Она продолжала меня игнорировать.

— Ау. Прошу прощения… — Да?

— Я хочу навестить Франсес Хэтч.

— В какой она палате?

— Не помню.

Женщина шумно вздохнула и обратилась к компьютеру. Назвав мне номер палаты Франсес, она немедленно вернулась к прерванному чтению.

— Прекрасная строчка. Она подняла на меня глаза.

— Что?

— «Повернитесь спиной, сэр, снег будет идти всю ночь». Прекрасная строчка. В нескольких словах так много выражено.

Она перевела взгляд на книгу, потом снова на меня, на книгу. Захлопнула ее и смерила меня подозрительным взглядом. Я повернулась и пошла к лифту.

Он прибыл с мелодичным звоном, двери распахнулись, и из кабины вышла врач Франсес.

— Вы вернулись.

— Да. Мне надо повидать Франсес. Но сначала я хочу спросить у вас: что это за больница? На кого она рассчитана?

— Хоспис. В некотором роде.

— Люди сюда ложатся умирать? Франсес умирает?

— Да. Она очень слаба.

— Но почему здесь? Она так любит свою квартиру. Почему она ее бросила и приехала сюда?

— Не возражаете, если я поднимусь с вами? Только до ее этажа. А там я вас оставлю.

— Конечно.

Мы вошли в лифт. Она нажала кнопку. Двери закрылись. Она повернулась ко мне и спросила, понизив голос:

— Вам известно о ваших жизнях? — Да.

— Можете рассказать, как вы узнали?

Я вкратце поведала ей о возвращении в Крейнс-Вью, о пожаре в спальне, о стадионе, о том слове, которое произнес Деклан и которое все объяснило. Я ничего не сказала ей о нашем с Хью ребенке. Она слушала меня, скрестив руки на груди и низко опустив голову. Когда я закончила, мы были у двери в палату Франсес.

— Невероятно, — покачала головой врач. — Это всякий раз бывает по-новому.

— Это в порядке вещей?

— Миранда, все, кто здесь находится, пережили то же, что и вы. Просто в каждом случае это проявляется по-разному. Все ваши жизни вели вас сюда. Теперь вы должны принять важнейшее решение. Можете оставаться здесь сколько хотите. У нас вы будете в безопасности. Одна из наших задач — защищать пациентов, пока они не решат, что делать дальше. Вторая задача — заботиться о тех, кто решил окончить свои дни здесь. Хосписы для таких, как вы, стары как мир. Отель в Пиренеях, молодежное общежитие в Мали, больница в Монтевидео. На одной из гробниц в египетской Долине царей высечено…

— О каком решении вы говорите?

— Франсес вам все скажет, но, по-моему, вы и сами догадываетесь. Все, кто собрался на стадионе, ненавидели вас, потому что вы забрали из жизни каждого что-то очень важное и ценное. Люди говорят «вампир», поскольку это нечто чуждое, ирреальное, и мы содрогаемся, представляя себе что-либо подобное, а потом со смехом отвергаем эту нелепую фантазию. Дракула? Кровопийца, спящий в гробу? Глупости. Но если вы поищете в толковом словаре определение, то прочитаете: «Тот, кто живет за счет других». Все в той или иной степени этим грешат, но мы каждый раз находим рациональное объяснение — пока не взглянем повнимательнее. Думаю, сейчас вам самое время побеседовать с Франсес. Она ответит на ваши вопросы.

Доктор Забалино повернулась, чтобы уходить. Я тронула ее за руку.

— Постойте! Скажите, кто вы?

— Я такая же, как и вы. И однажды оказалась в таком же положении, в каком находитесь сейчас вы, но я давно приняла решение. — Она дотронулась до моей руки. — По крайней мере, теперь вам многое ясно. Я-то знаю, насколько это важно, независимо от того, куда это вас приведет. — Она бесшумно зашагала по коридору и вышла через дверь в его торце. Туда же ушел и сын Хью. Сегодня. Все это произошло сегодня.

Я негромко постучалась и приоткрыла дверь в палату Франсес. Первым, на что я обратила внимание, был запах. Такой аромат бывает в самых дорогих цветочных магазинах. Поколебавшись, я все же распахнула дверь. Яркость красок и обилие предметов меня потрясли. Я даже не сразу разглядела кровать. Когда все же я ее увидела, то улыбнулась: Франсес сидела на кровати и читала журнал. Казалось, она попросту не замечает великолепия окружающей обстановки.

Потом я услышала музыку. Это было что-то классическое, оживленное и легкое. Раньше я этого не слышала. Она напоминала «Аквариум» Сен-Санса. Прежде чем заговорить, я дала успокоиться моим глазам и ушам.

Продолжая листать свой журнал и даже не подняв на меня глаз, Франсес сказала:

— Закрой дверь, деточка. Не хочу, чтоб посторонние видели меня в ночной рубахе.

— Что за чудо эта ваша палата, Франсес! Вы потрясающе умеете превращать жилье в произведение искусства.

— Спасибо. Проходи и садись. Здесь где-то должен быть стул. Поищи среди цветов.

— Кто вам их прислал?

— Ну их в жопу. У нас есть и другие темы для разговора. Поэтому ты и примчалась сюда на ночь глядя. Ведь так?

— Да. Не могли бы вы выключить музыку, пока мы будем разговаривать?

Она уставилась на меня непонимающе, как будто я произнесла что-то невразумительное на незнакомом языке.

— Музыку? Нет, это не в моих силах. Она встроена. Ее нельзя включить или выключить.

— Но если вам надоест ее слушать?

Она открыла было рот, чтобы что-то возразить, но передумала.

— К ней привыкаешь. Забудь ты об этой музыке, Миранда. Расскажи, что с тобой произошло. Подробно, не опуская никаких деталей — они очень важны.

Я все ей рассказала, в том числе о Хью и нашем ребенке. Это не заняло много времени, что неприятно меня поразило. В конечном счете каждый из нас может рассказать только одну историю. Чтобы прожить эту историю, нужна целая жизнь, а рассказать ее можно за час.

Франсес лишь однажды проявила неподдельный интерес к моим словам — когда речь зашла о Шумде. Она стала допытываться, как он выглядел, что говорил, что делал. Ее обычно бледное лицо залил румянец, становившийся по мере моего рассказа все ярче. Она зажала рот ладонью и оставалась в таком положении, пока я не передала ей его последние слова, сказанные уже со ступенек веранды. Франсес повернулась к окну, словно приводя в порядок свои мысли и чувства.

— Когда ты жила в Вене, тебя звали Элизабет Ланц. Тюя смерть стала самым заметным скандалом того времени, потому что, когда ты упала, в театре было множество народа. Шумда был тогда на вершине своей славы. Люди приезжали со всех концов Европы, чтобы его увидеть. В тот вечер в театре присутствовал начальник полиции, который самолично его и арестовал… Landesgerichfnote 7. Шумда с удовольствием повторял это слово, когда я навещала его в тюрьме. Разумеется, он блестяще владел Hochdeutschnote 8. Он и блестящим чревовещателем стал потому, что любил языки. Говорил на четырех. Ему нравилось просто произносить иностранные слова, он ими наслаждался. Некоторые любят вкус шоколада, а Шумда любил вкус слов. Landesge-richt,crepuscule,piombo,zvinkanote 9. Он и сейчас у меня перед глазами: лежа на кровати после любовных ласк, перекатывает языком трудные слова и улыбается. Говорить он любил не меньше, чем трахаться… И он считал себя неуязвимым, а потому всерьез не верил, что его накажут за твою смерть. Но это был для Вены политический год, а политикам всегда нужен козел отпущения. А тут появился балаганщик, чревовещатель из Румынии, который перед глазами сотен людей загубил один из юных цветков города. Вина его была совершенно очевидна. Разумеется, его бы казнили, но я его спасла.

— Как вам это удалось?

— Обменяла свою жизнь на его.

— Но как же вам… Что вы имеете в виду?

— Посмотри на свою руку, Миранда.

Я повиновалась, но ничего особенного не увидела.

— Нет, поверни ее. Смотри на ладонь.

Никаких линий. Все они куда-то исчезли, и моя ладонь стала гладкой, как лист бумаги. Как кожа на любом другом участке тела. На карте, где рисуют свои узоры прошлое и будущее, не осталось ничего.

Я не верила своим глазам и не могла отвести взгляда от ладони. И тут снова заговорила Франсес.

— Миранда!

— Что это значит? Почему?..

— Послушай меня. Когда ты шла на стадион, линии на твоей ладони еще существовали! Они исчезли, когда ты узнала, кто ты такая.

— Что я вампир? Когда я поняла, что прожила все эти жизни? Именно тогда их не стало?

Мне необходимо было повторить ее слова, чтобы закрепить их в моем пошатнувшемся сознании. Несмотря на все усилия сохранять здравомыслие, голос мой грозил сорваться. Я с трудом владела собой. Чувствовала себя так, словно теория большого взрыва была разыграна еще раз — в моем мозгу. Все, что я знала, разлетелось с невероятной скоростью в самые дальние уголки Вселенной. Может, через миллиард лет их скорость уменьшится, они снова остынут и на них возникнет какая-нибудь новая жизнь, а пока они только разлетались со страшной скоростью.

Франсес вытянула ко мне правую руку ладонью наружу. Кожа была испещрена линиями и бугорками, пересечениями и разветвлениями дорог — целая жизнь в линиях на коже, подробная, хотя и хаотичная карта многих дней Франсес Хэтч.

— Что вы хотите этим сказать, Франсес?

Она медленно подняла левую руку. Ладонь была гладкой. Я быстро повернула свою левую руку ладонью вверх. Но она оказалась такой же гладкой, как и правая.

Франсес сложила руки на коленях.

— Хироманты до хрипа спорят, что означают те или иные линии на ладонях, но все они едины в том, что левая рука отражает врожденные свойства личности, а правая — то, как человек ими распорядился. Левая, — она подняла гладкую ладонь. — Правая.

— Но почему обе мои гладкие?

— Потому что теперь, когда ты узнала, кто ты есть на самом деле, у тебя больше нет судьбы. С той самой минуты все зависит только от тебя. — Она провела языком по губам. — Теперь ты другая.

— Судя по тому, что мне стало сегодня известно, я всю жизнь была другой. Все мои жизни! — Последнее слово я прошипела, как змея.

— Но теперь ты знаешь о себе правду. Это все меняет. Теперь ты можешь с этим что-нибудь сделать. Теперь все зависит только от тебя.

Я снова взглянула на свои гладкие ладони, не зная, что сказать, о чем спросить.

— Расскажите мне о вас и Шумде.

— Я не видела его семьдесят лет. С того дня, когда спасла его. Так оно устроено — если приносишь себя ради кого-то в жертву, больше ты с этим человеком не встречаешься. Почти всегда оттого, что они сами не желают больше тебя видеть. Не хотят напоминаний о том, что ты для них сделала. Но если они молоды, то даже и не знают, что произошло, потому что не понимают… В остальном это вполне терпимо. Ты просто становишься обычным человеческим существом и живешь обычной жизнью. Болеешь гриппом, платишь налоги, рожаешь детей, если хочешь… И рано или поздно умираешь. Навсегда. Добро пожаловать в «бренный мир». Никаких тебе больше залов для «ви-ай-пи». Следи за уровнем холестерина в крови… Мне необыкновенно повезло, Миранда. Я отдала свое бессмертие Шумде, но после этого прожила великолепную жизнь. Теперь эта жизнь подошла к концу. И мне не на что пожаловаться.

Глаза ее говорили другое. Замолчав, она перевела взгляд на цветы, словно эти прекрасные букеты были посвящены в тайну, которой она не хотела делиться.

— Но Франсес, я ведь умерла! Расшиблась насмерть в театре. И в церкви, упав с лесов…

— И возродилась к новой жизни. Еще и еще раз. А простым смертным это не дано. Они живут только единожды и умирают. Мы живем, умираем и возвращаемся, чтобы жить снова. Никому, кроме нас, это не дано. Поэтому люди и верят в реинкарнацию — ведь некоторые и в самом деле возвращаются, но только не те, о ком они думают. Unsterblich.

— Что?

— Бессмертные. Это по-немецки. Шумда любил это слово. Говорил, что, когда его произносишь, язык двигается, как при поцелуе.

— Это слово было вырезано на стенке колыбели. На колыбели, где лежала моя дочь.

— Ничего удивительного. Все, что мы переживаем, рано или поздно оказывается взаимосвязанным. Наши раздельные жизни, мельчайшие детали каждой… абсолютно все взаимосвязано. Ты познакомилась с Хью благодаря тому, что услыхала его спор с другим человеком о твоем Джеймсе и картинах Лолли Эдкок. Ты и меня встретила благодаря ее работе. Помнишь детские книжки, в которых надо было соединить линиями точки на бумаге? Это мы. Все взаимосвязано.

— Почему теперь, Франсес? Почему я именно теперь узнаю все это?

— Из-за любви, моя милая. Потому что ты наконец влюбилась и получила возможность стать бескорыстной. Это случается только раз в жизни, любой жизни. Бывают большие любви, бывают маленькие, но бескорыстная любовь только одна. В твоем случае это, видимо, любовь к твоему ребенку. Я было решила, что ты любишь Хью, но нет — ведь это откровение было тебе после его смерти.

Я почувствовала внезапный, острый приступ дурноты. Еще немного, и меня бы вырвало. Я зажала рот ладонью, пытаясь заглушить позыв. Мне это удалось, еле-еле.

С той минуты, когда я узнала, что беременна, столько всего случилось, что у меня не было возможности как следует поразмыслить о том, что это для меня значит. Но я знала, что Франсес права. Этот зачатый ребенок значил для меня все на свете. Дочь от человека, с которым я надеялась прожить остальную жизнь. Дитя, о котором я всегда мечтала, но гнала прочь мысли о нем, потому что чем старше я становилась, тем призрачнее делалась надежда встретить любовь и обзавестись семьей. Это была радость, о которой я старалась не думать. Чем ты старше, тем меньше у тебя возможностей начать все сначала. Дети — это значит все начать заново, сколько бы тебе ни было лет, как бы ты ни закоренела в своих привычках.

В тот день, когда я узнала о своей беременности, мне было еще одно, совсем иное откровение. Сидя в электричке на обратном пути в Крейнс-Вью, я обдумывала, как лучше сказать об этом Хью. И вдруг в разгар моих размышлений мне пришло в голову: господи, я ведь больше никогда не буду одна! С этим ребенком в моей жизни я больше никогда не буду одна. Я испытала самое теплое, интимное и утешительное чувство за всю свою жизнь.

Пока Франсес говорила, я инстинктивно прижала руки к животу — не знаю, искала ли я защиты или утешения. Я шепотом спросила ее:

— Разве так уж плохо быть как все?

— Почему же, нет. Просто это совсем не похоже на то, что тебе известно.

— В чем не похоже?

Она задумалась. Ее правая рука резко взмыла с кровати, словно что-то ловила в воздухе. Она плавно опустила руку на колени, подумала еще немного и только после этого сказала:

— Быть обычным человеком — это более глубокое, богатое и гораздо более печальное чувство, чем то, о котором знаешь ты. Где-то в глубинах своих душ, своими генами, клетками люди понимают, что, кроме этого, у них ничего нет. Но по большей части они даже не понимают, что же это такое. Твой дух спокоен, потому что знает: когда закончится этот танец, начнется другой. А потом еще.

— Что именно я могу отдать?

— Твое бессмертие. Ты его передашь своему ребенку. Существу, которое ты любишь так же сильно, как себя. Свое я отдала Шумде. Его собирались казнить. Я не могла этого допустить, потому что понимала: я люблю его больше жизни.

— Как его отдавать — есть какой-нибудь специальный способ?

Она покачала головой.

— Нет. Это всегда бывает по-разному, но ты догадаешься, что именно надо сделать, когда придет время. Не забивай этим голову заранее.

— А что сделали вы, Франсес? Она прикрыла глаза.

— Подожгла пса.

— Почему?!

— Сама не знаю. Но это было необходимо. Когда я осознала, что должна сделать именно это, я сразу поняла, что произойдут перемены. Так и вышло. Как только я это сделала, откуда ни возьмись появился адвокат, который сказал, что может спасти Шумду. Герр доктор Понграц. Никогда не забуду этого имени. Он заявил, что знает о несчастье в театре из газет. Что отыскал малоизвестный австрийский закон, на основании которого Шумда может быть оправдан. Он взялся за это и выиграл процесс.

— Но неужели никто другой не знал об этом законе и не мог им воспользоваться?

Франсес выпрямила спину и пригладила простыню возле себя.

— Нет, потому что до Понграца этого закона в помине не было.

— Бессмертие можно подарить кому угодно или только тому, кого любишь?

— Любому. Узнав, кто ты и чем обладаешь, ты можешь распоряжаться этим даром по своему усмотрению. Можешь отдать его кому хочешь.

Мы молча сидели среди ее цветов и «встроенной» музыки. Мне хотелось еще о многом ее спросить.

— Я могу родить ребенка, даже оставаясь прежней? Не отдав никому своего бессмертия?

— Да! Конечно же, Миранда. Но ты погубишь своего ребенка. Ты будешь его любить, окружать заботой, делать все, что в твоих силах, чтобы его жизнь была счастливой. Но в конечном счете ты его погубишь, потому что ты такая, какая ты есть. Твое «я» всегда будет стоять на первом месте. И, как ты уже узнала, это не всегда очевидно. Сколько бы ты ни старалась, собственную природу не победить. Это все равно что отталкивать руками океанскую волну. Сколько бы ты ни дала своей дочери, потом ты возьмешь вдвое больше. Часто ты даже не будешь об этом знать, но она — будет. Ты уничтожишь основу ее существования — точно так же ты поступала и с другими людьми в твоей жизни. Ты разрушишь ее мечты, растопчешь ее чувство собственного достоинства. Ты высосешь все ее жизненные соки! В твоем нынешнем возрасте она будет рассказывать циничные, горькие истории об этой сучке — ее матери. Эти истории она, конечно, будет заканчивать словами о любви к тебе, но чем меньше она будет тебя видеть, тем лучше. Став взрослой, она станет верить всему, что пишут в женских журналах, и убедит себя, что жизнь проходит зря. Она будет надевать слишком много украшений, и с годами голос ее будет звучать все громче — по мере того, как она будет понимать, что все меньше и меньше находится желающих ее слушать… Посмотри вокруг. Обрати внимание, как люди себя ведут, как взаимодействуют друг с другом. И ты увидишь, что такое происходит везде и всегда. Люди пожирают друг друга во имя любви, семьи, отечества. Но это только предлог — они попросту голодны и хотят, чтобы их накормили. Почитай их лица, газеты, прочти, что написано на их футболках. «Мне кажется, ты меня перепутал с кем-то, кому не насрать». «Мои родители ездили в Лондон, но привезли мне оттуда только эту вшивую футболку». «Так много женщин, так мало времени». «Выигрывает тот, у кого в день смерти больше игрушек». Предполагается, что эти фразочки забавные, остроумные, постмодернистские. На самом же деле все они об одном: Я. Я первый. Прочь с моей дороги.

— Значит, вампиры повсюду?

— Повсюду. Разве что клыков не имеют и не спят в фобах.

— Но что, если я передам бессмертие своей дочери? Будет она счастлива?

— Как знать. Она точно будет вампиром. Зато ты дашь ей блестящий шанс, ведь она по крайней мере получит все эти жизни. Это ведь тоже своего рода счастье. Очень немногие из нас были готовы на такую жертву. Даже встречая любовь своей жизни, мы не торопимся передать любимому свое бессмертие.

Я рассказала ей о поездке на такси из Крейнс-Вью, о том, как увидела свою жизнь на экране летнего кинотеатра.

— Это ты сама все устроила. Это твоя бессмертная часть с невероятными возможностями. Эта твоя часть смогла освободить Джеймса Стилмана. Эта твоя часть ждала снаружи здания, когда ты здесь была в прошлый раз. Она чувствует, что ты близка к принятию решения, и боится, что ты сделаешь неправильный выбор.

— Но зачем показывать мне именно ту сцену? Хью мертв. И с этим я ничего не могу поделать.

— Не знаю. Но необъяснимые явления будут продолжаться, пока ты не примешь решение. Магическая часть твоего существа может быть очень убедительной, уж ты мне поверь.

— Франсес, я с ума сойду от этой музыки. Не могли бы вы позвонить администратору и попросить ее выключить?

Она подняла палец, призывая к молчанию. Комната наполнилась неземными, светлыми, окрашенными в пастельные тона аккордами. Сен-Сане, Берлиоз, Делиус — автором мог быть любой из них. Эта музыка прекрасно гармонировала с массой цветов, заполнявших комнату.

Я наблюдала за Франсес. Лицо ее сохраняло бесстрастное выражение, лишь изредка его передергивало или же на нем появлялась слабая улыбка.

— Это мне напоминает о вещах, которые я давно забыла или потеряю, когда умру. «Только в аду воспоминания точны». Наверно, так начинается мой путь в ад. Мы так много забываем за свою жизнь. Столько чудесных мгновений и историй. Как мы можем все это забыть, Миранда? Почему мы отпускаем их без борьбы? Они создают нас, углубляют, они определяют нас. Но мы проживаем эти моменты и забываем их, как связку ключей, положенную не на место. Разве можно так небрежно относиться к собственной жизни?.. Перед твоим приходом я впервые за прошедшие пятьдесят лет вспоминала один октябрьский день, который провела с Шумдой в Вене. Мы только что туда приехали, и он еще не начал выступать. Мы сели в трамвай и проехали до конечной остановки в Гринцинге, а потом пошли через виноградники к Венскому лесу и Кобенилю. Оттуда открывается чудесный вид на город… На обратном пути мы зашли пообедать в «Хойриген». Ели жареного цыпленка и запивали молодым белым вином. Шумда любил поговорить. Стоило ему начать, и почти ничто не могло его остановить. Но в самый разгар нашей трапезы, заправляя в рот кусок цыпленка, он увидел что-то за моей спиной и буквально окаменел. Я никогда ничего подобного не видела. Обернулась, но не заметила ничего, кроме двух невзрачных мужчин — они сидели за столиком и пили вино. Шумда тщательно вытер руки носовым платком, потом вытащил из своего рюкзачка книгу, которую читал все лето. Это была недавно вышедшая из печати работа Фрейда «По ту сторону принципа наслаждения». Он спросил, как он выглядит. «Отлично. Что это с тобой?» Он прикусил губу — было очевидно, что он чем-то очень взволнован. А ведь он был таким самоуверенным — других таких я не знала. Он взял в руки книгу, встал и прошел через дворик к этим двоим. Стоило ему приблизиться, как из-под стола вылез чау-чау и уставился на него. Пес явно собирался защищать от него этих мужчин, и мне на секунду показалось, что он вот-вот укусит Шумду. Но собака была на поводке, и хозяин притянул чау-чау к себе. Шумда внимательно посмотрел на пса, потом на двух мужчин. Он поднял книгу и заговорил, но не сам — вместо него заговорила собака. Она произнесла: «Доктор Фрейд, вы создали шедевр. Я ваш должник». Фрейд, у которого с чувством юмора дела обстояли неважно, был озадачен. Он растерянно хмыкнул, сказал «спасибо», бросил подозрительный взгляд на свою собаку и в конце концов спросил Шумду, не артист ли он. Шумда с небывалой кротостью ответил утвердительно и пригласил его на свое шоу в театр Ронахер. Фрейд принужденно улыбнулся, он пытался быть любезным, но явно чувствовал себя неловко. Мы ушли из «Хойригена» раньше них. Когда мы шагали по дворику к выходу, мы с Фрейдом обменялись взглядами. Поравнявшись с их столиком, я наклонилась к уху доктора, о котором и слыхом не слыхивала, и сказала: «Непременно приходите на его шоу. Он гений». Я часто думала, был ли он в театре в тот вечер, когда ты разбилась.

— И вы говорите о своей забывчивости. У меня такое ощущение, что вы ничего не забыли, Франсес!

— Это сейчас я стала припоминать. Музыка мне помогает. Я снова чувствую запах, исходивший от Фрейда, когда я к нему наклонилась. Вижу зелено-желтые каштаны, усеявшие дворик «Хойригена». Они падали на землю в своих колючих оболочках. Если такую снять, внутри оказывался блестящий коричневый каштан. Люди их собирали и скармливали зверям в Шенбруннском зоопарке.

— Вам нравится об этом вспоминать? У вас такой грустный голос.

— Печально видеть, как горит твой дом. Когда ты не в силах потушить пожар, остается только стоять рядом и смотреть. Ты вспоминаешь о вещах, оставшихся внутри, которые теряешь навсегда. Это тяжело, но напоминает о том, какой богатой была моя жизнь. Боже, как она была хороша!

— Но я смотрю на ваше лицо, Франсес, — вы вспоминаете не только хорошее.

Она не ответила.

Разве лучше вспоминать обо всем, что мы потеряли? Особенно если знаем, что оно ушло навсегда. Плохие времена, плохие люди, плохие решения, плохие планы — надо ли о них вспоминать?

Думаю, нет, — особенно Франсес. Ее рассказы, даже когда речь шла о хорошем, о встрече с Фрейдом и тому подобном, поднимали волну меланхолии и утраты, которая перебивала даже запах самых экзотических цветов, наполнявших комнату.

— Мне, пожалуй, пора. Надо возвращаться в Крейнс-Вью.

Она закрыла глаза и кивнула. Она понимала, что выбора у меня не оставалось.

— Если ты сейчас уйдешь, то не сможешь сюда вернуться, пока не примешь решения. Ты не будешь под защитой.

— Я не хочу быть под защитой. — Наклонившись, я поцеловала ее в лоб. От нее пахло тальковой присыпкой. — Спасибо вам за все, Франсес. Несмотря на все случившееся, я по-прежнему очень вас люблю.

— А я тебя. Вот о чем я всегда жалела — что у меня нет ребенка. Дочки. Теперь, когда я тебя узнала, я понимаю, чего была лишена, и еще больше жалею об этом.

Я коснулась ее щеки и, выйдя в коридор, закрыла за собой дверь.

Я не успела сделать и двух шагов, как меня начало трясти. Я была еще не готова. Думала иначе, но ошибалась. Еще пять минут с Франсес. Еще несколько вопросов. Мне необходимо было провести с моим другом еще хоть пять минут. И тогда у меня хватит сил перенести все, что мне предстоит. Она это поймет. Она знает, как унять мою дрожь и прогнать моих демонов.

Я вернулась к ее двери и распахнула ее. Звучала музыка. Франсес сидела на кровати, спрятав лицо в ладонях, и все ее хрупкое тело сотрясалось от рыданий.

— О боже, Франсес!

Она подняла голову. Лицо было пунцовым, щеки — мокрыми от слез. Она махнула рукой, выпроваживая меня. Я не знала, чем ей помочь, как спасти моего друга от судьбы, такой безжалостной, такой предопределенной. Я могла позвать ее врача. Может, она сможет успокоить Франсес или хотя бы дать ей забыться.

Доктор Забалино была внизу, она говорила с дежурной медсестрой. Увидев меня, бегущую к ней со всех ног, она все поняла. Я стала объяснять, что произошло, но не успела я произнести и двух фраз, как Забалино поспешила к лифту. Я пошла было за ней следом, но она остановилась — ее ладонь уперлась мне в грудь.

— Нет! Если вы хотите остаться здесь, быть под защитой, дождитесь моего возвращения. Но со мной вам нельзя! Подумайте о Франсес. Вы чем-то ее расстроили. Она и без того очень слаба, ей нельзя так волноваться. — Она убрала ладонь, но развела руки в стороны, будто готовясь остановить меня, если я попытаюсь пойти за ней. Она шагнула в кабину лифта и повернулась ко мне. Когда створки дверей начали скользить навстречу друг другу, она сказала: — Не уходите. Останьтесь здесь, и вы будете в безопасности.

Огонек над дверью указывал номер этажа, на котором находится кабина. Когда она остановилась на этаже Франсес, я повернулась и подошла к дежурной. На сей раз она не читала и не делала вида, что не замечает меня. Ее глаза внимательно поблескивали, как у мелкого животного, почуявшего приближение более крупного.

— Что теперь?

— О чем вы?

Я хлопнула ладонью по столику. Звук был громким, женщина поморщилась.

— Не морочьте мне голову! Что теперь?

— Обычно врачам удается справиться с такими ситуациями. Доктор Забалино — специалист высокого класса.

Она знает, как помочь вашему другу. Но вот помочь вам сложнее, потому что вы еще не сделали выбора. Это хуже всего. Прийти к какому-то решению — ведь так много всяких «за» и «против». Поэтому вам надо бы остаться у нас, пока вы не решитесь. Фиберглас — самое подходящее для вас место. А вне его стен очень, очень опасно. Там случаются такие…

— Передайте доктору, что я ушла.

— Вам нельзя уходить!

— Я не хочу здесь оставаться. Мне нужно… В общем, скажите, что я ушла.

— Но…

И снова тишину холла нарушил звук моих шагов по каменному полу. Сквозь окно я увидела Эрика Петерсона в такси. На лице его по-прежнему играли блики от экрана портативного телевизора. Я толкнула тяжелую входную дверь. Воздух был прохладный, пахло сосной и камнем. У меня не было ни малейшего желания возвращаться в «безопасность» этого здания.

— Эрик? Поехали домой. Он поднял голову.

— Вы закончили?

— Да. Не возражаете, если я сяду рядом с вами?

— Вот уж нисколько. Прыгайте.

Он перегнулся через пассажирское сиденье и открыл дверцу. Фары излучали светло-желтое сияние. Я обошла машину спереди и села рядом с Эриком, но дверь не закрыла. Мне надо было немного посидеть в покое, чтобы моя жизнь могла продолжиться.

— Ну и как дела, Миранда? Как ваш Друг?

— Болеет. Это ваша семья? — Рядом с приборным щитком в маленькой металлической рамке были помещены три овальные фотографии — мальчик, девочка, женщина. На девочке был свитер капитана команды болельщиков, и она вовсю улыбалась в камеру. Симпатичная женщина бесстрастно смотрела прямо в объектив. Мальчик…

— Да, это моя жена Нина, дочь Нелли и Айзек.

— Он на вас похож.

— Айзек умер от менингита два года назад. Как-то вечером пожаловался, что плохо себя чувствует, и лег пораньше. А утром его уже не стало.

Он жестом предложил мне закрыть дверцу. Я помедлила, чтобы еще раз в тусклом свете взглянуть на Айзека. Эрик завел машину. В салоне запахло выхлопными газами.

— Я вам очень сочувствую. Какой он был?

— Интересно, что вы спрашиваете. Большинство как узнают, так только сочувствуют. А вопросы задавать смущаются. Или им становится неловко. Какой он был, спрашиваете? Заводной. Неугомонный. Вставал каждое утро в пять и весь день был как белка в колесе, пока вечером не зашвырнешь его в кровать и не велишь закрыть глаза. Наверно, он был гиперактивным, а жена говорила, он слишком любопытный, чтоб усидеть на месте. Нам его здорово недостает.

Я захлопнула дверь, и мы поехали прочь от Фибергласа. Скрежет гравия под колесами казался мне оглушительным. Когда мы выехали на улицу, я бросила взгляд на свои руки, лежавшие на коленях, — они были сжаты в кулаки. Я боялась, нас что-нибудь остановит или вернет, но это были мои эгоизм и паранойя. Ничто нас не остановило; ничто нас не встретило, кроме мрака ночи, прорезаемого светом фар.