и если б только она была болью с чувством собственного достоинства и если б ее можно было куда-то определить а не в эту черную канаву стыда и утраты и шумного безрассудства в ночи и несчастной испарины у меня на челе Адам встает идти на работу, я тоже, умываемся, мыча переговариваемся, когда телефон зазвонил и там была Марду, которая собиралась к своему доктору, но ей нужна монетка на автобус, а поскольку живет сразу за углом: "Ладно забегай но побыстрее я иду на работу или оставлю монетку у Лео." - "О и он там?" - "Да." - У меня в уме мужские мысли сделать это снова и на самом деле с нетерпением жду чтобы увидеть ее неожиданно, как будто чувствовал что она недовольна нашей первой ночью (никаких причин так чувствовать нет, перед всей этой кутерьмой она легла мне на грудь доедая яичный фуянг и врубалась в меня поблескивавшими ликовавшими глазами) (которые сегодня ночью мой враг пожирает?) мысль об этом заставляет меня уронить сальное пылающее чело в усталую руку - О любовь, бежала от меня - или телепатии действительно сочувственно пересекаются в ночи? Такая пагуба выпадает ему - что холодный любитель похоти заслужит теплого кровоточения духа - и вот она вошла, 8 утра, Адам ушел на работу и мы были одни и сразу же она свернулась у меня на коленях, по моему приглашению, в большом набивном кресле и мы стали разговаривать, она начала рассказывать о себе и я зажег (серым днем) тусклую красную лампочку и вот так началась наша истинная любовь...
      Ей нужно было рассказать мне все - несомненно на днях она уже рассказала всю свою историю Адаму и тот слушал пощипывая себя за бороду с мечтою в отдаленном взоре чтобы выглядеть внимательным и любовником в унылой вечности, кивая - теперь же со мной она начинала все заново но как будто (как я думал) брату Адама гораздо сильнее любящему и больше, более благоговейно выслушивающему и принимающему ближе к сердцу. - Вот они мы во всем сером Сан-Франциско серого Запада, можно было почти почуять дождь в воздухе и далеко за всею ширью земли, за горами дальше Окленда и гораздо дальше Доннера и Траки лежала великая пустыня Невады, пустоши уводящие к Юте, к Колорадо, на холодные холодные стоит грянуть осени равнины где я продолжал воображать себе этот ее полукровка-чероки бродячий папаша валяется брюхом вниз на платформе а ветер треплет его тряпье и черную шляпу, его бурая грустная физиономия видела всю эту землю и все это опустошение. - В иные мгновенья я представлял себе его вместо этого работающим сборщиком где-нибудь под Индио и жаркой ночью он сидит на стуле на тротуаре среди мужиков в одних рубашках перекидывающихся шутками, и он сплевывает а те говорят: "Эй Ястреб Тау ну-ка расскажи нам еще ту историю как ты угнал такси и доехал на нем аж до Манитобы в Канаде ты когда-нибудь слыхал как он ее рассказывает, Сай?" - У меня было видение ее отца, он стоял во весь рост, гордо, красивый, в унылом тусклом красном свете Америки на углу, никто не знает его имени, никому нет дела...
      Ее маленькие истории о собственных безумствах и приключеньицах, о пересечении всех границ города, и курении слишком много марихуаны, в чем для нее было столько ужаса (в свете моих собственных погружений касательно ее отца зачинателя ее плоти и ужаснувшегося предшественника ее ужасов и знатока гораздо больших безумств и безумия чем она в своих возбужденных психоаналитиком треволненьях могла бы хоть когда-нибудь даже только вызвать в воображении), образовывали лишь фон для мыслей о неграх и индейцах и Америке в общем но вместе со всеми обертонами "нового поколения" и другими историческими замороками в которые ее теперь закрутило точно так же как и всех нас в Забойно-Европейской Печали всех нас, та невинная серьезность с которой она рассказывала свою историю а я слушал так часто и сам рассказывал - распахнув глаза обнимаясь на седьмом небе вместе - хипстеры Америки посреди 1950-х сидящие в полутемной комнатке лязг улиц за голым мягким подоконником окна. - Забота о ее отце, поскольку я сам бывал там и садился на землю и видел рельсы сталь Америки покрывающую землю наполненную костями старых индейцев и Коренных Американцев. - Холодной серой осенью в Колорадо и Вайоминге я работал в полях и смотрел как индейцы-сезонники вдруг выныривают из кустов у полотна и движутся медленно, тягуче отхаркиваясь, забывая смахнуть слюну с подбородка, морщинистые, в великую тень света таща на себе котомки и всякую ерунду тихо переговариваясь друг с другом и так далеки от всяческих забот батраков в поле, даже негров с шайеннских и денверских улиц, джапов, армян и мексиканцев общего меньшинства всего Запада что смотреть на индейцев по-трое или по-четверо пересекающих поле и железнодорожные пути это как что-то невероятное для чувств будто во сне - ты думаешь: "Они должно быть индейцы - ни единая душа на них не смотрит - они вон туда идут - никто не замечает - не важно в какую сторону они идут - в резервацию? Что у них в этих коричневых бумажных пакетах?" и только с большой долей усилия ты понимаешь "Но ведь именно они населяли эту землю и под этими громаднейшими небесами именно они беспокоились и плакали на похоронах и защищали жен целыми нациями собиравшимися вокруг вигвамов - теперь же рельсы бегущие по костям их предков ведут их вперед указывая в бесконечность, призраки человечества легко ступающие по поверхности земли так глубоко гноящейся наваром их страдания что нужно копнуть лишь на фут вглубь чтобы наткнуться на ручку ребенка. - Пассажирский экспресс со скрежещущими дизельными яйцами мимо гррум, грумм, индейцы лишь подымают взгляд - Я вижу как они исчезают пятнышками перед глазами..." и сидя в краснолампочной комнатке в Сан-Франциско теперь с милой Марду я думаю: "И это твоего отца я видел на серой пустоши, проглоченного ночью - из его соков возникли твои губы, твои глаза полные страданья и печали, и нам не знать его имени или имени его судьбы?" - Ее смуглая ручка свернулась в моей, ее ногти бледнее кожи, и на ногах и скинув туфли она втискивает одну ножку мне между бедер для тепла и мы говорим, мы начинаем наш романтический роман на более глубинном уровне любви и историй уважения и стыда. - Ибо величайший ключ к мужеству есть стыд и смазанные лица в пролетающем поезде ничего не видят снаружи на равнине кроме фигур бродячих сезонников укатывающихся прочь из поля зрения...
      "Я помню как-то в воскресенье, пришли Майк с Ритой, у нас было немного очень крепкого чая - они сказали он дает прямо вулканический пепел сильнее у них ничего не было." - "Из Л. А.?" - "Из Мехико - какие-то парни поехали туда в фургоне и они скинулись вместе, или из Тихуаны или откуда-то еще, не знаю - Рита тогда сильно ехала - когда мы практически уже раскумарились она поднялась очень так драматично и встала посреди комнаты чувак говоря что чувствует как нервы прожигают ей кости насквозь - Видеть как она едет прямо у меня на глазах - Я задергалась и какая-то идея посетила меня по части Майка, он все смотрел на меня так будто хотел убить - у него все равно такой смешной взгляд - Я выбралась из дому и пошла и пошла и не знала куда идти, у меня ум все поворачивался и поворачивался в нескольких направлениях куда я думала пойти: а тело продолжало идти прямо вдоль Колумбуса хоть я и чувствовала ощущение каждого из тех направлений куда я ментально и эмоционально сворачивала, изумленная всеми этими возможными направлениями которые можешь выбрать по различным мотивам что приходят в голову, как будто от этого станешь другой личностью - Я часто думала об этом с самого детства, о том что предположим вместо того чтоб идти вверх по Колумбусу как я обычно делала я сверну на Филберт случится ли тогда что-то что в это время достаточно незначительно но будет как бы достаточно для того чтобы повлиять на всю мою жизнь в конце? - Что ждет меня в том направлении куда я не иду? - и все такое, поэтому если б это не было такой постоянной заморочкой сопровождавшей меня в моем одиночестве которую я разыгрывала настолько многими способами насколько было возможно я бы не беспокоилась теперь если б не видеть тех жутких дорог к которым идет это чистое предположение оно довело меня до испугов, если б я не была так дьявольски упорна..." и так далее в глубину дня, долгая путаная история лишь кусочки которой и неточно я помню, лишь масса безысходности в связной форме...
      Съезды мрачными днями в комнате у Жюльена а Жюльен сидит и не обращает на нее никакого внимания а лишь смотрит неподвижно в пустоту серую как ночная мохнатая бабочка лишь изредка шевелясь чтобы закрыть окно или поменять отсиженную ногу, глаза круглые неподвижные в медитации такой долгой и такой таинственной и как я уже сказал такой Христообразной по-настоящему наглядно ягнячье-кроткой что ее достаточно чтобы свести с ума любого я бы сказал достаточно прожить там хотя бы день с Жюльеном или с Валленстайном (тот же тип) или с Майком М°рфи (тот же тип), подземными с их мрачной длинномысленной выносливостью. - И укрощенная девчонка ожидающая в темном углу, как я помнил очень хорошо то время когда сам был в Большом Сюре и приехал Виктор на своем буквально самопальном мотоцикле с малышкой Дори Киль, была вечеринка у Пэтси в коттедже, пиво, свечи горели, радио, разговоры, однако в первый час вновьприбывшие в своих смешных рваных одеяньях и он с этой своей бородой и она с этими своими хмурыми серьезными глазами сидели практически незаметно где-то за тенями от пламени свечей так чтобы никто не мог их увидеть и поскольку они ничего не говорили вообще а только (если не слушали) медитировали, мрачнели, перетерпевали, я наконец даже забыл что они вообще тут - и позднее той ночью они спали в крошечной палаточке в поле в туман-ной росе Звездной Ночи Тихоокеанского Побережья и с тем же самым смиренным молчанием ни о чем не упоминали наутро - Виктор настолько у меня на уме всегда центральный преувеличитель склонностей подземного хип-поколения к молчанию, к богемной таинственности, к наркотикам, к бороде, к полусвятости и, как я выяснил впоследствии, к непревзойденной недоброжелательности (как Джордж Сэндерс в Луне и Гроше) - поэтому Марду здоровая девушка в своем праве и с продутого ветрами открытого готовая к любви теперь таилась в затхлом углу дожидаясь пока Жюльен заговорит. - Временами в общем "кровосмешении" она бывала лукаво молча по какому-то взаимному согласию или тайной государственной стратегии перемещена или возможно просто "Эй Росс ты сегодня забираешь Марду домой я хочу сделать это с Ритой для разнообразия," - и оставалась у Росса на неделю, куря вулканический пепел, она ехала - (напряженная тревога неподобающего секса плюс к этому, преждевременные семяизвержения этих анемичных maquereaux (3) оставлявшие ее подвешенной в напряжении и нерешенности). - "Я была всего-навсего невинным цыпленком когда встретила их, независимой и типа ну не счастливой или что-то вроде а чувствовала что мне надо что-то сделать, я хотела поступить в вечернюю школу, у меня было несколько работ по моей специальности, переплетать в Олстаде и других местечках по всему Харрисону, учительница рисования бабуся в школе еще говорила что я могу стать великой скульпторшей а я жила с разными сожителями и тратила все на одежду и у меня получалось" - (всасывая свою губку, и это гладкое "цок" в горле от быстрого вдоха в печали и словно простуженно, как в глотках великих пьянчуг, но она не пьянчуга а опечаливатель себя) (высшая, темная) - (вьющаяся теплая рука дальше вокруг меня) "а он лежит там и говорит ч°такое а я не могу понять..." Она вдруг не может понять что произошло поскольку потеряла разум, свое обычное признание себя, и ощущает жуткий зуд загадки, она действительно не знает кто она и зачем и где она, она выглядывает в окно и этот город Сан-Франциско большая унылая голая сцена для какой-то гигантской шутки сотворяемой над нею самой. - "Повернувшись спиной я не знала о чем Росс думает - даже что делает." - На ней не было никакой одежды, она поднялась из его удовлетворенных простыней и встала в омывающем сером размышлении мрачновременья что делать, куда идти. - И чем дольше она там стояла с пальчиком во рту и чем больше мужчина говорил: "В чем дело бэби" (в конце концов он прекратил спрашивать и оставил ее в покое стоять там) тем больше она чувствовала давление изнутри нараставшее к прорыву и к наступающему взрыву, наконец она сделала гигантский шаг вперед ахнув от страха - все было ясно: в воздухе пахнет опасностью - она читалась в тенях, в унылой пыли за чертежным столом в углу, в мусорных мешках, серые стоки дня сочились по стене и в окно - в полых глазах людей - она выбежала из комнаты. - "Что он сказал?"
      "Ничего - он не шевельнулся у него только голова сбилась с подушки когда я взглянула назад прикрывая дверь - На мне не было одежды в переулке, меня это не волновало, так интенсивно сосредоточена я была на этом осознании всего что знала я была невинное дитя." - "Голая крошка, ух." (И про себя: "Боже мой, эта девчонка, Адам прав она сумасшедшая, типа так и будет, я съеду как съехал по бензедрину с Милой в 1945-м и думал что она хочет воспользоваться моим телом для машины банды и устроить крушение и пламя но я определенно никогда не побегу на улицы Сан-Франциско голышом хоть и мог бы, может если б я на самом деле почувствовал необходимость какого-то действия, ага") и я посмотрел на нее изумляясь действительно, действительно ли она говорит правду. - Она была в переулке, вопрошая себя кто она, ночь, худосочная морось тумана, молчание спящего Фриско, суда на приколе в бухте, огромные когтистые пасти туманов покровом над бухтой, ореолы смешного потустороннего света посылаемые в середине вверх Галереями Намордников Столпохрамового Алькатраза - ее сердце грохало в тишине, в прохладном темном мире. - Наверх на деревянный забор, ожидая - увидеть не будет ли ей послана снаружи какая-нибудь мысль подсказавшая бы что делать дальше и полная смысла и предзнаменования ибо надо чтоб все было правильно и лишь раз - "Раз поскользнешься не туда...." ее прикол с направлениями, спрыгнуть ли ей по одну сторону забора или по другую, бесконечное прощупывание пространства в четырех измерениях, унылошляпые люди приступающие к работе на поблескивающих улицах не ведая об обнаженной девушке прячущейся в туманной дымке или если б они там были и увидели ее кругом бы стояли не прикасаясь к ней просто ожидая пока прибудут полицейские власти и увезут ее и все их безразличные усталые глаза плоские от пустого стыда следили б за каждой частичкой ее тела - голая крошка. - Чем дольше она болтается на заборе тем меньше силы у нее останется в конце чтоб на самом деле слезть и решить, а наверху Росс Валленстайн даже не ворочается на своей мусорно-торчковой постели, думая что она свернулась калачиком в прихожей, или заснул все равно в собственной коже и костях. - Дождливая ночь шипит повсюду, целуя везде мужчин женщин и города в одном омовении грустной поэзии, медовыми строчками Ангелов на верхних полках трубодующих в вышине поверх окончательных покрытых Востоком тихоокеански-огромных песен Рая, конец страху внизу. - Она садится на корточки на заборе, тощая морось бисером на ее смуглых плечах, звезды в волосах, ее дикие уже индейские глаза теперь уставились в Черноту и маленькое облачко тумана исходит из ее смуглого рта, безысходность как кристаллики льда на попонах пони ее индейских предков, моросит на деревню давным-давно и нищий дым выкарабкивается из подземелья и когда скорбная мать размалывала желуди и готовила тюрю в безнадежных тысячелетиях - песня азиатской охотничьей банды лязгающая вниз по последнему аляскинскому ребру земли к Воям Нового Света (в их глазах и в глазах Марду сейчас последнее возможное Царство инков майя и обширных ацтеков сияющее золотым змеем и храмами столь же благородными сколь греческие, египетские, длинные лощеные трещины челюстей и приплюснутые носы монгольских гениев творивших искусство в храмовых покоях и скачок их челюстей перед тем как заговорить, пока испанцы Кортеса, изможденные старосветские обабившиеся голландские бичи Писарро в панталонах не пришли проломившись сквозь чащобы тростника в саваннах и не обнаружили сияющие города Индейских Глаз высоко, с ландшафтами, с бульварами, с ритуалами, с герольдами, с флагами под тем же самым Солнцем Нового Света которому протянуто бьющееся сердце) - ее сердце бьющееся под дождем Фриско, на заборе, перед последними фактами, готовое сдвинуться бежать сейчас же вниз по земле и возвращаться и сворачиваться снова там где была она и где было все - утешая себя видениями истины - спускаясь с забора, на цыпочках, двигаясь вперед, отыскивая прихожую, содрогаясь, крадучись...
      "Я решилась, я воздвигла некую структуру, она была как, но я не могу..." Начиная заново, начиная от плоти под дождем: "Зачем кому-то захочется причинить вред моему маленькому сердечку, моим ногам, моим ручкам, моей коже в которую я завернута потому что Боженька желает чтобы мне было тепло и Внутренне, моим пальчикам на ногах - почему Бог создал все это таким тленным и умираемым и вредимым и хочет заставить меня понять и кричать - Я трепетала когда даритель сливки снимал, когда мать моя грезила, отец мой кричал - Я начала сызмала потом воспарила наверх шариком и теперь я большая и нагое дитя снова и только чтобы плакать и бояться. - Ах - Защищай себя, ангел безвредимости, ты кто никогда и не мог бы никогда повредить и расколоть другому невинному его скорлупку и боль под тонкой кисеей - оберни халат вокруг себя, сладкий ягненок - защити себя от дождя и подожди, пока Папочка не кончит снова, а Мамочка не впихнет тебя тепленько внутрь долины луны, маячь у ткацкого станка терпеливого времени, будь счастлив по утрам." - Начиная сызнова, дрожа, из ночи в переулке нагишом в коже и на одеревенелых ногах к заляпанной двери какой-то соседки - постучав - женщина подошедшая к двери в ответ на испуганные постукивания маслом тающих костяшек, видит обнаженную смуглянку, испугана - ("Вот женщина, душа под моим дождем, она глядит на меня, она боится.") - "Стучаться в двери к совершенно незнакомым, еще бы." - "Думая я просто добегу до Бетти на той же улице и назад, пообещала ей действительно имея в виду в самой глубине что принесу одежду обратно и она взаправду впустила меня и достала одеяло и закутала меня, затем одежду, и к счастью она была одна - итальянка. - А в переулке я вся вышла и дальше, это теперь была первая одежда, потом я пойду к Бетти и возьму два доллара - потом куплю эту брошку что видела в тот день в каком-то месте со старым мореным деревом в окне, на Норт-Биче, произведение искусства ручная работа типа ковки, просто прелесть, это был самый первый символ который я собиралась себе позволить." - "Конечно." - Из-под обнаженного дождя в халатик, к окутывающей невинности, затем украшение Бога и религиозная сладость. - "Типа того как мы подрались с Джеком Стином это мне в голову очень крепко засело." - "Драка с Джеком Стином?" - "Это было еще раньше, все торчки в комнате у Росса, перетягивались и ширялись с Толкачом, ты же знаешь Толкача, ну и я там тоже сняла одежду - это было... все... частью того же... съезда..." - "Но эта одежда, эта одежда!" (про себя). - "Я стояла посреди комнаты и ехала а Толкач пощипывал гитару, одну струну всего, и я подошла к нему и сказала: "Чувак ты МНЕ тут этих своих грязных нот не щипай," и он типа сразу же поднялся без единого слова и свалил." - А Джек Стин рассвирепел на нее и подумал что если стукнет и вырубит ее кулаком то она очухается поэтому он ей двинул но она оказалась такой же сильной как и он (анемичные бледные 110-фунтовые торчки-аскеты Америки), бац, они стали махаться перед утомленными остальными. - Она померялась силами с Джеком, с Жюльеном, разбила их практически - "Типа Жюльен в конце победил на локотках но ему пришлось на самом деле яростно пригнуть меня чтоб это получилось и сделать мне больно и он действительно расстроился" (злорадный маленький фырчок сквозь передние зубки) - значит она там выясняла отношения с Джеком Стином и на самом деле почти что избила его но он был в ярости а соседи снизу вызвали мусоров которые приехали и которым пришлось объяснять - "танцевали, мол." - Но в тот день я увидела эту железную штучку, маленькую брошку с прекрасным тусклым блеском, надевать на шею, знаешь как хорошо это будет смотреться у меня на груди." - "На твоей коричневой грудине тусклое золото прекрасно будет бэби, продолжай свой изумительный рассказ." - "И вот мне немедленно понадобилась эта брошка несмотря на время, уже 4 часа утра, а на мне это старое пальто и туфли и старое платье что она мне дала, я чувствовала себя уличной шлюхой но чувствовала что никто бы не догадался - я побежала к Бетти за двумя долларами, разбудила ее..." Она потребовала денег, она выбиралась из смерти а деньги были просто средством заполучить блестящую брошку (дурацкое средство изобретенное изобретателями бартера и торгашества и стилей того кому что принадлежит, кому что принадлежит...). Потом она бежала вниз по улице со своими двумя баксами, придя к магазину задолго до открытия, зайдя выпить кофе в кафетерий, сидя за столиком одна, врубаясь наконец в мир, унылые шляпы, блестящие мокрые тротуары, вывески гласящие о печеной камбале, отражения дождя в стеклянной панели и столбе из зеркал, красота прилавков с едой где выставлены холодные закуски и горы жареного витого печенья и пар от кофейного аппарата. - "Как тепл мир, нужно лишь достать эти маленькие символические монетки - они впустят тебя ко всему теплу и пище каких только захочешь - тебе не нужно будет сдирать с себя кожу и глодать собственные кости в тупиках - эти места предназначены были давать приют и успокоение мешочникам-старьевщикам пришедшим поплакать чтоб утешили." - Она сидит там уставившись на всех, обычные съемщики и взглянуть на нее боятся поскольку вибрация у нее из глаз дикая, они чуют какую-то живую опасность в апокалипсисе ее напряженной жаждущей шеи и трясущихся жилистых рук. - "Это не женщина." - "Эта чокнутая индианка еще кокнет кого-нибудь." - Приходит утро, Марду спешит ликующе и с поплывшим разумом, захваченная, к магазину, купить брошку - стоя затем в аптеке у вертушки с открытками полных два часа изучая каждую вновь и вновь досконально поскольку у нее осталось лишь десять центов и она может купить только две и эти две должны быть для нее совершенными личными талисманами нового важного значения, персональными эмблемами предзнаменования - ее алчущие губы расслаблены чтобы разглядеть получше крохотные значения углов теней от вагончиков фуникулера, Чайнатауна, цветочных рядов, голубых, служащие удивляются: "Два часа уже тут торчит, без чулок, коленки грязные, рассматривает открытки, жена какого-нибудь алкаша с Третьей Улицы сбежала, пришла в аптеку белого человека, никогда прежде не видела глянцевой открытки..." Предыдущей ночью они могли бы увидеть ее на Маркет-Стрит в Фостере с последним (опять) гривенником и стаканом молока, плачущей в это свое молоко, и мужчины постоянно смотрели на нее, постоянно пытались сделать ее но теперь не делали уже ничего поскольку забоямшись, поскольку она была как дитя - и поскольку: "Почему же Жюльен или Джек Стин или Уолт Фитцпатрик не дали тебе никакого места чтоб там можно было остаться и не оставили тебя в покое в уголке, или не ссудили тебе пару долларов?" - "Но им же было наплевать, они меня боялись, они действительно не хотели меня рядом у них была типа отвлеченной объективности, наблюдая за мной, задавая гадкие вопросы - пару раз Жюльен пускался в свои игры его-голова-против-моей типа знаешь "Ч°такое, Марду," и его обычные подобные номера и липовое сочувствие но ему на самом деле было просто любопытно почему я еду - никто из них ни разу не давал мне денег, чувак." - "Те парни в самом деле плохо к тебе относились, ты это знаешь?" - "Ага так они ж никогда ни к кому не относятся - как никогда ничего не делают - ты сам о себе заботишься, я позабочусь обо мне." - "Экзистенциализм." - "Но американский хуже незаинтересованный экзистенциализм и торчков чувак, я тусовалась с ними, уже почти год к тому времени и получала, всякий раз когда их вставляло, что-то вроде контактного кайфа." - Она бывало сидела с ними, они уже начинали отпадать, в мертвом молчании она ждала, ощущая как медленные змеевидные волны вибрации пробираются через всю комнату, веки опадают, головы клонятся и вздергиваются вновь, кто-нибудь бормочет какую-нибудь противную жалобу: "Чув-ва-ак, меня достал этот сукин сын МакДауд с его вечным нытьем по части как у него не хватает денег на одну стекляшку, как будто полстекляшки нельзя достать или за половину заплатить - чув-ва-ак, я ни разу не видал такой никудышности, ну ч-че-орт, пошел бы он куда подальше и с концами, эм." (Это торчковое "эм" сопровождающее любую подставу, а все подставляются когда говорят, в смысле утверждения, эм, ну-эм, всхлип потакающего собственным капризам младенца сдерживаемый чтобы не взорваться полным ревом УААА во всю пасть которого им хочется от мусора низводящего их системы до колыбельки.) - Марду бывало сидела там, и под конец улетев по чаю или бенни она начинала чувствовать себя так будто ее тоже ширнули, она шла по улице съехав и на самом деле ощущала электрический контакт с прочими человеками (в своей чувствительности признавая факт) но иногда ее обуревали подозрения что ее кто-то тайно подсаживал и шел за нею следом по улице тот который в действительности нес ответственность за это ее электрическое ощущение и был так независим от какого бы то ни было естественного закона вселенной. - "Но ты на самом-то деле этому не верила - однако верила - когда я поехал по бенни в 1945-м я в натуре верил что девчонка хотела использовать мое тело чтобы сжечь его и засунуть документы ее мальчика мне в карман чтобы фараоны подумали что он умер - я и рассказал ей, к тому же." - "О и что она сделала?" - "Она сказала: "Ууу папочка," и обняла меня и позаботилась обо мне, Милашка была дикой сучкой, она накладывала оладьи грима на мой бледный - я сбросил тридцать, десять, пятнадцать фунтов - но что же было дальше?" - "Я пошла бродить со своей брошкой." - Она зашла в какой-то магазин подарков и там сидел человек в инвалидном кресле. (Она случайно ткнулась в двери с клетками и зелеными канарейками за стеклом, ей хотелось потрогать бусинки, посмотреть золотых рыбок, погладить старого жирного кота нежившегося на полу на солнышке, постоять в прохладных зеленых джунглях попугайчиков в магазине торча от зеленых не-от-мира-сего дротиков попугайских взглядов скручивающих себе безмозглые шеи чтоб окаменеть зарывшись в безумные перышки и ощутить эту отчетливую передачу от них птичьего ужаса, электрические спазмы их внимания, к р я к, л у к, л и к, а человек был крайне странен.) - "Почему?" - "Не знаю просто очень странен и вс°, он хотел, он говорил со мной очень ясно и настойчиво - типа интенсивно глядя прямо на меня и очень долго распространялся но улыбаясь на простейшие банальнейшие темы но мы оба знали что подразумеваем все остальное что сказали - ты знаешь как в жизни - на самом деле это было про тоннели, тоннель на Стоктон-Стрит и тот другой который только что соорудили на Бродвее, об этом-то мы как раз говорили больше всего, но пока мы беседовали великий электроток подлинного понимания прошел меж нами и я почувствовала иные уровни бесконечное число их в каждой интонации его речи и моей и целый мир значения в каждом слове - я никогда прежде не представляла себе насколько много происходит все время, и люди это знают - видно у них по глазам, они отказываются показывать это каким-то другим - я осталась там очень надолго." - "Он сам должно быть чудик." - "Знаешь, лысоватый такой, и типа голубого, и средних лет, и с таким видом будто у него отрезана голова или просто висит в воздухе," (безмозглая, осунувшаяся) "оглядывающая все вокруг, наверное то была его мать пожилая дама в цветастой шали - но Боже мой у меня б это отняло целый день." - "Ух." - "А на улице эта прекрасная старушка с седыми волосами подошла ко мне и увидела меня, но расспрашивала как пройти, но хотела поболтать..." (На солнечном теперь лирическом воскресно-утреннем тротуаре после дождя, Пасха во Фриско и все пурпурные шляпки извлечены и лавандовые пальто на параде в прохладных порывах ветра и маленькие девочки такие крошечные в своих только что набеленных туфельках и полных надежд пальтецах медленно гуляющие по белым холмистым улицам, церкви старых колоколов в хлопотах и в центре вокруг Маркета где наша оборванная святая негритянская Жанна д'Арк скиталась поя осанну в своей смуглой одолженной у ночи коже и сердце, трепыханья бюллетеней со ставками на угловых газетных стендах, наблюдатели голых журналов, цветы на углу в корзинах и старый итальянец в фартуке с газетами вставший на колени полить, и папа-китаец в облегающем экстатическом костюме везет в корзинке-коляске грудного младенца вниз по Пауэлл со своей розовощекой женой с блестящими карими глазами в новой шляпке срывающейся и трепещущей на солнце, вот там стоит Марду улыбаясь напряженно и странно и пожилая эксцентричная дама уже не обращает внимания на ее негритянскость не больше чем добрый инвалид из магазина и раз уж у нее теперь такое внешнее и открытое лицо, ясные свидетельства обеспокоенного чистого невинного духа только что восставшего из провала в изъязвленной оспинами земле и собственными переломанными руками вытащившего себя к безопасности и спасению, две женщины Марду и старушка в невероятно грустных пустых улицах воскресенья после всех возбуждений субботней ночи великого блеска вверх и вниз по Маркету как собранной пыли после промывки золота и пульсации неона в барах О'Фаррелла и Мэсона с вишневыми палочками коктейльных стаканов подмигивающими приглашая открыть изголодавшиеся сердца субботы а в действительности ведущими лишь в конце концов к синей пустоте воскресного утра лишь трепыханье нескольких газет в канаве и долгий белый вид на Окленд с призраком Саббата, все же - Пасхальный тротуар Фриско пока белые корабли врезают четкие голубые линии из Сасебо под пролет Золотых Ворот, ветер что усыпает искрами всю листву Приморского Графства отмывая выстиранный блеск белого доброго города, в облаках утраченной чистоты в вышине красно-кирпичный след и пирс Эмбаркадеро, призрачный расколотый намек на песню старых помо некогда-единственных скитальцев по этим одиннадцати последним американским теперь застроенным белыми домиками холмам, лицо самого отца Марду сейчас когда он поднимает голову чтобы вдохнуть чтобы заговорить на улицах жизни материализуясь громадно над Америкой, тая...) "И типа я ей ответила но тоже поболтала и когда она уходила то отдала мне свой цветочек и приколола его ко мне и назвала меня миленькой." - "Она была белой?" - "Ага, вроде, она была очень ласковой, очень приятной кажется она меня полюбила - типа спасла меня, вытащила - я поднялась на холм, на Калифорнию, мимо Чайнатауна, где-то набрела на белый гараж типа с большой такой стеной и этот парень