал о загадочной девушке, о Кедсти. Попытался представить Мак-Триггера, человека, которого он спас от виселицы и который сидел сейчас в казарме, ожидая Кедсти. Воображение его рисовало девушку, про которую рассказывал О'Коннор, — ее черные волосы, фиалковые глаза… Но тут разразилась буря.

Разверзлись небеса, и хлынул дождь. Не успели первые его капли упасть па землю, как в комнату поспешно вошел Кардиган и закрыл окно. Кардиган оставался с Кентом полчаса, а после его ухода Кента регулярно навещал молодой Мерсер, один из двух помощников Кардигана. К вечеру, когда погода начала исправляться, появился отец Лайон с бумагами, которые Кенту нужно было только подписать. Он просидел с Кентом до захода солнца и ушел, когда Мерсер принес ужин.

После ужина Кент обратил внимание на беспокойство, которое начал проявлять доктор Кардиган. До десяти часов он четыре раза приходил в палату и прикладывал свой стетоскоп к груди Кента. Когда же тот решился задать вопрос, который сам собой напрашивался, врач отрицательно покачал головой:

— Нет, Кент, хуже не стало. Я думаю, сегодня это не произойдет.

Несмотря на заверения врача, Кент видел, что в поведении Кардигана появилась какая-то озабоченность, которой не было раньше. Вывод был ясен: Кардиган идет на профессиональную ложь, желая скрасить последние минуты больного.

Спать не хотелось. Лампа едва светила, и, поскольку погода окончательно исправилась, окно вновь открыли. Никогда еще воздух не казался Кенту таким сладким. Когда колокольчик в его часах прозвенел одиннадцать раз, Кент услышал, как в другом конце больницы Кардиган в последний раз закрыл за собой дверь. Все стихло. Кент придвинулся поближе к окну, так что можно было даже слегка высунуться из него, облокотясь на подоконник. Какая чудесная ночь! Его всегда манила и притягивала таинственная тьма этих ночных часов, когда весь мир спит. Ночь была его другом. Как много своих тайн открыла она ему! Как часто бродил он рука об руку с ней, постигая ее дух, проникая в самое ее сердце, узнавая ее жизнь, вслушиваясь в звучание ее языка, в шепот, рождающийся «по ту сторону жизни»и как будто боящийся перейти в эту жизнь и вздохнуть, сейчас, когда солнце давно уже погасло. Кент любил ночь гораздо больше, чем день.

Нынешняя ночь, которая простиралась за его окном, была особенно хороша. Буря промыла пространство между землей и небом, и Кенту казалось, что золотистые созвездия спустились пониже и приблизились к любимым его лесам. Луна в эту ночь появилась поздно, и Кент смотрел, как небо все больше окрашивается ее красноватым светом, по мере того как она поднимается над лесами — прекрасная королева, восходящая на трон, приготовленный ее любящими подданными. Не было больше ни страха, ни подавленности. С каждым вдохом ночной воздух все более заполнял его легкие, и Кент упивался им, и новая сила, казалось, рождалась в нем с каждым новым вдохом. Глаза его были широко открыты, слух обострен.

Поселок спал, и лишь несколько огоньков слабо мерцали вдоль берега реки, да ленивые звуки доносились оттуда время от времени — поскрипывание якорной цепи, лай собаки, пение петуха. Кент невольно улыбнулся. Этот глупый петух старика Дьопроу вечно срывал голос, начиная кукарекать, как только взойдет луна. Невдалеке, прямо перед окном, виднелись две обуглившиеся от удара молнии ели, похожие на привидения. В одной из них поселилась пара сов, и сейчас Кент слышал, как они любезничают, ухая по-своему там в дупле, или шумят крыльями, вылетая время от времени наружу и резвясь перед самым его окном. Вдруг он услышал, как резко щелкнули их клювы: враг был рядом, и совы предупреждали друг друга об опасности. Кенту показалось, что он слышит шаги. Еще через минуту он уже не сомневался в этом. Кто-то крался к его окну с другой стороны здания. Кент перевесился через подоконник и оказался лицом к лицу с О'Коннором.

— Чертовы ножищи! — буркнул сержант. — Ты спал, Кент?

— Как те совы, — ответил Кент.

О'Коннор подошел поближе.

— Я увидел свет у тебя в окне и подумал, что ты не спишь, — пояснил он. — Хотел убедиться, что Кардигана у тебя нет. Не хочу, чтобы он знал, что я здесь. И, если можно, выключи свет. Кедсти ведь тоже не спит; он — что твои совы.

Кент протянул руку к лампе, и комната погрузилась во тьму; лишь луна и звезды освещали ее теперь. К тому же большую часть окна закрывала фигура О'Коннора, лицо которого едва вырисовывалось в темноте.

— То, что я к тебе пришел по секрету, — это должностное преступление, — начал он, перейдя на шепот. — Но я не мог иначе. У меня осталась последняя возможность. Я знаю, что-то здесь не так. Кедсти решил убрать меня подальше — я ведь был с ним там, у тополей, когда мы повстречали эту девушку. Поэтому он отсылает меня с заданием в Форт-Симпсон. Две тысячи миль по реке, ни больше ни меньше! Иначе говоря, полгода-год. На рассвете мы отправляемся на моторке и должны догнать барки Россана. Поэтому другой возможности повидаться с тобой у меня не будет. Я ждал, пока не убедился, что в комнате, кроме тебя, никого.

— Я рад, что ты пришел, — тепло отозвался Кент. — И — Боже ж ты мой! — с какой радостью я бы отправился с тобой, Баки, если бы не эта штука у меня в груди! Она раздувается и вот-вот лопнет.

— Тогда и я никуда бы не поехал, — шепотом прервал его О'Коннор. — Будь ты на ногах, Кент, многого бы не случилось. На Кедсти с утра нашло что-то совсем непонятное. Это не тот Кедсти, что был вчера или десять лет назад. Нервничает и кого-то все время выглядывает, лопни мои глаза! И меня опасается. Я точно знаю. Он опасается меня, потому что я видел, как он струхнул, когда повстречал ту девушку. Форт-Симпсон — просто предлог, чтобы услать меня на время. Он пытался подсластить пилюлю и пообещал, что через год я буду инспектором. Это было сегодня, прямо перед грозой. А потом…

О'Коннор повернул голову, и луна на мгновение осветила его лицо.

— Потом я стал потихоньку следить за девушкой и Сэнди Мак-Триггером, — продолжал он. — Но они исчезли, Кент. Я думаю, Мак-Триггер просто дернул в лес. А вот с девушкой — совсем непонятно. Я расспросил всех шкиперов с барок. Облазал все места, где могли дать стол и крышу. Сунул в лапу старику Муи, трапперу, чтобы он поискал в лесу. Дело даже не в том, что она исчезла. Самое невероятное, никто в Атабаске ее и в глаза не видел! Невероятно, да? И тут меня осенило. Ты помнить, Кент, мы всегда рассчитывали на то, что нас в конце концов осенит. Так и случилось! Я, кажется, знаю, где она.

Позабыв о своем собственном смертном приговоре, Кент не отрываясь слушал О'Коннора. Загадочная история захватила его. Он попытался представить себе, что же произошло. Им не раз приходилось вместе ломать голову над подобными загадками, и сержант сразу увидел знакомый блеск, которым загорелись глаза Кента. Кент же снова ощутил дрожь, известную ему по игре «охота на человека», и радостно рассмеялся.

— Кедсти — холостяк, — начал он. — Он даже не смотрит на женщин. Но любит домашний уют…

— И построил себе бревенчатую хижину за городом, — добавил О'Коннор.

— И китаец, который готовит ему и следит за домом, уехал.

— И хижина на замке, или все думают, что она на замке.

— До самого вечера, когда Кедсти приходит ночевать.

О'Коннор сжал руку Кента.

— Джимми, в Н-ском дивизионе еще никому не удавалось нас переиграть. Девушка прячется у Кедсти!

— Но почему прячется? — поинтересовался Кент. — Она что, преступница?

Некоторое время О'Коннор молчал. Кент слышал, как он набивает трубку.

— Вот то-то и оно! — буркнул он. — Об этом я и думаю все время, Кент. И не могу ничего придумать. С чего бы…

Он зажег спичку, прикрывая огонек ладонями, и Кент смог рассмотреть его лицо. В мужественных, резко обозначенных чертах его сквозила явная растерянность.

— Понимаешь, когда я сегодня ушел от тебя, я снова пошел к тополям, — продолжал О'Коннор. — Я нашел ее следы. Она сошла с тропинки, и местами они очень четко отпечатались. На ней были туфли на высоких каблуках, такие, знаешь, Кент, модные французские, и, ей-богу, ноги у нее, как у ребенка! Я нашел то место, где Кедсти нагнал ее, — мох там был вытоптан. Он вернулся тополевой рощей, а девушка дошла до ельника. Там ее след теряется. Если она пошла через ельник, то вполне могла выйти к хижине Кедсти и остаться при этом незамеченной. Нелегко же ей, должно быть, было идти в туфельках с половину моей ладони, да на каблуках в два дюйма! Я еще подумал: чего бы ей было не надеть башмаки или мокасины.

— Потому что она приехала с юга, а не с севера, — предположил Кент. — Может быть, из Эдмонтона.

— Точно! А Кедсти её не ждал, так? Если бы ждал, то не задергался бы так, как только ее увидел. Об этом-то я все время и думаю, Кент. Как только он ее увидел, он стал сам не свой. И отношение его к тебе переменилось мгновенно. Сейчас он бы и мизинцем не двинул, чтобы тебя спасти, просто потому, что ему нужен предлог, чтобы выпустить Мак-Триггера. Твое признание было как нельзя кстати. Там, у тополей, девушка молча потребовала, чтобы Кедсти освободил его, и подкрепила свое требование какой-то угрозой, которую Кедсти понял и до смерти перепугался. С Мак-Триггером они потом виделись, потому что тот ждал Кедсти в участке. Я не знаю, что между ними произошло. Констебль Дойл говорит, что они полчаса беседовали наедине. Потом Мак-Триггер вышел из казармы, и больше его не видели. Все это странно. Чрезвычайно странно! А самое странное — то, что меня вдруг усылают в Форт-Симпсон.

Кент откинулся на подушку. Перехватило дыхание; он зашелся сухим отрывистым кашлем. В сиянии луны О'Коннор увидел, что лицо Кента стало вдруг изможденным и состарившимся. Он перегнулся через подоконник и обеими руками пожал руку больного.

— Я утомил тебя, Джимми, — произнес он хрипло. — Давай, старина, я, я…

Он смешался, потом взял себя в руки и, уже не колеблясь, солгал:

— Схожу еще разок к дому Кедсти. На это уйдет полчаса, не больше. На обратном пути зайду. Если будешь спать…

— Я не буду спать, — сказал Кент.

О'Коннор еще крепче сжал его руку.

— Прощай, Джимми.

— Прощай.

И потом, когда ночь уже почти поглотила О'Коннора, тихий голос Кента нагнал его:

— Я буду с тобой, Баки. На всем пути. Береги себя… всегда.

В ответ послышалось сдавленное рыдание. Рыдания подступили к горлу О'Коннора и душили его, словно огромный кулак, и глаза его наполнились слезами, которые обжигали и затмевали свет звезд и луны. Он не пошел к дому Кедсти, а направился, тяжело ступая, к реке, потому что знал, что это Кент заставил его солгать и что они простились в последний раз.

Глава 4

После ухода О'Коннора Кент еще долго не мог уснуть. Сон его был тяжелым и беспокойным; сознание Кента изо всех сил боролось с усталостью, стремясь отдалить неизбежный конец. Кенту казалось, что какой-то неведомый дух подхватил его и понес через прожитые годы, назад, в детство. Он несся, перепрыгивая с гребня на гребень, а внизу быстро проносились видения: долины, а в них то, что когда-то произошло и почти забыто, то, что померкло или почти выветрилось из памяти. Видения его ожили и наполнились призраками; когда дух, несший Кента, приблизился к ним, они стали меняться, оживать, и вот уж настоящая горячая кровь забилась в них! Кент увидел себя мальчиком, играющим перед небольшим кирпичным зданием школы, в полутора милях от фермы, где он родился и где умерла его мать.

А вот Скини Хилл. Он уже давно умер, а когда-то они вместе играли в лапту. Старина Скини, со своей вечной ухмылкой! И как всегда, от него пахнет луком, самым лучшим в Огайо. Иногда за обедом он выменивал у Скини лук на маринованные огурчики, которые давала ему мать, — две луковицы за огурчик, только так! А вот он снова играет с матерью в домино и собирает вместе с ней чернику в лесу. Вот он опять убивает змею, которую забил палкой больше двадцати лет назад; мама тогда с криком бросилась бежать, а потом села на землю и заплакала.

Как он любил ее! Но дух не позволил ему посмотреть вниз, в ту долину, где она покоилась рядом с отцом под небольшим белым камнем на деревенском кладбище за тысячу миль отсюда. И все же ему позволено было ощутить легкий трепет от воспоминаний о днях, проведенных в колледже. А потом был Север, любимый его Север.

На несколько часов эти дикие просторы завладели Кентом. Он беспокойно метался и, казалось, вот-вот проснется, но опять попадал в объятия лесов, которые вновь погружали его в сон. Снова он на тропе. Начало зимы. Холод. Горит костер, и мерцание его подобно нимбу, загоревшемуся в самом сердце ночи. В свете костра рядом с Кентом — О'Коннор. А вот он уже на санях, запряженных собаками, пробивается сквозь снежную бурю; вот темная беспокойная рябь бежит за бортом его каноэ — это он на Большой реке, и снова рядом с ним О'Коннор. Потом вдруг в руке у него оказывается револьвер, из дула которого вырывается пламя, — это они с О'Коннором стоят спина к спине, а перед ними — разъяренный Мак-Коу со своей кровожадной шайкой контрабандистов. Стрельба чуть было не пробудила его, но за ней последовали воспоминания более приятные: гудение ветра в верхушках елей, журчание разлившихся ручьев весной, пение птиц и сладостное дыхание жизни, великолепной жизни, которую он прожил; он и О'Коннор. В конце концов, когда он уже не спал, но еще и не проснулся, что-то очень тяжелое навалилось ему на грудь. Он попытался вырваться, чувствуя тяжесть и испытывая ужасные муки; нечто подобное он однажды уже испытал в долине реки Джэкфиш, когда его придавило упавшим деревом. Потом он почувствовал, что проваливается в темноту, но неожиданно увидел свет. Он открыл глаза. Свет падал из окна, а груди его слегка касался стетоскоп доктора Кардигана.

Несмотря на физическое напряжение, рожденное ночными кошмарами в мозгу Кента, пробуждение его было таким тихим, что Кардиган заметил это лишь после того, как Кент открыл глаза. Во взгляде врача таилось нечто такое, что он попытался скрыть, но что все-таки успел заметить Кент. У Кардигана были круги под глазами, и выглядел он усталым, как после бессонной ночи. Кент сел, жмурясь на солнце, и виновато улыбнулся. Он проспал все утро и…

Внезапно лицо Кента исказила гримаса боли. Что-то горячее, обжигающее пронзило его грудь словно нож. Рот его приоткрылся. Он попробовал вздохнуть. Но это уже не стетоскоп давил ему на грудь. Давило изнутри и по-настоящему.