Подземные

" - "Да не скучно! Как может мне здесь быть скучно!" - Хотел бы как-нибудь сочувственно сказать Бромбергу: "Всякий раз как приезжаю сюда со мной что-то не так, это должно быть кажется довольно ужасным замечанием по поводу твоего дома и твоего гостеприимства а это совсем не так, неужели ты не можешь понять что сегодня утром мое сердце разбито а за окном блекло" (и как объяснить ему другой раз когда я был у него в гостях, вновь незваным но ворвавшись перед серым рассветом с Чарли Краснером и пацаны там были, и Мэри, и другие потом подвалили, джин со швепсом, я так надрался, буянил, потерялся, тогда я тоже мрачнел и заснул фактически на полу посреди комнаты на глазах у всех в самый разгар дня - и по причинам настолько далеким от сегодняшних, хотя по-прежнему это и есть стремное замечание насчет качества выходных у Бромберга) - "Нет Остин мне просто плохо..." Вне всякого сомнения, к тому же, Сэнд должно быть настучал ему где-нибудь тихонько шепотом что происходит с влюбленными, а Марду тоже молчалива -одна из самых странный гостей когда-либо залетавших к Бромбергу, бедная подземная битовая негритяночка вся одежда на ней и двух пенни не стоит (я щедро проследил за этим), и все же такая странноликая, торжественная, серьезная, как смешной торжественный нежеланный вероятно ангел в доме - чувствуя себя, как она рассказала мне, уже потом, действительно нежеланной из-за обстоятельств. - Поэтому я схилял, от всех, от жизни, от всего, пошел спать в спальню (где мы с Чарли в тот первый раз танцевали мамбо голыми с Мэри) и провалился изможденный в новые кошмары проснувшись примерно три часа спустя, посреди сердцещемительного чистого, ясного, здравого, счастливого дня, птицы вс° еще поют, теперь и детишки запели, как будто я паук проснувшийся в пыльной урне и мир не для меня а для других более воздушных существ и более постоянных самих по себе и к тому же менее подверженных кляксам непостоянства
      Пока я спал они втроем забрались в машину Сэнда и (должным образом) поехали на пляж, за двадцать миль, мальчишки прыгают в воду, плавают, Марду бродит по берегам вечности ее пальчики и пятки которые я люблю вжимаются в бледный песок поближе к маленьким ракушкам и анемонам и к обнищавшим сухим водорослям давно вымытым на берег и ветер сбивает назад ее короткую стрижку, так словно Вечность встретилась с Небесным Переулком (как я думал об этом в своей постели) (видя как она к тому же бродит вокруг надувшись, не зная что делать дальше, заброшенная Страдальцем Лео и в самом деле одинокая и не способная перемывать косточки каждому тому дику или гарри в искусстве вместе с Бромбергом и Сэндом, что делать?) Поэтому когда они возвращаются она подходит к постели (после того как Бромберг предварительно дико запрыгнул на верх лестницы и ворвался в дверь и "ПРОСЫПАЙСЯ Лео ты же не хочешь дрыхать весь день мы были на пляже, правда так не честно!") - "Лео," говорит Марду, "Я не хотела с тобой спать потому что мне не хотелось просыпаться в постели у Бромберга в семь вечера, это было бы слишком, я бы не справилась, я не могу..." имея в виду свое лечение (на которое больше не ходила из чистого паралича со мною и всей моей бандой и с киром), свою неадекватность, огромный теперь уже сокрушительный вес и страх перед безумием возрастающий в этой безалаберной ужасной жизни и безлюбой любви со мной, проснуться в страхе с бодуна в незнакомой (доброго но тем не менее не вполне искреннеприветливого незнакомца) постели, с бедным неполноценным Лео. - Я вдруг взглянул на нее, слушая не столько эти реальные жалкие мольбы сколько врубаясь в ее глазах в тот свет что сиял на Юрия и это ведь не ее вина что он мог сиять всему миру все время, мой свет о любовь
      "Ты искренне?" - ("Господи ты пугаешь меня," сказала она потом, "ты заставил меня вдруг подумать что я это два человека и предала тебя с одной стороны, с одним человеком, и этот другой человек - это на самом деле зашугало меня...") но пока я спрашиваю вот это: "Ты искренне?" боль что я испытываю так велика, она только что возникла заново из этого беспорядочного ревущего сна ("Господу угодно так чтобы сделать наши жизни менее жестокими чем наши сны," это цитата которую я как-то видел Бог знает где) - чувствуя все это и внимая иным ужасным похмельным пробуждениям у Бромберга и всем похмельным пробуждениям в своей жизни вообще, чувствуя теперь: "Парень, вот настоящее реальное начало конца, далеко отсюда тебе не уйти, сколько еще смутности сможет принять твоя положительная плоть и насколько долго еще останется она положительной если твоя психика продолжает по ней лупить что есть мочи - парень, ты сдохнешь, если птички становятся блеклыми - это знак..." Но мысли ревут гораздо больше чем вот так, видения о моей работе позабыты, мое благосостояние (так называемое благосостояние снова) разнесено в клочья, мозг постоянно теперь поврежден - мысли пойти работать на железную дорогу - О Господи все это скопище и дурацкая иллюзия и весь этот вздор и безумие что мы воздвигли на месте единственной любви, в своей печали - но теперь когда Марду склоняется надо мною, усталая, торжественная, мрачная, способная пока играла с маленькими небритыми уродствами моего подбородка прозревать прямо сквозь мою плоть мой кошмар и способная прочувствовать каждое дрожание боли и тщетности которое я мог послать, о чем, к тому же, говорило ее признание моего "Ты искренне?" как зова прозвучавшего со дна глубокого колодца - "Бэби, поехали домой."
      "Нам придется ждать пока Бромберг не поедет, сесть с ним вместе на поезд - наверное..." И вот я встаю, иду в ванную (где уже побывал раньше пока они были на пляже и секс-фантазировал вспоминая тот раз, в другой еще более дикий и давний уикэнд у Бромберга, бедняжка Энни с волосами накрученными на бигудях и ненакрашенная и Лерой бедный Лерой в соседней комнате недоумевая что это его жена там делает, и Лерой же позже умчавшийся отчаянно в ночь осознав что мы что-то затеяли в ванной и так вспоминая себя теперь ту боль что я причинил Лерою в то утро только лишь ради крошки насыщения этого червя и этой змеи которых зовут сексом) - Я захожу в ванную и моюсь и спускаюсь вниз, пытаясь выглядеть жизнерадостно.
      Все же я не могу смотреть Марду прямо в глаза - в сердце у себя: "О зачем ты это сделала?" - ощущая, в своем отчаяньи, провозвестие того что грядет.
      Как будто еще недостаточно это был день той ночи с великой пьянкой Джоунза, которая стала ночью когда я выпрыгнул из такси Марду и бросил ее псам войны - человек войны Юрий сражается против человека Лео, каждый из них. - Начинаясь, Бромберг звонит по телефону и собирает подарки на день рождения и собирается ехать автобусом чтоб успеть на старый 151-й в 4.47 до города, Сэнд везет нас (в самом деле жалкий удел) к автобусной остановке, где мы пропускаем по быстрой в баре через дорогу пока Марду теперь уже ей стыдно не только за себя но и за меня тоже остается на заднем сиденье в машине (хоть и выдохшаяся) но при свете дня, пытаясь подремать - на самом деле пытаясь придумать себе выход из той западни из которой только я мог помочь ей выбраться если б мне дали еще один шанс в баре, преходяще изумленный, я вынужден выслушивать Бромберга продолжающего себе громогласно громыхать болботать свои соображения об искусстве и литературе и даже фактически ей-Богу анекдоты про гомиков пока хмурые фермеры долины Санта-Клара наливались у поручней, у Бромберга нет даже никакого понятия о своем фантастическом воздействии на обыкновенных - а Сэнду по кайфу, сам он тоже в действительности шиза - но это несущественные детали. - Я выхожу сообщить Марду что мы решили ехать следующим поездом чтобы пока вернуться в дом забрать забытый там пакет что для нее не больше чем еще один наворот тщеты и суеты она принимает эту новость официально сжатыми губами - ах любовь моя и утраченная моя заветная (старомодное слово) - если б я знал тогда то что знаю сейчас, вместо того чтобы возвращаться в бар, дальше трепаться, и вместо того чтобы смотреть на нее обиженными глазами, и т. д., и позволить ей лежать там в блеклом море времени заброшенной и неутешенной и непрощенной за грех моря времени я влез бы внутрь и сел бы с нею, взял бы ее за руку, обещал бы свою жизнь и защиту - "Потому что я люблю тебя и нет никакой причины" - но тогда будучи далек от того чтобы полностью успешно осознать эту любовь, я все еще пребывал в процессе размышления я выкарабкивался из собственного сомнения по ее поводу - но вот пришел поезд, наконец-то, 153-й в 5.31 после всех наших проволочек, мы сели, и поехали в город сквозь Южный Сан-Франциско и мимо моего дома, лицом друг к другу на сиденьях купе, проезжая громадные верфи в Бэйшо и я ликующе (пытаясь быть ликующим) показываю товарный вагон рывком поданный под бункеровку и видно как вдали вздрагивает загрузочная воронка, ух - но большую часть времени блекло сижу под перекрестными взглядами и выдавливаю из себя, в конце концов: "Я действительно чувствую что должно быть спиваюсь аж нос краснеет" - первое же что я мог придумать и сказать чтоб облегчить давление того о чем мне на самом деле хотелось рыдать - но в главном все втроем мы действительно печальны, едем вместе на поезде к веселухе, к кошмару, к неизбежной водородной бомбе.
      - Сказав наконец Остину адью на каком-то кишащем перекрестке на Маркете где мы с Марду бродили в огромных печальных угрюмых толпах в смятенной массе, как будто вдруг потерялись в действительном физическом проявлении умственного состояния в котором были с нею вместе вот уже два месяца, не держась даже за руки а я озабоченно прокладывал путь через толпы (с тем чтобы выбраться побыстрее, терпеть не могу) но на самом деле поскольку был слишком "задет" чтобы держать ее за руку и вспоминая (теперь с большой болью) ее обычное требование чтобы я не обнимал ее на улице или люди подумают что она шлюха - закончившись, ярким потерянным грустным днем вниз по Прайс-Стрит (О обреченная Прайс-Стрит) к Небесному Переулку, среди детей, молодых симпатичных мексиканских лапочек причем при виде каждой я вынужден был говорить самому себе с презрением "Ах они почти все без исключения лучше Марду, мне надо лишь подснять одну из них... но О, но О" - ни она ни я много не говорили, и такая досада в ее глазах что в первоначальном месте где я видел эту индейскую теплоту которая в самом начале подвигла меня на то чтобы сказать ей, в одну из счастливых ночей при свече: "Милая то что я вижу в твоих глазах это вся жизнь наполненная любовным расположением не только от индианки в тебе но поскольку ты отчасти негритянка то неким образом ты первая, сущностная женщина, и следовательно самая, самая первоначально самая полно любовная и материнская" - там теперь и досада тоже, некая утраченная американская примесь и настроение с нею вместе - "Эдем в Африке", прибавил я как-то раз - но сейчас в моей обиде ненависть оборачивается другой стороной и вот спускаясь по Прайсу с нею всякий раз как вижу мексиканскую девку или негритянку я говорю себе: "бляди," все они одинаковы, всегда пытаются обдурить и ограбить тебя - припоминая все свои отношения с ними в прошлом - Марду ощущающая эти волны враждебности от меня и молчаливая.
      И кто еще в нашей постели в Небесном Переулке как не Юрий - бодренький - "Эй я тут работал весь день, так устал что пришлось вернуться и еще чутка отдохнуть." - Я решаюсь высказать ему все, пробую сформировать слова во рту, Юрий видит мои глаза, ощущает напряг, Марду ощущает напряг, стук в дверь и возникает Джон Гольц (всегда романтически заинтересованный в Марду но как-то более наивно), он ощущает напряг: "Я зашел книжку попросить" - суровое выражение у него на лице и вспомнив как я обломил его по части избирательности - поэтому сваливает сразу же, взяв книгу, а Юрий поднимается с кровати (пока Марду прячется за ширмой переодеться из выходного платья в домашние джинсы) - "Лео подай мне штаны." - "Встань и сам возьми, они у тебя перед носом на стуле, ей тебя не видно" - смешное утверждение, и разум мой чувствует этот смех и я смотрю на Марду которая молчалива и внутрення.
      В тот момент когда она уходит в ванную я говорю Юрию "Я очень ревную по части вас с Марду на заднем сиденье сегодня ночью, чувак, в самом деле." - "Я не виноват, это она первая начала." - "Слушай, ты такой - типа не позволяй же ей, держись подальше - ты такой донжуан что они все сами на тебя вешаются" - говоря это в тот миг когда Марду возвращается, метнув острый взгляд не слыша слов но видя их в воздухе, и Юрий сразу же хватается за ручку еще открытой двери и говорит "Ну ладно я пошел к Адаму увидимся там позже."
      "Что ты сказал Юрию - ?" - Пересказываю ей слово в слово - "Боже напряг тут был непереносимый" - (баранье я озираю тот факт что вместо того чтобы быть жестким и подобным Моисею в своей ревности и положении я вместо этого молол Юрию нервную "поэтическую" чушь, как обычно, сообщая ему напряг но никак не позитивность своих чувств в словах - баранье я озираю свою дурость - Мне грустно почему-то увидеть Кармоди
      "Бэби я собираюсь - как ты думаешь на Колумбусе есть цыплята? - Я там видела - И приготовить, понимаешь, у нас с тобой будет славный ужин с цыпленком." - "А," говорю я себе, "что хорошего в славном ужине с цыпленком когда ты любишь Юрия так сильно что он вынужден сваливать в тот миг когда ты входишь из-за давления моей ревности и твоей возможности как напророчено во сне?" "Я хочу" (вслух) "увидеть Кармоди, мне грустно - ты оставайся тут, готовь цыпленка, ешь - сама - я вернусь попозже и заберу тебя." - "Но так всегда начинается, мы вечно уходим, мы никогда не остаемся одни." - "Я знаю но сегодня вечером мне грустно мне надо увидеться с Кармоди, по какой-то причине не спрашивай меня у меня невообразимо печальное желание и причина просто - в конце концов я как-то на днях нарисовал его картинку" (Я сделал свои первые карандашные наброски человеческих фигур полулежа и они были встречены с изумлением Кармоди и Адамом и поэтому я возгордился) "и в конце концов когда я рисовал Фрэнка как-то на днях я заметил такую великую печаль в морщинках у него под глазами что я знаю он - " (себе: Я знаю он поймет как грустно мне сейчас, я знаю что он страдал точно так же на четырех континентах). - Взвешивая услышанное Марду не знает куда приткнуться но неожиданно я рассказываю ей о своем поспешном разговоре с Юрием ту часть о которой совсем забыл в своем первом пересказе (и здесь тоже забыл) "Он сказал мне "Лео я не хочу делать твою девчонку Марду, в конце концов я глаз на нее не ложил..." "Ах, так значит глаз не ложил! Вот так сказанул!" (те же самые зубки ликованья теперь порталы сквозь которые проносятся рассерженные ветра, а глаза ее блещут) и я слышу это торчковое ударение на концы слов где она нажимает на свои окончания как многие торчки которых я знаю, по некой внутренней тяжелой дремлющей причине, которую в Марду я приписывал ее изумительной современности выбранной (как я однажды спросил у нее) "Откуда? где ты научилась всему что знаешь и этой своей изумительной манере говорить?" но слышать теперь эти интересные окончания только бесит меня поскольку это происходит в явной речи о Юрии которой она показывает что не сильно против увидеть его снова на вечеринке или иным образом, "если он собирается и дальше так говорить про то что глаз не ложил", скажет она ему. - "О," говорю я, "теперь ты уже ХОЧЕШЬ идти на вечеринку к Адаму, поскольку там сможешь расквитаться с Юрием и отделать его - у тебя все на лбу написано."
      "Боже," пока мы идем вдоль скамеек церковного парка печального парка всего этого лета, "теперь ты еще и обзываешься, на лбу написано."
      "Ну дак так и есть, ты думаешь я не вижу тебя насквозь, сначала ты не хотела идти к Адаму совсем а теперь когда услышала - а да ну его к черту если это у тебя на лбу не написано то я тогда вообще не знаю." - "Еще обзываешься, Боже" (всхлипнув перед тем как засмеяться) и мы оба на самом деле истерично так улыбаемся и как будто бы ничего и не случилось вообще и фактически как счастливые беззаботные люди которых вы видите в роликах новостей деловые спешащие по улице к своим обязанностям и по своим надобностям и мы в таком же дождливом ролике новостей таинственно печальные внутри самих себя (как и должно значит быть внутри игрушечных фильмокукол экрана) грандиозный разрастающийся вихрящийся кавардак аллитеративный как молотком по костям мозгам мешкам и яйцам, ба-бах как жаль что я вообще родился...
      В довершение всего, как будто и этого еще было недостаточно, целый мир раскрывается когда Адам распахивает нам двери торжественно склоняясь но с проблеском и секретиком во взгляде и с какой-то неприветливостью при виде которой я ощетиниваюсь - "В чем дело?" Затем чую присутствие еще каких-то людей внутри кроме Фрэнка и Адама и Юрия. - "У нас гости." - "О," говорю я, "почетные гости?" - "Видимо да." - "Кто?" - "МакДжоунз и Филлис." - "Что?" (настал великий момент когда мне предстоит лицом к лицу встретиться, или же уйти, со своим архизлейшим литературным врагом Баллиолом МакДжоунзом некогда столь близким мне что мы плескали пивом друг другу на колени склоняясь друг к другу в возбуждении беседы, мы говорили и обменивались и одалживали и читали книги и литературолизовали так много что этот невинный бедняга на самом деле подпал под некое влияние с моей стороны, то есть, в том смысле, и только, что научился разговору и стилю, в основном истории хипового или битового поколения или подземного поколения и я сказал ему: "Мак, напиши великую книгу обо всем что случилось когда Лерой приехал в Нью-Йорк в 1949-м и не пропусти ни слова и дуй, давай же!" что он и сделал, и я прочел ее, критически Адам и я навещали его оба критикуя рукопись но когда она вышла ему гарантировали 20.000 долларов неслыханную сумму и все мы битовые личности скитающиеся по Пляжу и по Маркет-Стрит и по Таймс-Сквер когда мы в Нью-Йорке, хоть Адам и я признали на полном серьезе, цитирую: "Джоунз не наш - а из другого мира - мира среднегородских глупышек" (это адамизм). И вот значит его великий успех подходил как раз в тот момент когда я был беднее некуда и наиболее обойден издателями и хуже того зависший на параноичной наркоте я распалился но слишком не рассвирепел, хоть остался по этому поводу чернушным, изменив свое настроение после нескольких местных подсеков косы папы-времени и различных наворотов и всяких поездок, пиша ему письма с извинениями на судах которые я рвал, он тоже тем временем их писал, а потом, Адам выступая год спустя в роли какого-то святого и посредника доложил о благоприятном расположении с обеих наших сторон, к обеим же сторонам - великое мгновение когда мне придется встретиться со стариной Маком и пожать ему руку и бросить все эти дрязги к чему такая злопамятность - производя настолько мало впечатления на Марду, которая так независима и недостижима по-новому по-своему сердцещемительно. В любом случае МакДжоунз уже был там, немедленно я громко заявил: "Хорошо, превосходно, я ждал встречи с ним," и бросился в гостиную и кому-то через голову кто как раз поднимался (это Юрий был) я крепко пожал Баллиолу руку, посидел немного в думах, даже не заметил как бедной Марду удалось устроиться (здесь как и у Бромберга как и везде бедный темный ангел) наконец уйдя в спальню не в силах переносить вежливую беседу под которую не только Юрий но и Джоунз (да еще Филлис его женщина которая все таращилась на меня чтоб разглядеть по-прежнему ли это сумасшедствие) урчали дальше, я сбежал в спальню и лег в темноте и при первой же возможности попытался затащить Марду лечь со мною но она сказала "Лео я не хочу разлеживаться здесь в темноте." - Затем подвалил Юрий, напялив на себя один из галстуков Адама, со словами: "Выйду поищу себе девчонку," и у нас теперь устанавливается некое сопонимание шепотом вдали от прочих в гостиной - все прощено. - Но я чувствую что поскольку Джоунз не сдвигается никуда со своей кушетки то он в действительности не хочет поговорить со мной и вероятно желает чтобы я ушел. Когда Марду прибредает обратно к моей постели стыда и кручины и укрытию моему, я спрашиваю: "О чем вы там говорите, о бопе? Ему не говори о музыке ничего." - (Пусть сам для себя все открывает! вздорно говорю я себе) - Я боповый писатель, вот кто! Но когда меня отряжают вниз за пивом, когда вхожу снова с пивом в руках они все уже на кухне, Мак прежде всего, улыбается и говорит: "Лео! дай мне посмотреть те твои рисунки про которые мне рассказали, я хочу их увидеть." - Так мы становимся друзьями снова склоняясь над рисунками и Юрию приходится свои тоже показать (он рисует) а Марду в другой комнате, вновь позабытая - но это исторический момент и пока мы к тому же, с Кармоди вместе, изучаем кармодиевские южноамериканские тусклые картинки с деревнями в высоких джунглях и с городишками в Андах где видно как проплывают облака, я замечаю дорогую хорошо сидящую одежду Мака, браслетку с часами, я горжусь за него и теперь у него маленькие привлекательные усики придающие ему зрелость - о чем я и объявляю всем - пиво к этому времени всех нас уже разогрело, а затем его жена Филлис начинает ужин и общительная праздничная веселость проистекает взад и вперед
      В краснолампочной гостиной фактически я застаю Джоунза наедине с Марду задающим вопросы, как бы берущим у нее интервью, я вижу что он ухмыляется и говорит самому себе "Старина Перспье надыбал себе еще одну потрясную куколку" а я внутри томлюсь самому себе: "Ага, надолго ли" - и он выслушивает Марду, которая, под впечатлением, предупрежденная, все понимая, произносит торжественные утверждения по части бопа, типа: "Я не люблю боп, на самом деле не люблю, он для меня как ширка, слишком многие торчки бопмены и я в нем слышу наркоту." - "Что ж," Мак поправляет очки, "это интересно." - А я подхожу и говорю: "Но тебе же никогда не нравится то откуда ты родом" (глядя на Марду). - "В каком смысле?" - "Ты дитя Бопа," или дети бопа, что-то в этом духе, на чем Мак и я сходимся - так что потом когда все мы всей бандой налаживаемся в сторону дальнейших празднеств ночи, и Марду надев длинный черный бархатный пиджак Адама (на ней длинный) и безумный длинный шарф тоже, похожая на маленькую девочку из польской подземки или на мальчика в канализационной трубе под городом и миленькая и хиповая, и на улице мечется от одной группы к той в которой я, и я весь вытягиваюсь к ней когда она приближается (на мне фетровая шляпа Кармоди на самой голове типа хипстера прикола ради и по-прежнему моя красная рубаха, теперь уже непригодная для выходных) и смахиваю ее крохотность с ног и подхватываю и прижимаю ее к себе и иду себе дальше неся ее, я слышу маково оценивающее "У-ух" и "Давай" смех где-то позади и гордо думаю "Он теперь видит что у меня по-настоящему великолепная девчонка - что я не сдох а продолжаюсь - старый непрерывный Перспье - никогда не стареющий, всегда тут внутри, всегда с молодежью, с новыми поколениями..." Разношерстная компания как бы то ни было спускающаяся по улице что с Адамом Мурэдом облаченным в полный смокинг одолженный у Сэма накануне ночью чтобы смочь пройти на открытие чего-то по бесплатным билетам от его конторы - шагая к Данте и в Маску снова - эта мне Маска, эта старая остохреневшая Маска все время - у Данте это где в подъеме и реве светского и трепливого возбуждения я много раз поднимал глаза поймать взгляд Марду и поиграть в гляделки но она казалось сопротивлялась, абстрагировалась, размышляла - больше не расположенная ко мне - с надоевшей всей нашей болтовней, с Бромбергом снова приехавшим и с великолепными дальнейшими дискурсами и с этим особенно пагубным групповым энтузиазмом который ты просто обязан ощущать когда вот как Марду сейчас ты со звездой всей компании или даже я имею в виду просто с членом этого созвездия, как шумно, утомительно это должно быть для нее было когда приходилось ценить все что бы мы ни сказали, изумляться новейшей колкости слетающей с языка одного и единственного, последнейшему проявлению той же самой старой тягомотной загадки личности в КаДже великой - в самом деле казалось ей и было противно, и она смотрела в пространство.
      Поэтому позже в своей пьяности я умудрился затащить Пэдди Кордавана за наш столик и он пригласил нас всех к себе кирять дальше (обычно недосягаемый светский Пэдди Кордаван благодаря своей женщине которой вечно хотелось идти с ним домой одной, Пэдди Кордаван о котором Бадди Понд сказал: "Он так прекрасен что смотреть больно," высокий светловолосый, с квадратной челюстью, мрачный монтанский ковбой неторопливый в движениях, неторопливый в речи, неторопливый в плечах) Марду не впечатлилась поскольку все равно хотела отвязаться от Пэдди и всех остальных подземных из Данте, кому я только что заново досадил снова завопив Жюльену: "Валяй к нам, мы все идем на бал°ху к Пэдди и Жюльен тоже идет," на что Жюльен немедленно подпрыгнул и рванул обратно к Россу Валленстайну и остальным что сидели в своей кабинке, думая: "Боже этот ужасный Перспье орет на меня и пытается опять затащить в свои дурацкие шалманы, вот бы с ним кто-нибудь что-нибудь сделал." На Марду же нисколько не произвело дальнейшего впечатления когда, по настоянию Юрия, я сходил к телефону и поговорил с Сэмом (звонившим с работы) и договорился встретиться с ним попозже в баре через дорогу от его конторы - "Мы все пойдем! мы все пойдем!" уже ору я и даже Адам с Фрэнком зевают готовые отчаливать домой а Джоунз так давно уже ушел - носясь вверх и вниз по лестнице у Пэдди звонить еще и еще Сэму и вот в одном месте я влетаю в кухню к Пэдди чтоб заставить Марду поехать со мной встретиться с Сэмом и Росс Валленстайн пришедший пока я звонил из бара говорит, возводя кверху глаза: "Кто впустил сюда этого парня, хей, кто это? как ты сюда попал! Эй Пэдди!" на полном серьезе продолжая свою первоначальную неприязнь вместе с этим приколом "ты-что-педак", который я игнорировал, говоря: "Братишка я побрею твой персик если ты не заткнешься," или какой-то сходный облом, не помню уже, достаточно крепкий чтоб он сделал направо кругом по-солдатски, как он это обычно делает, вытянувшись по стойке смирно, и отбыл - я таща Марду вниз к такси чтобы лететь к Сэму и весь этот вихрь ночи дикого мира и она своим крохотным голоском я слышу как протестует издалека: "Но Лео, дорогой Лео, я хочу пойти домой и лечь спать." - "А-а к черту!" и я даю адрес Сэма таксисту, она говорит НЕТ, настаивает, дает Небесный Переулок: "Сначала отвезите меня туда а потом поезжайте к Сэму" но я по-настоящему серьезно залип на том неоспоримом факте что если я сначала отвезу ее в Небесный Переулок такси никогда не доберется до бара где нужно ждать Сэма до закрытия, поэтому я спорю, мы горячечно швыряем разные адреса водителю который как в кино ждет, но неожиданно, с таким красным пламенем тем же самым красным пламенем (за неимением лучшего образа) я выскакиваю из такси и вырываюсь наружу и там стоит еще одно, я запрыгиваю внутрь, даю сэмов адрес и он пулей рвет с места - Марду брошенная в ночи, в такси, больная, и усталая, а я намереваюсь расплатиться за второй мотор тем долларом который она вверила Адаму чтобы тот купил ей сэндвич но об этом в суматохе было забыто и он отдал его мне чтоб я вернул ей - бедняжка Марду поехавшая домой одна, снова, а пьяный маньяк исчез.
      Что ж, думал я, это конец - я наконец сделал шаг и ей-Богу я отплатил ей за то что она мне сделала - это должно было прийти и вот оно - плюх.
      Разве не хорошо знать что зима подходит - и что жизнь станет немножко поспокойнее - и ты будешь дома писать и хорошо кушать и мы будем проводить приятные ночи обернутые друг вокруг дружки - а ты сейчас дома, отдохнувший и хорошо кушаешь потому что тебе не следует слишком грустить и я чувствую себя лучше когда знаю что тебе хорошо.
      и еще
      Напиши мне Хоть что-нибудь
      Пожалуйста пусть у тебя все будет хорошо
      Твой друк
      И моя любовь
      И Ох
      И с любовью к тебе
      МАРДУ
      Пожалуйста
      Но глубочайшим предчувствием и пророчеством всего всегда было, что когда я входил в Небесный Переулок, резко свернув в него с тротуара, то поднимал взгляд вверх, и если свет у Марду был то свет у Марду был - "Но однажды, дорогой Лео, этот свет не будет сиять для тебя" - это пророчество безотносительно ко всем вашим Юриям и расслаблениям в кольцах змеи времени. - "Однажды ее там не будет когда ты захочешь чтобы она там была, свет будет погашен, и ты будешь смотреть вверх и будет темно в Небесном Переулке и Марду не будет, и так будет когда меньше всего ожидаешь и хочешь этого." - Всегда я это знал - оно промелькнуло у меня в уме в ту ночь когда я подскочил в бар, встретился с Сэмом, он был с двумя газетчиками,мы купили выпить, я ронял деньги на пол, я спешил нажраться (с моей крошкой покончено!), я дернул к Адаму и Фрэнку, снова разбудил их, боролся на полу, шумел, Сэм содрал с меня майку, грохнул лампу, вылакал квинту бурбона совсем как раньше в наши прежние неимоверные денечки вместе, это просто был еще один большой загул в ночи и ради чего... проснувшись, я, наутро с окончательным бодуном подсказавшим мне: "Слишком поздно" - и встал и шатаясь дополз до двери через весь этот бардак на полу, и открыл ее, и пошел домой, Адам сказавший мне заслышав как я вожусь со стонущим краном: "Лео иди домой и хорошенько восстановись," чуя как мне плохо хоть и не зная ничего про Марду и меня - а дома я слонялся по комнатам, не мог оставаться в четырех стенах вообще, не мог остановиться, надо было пройтись, как будто кто-то собирался скоро умереть, как будто я ощущал запах смертных цветов в воздухе, и я пошел в депо Южного Сан-Франциско и плакал там.
      Плакал в депо сидя на старой железяке под новой луной и на обочине старых рельсов Южно-Тихоокеанской, плакал не только потому что отверг Марду которую теперь я уже не был так сильно уверен мне хотелось отвергать но жребий был брошен, ощущая к тому же ее вчувствованные слезы через всю ночь и окончательный ужас мы оба расширив глаза осознавая что расстаемся - но видя внезапно не в лике луны а где-то в небе когда я возвел глаза к нему надеясь расставить все по своим местам, лицо моей матери - вспоминая его фактически по тревожной призрачной дреме сразу после ужина в тот же самый беспокойный день когда-невозможно-усидеть-на-стуле или на-поверхности-земли-вообще - только я проснулся под какую-то программу Артура Годфри по телику, как увидел склонившийся ко мне образ матери, с непроницаемыми глазами и бездвижными губами и округлыми скулами и в очках что посверкивали и скрывали основную часть выражения ее лица который я вначале принял за видение ужаса от которого мог бы содрогнуться, но он не привел меня в трепет - размышляя о нем на прогулке и вдруг теперь в депо плача по своей утраченной Марду и так глупо поскольку я решил отбросить ее сам, это было видение материнской любви ко мне - это ничего не выражающее и невыразительное-поскольку-такое-глубокое лицо наклонившееся надо мной в видении моего сна, и с губами не столько плотно сжатыми сколько терпеливыми, словно говорящими: "Pauvre Ti Leo, pauvre Ti Leo, tu souffri, les hommes souffri tant, y'ainque toi dans le monde j'va't prendre soin, j'aim'ra beaucoup t'prendre soin tous tes jours mon ange.