— Как-то, когда Айзек был еще маленьким, то есть, понимаете, совсем малышом, я вошел в ванную и увидел, что он стоит босой возле унитаза. Сиденье было поднято, и он держал одну ногу на весу над бортиком. Я спросил, что это он еще надумал, потому что с таким ребенком, знаете ли, всегда надо было держать ухо востро. Он ответил, что, мол, поклялся себе, что сможет окунуть ногу в унитаз, в воду. По какой-то дурацкой причине он боялся сделать это. И вот он там стоял, заставляя себя сделать то, что его страшило больше всего на свете.

— Почему он боялся? В туалете что — воду не спустили?

— Нет, ничего подобного. — Петерсон убрал руку с руля и сделал ею неопределенное движение в воздухе. — Но знаете, как это бывает с малышами: у них совсем другие страхи, чем у взрослых.

Я наклонилась, чтобы получше разглядеть лицо на фотографии. Мальчик и правда был похож на отца, но даже на снимке было видно, что в глазах у него горят искорки. Заводной, как сказал его отец.

Мы возвращались в Крейнс-Вью той же дорогой. Когда мы проезжали летний кинотеатр, я забеспокоилась — не появится ли на гигантском экране какой-нибудь эпизод из моей жизни. Но экран был темен. Эрик продолжал рассказывать о своем сыне. Я задавала вопросы, чтобы поддержать разговор. Мне не хотелось думать о том, что делать дальше, поскольку я знала: от решения, которое я приму, вернувшись домой, будет зависеть вся моя остальная жизнь.

— Не возражаете, если я закурю? — спросил Эрик.

— Нет. Боже, сигареты! Угостите меня!

Он вытащил пачку «Мальборо» из-под солнечного козырька и протянул ее мне.

— Кажется, там осталось как раз две штуки. Поглядите.

Я вытряхнула сигареты из пачки. Он включил прикуриватель на торпеде.

— То, от чего нам лучше бы воздержаться, а? Знаете, что я на это говорю? Сигареты — хо-о-орошая штука!

Прикуриватель выскочил из гнезда. Он протянул его мне. Я закурила впервые за много лет и глубоко затянулась. Дым был горький, в горле у меня запершило, но ощущение наслаждения искупало все. Мы молча курили, глядя в окно.

— Здесь неподалеку есть магазинчик. Не возражаете, если я остановлюсь купить сигарет и еще кое-чего? Обещал жене сделать покупки, а если приду с пустыми руками, мало мне не покажется.

— Конечно, бога ради. Он вздохнул.

— Это одно из многих ужасных последствий смерти Айзека. Нина стала раздражаться и горевать из-за мелочей. Прежде спокойная была, как летний полдень, а теперь какая ни на есть мелкая неприятность выводит ее из себя. Я-то ее не виню. Знаю, каждый по-своему переживает горе. Что до меня, я все время думаю о том, чего я с ним уже не смогу сделать. Не схожу с ним на «Нике», не увижу, как он закончит школу. Когда я остаюсь в доме один, бывает, поднимаюсь в его комнату и сажусь на кровать. И говорю с ним, представляете? Рассказываю, что у нас нового, как я без него скучаю. Понимаю, что это глупо, но мне все кажется — он где-то рядом, в своей комнате. Нина все оттуда убрала после его смерти, теперь это просто ничья комната, почти пустая, но я не могу отделаться от мысли, что он там бывает хоть изредка и, может, слышит меня.

— Чего вам больше всего не хватает, Эрик? Из того, что он любил, делал, говорил? — Этот же вопрос я снова и снова задавала себе после смерти Хью.

— Того, как он обнимался. Как он любил обниматься! Хватал вас и сжимал — ну как тиски. Не так уж много людей тебя обнимают. — Он грустно улыбнулся. Казалось, вся его жизнь теперь воплотилась в этой улыбке. — И тех, кто нас по-настоящему любит, тоже совсем мало на земле.

Я почувствовала, как у меня перехватило горло, и отвела глаза.

— Простите, Миранда. Я болтаю невесть что. Вот он, магазин. Я только на минутку.

Машина замедлила ход, подъезжая к большой парковочной площадке. Магазин был ярко освещен посреди ночной тьмы. Его полки ломились от блестящих продуктов. Я смотрела, как Эрик вошел в торговый зал. Он остановился поговорить с продавцом, и через минуту оба уже чему-то смеялись. Я оглядела парковку. Там была еще одна машина, старенький грузовичок, который, такое впечатление, только что вернулся с полей сражений Третьей мировой. Я повернула зеркало заднего вида и, посмотрев на себя, удивилась, что голова до сих пор сидела у меня на плечах, а глаза не перечеркнуты крупными крестиками, как бывает у персонажей мультфильмов, которым крепко заехали по макушке.

Боковым зрением я уловила какое-то движение. На другую сторону парковки медленно въехал мальчик на велосипеде. Первой моей мыслью было: что он здесь делает в такую пору, один? Но когда он подъехал ближе, я оцепенела. Это был сын Эрика Петерсона Айзек.

На нем были сине-оранжевая ветровка и линялые джинсы. Выписывая неровные круги по асфальту, он приближался к моему такси. Я его узнала почти сразу, но, не веря своим глазам, еще раз внимательно всмотрелась в фотографию. Да, это был он. В магазине Эрик исчез где-то между полками. А снаружи, футах в двадцати, его умерший сын катался на велосипеде.

Я открыла дверцу и собралась выйти из машины. Мальчик резко остановился и поставил ноги на землю, чтобы сохранить равновесие. Он посмотрел на меня и покачал головой: не двигайся. Я осталась там, где была, и он медленно подъехал к машине.

— Там мой папа. — У него был высокий, приятный голос. Он слегка шепелявил.

— Знаю.

— Он хороший, правда?

— Он… Он тебя очень любит.

— Конечно. Все время говорит со мной. Но я не могу ему ответить. Это запрещено.

— Можно, я ему скажу, что ты здесь?

— Нет. Все равно он меня не увидит. Только вы. Помните, вы уже видели меня раньше. Когда ехали в другую сторону, а я гнал рядом с вами. Довольно долго. Я быстро езжу для своих лет.

Он был так уверен в себе, этот десятилетний говорун, выехавший ночью прокатиться на велосипеде и проверявший, не смотрит ли кто. У меня сжалось сердце.

— Вы знаете Деклана? — спросил он. — Да.

Зеленый «порше» с ревом свернул на парковку и затормозил в нескольких футах от нас. Из машины вышла женщина в мужской шляпе. Глядя прямо перед собой, она направилась к входу в магазин.

— Женщины — камни для постройки дома, мужчины — палочки для разведения огня, который согревает дом.

Шум машины отвлек меня, и я не была уверена, что правильно расслышала его.

— Что ты сказал?

— Это сказал отец Деклана. Я насторожилась.

— Ты и его видел?

— Конечно. Они с Декланом все время вместе. Он это сказал сегодня, когда Деклан его спросил, в чем разница между мужчинами и женщинами. Разговор у них был о том, почему Деклан так никогда и не родился.

— Я вас вижу!

Из магазина вышел Эрик с бумажным пакетом в руках и оглянулся через плечо. Мальчик отступил назад — он был всего футах в двух от своего отца. Он проводил Эрика глазами, когда тот прошел мимо. Он вытянул руку и сделал вид, что прикоснулся к его плечу.

Эрик замер. На миг мне показалось, он знает, кто находится рядом с ним. Айзек спокойно за ним наблюдал. Эрик шагнул влево, остановился, сделал шаг вправо. Он танцевал! Он повернулся вокруг своей оси.

— Слышите, Миранда? В магазине играет музыка. «Марта и Ванделлы». «Танцы на улицах». — Приближаясь к машине, он продолжал приплясывать. — Одна из моих любимых песен. И Айзек ее любил. Я теперь повсюду ее слышу. Странно. Кажется, гораздо чаще, чем прежде. — Он открыл заднюю дверцу и положил пакет с продуктами на сиденье. — Ну что, вперед?

Мальчик кивнул мне, и я сказала «да». Его отец сел в машину и завел двигатель.

— Все купил. И сигарет тоже. Может, вам захочется еще покурить.

— Эрик, если бы вы вдруг узнали, что Айзек здесь и слышит вас, что бы вы ему сказали?

Не колеблясь ни минуты, он ответил:

— Я бы сказал ему: «Я живу, но без тебя я как неживой».

Хью часто цитировал святого Августина: «Шепни мне в сердце, скажи мне, что ты здесь». Полагаю, святой имел в виду Бога и его нежелание являть свое лицо людям. Но в свете всего случившегося со мной я стала воспринимать эти слова иначе. Я не сомневалась, фраза Хью «Женщины — камни для постройки дома, мужчины — палочки для разведения огня, который согревает дом» была предназначена мне, а не Деклану. Я была уверена, что Хью шепнул это мне в сердце, подсказывая, что мне следует делать. Я уже и сама пришла именно к такому выводу, и его слова только укрепили мою решимость.

Когда мы приехали в Крейнс-Вью и Эрик высадил меня у моего дома, мои страхи и сомнения рассеялись. Есть спокойствие, которое приходит, когда перестаешь сопротивляться. Мир, воцаряющийся в душе, когда понимаешь, что выбора у тебя нет. Я знала, что делать, и что бы ни случилось со мной потом, ребенок будет в безопасности. Только это имело значение: ребенок будет в безопасности. Я с радостью отдам ему то, что у меня есть.

В доме не осталось никаких следов того, что здесь недавно происходило. Я прошла на кухню и вспомнила, что все началось, когда я приготовила себе обед, — сколько часов, дней, жизней тому назад? Включив телевизор, я увидела на экране Хью, Шарлотту и Деклана у плавательного бассейна.

Ну и что? С чего-то это должно было начаться, вот оно и началось. Действуй. Сейчас уже надо думать о другом. Мой желудок изнывал от голода, и я решила, что надо бы сначала поесть. Открыв холодильник, я увидела на полках невероятный набор самых экзотических продуктов — иранская икра, коробка пирожных из венской кондитерской «Демель», перепелиные яйца, тунисские каперсы, оливки с горы Афон, свежий шотландский лосось, лимонный маринад из Бомбея, и еще бог знает что. Я ничего этого не покупала, да и большую часть этих яств на полках даже никогда не пробовала, но их присутствие меня не удивило. Удивляться мне было поздно. Я понюхала и попробовала почти все, прежде чем выбрать свежий французский хлеб, тонко порезанную, как папиросная бумага, ветчину и самый вкусный итальянский сыр, какой мне только доводилось есть. Сэндвич получился на славу, и я быстро с ним расправилась.

Имелась там и бутылка «Ламбруско» — одного из любимых вин Хью. Я ее открыла и плеснула немного в стаканчик, в котором когда-то была измельченная говядина в подливке. Каким бы странным это ни показалось, но я захотела произнести тост. Ведь так и делают в конце банкета, разве нет? Выпьем за хозяина, за молодую пару, за новорожденную, за процветание нашей страны. Но за что было пить мне в последний вечер нелепейшего отрезка моего существования? За мои прошлые жизни? Выпьем за все хорошее и плохое, что забыто мной и ничему меня не научило. За всех, кого я знала и кому причиняла боль, простите меня, ни одного из вас я не помню. Или вот: за меня, в скольких бы лицах я тут ни присутствовала. Хью как-то произнес ирландский тост:

Пусть любят нас те, кто нас любит, И пусть Господь обратит сердца тех, Кто нас не любит. А если он не обратит их сердец, Пусть он обратит им колени, Чтоб мы их узнавали по хромоте.

Наконец мне на ум пришел подходящий тост. Я подняла стакан и сказала в пустоту:

— За тебя и твои жизни. Надеюсь, ты отыщешь дорогу домой быстрее, чем я. — И медленными глотками опустошила стакан.

В кабинете Хью на полу стояла картонная коробка с инструментами и химикатами, которые он использовал для всякого ремонта. Я пошарила в ней, выбирая те пузырьки и бутылочки, в которых содержался спирт и любые другие горючие вещества. Наш дом был деревянный. Он быстро займется. Я прошла по первому этажу, выливая пахучие жидкости из бутылок куда попало. Новое кресло Хью, диван, коробки с книгами, пол.

Я наблюдала, как химикалии темными пятнами расползаются по новым тканям, растекаются лужицами по полу, вгрызаются в бирюзовую пластиковую пепельницу с эмблемой «Небесного короля» — мой подарок Хью. Когда все бутылки, пузырьки и жестянки опустели, я остановилась у входной двери, вдыхая смесь резких запахов, исходившую от веществ, разбрызганных по всему, что было мне дорого в этом мире.

Подойдя к окну, я выглянула на веранду. Мимо проехала машина. Белая. Это напомнило мне о белом коне. На таких скакали герои, доблестные рыцари. Я вспомнила неоконченную сказку Хью об уродливом рыцаре, который влюбился в принцессу и решил всем ради нее пожертвовать. О том, как он отправился к бесам и отдал им свою храбрость, чтобы такой ценой купить для нее счастье. Я вспомнила последнюю фразу этой незавершенной истории: «Жизнь полна сюрпризов, но если знаешь, что все они будут скверными, есть ли смысл ее продолжать?» Мне больше не нужны были сюрпризы. Я в них не верила, и уж тем более — в то, что смогу все изменить к лучшему, если буду продолжать жить. Я подарю свое бессмертие ребенку и потом покончу со всем этим.

Не отводя взгляда от окна, я вдруг почувствовала легкость и радостное волнение. Мир принадлежал мне, потому что я больше не хотела в нем оставаться. Я могу это сделать сегодня, завтра или через неделю. Неважно, когда именно, потому что окончательное решение было принято. Нет, это должно произойти сегодня. Не хочу никакого завтра. И я пошла искать спички.

Помнится, была такая детская книжка: «Доброй ночи, луна». Доброй ночи, Хью. Доброй ночи, Франсес Хэтч. Доброй ночи, Крейнс-Вью, доброй ночи, жизнь. Эти слова звучали во мне, как рифмованные строчки, пока я обшаривала дом в поисках коробка спичек. Доброй ночи, Эрик Петерсон и Айзек. Доброй ночи, замечательные книги и долгие обеды с любимым. Доброй ночи всему, всему, всему, что попадалось мне на глаза. Список увеличивался по мере того, как я открывала дверцы и ящики в поисках того, чем бы поджечь мир, в котором все это существовало.

Я уже была близка к отчаянию, как вдруг вспомнила, что видела коробок спичек в картонном ящике Хью с инструментами и склянками. Полупустая коробка с зеленой надписью «Пицца Чарли». Мы там обедали в первый наш приезд в Крейнс-Вью с Франсес Хэтч. Я тогда в первый раз увидела Деклана. Мы тогда в первый раз увидели Фрэнни Маккейба. В первый раз. В первый, а теперь все для меня в последний раз. Я никогда больше не увижу Деклана и Фрэнни. И это, и вот это, и то. Пятнистого пса и мармеладовую кошку. Доброй ночи, жизнь.

Взяв в руки спички, я выпрямилась, раздумывая, где поджечь. Гостиная. Сесть на кушетку, зажечь спичку и покончить со всем этим. Путь из кабинета Хью в гостиную показался мне бесконечным. Ощущение было такое, будто я бреду по дну реки. Ничего гнетущего, пугающего, только медленно и очень… детально. Я видела окружающий мир невероятно отчетливо. Не потому ли, что в последний раз? Доброй ночи, коридор с изумительным дощатым полом. Вот здесь Хью, опустившись на колени, водил рукой по этой поверхности и смотрел на меня со счастливейшей улыбкой. «Все это теперь наше», — сказал он с радостным изумлением. Спокойной ночи, лестница. Я остановилась, взглянула наверх. Мне вспомнился тот день, когда мы занимались любовью на верхней площадке. Мне так хотелось, чтобы в воздухе, который я вдыхаю в последние минуты, появился запах Хью. Увижу ли я его там, куда направляюсь? Как хорошо вдохнуть его запах напоследок. Я скользнула взглядом по верхней площадке, вспомнила, как он лежал на мне, тяжесть его тела, мягкие прикосновения его губ к моей шее, его большие пальцы, прижавшие мои руки к иолу. В тот день у него в кармане джинсов оказалась связка ключей. Когда он шевельнулся, ключи врезались мне в бедро. Я его попросила вынуть их. Он швырнул их на пол. Ключи звякнули, ударившись о пол, и заскользили по гладкому дереву. Спокойной ночи, ключи.

В гостиной я с минуту смотрела в пустой камин, потом сунула руку в карман. Она была там. Теперь время пришло, и я ее вынула. Когда я подобрала ее в подвале по молчаливому велению Хью, вокруг творилось все это безумие, и потому я так и не успела толком рассмотреть этот кусочек дерева, который держала теперь в руке. Я почти не вспоминала об этой палочке до той минуты в Фибергласе, когда, подойдя к дежурной, стала спрашивать ее о Франсес. И тогда — я не могу подобрать других слов для объяснения того, что случилось в этот миг, — деревяшка пришла ко мне, как приходит идея или настоящий страх. Неожиданно проникает во все поры тела. Да, она все время лежала у меня в кармане, но я вдруг почувствовала, что она там. А может быть, я сначала о ней вспомнила и только потом постигла истинное значение того, что нужно с ней делать. Небольшая щепка длиной дюймов семь. Три стороны темные, одна светлая. Кусочек, отломавшийся от края колыбели, когда Маккейб-Шумда швырнул ее об стену.

На щепке сохранился фрагмент какого-то резного рисунка, непонятно какого — так прошел откол. Задняя половина бегущего зверя. Может, оленя, а может, некоего мифического существа из того причудливого мира, что был изображен на замечательной старинной колыбели. Колыбели нашего ребенка, нашей крошки. Я подумала о ней — другого ее образа у меня не будет. А потом подумала о Деклане и о том, что сказал его отец. И тут я поняла, что мне следовало сделать, и это было правильно, вот только если мне каким-нибудь чудом удастся выжить, я до конца своих дней буду сожалеть об этом решении. Я посмотрела на кусочек дерева, который сжимала в руке, и, поскольку иного мне было не дано, сказала: «Прости». Всего два кусочка дерева, чтобы предать их огню. Две щепки для моей свадьбы палочек: обломок от колыбели и палочка, которую я подобрала в Центральном парке в тот день, когда мы поняли, что это случится. Двух палочек достаточно для свадьбы. Жаль, что их не больше. Мне бы хотелось иметь огромную груду, чтобы лет в восемьдесят запалить костер до самых небес — достойный финал замечательной жизни. Но у меня их было только две, и приходилось этим довольствоваться. Зато они символизировали нечто очень значительное. Одна — Хью, другая — нашего ребенка. Где-то в доме была еще и палочка Хью. Я порылась в памяти, но потом решила, что это в конце концов неважно. Ведь так или иначе она тоже сгорит.

Я почему-то не сомневалась, что эта щепка, когда я ее подожгу, загорится, как если бы она была насквозь пропитана бензином. Вытащив спичку, я чиркнула ею о коробок. Яркая вспышка, шипение, потом язычок пламени смирился, стал размером с ноготок. Зажженная спичка в одной руке, деревяшка в другой. Спокойной ночи, жизнь.

Я в последний раз огляделась вокруг. За окном виднелись лица. Много-много-много лиц. Некоторые прижимались к стеклу, отчего их черты были искажены — расплющенные носы, смешные губы. Другие держались чуть поодаль, дожидаясь своей очереди заглянуть внутрь, в эту комнату, увидеть меня. Я понимала, что все это мои лица, лица всех моих воплощений в прошлых жизнях. Они собрались посмотреть на то, что должно было сейчас произойти. Увидеть, как пресечется их линия — конечная остановка, просьба освободить вагоны.

— Прощайте.

Недрогнувшей рукой я поднесла спичку к деревяшке, и мир взорвался.

Я услышала грохот взрыва и увидела слепящую вспышку света. Потом полная тишина. Не знаю, сколько времени это длилось. Я пребывала неведомо где, пока снова не оказалась в гостиной, на диване; руки я держала перед собой, но они были пусты. Я не сразу поняла, где я, а когда поняла — не поверила. Все вокруг было таким спокойным. Мои глаза приспосабливались к нормальному освещению, а цвета, вещи, все вокруг было точно таким, как прежде.

Я уронила руки на диван и ощутила под ладонями грубую шерсть. Медленно поворачивая голову из стороны в сторону, я воспринимала окружающую обстановку. Здесь ничего не изменилось. Дом Франсес, наши пожитки, снова дом. Даже запах остался прежним.

Нет, было что-то еще. Хью. В воздухе пахло его одеколоном. А потом я почувствовала его руки у себя на плечах и сразу же поняла — это он. Хью был здесь.

Потом он убрал руки, обошел диван и встал передо мной.

— Все в порядке, Миранда. Ты в порядке.

Я посмотрела на него и только и смогла, что повторить его слова, поскольку это была правда:

— Я в порядке.

Мы встретились взглядами, и я не знала, что сказать. Я ничего не понимала, но я была в порядке.

— Тебе запрещено себя убивать. Когда ты подожгла щепку, ты могла только вернуть им то, что им принадлежало. Теперь у тебя есть остальная часть твоей жизни. Она принадлежит тебе.

Я посмотрела на него. Кивнула. Порядок. Все было в порядке.

— Спасибо, Миранда. Ты сделала невероятную вещь.

Я смотрела на него, ощущая в душе чудовищную пустоту. Пустоту усталого старого сердца, отстукивающего свои последние мгновения.

Собрав последние силы, невесть откуда у меня взявшиеся, я прошептала:

— Что теперь?

— Живи, моя любимая.

Он улыбнулся — печальнее этой улыбки я не видала никогда.

— Хорошо.

Он полез в карман пиджака, что-то вынул оттуда и предложил мне. Еще один кусочек дерева. Маленький длинный серебристый кусочек, похожий на щепку топляка, — деревяшки, которая тысячу лет плавала в каких-то неведомых морях. Я пристально его разглядывала, так и этак поворачивая на ладони. Бесформенный, серебристый, мягкий, древний. Да, наверно, это был кусочек топляка.

Когда я подняла глаза, Хью уже не было.

Много лет назад по радио звучала одна милая песенка. Ее крутили слишком уж часто, но я не возражала, потому что она составляла мне компанию, а я за это всегда благодарна. Иногда я ловила себя на том, что напеваю ее себе под нос. Она называлась: «Как я живу без тебя».

Я наконец усвоила одну из главных истин: чтобы выжить, нужно научиться жить без всего. Первым умирает оптимизм, потом — любовь, и в последнюю очередь — надежда. Но ты должен жить дальше. Если бы меня спросили зачем, я ответила бы, что даже без этих краеугольных вещей, великих вещей, вещей, заставляющих биться сердце, — в каждом нашем дне, в каждой жизни есть много всего драгоценного, важного, а иногда и радостного. Как я живу без тебя? Я поместила тебя в музей моего сердца, куда часто наведываюсь, чтобы до закрытия успеть впитать в себя максимум возможного.

Что еще могу я вам рассказать, кроме того, о чем вы уже знаете от меня? У меня была жизнь. Замуж я не вышла, детей у меня не было. Встретила пару хороших мужчин, которых могла бы полюбить, но после всего пережитого это оказалось невозможным. И все же я гордилась собой, потому что честно, с искренней надеждой и открытым сердцем пыталась влюбиться снова. Все без толку.

Я вернулась к торговле книгами и преуспела. Иногда мне даже удавалось с головой погрузиться в работу, и вот тогда я бывала счастлива. Я все время вспоминала Франсес Хэтч и то, как она провернула это — перерезав нить, прожила полную, интересную жизнь. Мне столько раз хотелось поговорить с ней, но она умерла через три дня после нашей последней встречи.

Зоуи вышла замуж за Дуга Ауэрбаха, и брак их был долгим и счастливым. Когда десять лет назад он умер, я переехала к ней в Калифорнию. Мы стали настоящими, типичными лос-анджелесскими старыми леди. Цыплят покупали ни в коем случае не бройлеров и принимали слишком много витаминов. Мы слишком много времени проводили в торговых центрах, посещали занятия аэробикой для пожилых, и стекла наших очков становились все толще по мере того, как туман все плотнее окутывал наш видимый мир. Мы прожили жизнь, и теперь наблюдали, как она идет к закату.

Я всегда просыпалась первой и варила кофе. Но она была пунктуальна и каждое утро в девять выходила ко мне на задний двор почитать газеты и поговорить о планах на предстоящий день. У нас был сад, несколько добрых знакомых, и мы без конца предавались воспоминаниям. Разумеется, я никогда не рассказывала ей правды о себе.

Как-то она подарила мне на день рождения мобильный телефон. На упаковке ее рукой было написано: «Теперь ты настоящая калифорнийская девчонка!» Открыв коробку и увидев, что в ней лежит, я спросила, кто же это будет мне звонить. Зоуи игриво ответила: «Да мало ли кто!» И я любила ее за неизменный оптимизм и за эту ложь тоже. Я знала, она мне подарила этот телефон, потому что тревожилась за меня. У меня случались обмороки, отключки, как она их называла, которые со временем становились все сильнее. Мой врач, ирландец по фамилии Кин, шутил, что у меня кровяное давление как у игуаны. Иногда я только делала вид, что плохо себя чувствую, чтобы лишний раз его повидать.

Но часы заводит смерть, и однажды утром Зоуи не вышла из своей комнаты. Здоровье у нее было крепкое, по-моему, за все время, что мы прожили вместе, она ни разу не болела. Я сразу все поняла, когда в десять тридцать поднялась к ней в комнату и увидела, что она мирно лежит на боку в своей кровати. Ее дети, не унаследовавшие ни ее добродушия, ни энергии, на похороны явились, но отбыли первым же самолетом.