Крейнс-Вью (№2) - Свадьба палочек

— Его зовут Боб.

Голоса быстро забываются, и лишь немногие мы помним до конца дней. Даже если мы потеряли тех, кому они принадлежали, целую жизнь тому назад. В дверном проеме стоял Джеймс Стилман. Но это был Джеймс, которого я не знала — всего лишь однажды видела это лицо на фотографии.

Он похудел, у него была модная короткая стрижка, возле рта намечались концентрические морщинки. Но глаза остались прежними, какими я их помнила, — плутовские глаза человека, который всегда готов отмочить какую-нибудь шутку или рассказать уморительную историю. Он небрежно прислонился к дверной раме, держа руки в карманах и скрестив ноги. Он принимал эту позу совершенно бессознательно. Его мать называла ее позой Кэри Гранта. Я почувствовала запах его одеколона. Я уловила аромат «Зизани», и это показалось мне самым потрясающим из всего. Знак реальности происходящего. Призраки не пахнут.

Пес встал на задние лапы и принялся царапать передними его грудь, требуя внимания. Джеймс поднял его на руки. Боб был на вершине блаженства. Он вилял хвостом, лизал Джеймсу лицо и шею, извивался всем телом — и все это одновременно. Это было уж слишком, и Джеймс опустил его на пол и стал почесывать его безумную голову.

— Я помню твоего пса, Миранда. Как его звали?

— Оскар.

Он ухмыльнулся.

— Оскар! Теперь вспомнил. Отродясь не встречал такой шумной собаки. Помнишь, как он сопел? А как пердел?

— Джеймс…

Он жестом остановил меня.

— Не теперь. Дай мне снова к тебе привыкнуть. Сделав несколько шагов, он приблизился ко мне. Бог мой, этот сладкий запах одеколона. Его фирменный знак. Первый человек в моей жизни, который каждый день пользовался одеколоном. Он обычно крал симпатичные серебряные флакончики из аптеки Гриба. Сколько лет прошло с тех пор, когда я в последний раз ощущала этот запах, но теперь сразу его узнала, память сработала, как электролампа, взорвавшаяся перед самым лицом.

Не вынимая рук из карманов, он наклонился ко мне. Нас теперь разделяло каких-нибудь несколько дюймов. Мне хотелось знать, нужно было знать, в какой степени был он здесь. Если я до него дотронусь, почувствую ли я его плоть, его реальную телесную оболочку, или же он призрак, тень, плод моего разыгравшегося воображения?

Он помотал головой и сощурился.

— Не надо. Тебе вовсе не хочется этого знать. Вздрогнув, я отшатнулась.

— Ты читаешь мои мысли?

— Нет. Это в твоих глазах.

Я спрятала лицо в ладонях и склонилась к столу. Дерево было холодным. Моя кожа — горячей. Я больше ничего не понимала.

Наступила глубокая, завораживающая тишина.

Постепенно я начала улавливать неясные звуки. Они делались все громче. Отчетливей. В их сочетании было что-то знакомое. Знакомое сто лет назад.

Беготня, хлопанье металла, все преувеличенно громкое, назойливое. Множество голосов, смех, топот ног и движение. Звонок. Школа? Звонок, который звонил в нашей школе восемь раз в день, — он означал, что урок закончился и у нас есть три минуты, чтобы подготовиться к следующему.

Звуки были такими узнаваемыми. Я подняла голову и увидела. Знакомые картины, до боли знакомые, но, поскольку это было невозможно, мне потребовалось время на понимание, на осмысление. Я снова очутилась в школе. Я была в своей школе!

Лица из далеких лет кружились и мелькали передо мной. Джо дель Туфо, Никлас Бан, Райдер Пирс. Оуэн Кинг ловко поймал двумя руками летевший по воздуху футбольный мяч.

— Мистер Кинг, дайте мне этот мяч.

Мисс Черил Джине, учительница алгебры, стояла в дверях класса. Высокая, тонкая, как карандаш, она жестом потребовала, чтобы Оуэн отдал ей мяч. Красивая и добрая, она была одной из самых любимых наших учительниц.

— Ну пожалуйста, мисс Джине, мы больше не будем.

— Получите его после уроков, Оуэн. А сейчас он мой. Давайте сюда.

Он отдал ей мяч и не сводил с нее глаз, даже когда она повернулась спиной и вошла в свой кабинет.

Школа. Я стояла в школьном коридоре, окруженная многими из тех, кого несколько месяцев назад видела на встрече выпускников. Но там они были взрослыми, какими стали через много лет после того, как покинули эти стены. А здесь я видела их подростками со скверными прическами, скобками на зубах, в немодной одежде, которая пятнадцать лет назад была для нас самой что ни на есть стильной и вожделенной.

Я стояла словно прикованная к месту. Ребята, которых я знала, ненавидела, любила, не замечала, обожала, толкала, когда они спешили в класс, в туалет, к задней двери, чтобы украдкой выкурить там сигарету. Тони Джио. Брэндон Брайнд.

А потом из класса вместе с Зоуи вышла я. Восемнадцатилетние Зоуи Холланд и Миранда Романак прошагали в двух футах от меня. Обе улыбались заговорщицки, словно только что произошло что-то смешное и тайное и они смаковали между собой это происшествие. В доказательство реальности происходящего я ощутила запах духов. «Гардения джунглей» — в старшей школе я каждый день пользовалась этими дешевыми духами. Две девушки удалялись по коридору, и я последовала за ними. Они меня не замечали. Я шла совсем рядом, но они меня не видели.

— Не верю! Миранда, ты не врешь? Поклянись, что это правда! — Глаза Зоуи блестели от любопытства. Лицо Миранды оставалось непроницаемым, но наконец она не выдержала и, прыснув, громко рассмеялась.

— Правда, мы этим занимались.

Зоуи прижала к лицу книги и топнула ногой.

— О боже! Иди-ка сюда!

Она потащила Миранду за собой по коридору и втолкнула в туалет для девочек. Они подошли к зеркалам, положив книжки на раковины.

— И?

Миранда, глядя на себя в зеркало, скорчила гримасу.

— И что?

Зоуи ухватила ее за плечо и резко развернула к себе лицом.

— Хватит дурака валять, Миранда. Рассказывай, что и как.

— Вечером он за мной заехал и сказал, что у нас будет веселое приключение. Я подумала, о-хо-хо, ну, ты ведь знаешь, что Джеймс имеет в виду, когда такое говорит. Он поехал к дому Лесли Свид и припарковался чуть поодаль. В доме было темно, Свидов ведь нет в городе, знаешь? Джеймс сказал, что мы туда залезем. Зоуи возвела глаза к потолку.

— О мой бог! И ты согласилась? Ты забралась в чужой дом с Джеймсом? Но это же преступление! — Она хихикнула.

— Он обещал, что ничего такого не будет — мы просто туда залезем и посмотрим, как там у них. Ну, мы обогнули дом, вошли на задний двор. Я, конечно, так боялась, что полиция нагрянет, что у меня инфарктов семь случилось, не меньше. Но Джеймс проверил все окна и оказалось, что одно он сможет открыть своим инструментом — он из машины что-то прихватил. Окно он открыл, и мы залезли в дом. Страшно было, но знаешь, очень интересно. Мы побродили по комнатам, ничего не трогали, просто смотрели. А когда вошли в спальню ее родителей, он обнял меня, и мы упали на кровать, и… это случилось.

— Ну и как? Здорово было?

— Сперва больно, а потом ничего. Я была ужасно напугана, Зоуи. Не понимала, что делаю.

Я ни разу не переспала с Джеймсом Стилманом, когда мы учились в старших классах. Я вообще тогда ни с кем не спала. Зачем я врала моей лучшей подруге?

Кто-то дотронулся до моего плеча. Взрослый Джеймс Стилман стоял у меня за спиной.

— Пойдем, Мне надо кое-что тебе показать. Уходить мне не хотелось, но я пошла с ним. Джеймс торопливо зашагал по школьному коридору, минуя группки малышей и крики. Минуя пятнадцати— и шестнадцатилетние жизни, готовые мчаться без оглядки навстречу всему, что казалось интересным, ярким, привлекательным, навстречу всему необыкновенному, или соблазнительному, или даже в известной мере опасному.

Идти следом за Джеймсом было все равно что плыть по морю, наполненному призраками из той поры моей жизни, которая внезапно и яростно настигла меня теперь.

Никто из ребят нас не замечал. Может, потому что мы были взрослыми, не принадлежали их миру, а потому были для них невидимыми. Что бы мы ни делали, к ним это не имело отношения.

— Куда мы идем?

— На улицу.

Мы прошли по коридору к задней двери и оказались на парковочной площадке. Здесь пахло пылью и свежим асфальтом. День был жаркий, безветренный. Наверное, скоро погода изменится — очень уж неподвижным и тяжелым был воздух. Вокруг нас звенели насекомые. Полуденное солнце отражалось в ветровых стеклах сотен машин. Джеймс помедлил немного и, определив нужное направление, зашагал вперед. Мне хотелось о многом его спросить, но он казался таким целеустремленным, что я придержала язык и молча пошла следом. Мы огибали машины и мотоциклы. Некоторые из них я узнавала, хотя и прошла такая тьма времени. Бежевый «фольксваген» Мела Паркера. «Пинто» Ала Каштана со стикерами на бампере. Один из них гласил: «Не верь никому старше тридцати».

Джеймс направлялся к противоположной части парковки, и только теперь я поняла зачем. У выезда на улицу стоял старый зеленый «сааб», подаренный ему родителями, когда он получил водительские права. Как я могла забыть? Он всегда здесь парковался, чтобы мы могли после школы побыстрей уехать. Внутри сидели двое.

Одним из них был Джеймс. Восемнадцатилетний Джеймс, и с ним полисмен. Несмотря на жару, окна были открыты только до половины, и я слышала, о чем они разговаривают. Говорил полисмен. Он произносил слова медленно, и в голосе его проскальзывали нотки сочувствия.

— Вы вдвоем прошлой ночью пробрались в дом Свидов, Джеймс. Ты и девушка. Хватит отпираться, иначе я подумаю, что ты держишь меня за дурака. Люди вас обоих видели и записали номер твоей машины. Может, скажешь наконец, кто она? Тебе это зачтется.

— Я там был один, правда, один! — Голос Джеймса звучал уважительно и фальшиво.

Коп вздохнул.

— Сынок, на этот раз ты влип серьезно. Тебе многое сходило с рук, но теперь ты попал. Ты проник в дом состоятельных людей, есть свидетели. Тебе придется за это заплатить. Но если припомнишь, что это была за девчонка, я, так и быть, потолкую с судьей…

— Богом клянусь, я был там один. Не знаю, почему им показалось, что там был кто-то еще.

Взрослый Джеймс спросил меня:

— Ты этого не помнишь, правда?

— Нет.

— Последний класс. Два месяца до выпуска. Как-то вечером мы поехали за мороженым. Я тебе сказал, что хочу сделать это, — он кивком указал на машину, — влезть в дом Свидов и посмотреть, как они живут. Ты должна была согласиться, Миранда. Мы должны были туда забраться и наконец-то заняться сексом. После той ночи все бы изменилось. Потому что на другой день меня непременно арестовали бы. И посадили бы в тюрьму за взлом и незаконное проникновение в дом.

— Но мы ничего этого не делали, Джеймс! О чем это ты? Что вообще происходит? — Мой голос звенел от волнения — он не знал ничего, но тем не менее отрицал все. Солнце слепило мне глаза. Куда бы я ни повернулась, оно светило мне в лицо, словно обвиняющий перст.

Джеймс раздраженно помотал головой.

— Дело в том, что все предначертано. Величайшая тайна жизни: судьба каждого предопределена, как бы мы ни пытались это отрицать или бороться с этим. Но ты всю жизнь бросала вызов своей судьбе. И удачно!.. Вы с Хью не должны были остаться вместе. Ему было суждено вернуться к жене и стать отцом того мальчика. Вот почему ты видела по телевизору эту сцену: чтобы узнать, как должна была сложиться его жизнь. У вас с ним должен был случиться только короткий бурный роман. После которого ты долгие годы посылала бы ему открытки из экзотических мест, твердя, как ты по нему тоскуешь… Но ничего этого не случилось. Ты оказалась способна все изменить. Ты изменила судьбу. В который раз. Хью остался с тобой сверх назначенного времени и умер. Ни возвращения к Шарлотте, ни маленького Оукли, ни мамы Шарлотты, ни папы Хью. Ничего этого не случилось, Миранда.

Он замолчал, и воздух тут же наполнился гулом мириадов летних насекомых. Перекрывая его, из машины доносились голоса Джеймса-школьника и полисмена.

— А что это за празднование дня рождения, когда мы впервые приехали в Крейнс-Вью? Что это за мальчик?

— Никакого дня рождения, потому что он так и не родился. Должен был, но не родился.

— Но ведь и ты не попал в тюрьму! И это было хорошо!

— Нет. Я там должен был исправиться. Тюремная жизнь испугала бы и бесповоротно изменила меня. Я всегда играл с огнем, хулиганил, рисковал. Но попав в тюрьму, я оказался бы в самом пекле. Прошел бы через ад. Выйдя на свободу, я нашел бы работу по душе и встретил бы свою единственную женщину. И тогда я должен был бы умереть глубоким стариком. — Он усмехнулся, но усмешка была мрачной, горькой. Он дотронулся пальцем до кончика носа. — Видишь родинку? Вот эту, маленькую? Когда я состарился, она переродилась в рак, но я не принял вовремя мер и она меня убила. — Снова усмешка, еще более ядовитая. — Смерть вовсе не героическая, но все же лучше, чем в тридцать лет врезаться в столб, мчась к какой-то подлой сучке, у которой на запястье вытатуирована цитата из русского поэта.

В школе пронзительно задребезжал звонок. Через несколько секунд двери с шумом распахнулись и наружу выбежали сотни детей. Почти мгновенно заполнилась и парковка. Зажужжали стартеры, засигналили гудки — «пока, до завтра», — ребята кричали и разговаривали, торопились на улицу и на свободу. Неприятная часть их дня осталась позади, и после часов, проведенных в школе, они торопились перейти к приятной.

Мы с Джеймсом наблюдали, как они исчезают. Все закончилось быстро. Я это помнила по школьным временам. Едва очутившись вне школьных стен, ты изо всех сил спешишь убраться как можно дальше.

Через пару минут лишь несколько учеников все еще оставались у задней двери, беседуя о чем-то с моим старым учителем химии мистером Рольфом. На противоположном краю площадки группка ребят играла в баскетбол. Машин осталось совсем мало, среди них был и зеленый «сааб». Полицейский и юный Джеймс продолжали разговаривать. Этот день должен был стать первым в его новой жизни.

Но этого не случилось. Из-за меня.

Выбор глаз

Мы с Маккейбом переглянулись, каждый из нас надеялся, что другой пройдет первым. Медсестра в справочном сказала, как добраться до нужной комнаты, но, выйдя из лифта, мы остановились в нерешительности.

— Проходите.

— Может, сначала вы?

— Какой номер?

— Десять — шестьдесят три. Здесь пахло совсем иначе, чем в других больницах и домах для престарелых, в каких мне довелось побывать. Это меня нервировало. Ничего похожего на резкий, безошибочно узнаваемый запах, свойственный большинству подобных заведений, — дезинфицирующие средства, лекарства, болезни; все это, перемешавшись, навевало неприятные, неутешительные мысли. Я почти непроизвольно подняла голову и втянула ноздрями воздух, как гончая, пытающаяся взять след.

Маккейб, взглянув на меня, заговорил со всей определенностью:

— Индейка. Похоже, сегодня у них обед с индейкой. Я это сразу же почувствовал. Ну, пойдем искать Франсес.

Он зашагал по коридору, глядя на двери справа и слева в поисках таблички с номером 1063.

Проснувшись в спальне дома в Крейнс-Вью, я обнаружила, что полностью одета, укрыта одеялом и лежу головой на подушке, руки вытянуты вдоль тела. Обычно мне требуется время, чтобы в голове прояснилось после сна, но в то утро все было иначе. Я сразу вспомнила, как накануне увидела в кухне по телевизору Хью с женой и сыном, а потом побывала в своей школе с Джеймсом Стилманом.

Всю жизнь надо мной потешались из-за позы, которую я принимаю во сне и которая больше подобает мертвым в гробу. Стоит мне заснуть, и я до самого утра лежу не шевелясь. Этим утром, проснувшись, я размышляла о том, как мне вообще удалось добраться до кровати. Потом зазвонил телефон. Я сняла трубку и не смогла узнать Маккейба по голосу, пока он себя не назвал. Он сказал, что Франсес в больнице. Она ему оттуда звонила и просила, чтобы мы оба как можно скорее ее посетили.

Потом он раздраженно добавил:

— Не понимаю, почему она не на Манхэттене. Она в каком-то местечке у Бронксвилла. Называется «Выбор глаз» или как-то так. Странное название, но я все точно записал. Она объяснила, как туда доехать. За час успеете собраться? Я бы хотел поскорее.

Здание оказалось одной из дорогих и нелепых копий особняка эпохи Тюдоров, какие в наши дни возводят или покупают только рок-звезды или другие нувориши. Мы проехали сперва мимо высокой, тщательно подстриженной живой изгороди, скрывавшей больничную территорию от взглядов посторонних. За поворотом длинной подъездной дороги нашему взору открылся санаторий Фиберглас, стоявший на холмике посреди обширного, безупречно ухоженного газона, поддерживать который в таком состоянии наверняка стоило кучу денег. Это могло быть поле для гольфа, богатое научно-исследовательское учреждение или кладбище. Или и то, и другое, и третье одновременно.

Маккейб остановил машину на одном из множества свободных парковочных мест у главного здания и заглушил двигатель. Всю дорогу он крутил компакт диск «Кул энд зе гэнг», и теперь в неожиданно наступившей тишине на сердце стало тревожно. Она словно подчеркивала: ну вот, приехали, пора и делать что-то.

Взглянув в зеркало заднего вида, он провел ладонями по волосам.

— Бип-бип. Ну и ну. Ни дать ни взять, старое английское поместье. Корчат из себя прямо какое-то «Возвращение в Брайдсхед». Нет, я сюда болеть не поеду, дудки. Они тут наверняка день напролет занимаются клизмотерапией.

Я выглянула в окно.

— Вы уверены, что она здесь? Место совершенно не в ее духе.

— Согласен, но она тут.

Мы вышли из машины и побрели ко входу в санаторий по дорожке, усыпанной белоснежным гравием. Маккейб открыл дверь и пропустил меня вперед. Меня удивило, как много народу расхаживало по вестибюлю. Одни были в больничных халатах и тапочках, другие в повседневной одежде. Мы подошли к справочному окошку и спросили, как найти Франсес. Медсестра апатично нажала несколько компьютерных клавиш. Я взглянула на Маккейба. Он был хорош собой, нет вопросов. Мне не очень нравились его напомаженные волосы, но он производил ослепительное впечатление в двубортном костюме, белой рубашке, черном шелковом галстуке.

— Простите, но сейчас к ней никто не допускается. Маккейб вытащил свой жетон полицейского и показал ей. Когда он заговорил, голос его звучал негромко и дружелюбно, но всякий безошибочно распознал бы в нем властную нотку.

— Вы нам только назовите номер ее палаты и фамилию ее врача.

Женщина поежилась на своем стуле. Но ей ничего не оставалось, как подчиниться.

— Десять — шестьдесят три. Доктор Забалино.

— Забалино. Прекрасно. Спасибо большое.

Он взял меня за руку, и мы молча прошли через холл к лифту. Он нажал на оранжевую кнопку и стал разглядывать носки своих ботинок.

— Что, если она и правда слишком плоха и ей не до посетителей?

Двери лифта скользнули в стороны. Кабина оказалась пуста. Мы вошли в нее, и створки дверей быстро закрылись. Я нажала третью кнопку.

— Миранда, как давно вы знакомы с Франсес? — Он стоял почти вплотную ко мне, но я не возражала, потому что в этом не было ничего сексуального, ничего такого, что бывает между мужчиной и женщиной. Маккейб вообще предпочитал быть поближе к людям во всех ситуациях. Он имел привычку дотрагиваться до собеседника, легонько его подталкивать, похлопывать по плечу. По-моему, у него это выходило непроизвольно, вряд ли он отдавал себе в этом отчет. И в голосе его звучали такие доверительные нотки, что казалось, он много о тебе знает и можно, ничего не опасаясь, рассказать ему остальное. Он всегда находил способ быть поближе к тебе, и даже если ты сделал что-то плохое, его прикосновение или голос тебя поддерживали. Мне это нравилось.

— Недавно. Несколько месяцев. А что?

— Я ее знаю двадцать пять лет. Она самый независимый на свете человек. Но если она о чем-то просит, надо это делать во что бы то ни стало. Она позвонила и просила ее навестить. Бегом, Миранда!

Некоторые из дверей в коридоре были распахнуты. В одной из комнат на кровати лежал глубокий старик. Глаза у него были закрыты. Возле него на деревянном стуле сидела девочка. Подняв брови, она разглядывала большие красные часы на своем запястье. Она что-то говорила, обращаясь к старику, и я догадалась, что она вслух считает для него секунды. Он улыбался, хотя глаза его и оставались закрытыми.

Мы миновали еще две двери, и в следующей палате я не без испуга увидела маленькую черную собачку, сидевшую в одиночестве на аккуратно застланной постели. В комнате, кроме нее, как будто никого не было. Я не могла удержаться — прикоснулась к рукаву Маккейба и показала на собаку. Увидев собачку, он остановился и пригляделся внимательнее.

— Что за чертовщина?

Собака увидела нас и зевнула. Маккейб подошел к дверному проему и уставился на маленькую табличку с именем пациента.

— Фредерик Даффек. Даффек — это что, порода собак? Фредерик, где твой хозяин?

— Здесь. — Из-за распахнутой двери появился гигант средних лет, с совершенно лысой головой, кожа на которой сияла, словно намасленная. Одет он был в пижаму цвета старой слоновой кости. Маккейб нисколько не растерялся.

— Здравствуйте. Увидел вашу собаку на кровати и подумал было…

Мужчина положил свою огромную ладонь на грудь Маккейба, вытолкнул его в коридор и захлопнул дверь прямо у него перед носом. Фрэнни довольно посмотрел на меня.

— Просто хер знает что. Настоящий дурдом, а? Этот тип какой-то блаженный. Может, собака входит в его курс терапии?

— Может, поищем номер десять — шестьдесят три? Но прежде чем попасть в палату Франсес, мы увидели еще одну сценку, которая запечатлелась в моей памяти. Все двери дальше по коридору были закрыты, кроме одной, соседней с номером 1063. Она была распахнута настежь.

В комнате находилась молодая женщина. Она стояла к нам спиной. На ней был мешковатый черный спортивный костюм, и ноги она широко расставила, отчего становилась похожей на перевернутую букву «Y». Перед ней на полулежал огромный камень серо-синего цвета, яйцевидной формы, с шероховатой поверхностью. Зрелище само по себе было странным. А уж в этом тихом, неприветливом заведении оно казалось чудовищно неуместным.

Она трижды коротко и шумно выдохнула — уф-уф-уф, — наклонилась и жестом тренированного силового гимнаста подняла камень себе на живот. Потом, снова сделав три таких же выдоха, опустила его на пол. Пауза, потом три выдоха, и камень снова поднимается вверх.

— Господи Иисусе! — прошептал Маккейб. Камень в этот момент находился почти у самого пола.

Выпустив его из рук, женщина обернулась. Она была очень красива.

— Доктор Забалино? — У нее была чудесная улыбка, которая погасла, едва только она нас увидела. — Здравствуйте. А я подумала, это мой врач.

Маккейб вошел в комнату и заглянул за дверь — нет ли там кого-нибудь.

— Почему вы поднимаете этот камень? В больничной палате? Это вам не повредит?

— Это часть моей медитации.

— Медитации ? Кто же в таком случае ваш гуру? Арнольд Шварценеггер? Ой! — Он сально улыбнулся и полез в карман. — Телефон звонит. Люблю аппараты с вибровызовом. Хоть бы целый день звонил. — Он вытащил маленький серый мобильник и со щелчком распахнул его. — Алло. А-а, привет, Франсес. Где мы? Недалеко. Будем у вас секунд через восемь. Да-да, здесь. В соседней комнате, у женщины, которая поднимает обломок скалы. Угу. Нет проблем. — Он закрыл аппарат и посмотрел на меня. — Франсес хочет сперва поговорить с вами наедине. Я подожду в коридоре.

Женщина подбоченилась и нахмурилась.

— Простите, кто вы такие?

Маккейб подошел к ней вплотную и заговорил очень быстро, словно чтобы не дать ей вставить ни слова.

— Мы приехали к вашей соседке, Франсес Хэтч. Не возражаете, если я тоже попробую, пока мы не ушли? — Наклонившись, он обхватил камень и попытался рывком приподнять. Глаза его расширились, он торопливо произнес: — И сколько же эта штука весит?!

— Семьдесят кило.

— Сто пятьдесят фунтов! И вы так запросто ее поднимаете и опускаете? Как это вам удается?

Поймав его взгляд, я жестом показала, что ухожу. Женщина попросила меня закрыть дверь. Палата Франсес была всего в нескольких шагах. Я подошла к двери и взялась за ручку, но тут кто-то вблизи сказал: «Тсс!» — и я повернула голову.

Сын Хью и Шарлотты стоял в дверном проеме на другой стороне коридора. На мальчике были те же самые полосатые плавки, в которых я видела его на экране телевизора. Ноги у него были босы. Хуже того, вокруг его ступней образовалось по небольшой лужице. Как будто он только что вышел из воды.

Я невольно взглянула на его ладони — нет ли у него при себе еще одного камня.

— Я никуда не уйду.

Голос у него был детский, и в нем звучала вся та бесконечная жестокость, на какую бывают способны только дети. Вы это помните? Помните жуткое чувство панического страха перед кем-нибудь из одноклассников, кто вас преследует и донимает, страха, пронизывающего вас до мозга костей? Вы знаете, что бессильны против него, потому что он сильнее или красивее (или сильнее и красивее), сметливее больше, а может, он просто чудовищный, беспредельный подлец. А поскольку вы еще очень малы и не знаете жизни, вам кажется, что этот тип ваших лет — семи, восьми, девяти — постоянно будет где-то рядом и его присутствие всегда, до самой смерти будет грозить вам всяческими бедами.

Вот что я почувствовала, и это чувство было всеобъемлющим. Парализующий страх охватил меня, потому что этот мальчик не существовал, но тем не менее находился здесь и смотрел на меня полными ненависти глазами.

Он запел: «В Дублине девицы все как одна красавицы…» Голос у него был мелодичный и озорной.

Я приблизилась к нему на шаг.

— Я не понимаю, чего ты от меня хочешь! Что я могу сделать? Что ты хочешь, чтобы я сделала? Я не понимаю. — Я непроизвольно протянула к нему руку. Ладонью кверху. Жест попрошайки: помогите, бога ради.

Он долго смотрел на меня пустыми глазами, потом повернулся и зашагал прочь. Его ступни оставляли на линолеуме мокрые следы. Он снова запел: «Я глаз положил на милашку Молли Мэлоун…»

— Остановись, пожалуйста. Он не реагировал.

— Скажи, что я должна сделать!

Он не оглянулся. Подошел к двери, толкнул ее и исчез за нею.

* * *

Когда я вошла в палату, статная женщина, стоя у кровати Франсес, щупала у нее пульс. Ее лицо обрамляла пышная шапка блестящих черных волос, похожая на шарик мороженого поверх вафельного рожка. Густые брови, большие глаза, мелкие черты лица, белая кожа. Одета она была в черный строгий костюм, резко контрастировавший с множеством золотых колец и браслетов. Столкнувшись с ней на улице, я подумала бы: деньги, показуха, бизнесвумен или жена состоятельного человека. По ее красивым, хотя и не слишком выразительным глазам было видно: она отлично знает, что делает. Когда она заговорила, тембр и властность ее голоса только усилили это впечатление.

— Что вам угодно?

— Доктор, это мой друг Миранда Романак. Миранда, доктор Забалино.

Доктор покрутила один из своих браслетов.

— Мальчик сказал правду: он от вас не отстанет. Вы должны сделать так, чтобы он ушел.

Потрясенная тем, что ей известно о происшедшем за дверью, я выпалила:

— Откуда вы об этом знаете? Кто вы?

Франсес с усилием приподнялась, опираясь на локти.

— Не бойся, Миранда. Я тебя сюда вызвала, потому что заболела. Сильно заболела. Доктор говорит, я могу умереть, поэтому мне надо кое о чем тебе рассказать. Очень важно, чтобы ты это узнала. Во-первых, если что со мной случится, Забалино тебе поможет. Понадобится ли тебе совет или убежище, ты всегда можешь прийти сюда и будешь в безопасности. От всего. А сейчас ты должна вернуться в дом и там жить. Оставайся там, пока не выяснишь, кто ты. А после сама решай, надо ли тебе оттуда уходить или нет.

— Но что я должна там делать? Помогите мне, Франсес. Дайте какие-нибудь указания!

— Не могу, потому что сама не все знаю. Но дом — это ключ ко всему, Миранда. Там ответы на все вопросы.

— Поэтому вы его нам отдали? Она отрицательно покачала головой.

— Нет, но там умер Хью, поэтому дом так важен. То же самое случилось со мной и Шумдой в Вене пятьдесят лет назад. Мне пришлось остаться, пока я не выяснила, кто я такая… Передай Фрэнни, что я не смогу его сегодня увидеть. Но скажи ему, что его жена серьезно больна и ей надо пройти обследование. Ее можно спасти, но провериться нужно немедленно.

Дверь открылась, и в палату важной начальственной поступью вошел Маккейб.

— Привет, Франсес. Как у вас тут дела, девочки? Может, я некстати и мне надо обождать в соседней комнате с этой атлеткой?

Что-то донеслось до моего слуха. Я не знала, что именно, но инстинктивно чувствовала — это что-то плохое. Так голова сама отворачивается от источника вони, прежде чем мозг успевает его засечь.

Звук стал громче.

— Что это?

Все посмотрели на меня. Женщины обменялись взглядами.

Маккейб пожал плечами.

— Вы это о чем?

— Вы разве не слышите? Звук чьего-то дыхания. Очень громкий.

Он озадаченно потер подбородок и улыбнулся.

— Не-а.

Франсес и врач не улыбались. Вид у них был такой же озабоченный, как и у меня.

— Миранда, тебе пора. Немедленно уходи отсюда. Вместе с Фрэнни. Возвращайся в Крейнс-Вью. В дом.

Маккейб стоял лицом ко мне, спиной к Франсес и Забалино.

— Что здесь происходит? — Вид у него был глуповато-озадаченный, словно его разыгрывали, а он не возражал.

У него за спиной Франсес назвала его имя. Он повернулся к ней. Между ними ничего не произошло — ни обмена взглядами, прикосновениями, словами, жестами. Но он внезапно повернулся ко мне — на лице безумная тревога.

— Нам надо отсюда отчаливать! Пошли, Миранда! Пошли! — Он схватил меня за руку и попытался увлечь к выходу.

Но я, несмотря на испуг, решила кое-что выяснить.

— Что это, Франсес? Что это за дыхание? Вместо нее скороговоркой затараторила Забалино:

— Это вы. Это часть вас, ожидающая снаружи. Вам надо уйти отсюда и отыскать ответы на все вопросы. Никто не пострадает, ни вы, ни мы, если вы немедленно уйдете.