15

Жаркое безоблачное небо серым смогом ложилось на верхние этажи наиболее высоких зданий, подпертое ревом уличного движения, придавленное сокрушительным солнечным светом. Он глотал сажу с каждым вздохом, его толкали и отпихивали, и он описывал на тротуаре сложные кривые, как шарик в игральном автомате. То шагай широко, то семени — идти ровной быстрой походкой удавалось не больше десятка секунд. Широкий шаг, семенящий шаг… от замусоренного тротуара в лицо ему бил отраженный жар.

Как летит время, думал он. Да нет, не летит — его смывает, точно водой в унитазе, и оно столько уносит с собой. А вот воспоминания остаются, даже самые нежеланные. Пятна, которые не вывести никакими химикалиями. Отрыжка.

Он соскальзывал то туда, то сюда, в его сознании толпились образы былого. Палящее солнце было забыто — он остановился, положив руку на бутылку, не замечая свирепых взглядов прохожих, не сторонясь, чтобы дать им дорогу. Он снова был в прохладном лесу, и темные лесные запахи туманили его мозг.

Он оглянулся на толпы, на кишение улицы, на могучие двухэтажные автобусы, на мчавшиеся легковушки. Как решить, что — что?

Дикий Лес был тут, в городе. Волки в проулках. Гоблин, прыгающий в вагон метро. Он хрипло усмехнулся и вновь зашагал по тротуару.

Когда он в этот вечер добрел до своих дверей, она ждала его. На лестничной площадке.

У него перехватило дыхание при виде волос цвета вороного крыла, бледной щеки, смутно освещенных тусклой лампочкой вверху, и в этот миг он отрезвел, весь поглощенный за вечер алкоголь тотчас улетучился.

Тут она обернулась, и боязливое изумление, вспыхнувшая радость рассыпались прахом. Опять эта проклятая девка. Забыла губную помаду? Алкоголь начал просачиваться обратно, смазывая четкость его мыслей.

— Майк! Вот и ты, — она употребила его имя неловко, словно заставляя себя.

— Вот и я.

Он поднялся по лестнице, тяжело дыша, изображая улыбку, которая с тем же успехом могла быть сальной усмешкой. Мышцы, заведующие улыбками, у него уже давно не использовались.

— И как раз вовремя. Я только что пришла. Проверяла, не ошиблась ли этажом, — она держалась робко, нервно и отводила глаза, пока говорила.

— Час поздний, — сказал он ворчливо, но мягко в последней попытке быть вежливым.

— Знаю, — она кивнула на закрытую дверь. — Можно мне войти?

Он пожал плечами. Что же, пусть так.

От беспорядка внутри ему стало тошно. Он включил слабую лампочку, отшвырнул ногой подушку и, подойдя к окну, открыл его. Секунду-две он смотрел вниз и вдаль на набитый людьми город, оранжевые уличные фонари, глаза машин. Где сейчас волки и где вирим, если они вообще тут, если его сознание не играет само с собой.

Покашливание. Он обернулся с виноватой улыбкой.

— Извини, задумался. Садись, пожалуйста. Выпьешь?

Она присела на краешек большого дивана. Он побрел к бутылке на комоде, но передумал, вздохнул и тоже сел. Ну вот, подумал он.

Молоденькая. Она выглядела до жалости молоденькой в своем городском костюме — блестящие туфли, тугие брючки, модная курточка и «дипломат», черт подери! Лежит поперек коленей, будто секретное оружие. Она, что, работала до этого-то часа?

Черные густые волосы, чуть касающиеся плеч. Большие глаза, темные, под бровями, которые были бы много шире и гуще, если бы она их не выщипывала. Круглое курносое лицо, умело накрашенные губы. Нет, не деловая женщина, скорее, деловой ребенок Он попытался вспомнить, какой она была тогда. Смутно вспомнились белые изгибы тела, мягкость. Груди, скорее крупные. Он положил между ними голову, некоторое время испытывая почти безмятежность.

А она разговаривала с ним.

— …я вовсе к этому не привыкла, а ты не позвонил, и вообще. Ну, я и подумала, что…

— Почему ты ушла ночью?

Она замялась. Ему показалось, что она покраснела, но свет был слабым.

— Ты был пьян. Болтал всякую чепуху, о деревьях, гоблинах и котах. А потом начал бормотать непонятно что, будто на иностранном языке. Я подумала: по-гэльски, или еще как. Я подумала, что прыгнула в постель к психу.

Против воли он улыбнулся, и на этот раз она улыбнулась в ответ.

— И мы?..

— Нет. Ты был слишком пьян. Но как-то даже мило. Все время извинялся.

— Ах, так.

Тишина, если не считать городского шума. Внезапно ему захотелось, чтобы эта девушка осталась с ним скоротать ночь. Но предстояло еще одно унижение.

— Я забыл, как тебя зовут.

Глаза было вспыхнули. Гневно. Он подумал, что она встанет и уйдет, но она ответила спокойно:

— Клэр.

Он кивнул.

— Я записала его. И мой телефонный номер. Оставила листок у кровати.

— Почему ты вернулась? — спросил он без обиняков, слишком устав, чтобы ходить вокруг да около.

— Не знаю. Наверное, проверить, сумасшедший ли ты или все-таки нет.

Они обменялись взглядом. Два чужих друг другу человека, стыдящиеся мимолетной близости. Но как ни странно, это породило в комнате ощущение товарищества.

— Так как насчет выпить? — спросил Майкл, словно предлагая перемирие.

Она покачала головой.

— А вот кофе я выпью, — в первый раз «дипломат» соскользнул с ее колен.

Ей было двадцать. Интонации указывали на престижное учебное заведение, от нее веяло дорогими духами. Он не мешал ей говорить, остро чувствуя, насколько непрезентабельно выглядит сам, надеясь, что она не заметит пустую бутылку, оттягивающую карман его пиджака, складку живота над поясом. Тщеславие, подумал он с иронией, забавная штука.

Было уже поздно, и город погрузился в свой краткий сон. Веки у него слипались от усталости, и вдруг он сообразил, что больше не воспринимает ее слова. Только приятный культурный голос, отгоняющий безмолвие. Он готов был сидеть вот так и бороться со сном всю ночь, лишь бы голос не умолкал. Пока она говорит и элегантно благоухает, лес не проникнет в комнату, и призраки не вырвутся из памяти, где их место.

Но она наконец умолкла и сидела, балансируя на колене пустой чашкой, будто в королевской гостиной. Другая рука опустилась на «дипломат», словно касаясь талисмана.

— Утром мне надо на работу.

— Мне тоже.

Наступила пауза, исполненная безмолвного общения.

— Мне надо встать рано.

— У меня есть будильник. Работает почти без сбоев.

Новая пауза. Темные глаза впивались в него. Внезапно ему стало ясно, что по-своему она страшится одинокой ночи не меньше, чем он. Однако он сохранял внешнее безразличие, убежденный, что переступил границу, нарушил обоюдный уговор избегать серьезности.

Внезапно она улыбнулась — широкой великодушной улыбкой.

— Обещай, что не будешь болтать во сне по-гэльски!

— Обещаю.

Теперь он не был ни слишком пьян, ни переутомлен. Они были бережны, нежны, старательно избегали всего, что могло бы неприятно задеть. Земля пребывала почти в полной неподвижности. А потом он положил голову между ее грудями и наслаждался ощущением рук, обнимающих его. Никакая глушь не заставила ее исхудать, никакие раны не покрыли рубцами ее кожу, и он прильнул к ее спелой плоти, словно мог укрыться в ней, а снаружи черное небо отступало перед зарей, а среди затененных улиц внизу в сумрачных закоулках несли свою стражу обитатели леса.

Словно бы очень долго он парил в какой-то неопределенности, в каком-то Неведомом Краю среди кружения знакомых и незнакомых лиц. Котт… но она изменилась — стала полненькой и широкоглазой. И его дедушка — старый Пат. И Роза. Она плакала.

Майкл, забери меня отсюда. Забери меня домой.

Домой.

Черной стеной встал Всадник, заслоняя ее. Он был огромен и черен, как беззвездная ночь. Он рос и рос — достиг высоты холма и превратился в замок с толстыми стенами на гранитном утесе. Полуразрушенный. На такой неимоверной высоте, что тучи завивались вокруг его парапетов, и капли сырости покрывали его, точно капли пота. У его колен поднимались деревья, могучие, старые, переплетенные, точно проволочная ограда. Корни они запустили глубоко в почву и каменные породы под ней. Их слившиеся воедино кроны казались ковром, сотканным, чтобы по нему ступали великаны; из-под них доносился вой волков, которые тысячами размножались там и убивали.

Он с криком открыл глаза. Котт крепко обняла его и зашептала:

— Все хорошо, милый, все хорошо.

Был день. В воздухе едко пахло дымом костров, где-то негромко причитали женщины. Люди вокруг приглушенно переговаривались.

— Меркади… — просипел он. В горле у него пересохло.

— Я тут, любезнейший! — и дьявольское лицо ухмыльнулось на расстоянии фута от его собственного.

Майкл закрыл глаза, и тепло Котт обволокло его. Голос Рингбона совсем рядом. Разные шумы. Он открыл глаза и поглядел в лицо Котт.

— Они уходят, так? Возвращаются на север?

Она кивнула. Позади нее маячила массивная фигура с клыкастым ртом.

— Эта часть леса не для человеческого племени, — сказал Двармо. — И потери их велики.

— И станут еще больше, прежде чем они пробьются назад в Человеческие леса, — подмигнул Меркади. Майкл еле удержался, чтобы не ударить его, но ограничился тем, что сел прямо. Рана в бедре была точно раскаленный докрасна гвоздь, который пригвождал его к земле; боль пронзала его тело повсюду. Сбоку лежал Ульфберт.

Повернув голову, он увидел погребальный костер, который оставалось только поджечь. Рядом черный бугор — сваленные в кучу вражеские трупы. Видимо, сотни и сотни. Жалкие остатки людей Рингбона собирали убогие пожитки. Женщины в кровавых порезах (знак скорби) с опухшими красными глазами, мужчины, будто двигающиеся мертвецы. У некоторых из ран все еще сочилась кровь. Уцелело их десятка два, не больше, а тех, кто еще держался на ногах, Майкл насчитал менее десятка. В середине лагеря стояли две лошади. Бока у них были искусаны, но они остались живы.

Перед ним на корточки опустился Рингбон. Предплечье и бицепс у него были в лубках из коры. Среди обитателей лагеря никто не остался цел и невредим. Включая Котт.

— Кадъей? — спросил лисий человек. Майкл ответил, что чувствует себя хорошо.

Рингбон на миг наклонил лоб почти к самой земле, а потом спросил, все ли еще они с Котт намерены и дальше держать путь на юг.

Майкл покосился на Котт, и она подмигнула ему, но глаза Меркади потемнели. Рингбон не обращал внимания на двух вирим, будто их тут и не было вовсе. Он молчал, и Майкл заметил борение чувств на обычно непроницаемом лице.

— Лучше пусть Утвичтан и Теовинн вернутся назад с людьми, — сказал Рингбон, словно эта мысль только-только пришла ему на ум.

Майкл покачал головой.

Рингбон кивнул, точно отвечая себе же и расплылся в одной из редких своих улыбок. Если… то есть когда они вернутся на север, племя они найдут в четырех днях пути от сожженной деревни. Совет решил, что уж лучше рыцари, чем древесный народ… На секунду его взгляд скользнул в сторону безмолвного Меркади.

— Дханвей моих, — сказал он в заключение. И Майкл в свою очередь пожелал ему доброго пути. Затем Рингбон молниеносно встал и отошел, чтобы помочь в сборах уцелевшим.

И они исчезли — не столько скрылись, сколько растворились среди деревьев. Сорок душ в поисках безопасного убежища. У Майкла возникло ощущение, что он присутствовал при неизменном древнем повторяющемся ритуале. Стремление людей кочевать в поисках лучших мест казалось таким же естественным, как смена времен года, пусть оно и приводило их к гибели.

С уходом лисьих людей воцарилась глубокая тишина. Майкл, Котт, Меркади и горбящийся Двармо поднялись по склону долины подальше от трупного запаха и дыма погребального костра. И развели собственный костер, чтобы вскипятить воду и заняться своими ранами.

На них коршуном упала ночь. На границе света от костра бессменным часовым стоял Двармо, точно широкий мегалит. Меркади вслушивался в шум леса, и его длинные уши поворачивались то туда, то сюда.

Майкл с Котт выпили настой лесных маков, чтобы притупить боль, и раскаленными ножами очистили раны друг друга.

Майкл, прижигая располосованные ноги Котт, думал, что шрамы останутся навсегда. И от мысли, что он своей рукой губит ее совершенство, ему стало невыносимо тяжело. Она была поджарой и налитой силой, как борзая, и ее груди выглядели совсем маленькими — два темных соска и почти ничего больше. Она распростерлась под ножом, и он поцеловал ее живот.

— Тебя надо подкормить, Котт.

— А тебя? С этой бородой ты смахиваешь на изголодавшегося пророка, хотя шириной плеч и поспоришь с Двармо. Как это ты умудряешься?

— Все дело в костях.

Они ели оленину, поджаренную с лесным луком и запивали ее ячменным спиртом, которым Рингбон поделился с Котт. Этот очень крепкий спирт был одним из сокровищ племени, так как они выменивали его у деревенских жителей. Он был прозрачным, но пахучим, словно к нему добавили капельку ржаного запаха и запаха летней пыли. Они смочили им раны, и Меркади давился смехом, глядя, как они вздрагивают и морщатся от боли. Сам он отказался пригубить спирт, напомнив им, как сладок сыченый мед его Провала.

Они подбросили хвороста в огонь — ночной мрак сгустился еще больше, потому что с запада наползли тучи, пряча звезды и обещая дождь к утру. Деревья покачивались и тревожно гнулись под ветром, их верхушки наклонялись, опускались и поднимались, точно волны бескрайнего темного моря. Огонь их костра был крохотным рубином, яркой булавочной головкой в мутной лесной тьме — погребальный костер догорел, и мертвые соплеменники Рингбона разлетелись по ветру, точно тучи черных бабочек, устремляющихся к дальнему пламени.

— Так вы направляетесь на юг, — сказал наконец Меркади, и в глазах его не было и следа насмешки. Майкл зевнул. Его руки обвивали Котт, он упирался подбородком в ее макушку, а ее холодные пальцы переплелись с его пальцами.

— Может, вам известно, в какой край вы вступаете, — продолжал Меркади. — Его назвали Волчьим не зря. И волки, это еще самое безобидное из того, что вас ожидает там.

— Мы знаем, — твердо сказал Майкл. Ему почудилось, что Котт вздрогнула, и он обнял ее еще крепче.

— Да?.. Сестрица Катерина, ты-то знаешь. Тебе известно, что рассказывают о юге. Почему, ты не отговоришь его?

Котт изогнулась в руках Майкла и потыкала палкой в костер.

— Его не отговорить. Он ищет и не откажется от поисков.

В ее голосе слышалась усталая горечь.

— Родственницу, которую забрал Всадник? Так-так. Значит, ты надеешься отыскать ее, Утвичтан?

Майкл промолчал.

— Дай-ка я расскажу тебе одну историю, Нездешний, такую старинную, что и твоей даме она, наверное, неведома. Как и все хорошие истории, она правдива и, быть может, объяснит тебе, куда ты рвешься. — И он начал:

— Несколько лет тому назад — десять раз по пятьдесят или меньше, что для Дикого Леса не более одной дождевой капли, братья порешили обратить в свою веру людей в лесу и отправили посланцев в дальние деревни. Деревенских жителей убедить оказалось нетрудно, ведь кресты и святые слова отгоняли зверей. Ну и люди, те, что теперь образовали племена, хотя тогда они звались мерканами, те, что охраняли деревенских, остались не у дел. Их отличала — и отличает — гордость, и, когда они увидели, что в них больше не нуждаются, тотчас покинули своих былых подопечных. Ведь те утратили доверие к ним, а они в те дни были несравненными воинами, преданными своему ремеслу, — даже вирим их уважали. Но теперь их чурались и мало-помалу они превратились в жалких кочевников, какими мы видим их сегодня.

Но я уклонился. Эти братья в своей надменности замыслили подчинить кресту весь мир. Число их росло я росло, и все больше простых людей стекалось служить им. Вскоре они уже силой подчиняли деревни, которые уклонялись от обращения или хотели, как прежде, жить под охраной мерканов. Вот тогда-то воины лесных братьев и стали именоваться воинствующими рыцарями.

Даже древесный народ, питающий к братьям отвращение и презрение за то, как они своей святостью отравляют лес, даже мы знавали среди них истинно хороших людей, которые проповедовали всеобщую гармонию и хотели пребывать в мире со всеми, включая и древесный народ. На первых порах таких было немало, но со временем терпимость обеих сторон пошла на убыль. Сначала с церковных кафедр поносили вирим, а вот теперь дело дошло и до племен. В Диком Лесу идет своего рода война. Вновь я отвлекся. Извините меня. Вирим ведь стоит начать, а дальше им удержу нет. Истории для них как вкусный напиток, который хочется посмаковать. Каждую надо расшить узорами и проникнуть в нее поглубже. И всякий раз, пересказывая ее, будто опять добываешь руду, выплавляешь и куешь заново.

Ну, как я уже упомянул, надменность братьев и их вооруженных прислужников была такой, что порешили они возвестить свою благую весть на всех прогалинах в Лесу, а значит, и в запретных местах на юге, где звери бродили, как хотели. Эта часть Леса в те дни была еще не столь губительной, а человеческие общины, которые охотились и обрабатывали землю внутри ее пределов, оставались такими малочисленными, что их и замечать не стоило. Некоторые осмеливались забираться даже южнее, даже в Волчий Край… и не возвращались. Впрочем, точно неизвестно, каким был Лес в те времена. Остались только легенды — мифы вирим и сказания людей, от которых пошли племена. Но среди сказаний есть и рассказы о том, как люди в свое время миновали южную часть Леса, двигаясь от гор на север. Жуткое это место, говаривали они. Ни единый человек там жив не останется. Но почему, они объяснить не могли.

А братья, Нездешний, пришли не из-за гор. Они пришли из твоего мира или другого, похожего на него. Они пришли через дверь на севере, а потому не изведали ужасов и невзгод пути через южные леса. Их кресты, говорили они, остановят любого зверя, и они избавят деревенских жителей от суеверного страха перед Волчьим Краем. Они и его возьмут под крыло своей церкви.

И они собрали отряд под началом брата, звавшегося Епископ, который пользовался у них большой властью. И он повел этот отряд на юг в запретные здешние леса.

С ним отправились двадцать пять братьев, полсотни рыцарей и вдвое больше простого люда.

У них были мулы и лошади, чтобы везти снаряжение, и они гнали с собой коровье стадо и овечью отару, так как надеялись основать там священное селение — наполовину храм, наполовину крепость. Говорят, они взяли с собой как талисман кусочек плоти своего бога, но, думается мне, даже братья на такое непотребство не способны.

Итак, в одно весеннее утро они с песнопениями отправились в путь и скрылись в лесу. Больше их никто не видел.

Годы и годы до людей в деревнях доходили всякие слухи. Они построили свою крепость, но она подверглась осаде. Они превратились в дикарей, точно племена. Они погибли от рук вирим или гоблинов. В глубине Леса колдовство братьев утратило силу. Они добрались до гор и ушли в страну за ними. Всадник забрал их к себе в замок.

Через два года собрали второй отряд. С ним отправились только три брата, и один из них прежде был мерканом. Фелин, Финн и Дермотт. Их сопровождали сорок рыцарей. Лес поглотил и их.

(Костер перед ними трещал и плевался угольками. Двармо стоял неподвижно, наклонив голову — он тоже слушал рассказ Меркади.)

На этом походы на юг кончились. И с тех пор в эти места не решался проникнуть ни один человек. Постепенно леса, граничащие с Волчьим Краем — вот эти леса вокруг нас — тоже были покинуты. Говаривали о черных тенях среди деревьев, о вампирах, которые крали детей и выпивали всю кровь из коров. Об оборотнях, пожирающих человеческую плоть…

— Гоблины! — перебил Майкл.

— Гримирч. Да. В те дни они были более робкими. С тех пор увеличилась и их уверенность в себе и их численность. Об этом позаботился Всадник. Говорят, тени погибших братьев, рыцарей и простолюдинов все еще бродят здесь среди деревьев, а души их заперты в замке Всадника.

— Так что же случилось с ними на самом деле? — спросил Майкл, не сомневаясь, что вирим это известно.

Меркади зловеще улыбнулся.

— Почему ты думаешь, что я осведомлен об их судьбе?

— Ты и твои как будто знаете все.

— Что так, то так, — последовал небрежный ответ. — Просто мы не болтаем об этом всем и каждому.

— Так что же произошло? — повторил Майкл.

Меркади уставился на пламя костра.

— Некоторое время наши следовали за ними на почтительном расстоянии. Подойти ближе мешали кресты, мессы и все такое прочее. Они находили одинокие фермы, крохотные деревушки — мы знали их и не тревожили. А некоторые так даже знакомились с тамошними обитателями. Крепкие были ребята. Да и как же иначе, раз они жили совсем уж под боком у Волчьего Края. Но жили они в ладу с лесом, а не вопреки ему, и между ними и вирим был мир. Так вот, братья обращали их в свою веру либо убеждениями, либо силой. В селениях побольше оставался брат и пара рыцарей приглядывать, чтобы вера их не оскудела, а отряд двигался дальше.

К тому времени, когда он углубился в Волчий Край, они оставили позади десятки и десятки своих. Останавливаясь на ночлег, они воздвигали кресты на камнях с мыслью впоследствии проложить между ними дорогу. Они придавали крестам магическую силу дымом своих кадильниц и святой водой, так что, возможно, они стоят там и по сей день. Братья выбирали для них самые крепкие дубы.

В первые дни у них все шло гладко. Они видели злые огни, но не обращали на них внимания, и разбивали для ночлега укрепленный лагерь, что в лесной чаще не так-то легко. Но затем начались беды. Скот и овцы норовили разбежаться, и часть пропала. Люди, рискнувшие выйти ночью за пределы лагеря, не вернулись. Два посланных за ними рыцаря тоже не вернулись.

Тогда они начали соблюдать больше осторожности. Им пришлось забивать скот, чтобы есть, — дичи не попадалось вовсе, а отправиться на охоту подальше они не могли. Волки следовали за ними большими стаями, и братьям пришлось стоять по ночам на страже, чтобы отгонять зверей, и они все больше уставали, а необходимость все время быть начеку подтачивала их стойкость и спокойствие духа.

Они уже заметно углубились в Волчий Край и все чаще видели зверей, им совсем незнакомых. Тролли крались по их следам, с древесных ветвей за ними подглядывали гоблины. Простой люд начал роптать на братьев, говоря, что их затея не имеет смысла, что за деревьями нет ничего, кроме смерти. Некоторые потребовали повернуть назад, но Епископ и старший рыцарь усмирили их. Однако ночью многие ушли, перетянув на свою сторону трех братьев и горстку рыцарей. Они вломились в деревья, уповая вернуться тем же путем и добраться до лесов человеческих. Не добрался туда никто.

Шли недели, и на каждую утреннюю мессу сходилось все меньше молящихся. Когда их осталась сотня. Епископ решил, что разумнее повернуть обратно, и решение его было встречено общей радостью. Только в ту же ночь их лагерь окутался густым туманом. Одни впали в панику и убежали в лес. Других зарубили рыцари, когда они бросились грабить припасы. И сами братья поддались страху, а он подточил их силу. Звери проникли в лагерь, где люди метались, оставшись без пастырей. Только несколько братьев сохранили твердость веры, и вокруг них сплотились самые мужественные рыцари и простолюдины. К утру в живых их осталось не больше двадцати, и сам Епископ погиб. Лагерь был опустошен, залит кровью, всюду валялись разбросанные запасы и убитые животные, но нигде не было видно ни единого человеческого трупа.

Что произошло потом — неясно. Вера уцелевших была крепка, и между ними не возникали раздоры. Вирим оставили их на милость гримирч, но до меня доходили слухи, что этот маленький отряд направился на юг в поисках места, где деревья кончаются, и над ними вновь распахнется открытое небо. Кое-кто из наших утверждает, что это им удалось, что гоблины потеряли их след в самой глухой части леса, и они в конце концов добрались до Гор На Краю Света. Но это более предположение. Вполне возможно, что их кости тлеют на прогалинах, куда даже гоблины не заглядывают. Или же их забрал Всадник. То же самое произошло и со вторым отрядом, который вели три брата. Волчий Край поглотил их всех.

— Ты говоришь так, словно сам был там, — заметил Майкл, вглядываясь в лицо Меркади.

Тот испустил опасный дребезжащий смешок.

— Вирим и правда помогали гоблинам, волкам, человековолкам. Мы же как-никак дети одного отца.

Наступило молчание. Двармо шагнул к костру, поднял пухлый бурдюк, который оставили им люди Рингбона, и приложился к нему, делая огромные глотки и причмокивая толстыми губами, из-под которых торчали клыки. По его лицу разлилось блаженство.

— Теперь ты знаешь, навстречу чему идешь, Нездешний. Чему ты обрекаешь нашу сестру, — негромко сказал Меркади.

— Они следят за нами, — добавил Двармо. — И давно напали бы на нас, да только боятся вирогня.

Майкл поднялся, охнув от боли в бедре, и обнажил меч. Однако за кругом света он увидел только переплетение древесных ветвей и темную стену стволов. Заухала сова и где-то скрипуче закричал фазан. Майкл словно бы вернулся в лес у фермы, только деревья там были пониже. Тут его окружали могучие великаны со стволами шире его роста. Он вложил меч в ножны и рассеянно погладил морду Мечты. Лошадей привязали поближе к костру, и они вели себя очень спокойно, если вспомнить безумие предыдущей ночи.

— Я все равно пойду. Даже один.

— Один ты не пойдешь, — мрачно сказала Котт и хмуро уставилась на лес.

— Да будет так! — Меркади сплюнул в костер.

Раздалось шипение не по величине его плевка. Пламя резко затрещало.

Майкл стремительно обернулся.

— Что ты затеваешь?

— Пытаюсь охранить ваши шкуры, насколько хватает моей силы. Вирогонь, Майкл Фей. Мой дар тебе.

Пламя взметнулось выше, доставая ему до пояса, до плеч — и вот уже заколебалось у него над головой узкой огненной спиралью. Быстро менявшей цвет. Она стала голубой, затем зеленой, и их лица внезапно омыл мерцающий подводный свет, того же оттенка, что и пламя, пожравшее гоблинов.

— Вирогонь, — повторил Меркади. — Милость леса, дарованная вирим. Сок земли, претворенный в свет.

Он наклонился вперед, и языки пламени погладили его треугольное лицо, взбежали по всклокоченным волосам, лизнули глаза. Их изумрудный цвет был почти таким же, как цвет пламени. Несколько секунд казалось, будто оно вливается в его глаза и выливается из них вращающимися слезами. Затем Меркади сделал глубокий вдох, его птичья грудь неимоверно расширилась, и пламя втянулось в его открытый рот, влилось ему в глотку, точно вода. Огонь костра вновь стал оранжево-желтым, но Меркади раздулся так, что, казалось, вот-вот лопнет. Он шагнул к Котт и внезапно прижал черные кожистые губы к ее губам, Майкл вздрогнул, а Меркади словно бы подул. Котт рванулась, но пальцы, впивавшиеся ей в плечи, удержали ее, а на шею Майкла легла широкая тяжелая ладонь, мешая ему вскочить, и бас Двармо пророкотал над ним:

— Не бойся. Меркади оказывает вам великую честь, расщедрясь на такой дар. Сиди тихо.

Меркади отпустил Котт. Она чуть не упала навзничь, белки ее глаз были заведены кверху. Майкл судорожно дернулся, но не ему было тягаться силой с Двармо.

На его губы легли губы Меркади, сухие и легкие, как опавшие листья. У него возникло ощущение, будто в его рот врывается ураганный ветер, жаркий ветер, обжигающий ему глотку, как крепкое вино, которое разлилось по всем его нервам и жилкам, и ему почудилось, что он светится, точно неоновая вывеска, точно рождественская елка, обвешанная гирляндами лампочек. Оно взорвалось у него в мозгу, фейерверком пронизало каждую часть, каждый нейрон, каждую клетку — и озарило лес в его сознании. Он вырвался из жаркой тьмы сквозь камни, глину, почву — слой за слоем оставался позади, — а потом, уже медленнее, по клубкам корневой системы, вверх по древесным стволам, ощущая стремительную смену времен года, как дыхание ветра сквозь толстую кору. И вот — плещущие листья, где солнечное тепло согревает и бодрит его, а воздух бежит по жилам, точно кровь. И вот он брошен, скользит вниз, назад в почву, в глину, в камень под ней, чтобы начать с нового начала.

И на его лице — теплые желтые отблески костра, а груз у него на плече — рука Двармо, помешавшая ему упасть. Он посмотрел по сторонам: у костра развалился Меркади, ухмыляясь и храня серьезность в одно и то же время. Котт, по виду такая же ошеломленная, как и он сам, встряхивает головой, будто отгоняя назойливую муху.

— Что ты сделал? — спросил он Меркади и пошатнулся, потому что Двармо наконец отпустил его.

— Наградил тебя даром, который лесовики почуют за мили и мили. Вирогонь. Теперь вы можете сами им воспользоваться — ты и Катерина. Вместе, но только один раз. Лесовики будут принимать вас за вирим до тех пор, пока и если вы не воспользуетесь огнем. Когда он вас покинет, вы вновь обретете человеческую сущность, а люди тут считаются просто скотиной. Не забывайте этого.

— Как мы можем извергнуть его?

— Узнаешь, Нездешний, когда это будет по-настоящему нужно. Но помни, воспользоваться им можно только один раз.

От кромки света донесся глубокий бас Двармо:

— Тебе… оказана честь. Наши редко делятся этим даром с другими.

— Ради чего? — спросил Майкл у Меркади.

— Потому что я люблю твою даму, — они с Котт обменялись взглядом, а Майкл смотрел на них с недоумением.

— И еще, думается мне, ты предпринял нечто важное. Нечто предопределенное. По-моему, сюда тебя привел не просто каприз, и, по-моему, причину ты не знаешь. За этим кроется что-то большее.