Быстрая Молния

Глава 9. Возвращение к цивилизации

I

Великолепная, пышная весна северных стран, с ее бурно распускающейся жизнью и разнообразием звонких веселых голосов, пришла и ушла. Кончилось лето. Приближалась красная «индейская» осень.

Чудесно протекали все эти три времени года среди обширных, не отмеченных на карте диких и глухих областей между Большим Невольничьим озером и Скалистой рекой, в тысячах миль к северу от цивилизации. После обильных зимних снегопадов весна расцвела так пышно, что немногочисленные жители здешних лесов не видели прежде ничего подобного. И лето оказалось чрезвычайно обильным. Три месяца благословенная земля истекала молоком и медом, согретая ласковой улыбкой Создателя. Ветки кустов провисали под тяжестью ягод и плодов, сочных и сладких. В мягкой высокой траве, в глубоких болотах, даже на деревьях висели сокровища для консервирования и заготовок впрок. Дикая лесная земляника росла под ногами так густо, что пачкала красным сладким соком сапоги Гастона Руже и его миловидной супруги Жанны, когда они выходили собирать ее. Черная смородина, крупная, как виноград, свисала великолепными угольно-черными фестонами на материнских кустах; малина и ирга круглолистая просто усыпали землю спелыми ягодами там, где они росли, а красная рябина с ее рубиновыми гроздьями — изумительно вкусными при консервировании и почитаемыми за лакомство всеми дикими лесными обитателями — в солнечный день за полмили казалась объятой пламенем, и ветви ее ломились от непосильной ноши. В это время года казалось, будто Природа вдруг неожиданно стала расточительно-беспечной, за что, несомненно, ей предстоит расплачиваться ценой будущих лет, ибо мера была переполнена настолько, что битком набитые в нее сокровища буквально переливались через край.

И дикий мир, казалось, блаженствовал в довольстве и счастье. Немногочисленные люди, обитавшие тут и там в этой первозданной глуши, заполняли погреба и амбары, заготавливая впрок щедрые дары природы на предстоящую зиму. Все живые существа жили в беззаботной и сверхизбыточной роскоши. Черные медведи этим летом так разжирели, что длина их чуть ли не сравнялась с шириной. Все, кто имел когти, копыта или крылья, плодились и размножались в краю изобилия. Приближалась осень с ее первыми холодными ночами, и с ее приходом новая животворная струя влилась в кровь всех жителей лесных дебрей, словно тонизирующее средство, призванное расшевелить и разбудить их от ленивой апатии, обусловленной чрезмерной праздностью и перееданием. И леса, сначала незаметно, потихоньку, начали выдавать нежные и интимные голоса, которые вскоре протрубят в полную силу, провозглашая триумфальный приход сентября — «месяца, когда олень чешет рога», — ибо уже теперь, когда август еще не миновал, золотые и желтые заплатки с каждым прошедшим днем все в большем количестве начали появляться среди зеленой и пурпурной листвы лесов и болот. И однажды ночью, сидя под звездами перед своей бревенчатой хижиной, Гастон Руже и его темноволосая Жанна услыхали высоко над головой трубный клич гусей. Пальцы Гастона легли на струны его старой скрипки, и он тихонько запел песню, слова которой странно прозвучали здесь, на севере, далеко от страны Тимискаминг и Тимагами, где родилась черноволосая Жанна; мечтая об этой стране, она присоединила к нему свой еще более тихий и нежный голос:

Матросы сплавляют меха по реке,

и с ними надолго прощаемся мы;

мелькает весло в загорелой руке,

а мы остаемся в плену у зимы, —

вдали от долин

и горных стремнин,

где нежится между озер берегами

край Тимискаминг, страна Тимагами!

Хоть жить средь волков здесь приходится мне,

но сердцем туда улететь я готов,

где серые гуси плывут в вышине,

спасаясь от белых полярных ветров, —

в край милых долин

и горных стремнин,

где нежится между озер берегами

край Тимискаминг, страна Тимагами!

И тут, словно в ответ на их еле слышные голоса, из далекого леса, расположенного к югу, донесся долгий тоскливый вой. Рука Гастона нашла руку Жанны, и он произнес с ноткой благоговения в голосе:

— Это собака-волк, моя Жанна. Лето уже почти на исходе: вскоре он покинет нас окончательно и навсегда вернется в свои дикие края. Когда начнут собираться волчьи стаи, тогда он уйдет. И — tonnere! — мне очень жаль!

В двух милях отсюда Быстрая Молния пропел свою тоскливую песню. Один лишь раз, подняв голову к звездам, он попытался излить в голосе всю печаль своего одиночества. Затем он сел на краю желтой полянки — один как перст — и молча сидел, охваченный тягостным чувством, которое все сильнее угнетало его по мере приближения осенней поры. Ибо для него нынешнее лето вовсе не было раем, каким оно являлось для всех остальных диких обитателей леса. Пища — в изобилии. Приятные теплые дни и ночи. Яркое солнце и величественная луна. Но в течение всех этих роскошных летних дней скрытая тоска, словно зловещая раковая опухоль, разъедала его покой и его счастье.

Не то чтобы он тосковал по далекой северной стране, где он родился и где жил суровой, но полнокровной жизнью, возглавляя стаи белых волков. Не то чтобы он тосковал по мрачной и унылой тундре и бесплодным снежным равнинам арктического побережья, куда, двадцать поколений тому назад, судьба забросила Скагена, огромного дога, подарившего ему жизнь среди волков. Месяцы изобилия в южных лесах заставили его забыть многое из всего этого. Он больше не вспоминал о свирепых погонях под переливающимися многоцветными полотнищами Северного Сияния, о крови, обагряющей снег и лед, о великих битвах, в которых он участвовал, и о страшных дуэлях, в которых он побеждал за эти годы его жизни. Он больше не помнил Балу, огромного вожака стаи, с которым он дрался за первенство и которого убил; он забыл стадо домашних оленей Оле Джона и ледяной загон, где произошла кровавая резня; память не напоминала ему больше о днях, неделях и месяцах ужасного голода и борьбы за существование. В этом отношении Природа милостива к животным. Она не разрушает память о том, что прошло, но потихоньку усыпляет ее; и память спит, пока что-нибудь снова не пробудит ее к жизни, — возможно, даже годы спустя. Быстрая Молния, например, совершенно забыл ненавистный запах эскимосских собак, но если бы этот запах вдруг коснулся его ноздрей, он тут же вспомнил бы его и прежняя ненависть вспыхнула бы в нем. Уопаск, полярный медведь, стал теперь всего лишь призраком из прошлого, но если бы Быстрая Молния неожиданно встретил Уопаска в этих южных лесах, он тут же вспомнил бы ужасную битву в трещине ледяной горы, где он вступил в единоборство с медведем за Светлячка, свою подругу.

Именно Светлячок, дружба с прекрасной колли, шотландской овчаркой, заставляла бодрствовать его память, направляя ее в определенное русло; и из-за нее тоскливое чувство разъедало его изнутри, как злокачественная опухоль. Странное противоречие жило в его мозгу, постоянно, непрерывно, неизменно. И заключалось оно в его взаимоотношении с человеком. Все, что ни происходило между ним и человеком и между ним и Светлячком, составляло сущность и смысл его существования, пульсирующую память его жизни. Это в определенной мере происходило оттого, что спустя двадцать поколений волков кровь Скагена опять струилась в его жилах. Он был выходцем из прошлого. С душой собаки и с кровью, на девять десятых принадлежавшей дикому волку, он тосковал, как тосковал бы Скаген, по руке человека, женщины, ребенка; однако врожденное чувство упрямо твердило ему, что именно они — самые опасные из всех его врагов на земле.

И поэтому Светлячок, его подруга, не могла заставить его понять себя. И природа была бессильна помочь ему разобраться в том, что находилось за пределами его возможностей; иначе многие вещи и явления стали бы очевидными для него. Он бы понял, например, что Светлячок была собакой белого человека — белой женщины, которая послала ее охранять хозяина на корабле, очутившемся в ледяном плену студеного Полярного Моря. На борту корабля хозяин умер и был погребен под каменной пирамидой на берегу, и Светлячок, шотландская овчарка, часто приходила туда, чтобы полежать на снегу рядом с могилой и погрустить о мертвом. Этого Быстрая Молния не забыл, ибо все, что произошло между ним и Светлячком, явственно жило в его памяти: встреча с ней, начало их дружбы, ее верность, ее отвага; то, как она увлекала его на юг от ненавистного корабля, от ненавистных эскимосских собак и от всех прочих ненавистных предметов и обстоятельств — все дальше и дальше, пока они не пришли в страну роскошной весны, чудесных лесов и долгих недель безмятежного счастья, какого он не испытывал никогда за всю свою прежнюю жизнь.

И тут начались те тягостные, непонятные перемены, что терзали его изнутри, словно тяжелая болезнь. Светлячок, собака белого человека, белой женщины, собака из страны маленьких белых детей, обнаружила хижину, где жили Гастон Руже, Жанна Руже и малютка Жаннет со светлыми блестящими волосами. И в этой хижине жил Трезор, гигантский мастифф, а с Трезором — Уопс, его маленькая подружка из породы эрделей. И в хижине звучали песни и смех, играла скрипка, и большое счастье царило в ней. Все это доставляло Светлячку истинное удовлетворение и радость. Ибо она знала, что означает вновь ощутить ласку нежной женской руки, касающейся твоей головы, и она снова жила среди смеха и слез, детских игр и печалей.

И тем не менее, радуясь и веселясь, она все же оставалась подругой Быстрой Молнии. Она скулила, сидя перед хижиной. Она звала его. Она уходила к нему в глухие дебри. Верной и преданной, как все особи женского пола, была Светлячок в эти дни, когда приближалась красная «индейская» осень и когда последняя великая трагедия в жизни Быстрой Молнии неотвратимо нависла над ним.

А Быстрая Молния с волчьей кровью в жилах, которая боролась в нем, пытаясь обратить его вспять, к мраку и первобытной дикости, не понимал всего этого.

II

Человек. Вот в чем заключался корень зла. Человек, антропоид. Человек — разрушитель. Человек всемогущий, наводящий страх на всех остальных обитателей пустынь и лесов. Человек — приманка. Ибо Природа, разбавив волчью кровь Быстрой Молнии бунтарской и постоянно растущей каплей собачьей крови, поместила его между двух огней. Быстрая Молния не забыл ничего из того, что произошло когда-либо между ним и человеком. В то время как волчьи инстинкты заставляли его опасаться и избегать бога-человека, дух Скагена наполнял его тоской и стремлением к дружбе с ним. Эта тоска вела его к хижине белого человека на краю ледниковой расселины, где О'Коннор, белый человек, выстрелил в него из ружья. Это была та самая тоска, которая не раз приводила его к человеку, и человек неизменно встречал его как врага. Человек опалил жгучим огнем ружейного выстрела его плечо, человек вонзал в него тюленье копье, человек травил его собаками с корабля, и теперь люди — мужчина, женщина и ребенок — вписывали последнюю страницу в его истории по мере того, как приближались дни красной осени.

И никому из этих людей не дано было знать, что предки Быстрой Молнии много лет назад были рождены от собаки белого человека далеко на юге. Пожалуй, один лишь Гастон Руже начинал понемногу догадываться об истине.

И все же Природа каким-то чудесным образом сумела помочь Светлячку, прелестной юной колли, понять и оценить проблему. Не зря ведь она в течение всего лета храбро и упорно пыталась привести Быструю Молнию к жилищу Гастона Руже. Но ей так и не удалось заманить его дальше границы опушки, на которой стояла хижина. Не раз, затаив дыхание, мужчина и женщина наблюдали за ними, загадывая, не произойдет ли чудо и не перешагнет ли Быстрая Молния невидимую черту, отделяющую его от них. Ибо трогательная и верная дружба между чистокровной овчаркой и волком заронила в их сердца любовь к этому огромному серому зверю из диких лесов.

Если бы только Быстрая Молния мог знать все это…

И Светлячок никак не могла вразумить его. Ночь за ночью, день за днем она приходила к нему с Трезором, гигантским мастиффом, и с Уопс, его подружкой из породы эрделей; все четверо вместе бродили по лесу или бегали при свете луны, но в конце концов трое всегда возвращались в хижину, а Быстрая Молния оставался один. Так продолжалось много дней и ночей. И по мере приближения осени тоскливая горечь в эти часы одиночества все сильнее точила его изнутри. В последнем отчаянном усилии волк, таившийся в нем, все настойчивее предъявлял свои жестокие требования. И Быстрая Молния прислушивался к вою волков с тревожным и жадным любопытством, чего с ним не случалось до сих пор; по мере того как ночи становились прохладнее, а дни короче, пронзительнее звучали крики полярной гагары, решительнее и громче трубили лоси вызов своим соперникам, а волки начали собираться в стаи, он чаще замирал в каком-то странном оцепенении, стоя в нерешительности и растерянности, почти готовый сдаться и бросить все, что ему удалось завоевать.

В ту ночь, когда Быстрая Молния пропел свою единственную песню, он стоял у края небольшой полянки и ждал. Светлячок, спешившая на свидание с ним, молча замерла в глухом лесу, прислушиваясь к его голосу; какие-то странные дикие нотки, звучавшие в нем, заставили ее тихонько и жалобно заскулить, пробудив в ней неясный страх и ощущение нового, что она наконец начинала понимать.

Она пришла к нему одна. Этой ночью она убежала от Трезора и его маленькой подружки Уопс, и Быстрая Молния, убедившись, что их нет позади нее, выразил свое удовольствие негромким добродушным ворчанием. Они обнюхались, и тут его ноздри снова ощутили в шелковистой шерсти овчарки присутствие яда, который лишил его безмятежного счастья воистину блаженных дней перед паводком и перед тем, как они обнаружили хижину Гастона Руже. Потому что сегодня женщина гладила овчарку, и ребенок играл с ней, и Гастон нынче вечером перед ужином выбирал колючки репейника из ее шерсти, дымя своей большой черной трубкой. Запах этого яда смертельным фимиамом окутывал Светлячка. Для Быстрой Молнии человеческий дух — резкая горечь табачного дыма, запах рук мужчины, женщины и ребенка — стал олицетворением самого страшного зла из всех зол. Он был его проклятием. Он привлекал и одновременно отталкивал его. Не собака, но уже и не волк, он много раз откликался на его призыв, но человек неизменно либо причинял ему боль, либо пытался сделать это. И вот теперь он в конце концов лишил его подруги.

Глухое зловещее рычание нарастало в его горле, когда он обнюхивал золотисто-желтую шерсть овчарки. Не то чтобы он был зол или обижен на нее. Светлячок знала это. Виновником была хижина. Виноват был запах, который она принесла с собой. И овчарка растянулась на животе в своей любимой позе, положив голову между передними лапами, с тревогой глядя на него. Ибо подобно тому как Быстрая Молния ощущал, что хижина произвела огромные перемены в его подруге, так и Светлячок чувствовала неизбежность предстоящих перемен в Быстрой Молнии. Много недель он не уходил далеко от хижины. Овчарка всегда могла легко найти его, стоило ей только захотеть. Он преданно подавлял живущего в нем волка, чтобы быть поблизости от нее. Но сейчас, с наступлением осенних холодов, багровый огонь все чаще загорался в его глазах, и взгляд его все чаще блуждал где-то вдали Сущность происходящего постепенно начала проникать в ее сознание. Овчарка не связывала хижину или ревность к мужчине, женщине и ребенку с тем, что влекло его назад, в первобытную дикость двадцати поколений волчьих предков. Но то, что он уходит, что она мало-помалу теряет друга, который дрался, побеждал и жил для нее, вызывало в ней постоянно растущую тревогу.

Этой ночью Светлячок была другой. Целую неделю она не прыгала и не резвилась вокруг Быстрой Молнии. Но ежедневно и еженощно, возвращаясь в хижину, она пыталась увлечь его за собой. Сегодня, когда она лежала и глядела на него сквозь звездный туман, до нее донесся отдаленный волчий вой. Она увидела, как напряглось тело Быстрой Молнии, и тоскливо заскулила. Ревность к этому далекому зову проникла к ней в душу; она вскочила на ноги, продолжая скулить, и неожиданно Быстрая Молния успокоился и, совсем как в прежние счастливые дни, ткнулся носом в ее шею, позабыв о ядовитом запахе хижины и человека.

В эту ночь он, а не Светлячок выбирал путь. И путь их лежал прочь от хижины. Обычно всегда у отдаленного конца долины Светлячок останавливалась. На более значительное расстояние уходить от хижины она не желала. Но сейчас, когда Быстрая Молния скрылся в кустах между долиной и лесом, она последовала за ним. Странно, но Быстрой Молнии показалось, будто она уже не была той прежней, знакомой до мелочей, живой и веселой спутницей его скитаний. В ней крылась какая-то тайна, загадка, которая удерживала его, заставляла его бежать медленнее, заставляла его останавливаться, если останавливалась она. И когда он убедился, что Светлячок следует за ним в противоположную от хижины сторону, что она идет с ним туда, куда отказывалась идти прежде, его великолепная голова гордо выпрямилась, как в добрые старые времена, когда только он один мог заявлять какие-либо права на нее. И хоть много раз в течение последующих часов до них опять доносился волчий вой, Быстрая Молния не обращал на него ни малейшего внимания. Время от времени Светлячок останавливалась на отдых, а к исходу второго часа она легла у границы обширного бурелома, и Быстрая Молния не стал вынуждать ее продолжать путь.

Весь остаток ночи Светлячок была неподвижна. И на следующий день она отошла не далее берега крохотного ручейка в нескольких шагах от них и снова вернулась к бурелому, в глубине которого нашла себе укромное место для лежки. Быстрая Молния был озадачен. Он встревожился. Великая тайна будоражила его, хоть он так до конца и не постиг ее. И тем не менее счастье и радость прежних дней вернулись к нему. Опять Светлячок принадлежала лишь ему — ему одному. На вторую ночь она не сделала попытки вернуться в хижину, и в эту ночь Быстрая Молния так же мало обращал внимания на волчий вой, как если бы он звучал не ближе сотни миль отсюда. Он поохотился в одиночку. Свою добычу — двух кроликов — он принес и положил у ног Светлячка.

Серым рассветом третьего дня он снова вернулся с охоты из ближайших зарослей кустарников. Он недолго отсутствовал, но под буреломом произошли большие перемены. И когда он приблизился к месту лежки овчарки, глаза его загорелись и тело пронзила дрожь охватившего его нового чувства. Загадки пропали, тайны разрушились, и Великое Знание нахлынуло на него. Сквозь серенький предрассветный сумрак из-под поваленных ветром мертвых деревьев навстречу ему нежно и ласково сияли глаза Светлячка. Новая, радостная и одновременно жалобная нотка звучала в ее голосе, и перед великим чудом, свершившимся под буреломом, Быстрая Молния замер неподвижно, словно превратившись в фигуру, вырезанную из дерева.

Ибо Светлячок вступила в Царство Материнства. И щенки, которых она произвела на свет, были детьми Быстрой Молнии.

III

Одни лишь легкие ветерки, тихо перешептываясь в верхушках деревьев, воспевают материнство среди зверей в дремучих лесах; только нежно журчащая радость текущей воды в ручейках присоединяется к его торжеству; невидимые хоры земли славят его величие. И этим утром, когда родилось потомство Быстрой Молнии, весь мир, окружавший бурелом, казалось, уже знал о случившемся. Маленький лесной дрозд уже пел свою песенку у входа, приветствуя новую жизнь, да так, что его крохотное горлышко готово было вот-вот лопнуть. Над головой Светлячка, следя за ее завтраком с нависающей ветки, остановилась рыжая белка, чтобы протрещать свои поздравления наступающему дню. Солнце на востоке раскинуло нежные золотые и красные хоругви, и весь мир словно возликовал и возрадовался.

В уютном гнездышке под поваленным ветром мертвыми деревьями сердце Светлячка билось в унисон с ритмом чудесной и незнакомой победной пасни. Она впервые стала матерью. Новое и трепетное чувство материнства заставляло восторженно пульсировать каждую клеточку ее тела. И словно в ответ на этот трепет в душе огромного серого зверя, ставшего счастливым обладателем своей первой семьи, зазвучала странная вибрирующая и торжественная мелодия. Сначала это чувство ошеломило Быструю Молнию, а затем обеспокоило. В течение первого часа после своего удивительного открытия он, не находя себе места, бегал туда и обратно перед буреломом. Снова и снова подбегал он поближе к Светлячку и ощущал запах крохотной пищащей жизни, которую не мог разглядеть; и всякий раз, когда он опять отбегал от бурелома, голова его поднималась выше, шаг убыстрялся и глаза светились ярче. Ибо Быстрая Молния впервые в жизни ощутил себя отцом. А отцовство для него значило намного больше, чем для обычного пса, потому что Природа распорядилась так, что у волка из года в год должна быть всего лишь одна подруга. И для Быстрой Молнии, врожденного приверженца единобрачия, крохотные существа под поваленными бурей деревьями были плоть от плоти и кровь от крови его, и за них он готов был драться, готов был отдать свою жизнь, если понадобится, — так же, как был готов драться и умереть за мать, подарившую им жизнь. В этом смысле — в смысле морали — Быстрая Молния, волк, был намного выше собаки.

Очень скоро Быстрая Молния сообразил, что бурелом, где Светлячок укрывалась вместе со своим новорожденным потомством, является для него единственным священным местом в целом мире, местом, которое не может быть никем и ничем осквернено, местом, которое он обязан защищать. Таков был первый инстинкт, пробудившийся в нем, когда он в шестой раз отошел от уютного гнездышка под поваленными ветром деревьями. Он обошел вокруг всего бурелома, не прячась и не рыская по сторонам, но открыто и вызывающе. Эта огромная куча мертвых веток, листьев и бревен стала внезапно его собственностью, вне зависимости от того, кто или что населяло ее прежде; и он почти жаждал, чтобы кто-нибудь выступил против его владычества, дабы он мог отстоять его перед всеми живыми существами, как король, отстаивающий незыблемость своей монархии. Пожалуй, он вовсе не рассуждал таким образом, но идея была примерно такова, потому что, обходя вокруг бурелома, он готов был чуть ли не лопнуть от переполнявшей его жажды сразиться с любым противником. Но сражаться было не с кем, — разве только втянуть в конфликт болтливую рыжую белку; впрочем, зарычав на нее пару раз, он оставил это пустое занятие. С той первой золотой ночи, когда он давным-давно познакомился с овчаркой, он еще не чувствовал в себе такой неодолимой и непонятной жажды деятельности; наконец энергия эта нашла выход в тщательных поисках дичи в близлежащих кустах. И прежде чем день достиг своего апогея, он принес супруге трех крупных кроликов. Это опять-таки было в нем от волка, и Светлячок, хоть и не стала есть, дважды лизнула его морду своим красным язычком в знак понимания и благодарности. Будучи чистокровной собакой, выросшей и воспитанной не по-волчьи, она тем не менее сумела осознать преданность и галантность волка. И она не скалилась и не рычала на него, как это обычно делает любая собака-мать при вмешательстве посторонней собаки, будь она даже родным отцом ее детей. Всякий раз, когда Быстрая Молния появлялся под поваленными бурей деревьями, она приветствовала его горящими глазами, и ее золотисто-желтое тело дрожало от удовольствия, а в горле всегда звучала приветственная счастливая нотка.

И всякий раз Быстрая Молния все настойчивее пытался разглядеть, что же пряталось там, под буреломом.

Он знал, он слышал слабые нежные голоски, но — из-за полумрака и преграждающего проход тела Светлячка — он ничего не видел. Наконец он осмелился осторожно протиснуться поближе, и когда холодный кончик его носа впервые коснулся одного из крохотных комочков жизни, уютно устроившихся в теплой густой шерсти овчарки, он отпрянул назад, как если бы нос его коснулся раскаленного железа. Затем, в очередном непреодолимом приступе усердия, он выскочил из-под бурелома и охотился до тех пор, пока не убил четвертого кролика, которого добавил к нетронутым предыдущим подношениям в гнезде Светлячка.

Лишь перед вечером Светлячок вышла из-под поваленных бурей деревьев, и то только чтобы напиться из маленького ручейка поблизости. Следующий раз она вышла в сумерки. Всю эту ночь Быстрая Молния не отходил от бурелома. На следующее утро он снова принялся охотиться. Кроликов было такое изобилие, что для него не составляло труда ловить их, и он добавил еще две тушки к трем, уже лежавшим возле гнезда овчарки. Светлячок в этот день съела одного свежего кролика. Один из пяти означает четыре, но даже если бы Быстрая Молния и обладал начальными познаниями в арифметике, они бы не смогли уменьшить его энтузиазм. Снова чаша его счастья была переполнена и переливалась через край, а поскольку Светлячок не могла бегать и резвиться с ним, его энергия должна была искать разрядку. И он находил выход в охоте. Кролики продолжали накапливаться вокруг Светлячка, пока ее блестящие глаза не стали выглядывать из-за них, как из-за баррикады, всякий раз, когда Быстрая Молния входил в укрытие под поваленными бурей деревьями. Разумеется, за этим последовало неизбежное. Неприятный запах начал распространяться вокруг жилища Светлячка. Он становился все сильнее, пока на пятый день после поимки первого кролика Быстрая Молния явился домой с очередным ушастым трофеем в зубах и обнаружил супругу стыдливо занятой домашней уборкой. Одного за другим Светлячок вынесла девять дохлых кроликов и каждого из них закопала, присыпав опавшими листьями и рыхлой землей на расстоянии двадцати или тридцати шагов от бурелома. Затем, в первый раз за все время, она легла возле поваленных ветром деревьев и съела свежего кролика, которого только что принес Быстрая Молния.

В один прекрасный день вскоре после этого Светлячок приготовила очередной домашний сюрприз для супруга, когда тот вернулся с охоты. Она вывела своих щенят на полянку погреться на теплом солнышке, и здесь Быстрая Молния увидел их впервые, дрожащих у золотистого тела матери, — очаровательное зрелище для отцовских глаз. И должно быть, сердце его наполнилось новой гордостью и радостью, а сердце Светлячка, несомненно, пело у нее в груди, потому что Природа не проявила обескураживающей благосклонности ни к одному из членов их семьи: среди щенков были две крохотные дочки — светло-коричневая и желтая и два маленьких сына — серебристый и серый.

В последующие великолепные дни и ночи у Светлячка не было времени, чтобы вспоминать о хижине Гастона Руже и ее обитателях, ибо щенки — весьма резвые и беспокойные существа — требовали постоянной заботы и внимания. Обычная, в сущности, слабость всех матерей, балующих и потакающих всяким проказам своих первенцев, настолько охватила Светлячка, что она почти не отходила от своего потомства. Счастливый момент в ее жизни наступил, когда однажды это потомство, неуклюже переваливаясь на слабеньких ножках, последовало за ней к ручейку; а счастливейшими минутами в жизни Быстрой Молнии были те, когда после долгого и терпеливого ожидания это самое крошечное потомство выступало в роли юных каннибалов всякий раз, как только он приносил с охоты кролика. Разумеется, они не ели мяса, но им доставляло огромное удовольствие выдергивать из кролика шерсть. А в это самое время в хижине Гастона Руже все уже потеряли надежду, решив, что Светлячок и Быстрая Молния ушли от них навсегда. Трезор, огромный мастифф, и Уопс, его маленькая подружка из породы эрделей, уже не бродили так долго по лесу, а большую часть времени оставались дома, и Уопс начала катастрофически жиреть.

Но, невзирая на вновь приобретенное счастье, тоска по дому не умерла в душе Светлячка, а только уснула. И спустя некоторое время она постепенно начала пробуждаться, и желание привести свое маленькое семейство в хижину на поляне все настойчивее стучалось в сердце овчарки. Ибо ночи уже стали холодными. По утрам на траву ложился иней. А инстинкт требовал от нее найти для своих сосунков более теплое жилище, чем берлога под вывороченными бурей деревьями.

К чему бы это все могло привести впоследствии, трудно сказать. Возможно…

Однако зачем строить бессмысленные предположения? Всякое могло бы случиться. А случилось то, что Судьба попала в самую точку, выступив с финальным драматическим эпизодом в жизни Быстрой Молнии. И чтобы осуществить этот финал, она призвала на помощь Юутин Ветику.

Юутин Ветику не был ни красным, ни белым. Он не был существом из плоти и крови. Короче говоря, это был Демон Ветров. Он появлялся не так уж часто, не более одного раза за пять или шесть лет. Но когда он приходил, казалось, будто все злые духи земли взбесились, желая разнести в клочья подлунный мир. Для белого человека Юутин Ветику не являлся ни злым духом, ни какой бы то ни было таинственной силой. Это был смерч, который на юге называют торнадо. Прорвавшись где-то через Скалистые горы, он набрасывался на страну лесов. И всякий раз он оставлял здесь после себя множество руин и разрушений.

В этом году, несмотря на то что стоял уже поздний сентябрь, урагану предшествовала истинно дьявольская свистопляска с громом и молнией. Первое ворчание грозы донеслось с наступлением темноты. Температура менялась буквально на глазах. Воздух был тяжелый и теплый, а в чаще деревьев то и дело проносились внезапные порывы ветра, словно жаркое дыхание огромных пушек, громыхавших неподалеку. Спустя полчаса после этого над буреломом разразился настоящий потоп. Вырываясь из мрака на мгновения, небо представляло собой сплошное море ослепительных электрических разрядов, и земля дрожала от могучих атмосферных конвульсий, грохотавших высоко над верхушками деревьев.

Светлячок забилась в самый дальний угол своего гнездышка, и крохотные сосунки, пища, тесно прижались к ее теплому дрожащему телу. Быстрая Молния, словно намереваясь защищать свои владения даже от ярости бури, лег у самого входа в укрытие под буреломом, настороженно уставясь в ночь сверкающими при вспышках молнии глазами. Ливень длился не более четверти часа, после чего молния, дождь и гром быстро перенеслись к востоку и постепенно затихли вдали. Наступила мертвая гнетущая тишина среди жуткого и непроглядного черного мрака. В этой тишине Быстрая Молния отчетливо слышал Шум внезапно разлившегося ручейка и капель воды, стекавших с веток и листьев деревьев. А затем, откуда-то издалека, донесся еле слышный глухой стон.

Этот предвещавший беду печальный и унылый звук длился без перерыва. Он рос медленно и постоянно приближался, пока наконец не превратился в шум, напоминавший грозный гул водопада.