Когда говорят об израильском писателе Этгаре Керете, часто упоминают такие умные и важные слова, как, например, постмодерн, или постмодернисткий абсурд. Никоим образом не оспаривая их, хотелось бы привести строку из стихотворения О.Э.Мандельштама, которая не раз приходила на ум при работе над текстами Э.Керета, и даже, да простится эта дерзость, сделать ее эпиграфом к настоящей книге переводов:

      И море, и Гомер, всё движется любовью…

      Герой одного из рассказов плача говорит: «Вы злые, у вас нет сердца». Возможно, именно в этом случае, возникает то, что называется абсурдом. И наступает ночь, когда умирают автобусы. Удивительно, но при чтении рассказов Керета возникает образ маленького ночника, светящего у кровати ребенка, чтобы мы не боялись.
      И в последних строках хочется высказать благодарность и признательность:
      Этгару Керету за истинную радость работать с его текстами;
      Эммануэлю Гельману, подавшему блестящую идею в правильное время и помогавшему в ее осуществлении;
      Алене Крикушенко за отличную хевруту, или работу в паре с текстами и переводчиком.
      Всем спасибо, и удачного чтения!

      Удивился? Конечно, удивился! Ты встречаешься с девушкой, первое свидание, второе, сегодня — ресторан, завтра — кино, вечный дневной сеанс. Вы начинаете спать, восторг полнейший. Потом появляется чувство. И тогда, в один прекрасный день, она приходит к тебе и плачет. Ты обнимаешь ее и просишь успокоиться, говоришь, что все в порядке. И она отвечает, что больше не может, что у нее есть секрет, и не просто секрет, а нечто темное, какое-то проклятие, о котором она все время хотела рассказать тебе, но не решалась. Это постоянно давит на нее как две тонны кирпичей. И признаться, она знает, что я тут же уйду от нее, и это будет правильно. И она опять принимается плакать.
      — Я тебя не оставлю, — говоришь ты. — Нет, никогда, я люблю тебя.
      Ты, наверное, выглядишь слегка взволнованным, но на самом деле это не так. А если даже и так, то все это из-за ее рыданий, но совсем не из-за секрета. Опыт уже научил тебя, что эти секреты, от которых женщин просто рвет на части, все они одного толка, типа случки с животным, или с родственником, или переспать с кем-то, кто платит за это деньги. «Я — шлюха», — в конце концов говорят все они, а ты обнимаешь и говоришь: «Ты — нет, нет, не ты…» или «Ш-ш-ш…», если они продолжают плакать.
      — Но это что-то, в самом деле, ужасное, — настаивает она, как будто почувствовала все твое равнодушие, которое ты так старался скрыть.
      — Это в тебе все отзывается таким страхом, но дело тут лишь в акустике. Как только это выходит наружу, вдруг оказывается совсем не таким страшным.
      И она, почти уже поверив, еще минуту колеблется, и потом приступает.
      — Если бы я сказала тебе, что по ночам превращаюсь в крепкого такого, волосатого мужичка, без шеи, и с кольцом на пальце, ты бы и тогда продолжал меня любить?
      И ты говоришь ей: «Конечно». Что же еще ты можешь сказать, что нет?! Она лишь пытается проверить, любишь ли ты ее безоговорочно, такой, как она есть, а ты ведь всегда был силен в экзаменах. И действительно, сразу же после твоих слов она тает, и вы предаетесь любовным утехам прямо в салоне. Потом вы лежите обнявшись, и она плачет, ибо ей полегчало, и ты тоже прослезился, поди знай почему. Все не так, как всегда, и она не встает, чтобы уходить. Она остается на ночь у тебя. А ты не спишь, и смотришь на ее красивое тело, на садящееся за окном солнце, на луну, вдруг появляющуюся как будто ниоткуда, на серебряный свет, касающийся ее тела, гладишь волосы у нее на спине. И менее, чем за пять минут, ты обнаруживаешь рядом с собой в постели мужчину, толстого и низкорослого. И этот мужчина встает, улыбается и немного сконфуженно одевается. Он выходит из комнаты, а ты, совершенно загипнотизированный, идешь за ним следом. Вот он уже в салоне, нажимает пухлыми своими пальцами на кнопки пульта и смотрит по телевизору спортивную передачу, футбол в Лиге чемпионов. Он ругается, когда промазывают. Когда забивают гол — подхватывается и в экстазе изображает руками волны. После окончания игры он сообщает тебе, что у него пересохло во рту, и в животе пусто. Он бы съел шашлык из курочки, если можно, но и говядина бы его устроила. И ты садишься с ним в машину и везешь его в какой-то знакомый ему ресторанчик в Азуре. Новая эта диспозиция тебя беспокоит, очень беспокоит, но ты как-то не знаешь, что предпринять, твои решалки молчат. Вы спускаетесь к Аялону, ты, как робот, переключаешь скорости, а он сидит рядом с тобой и постукивает золотым кольцом, надетым на мизинец. У светофора, на перекрестке Бейт Дагон, он опускает боковое стекло, подмигивает тебе и кричит какой-то девице в военной форме, пытающейся поймать тремп: «Эй, красотка, хочешь, чтобы загрузили тебя сзади, как козу?» Потом, в Азуре, ты наталкиваешься мясом, так что живот вот-вот лопнет, а он, смеясь как ребенок, наслаждается каждым куском. И все время ты говоришь себе, что это лишь сон, несколько странный сон, но еще немного и ты проснешься.
      На обратном пути ты спрашиваешь, где он хочет выйти, и он делает вид, что не слышит, но выглядит при этом очень несчастным. И, в конце концов, ты обнаруживаешь, что возвращаешься с ним к себе домой. Уже около трех. «Я иду спать», — говоришь ты ему. Он делает тебе ручкой и, устроившись на пуфе, продолжает пялиться на демонстрацию мод. Утром ты просыпаешься разбитый, с резью в животе. А она, в салоне, еще спит. Но пока ты моешься в душе, она уже встает. Виновато обнимает тебя, но ты слишком растерян, чтобы что-нибудь сказать. Время идет, а вы все еще вместе. Ваши любовные занятия делаются все более проникновенными. Она уже не молоденькая девочка, да и ты стал старше. И вдруг ты начинаешь заговаривать о ребенке. А ночью вы с этим толстяком развлекаетесь, как никогда прежде. Он водит тебя в рестораны и клубы, о которых ты раньше даже и не слышал, и вы вместе танцуете на столах и бьете посуду, как будто завтрашний день для вас не существует. Он очень мил, этот толстяк, хотя и несколько грубоват, как правило, с женщинами. Иногда на него находит такой завод, что ты просто не знаешь, куда деваться. Но, во всем остальном, с ним чистый кайф. Когда вы только познакомились, тебя не очень-то интересовал баскетбол, но сейчас ты знаешь все команды. И всякий раз, когда команда, за которую вы болеете, побеждает, ты чувствуешь, будто очень чего-то хотел, и вот оно сбылось. А это весьма редкостное чувство, особенно у такого, как ты, большей частью вообще не знающего, чего он хочет. И так каждую ночь ты устало дремлешь рядом с ним под игры Аргентинской лиги, а утром просыпаешься в обществе красивой и прощающей женщины, которую ты тоже до боли любишь.

      Товию я получил на свой день рождения, когда мне исполнилось девять лет. Его подарил мне Шмулик Равиа, наверное, самый большой жадина в классе, у которого как раз в этот день ощенилась собака. У нее было четверо щенков, и его дядя отправился бросать их всех в воду с моста на Аялоне, и тогда Шмулик, только и думавший, как бы сэкономить деньги на подарке, который ребята из моего класса покупали в складчину, взял одного щенка и принес мне. Он был ужасно маленький и когда лаял, у него получался только писк, но если кто-нибудь дразнил его, он мог вдруг зарычать, и на миг его голос становился глубоким, низким, совсем не как у щенка, и это было смешно, как будто он подражает взрослой собаке. Поэтому я и назвал его Товией, как Товию Цафира, который тоже всех копирует. Папа с первого дня невзлюбил его, да и Товия не слишком полюбил отца. На самом деле Товия вообще не очень-то кого любил, кроме меня. С самого щенячьего детства он всех облаивал, а когда немного подрос, уже начал пытаться награждать укусами любого, кто оказывался поблизости. И даже Саар, который не был любителем поливать других грязью, сказал, что у этой собаки не все в порядке с головой. Мне же он ничего плохого не делал. Только все время прыгал на меня и лизал, и каждый раз, когда я уходил от него, начинал плакать. Саар сказал, что ничего удивительного в этом нет, ведь я его кормлю. Но я знал многих собак, которые лаяли даже и на тех, кто их кормит. И еще я знал — то, что происходит между нами, это вовсе не из-за еды. Он любит меня по-настоящему. Любит просто так, без всякой причины, и очень сильно. Ведь и Бат-Шева, моя сестра, кормила его, а он люто ее ненавидел. Вот и разберись, что у собаки в голове!
      По утрам, когда я шел в школу, он всегда хотел идти вместе со мной, но я заставлял его оставаться дома, опасаясь, что он устроит там представление. Во дворе у нас был забор из решетки, и иногда, возвращаясь домой, я еще успевал увидеть, как Товия облаивает какого-то несчастного, осмелившегося пройти по нашей улице, и он рвется, и бодает забор как сумасшедший. Но, заметив меня, он тотчас оттаивал, принимался ползти на животе, вилять хвостом и рассказывать мне обо всех тех занудах, которые проходили по улице и вводили его в искушение, и о том, как они чудом уцелели. Уже тогда он покусал двоих, но мне повезло, что они не пожаловались, и без того отец видеть его не мог и только искал повод.
      Наконец он появился. Товия укусил Бат-Шеву, и ее увезли на скорой накладывать швы. Как только она вернулась, папа посадил Товию в машину. Я сразу понял, что произойдет, и заплакал. И мама сказала отцу: «Шауль, оставь его, ей богу! Это собака ребенка, смотри, как он рыдает». Но отец ничего не ответил и попросил старшего брата поехать с ним. «И мне он тоже нужен», — сделала мама еще одну попытку, — он сторожевой пес, охраняет дом от воров». Папа остановился на минуту, прежде чем зайти в машину, и сказал ей: «Зачем мне сторожевой пес? Здесь когда-нибудь были воры? И вообще, у нас есть, что красть?»
      Товию они бросили с моста на Яалоне, и потом смотрели, как его уносит по течению. Я знаю, потому что брат мне рассказал. Я ни с кем не говорил об этом, и вообще не плакал, кроме того вечера, когда его увезли.
      Через три дня Товия пришел в школу. Я услышал, как он лает внизу. Он был ужасно грязный и вонючий, но во всем остальном, точно такой же, как раньше. Я очень гордился возвращением Товии. Это еще раз доказывало, что слова Саара про то, что Товия не любит меня по настоящему, просто глупость. Если бы его интересовала только еда, он бы не пришел именно ко мне. И он был умницей, Товия, что пришел в школу. Если бы он без меня явился домой, я не знаю, что бы ему сделал отец. Даже когда мы пришли вместе, он сразу же захотел избавиться от Товии. Но мама сказала, что, наверное, Товия сделал из всего происшедшего выводы и теперь он станет примерной собакой. Потом я вымыл его во дворе из шланга, и отец сказал, что с сегодняшнего дня он все время будет на привязи, и если он еще раз что-нибудь натворит, то пусть пеняет на себя. На самом деле, Товия никаких выводов не сделал, только стал еще более сумасшедшим, и каждый день, возвращаясь со школы, я видел, как он остервенело лает на всех прохожих. И однажды я пришел домой, а его не было, и отца тоже. Мама сказала, что приезжали пограничники, потому что услышали о нем, что он такой зверский пес и просили отдать его на службу, так же, как призвали служить Азит, собаку-парашютистку, и теперь он пес - следопыт и кусает террористов, пытающихся проникнуть через северную границу. Я сделал вид, что поверил, а вечером отец вернулся на машине, и мама прошептала ему что-то в стороне, и он покачал головой, что «нет». На этот раз отец проехал целых сто километров, аж за Хадеру, и там выбросил Товию. Я знаю, брат рассказал мне. Еще он сказал, что все это из-за того, что в полдень Товии удалось высвободиться, и он покусал инспектора из мэрии.
      Сто километров — это и в машине много, а пешком — в тысячу раз больше, особенно для собаки, у которой каждый шаг в четыре раза меньше шага человека, но через три недели Товия вернулся. Он ждал меня у ворот школы, и даже не лаял, потому что у него не было сил сдвинуться с места, он лежал неподвижно и только вилял хвостом. Я принес ему воды, и он выпил, наверное, целых десять мисок. Отец был убит наповал, когда его увидел. «Этот пес как проклятие!» — сказал он маме, которая сразу же принесла из кухни кости для Товии. Ночью я разрешил ему спать рядом со мной в моей кровати. Он мигом уснул, но всю ночь выл и рычал во сне, пытаясь перекусать всех, кто являлся, чтобы его разозлить.
      Наконец, ему понадобилось пристать именно к бабушке. Он даже не укусил ее, только прыгнул на нее и повалил на спину. Она сильно ударилась головой, и я вместе со всеми помогал ей встать. Мама послала меня на кухню принести ей стакан воды, а когда я вернулся, увидел разъяренного отца, затаскивающего Товию в машину. Я ничего не пытался сделать, и мама тоже. Знали, что ему не отвертеться. И отец еще раз попросил брата поехать с ним, только на этот раз он еще велел принести ружье. Мой старший брат не служил в боевых частях, но база его была далеко, и поэтому он приезжал домой с оружием. Когда отец велел брату принести ружье, он не сразу понял, и спросил отца зачем. И отец сказал, что затем, чтобы Товия перестал возвращаться.
      Они завезли его на свалку и выстрелили ему в голову. Брат сказал, что Товия совсем не понимал, что должно произойти. Он был в хорошем настроении и обалдел от всего, что нашел в мусоре. И тогда — бум! С той минуты, когда брат сказал мне это, я почти не думал о нем. Раньше я еще вспоминал его, пытался представить, где он находится и что делает. Но сейчас нечего было представлять, и я старался думать о нем как можно меньше.
      Через полгода он вернулся. Ждал меня во дворе школы. Он тянул лапу, один глаз у него был закрыт, и челюсть казалась парализованной. Но когда он меня увидел, он по-настоящему обрадовался, как будто ничего и не случилось. Когда я привел его домой, отец еще не вернулся с работы, и мамы тоже не было дома, но и когда они пришли, они ничего не сказали. И всё. С тех пор Товия оставался у нас целых двенадцать лет, пока не преставился на склоне дней. Больше он никого не кусал. Только иногда, когда кто-нибудь проезжал по улице на велосипеде, или просто шумел, можно было увидеть, как у него летят предохранители и он пытается штурмовать забор, но силы всегда оставляли его на полпути.

      Я вдруг распереживался, но она сразу успокоила меня и сказала, что беспокоиться не о чем. Она выйдет за меня замуж, и если уж родителям так это важно, то даже со всеми залами. Дело не в этом, а совсем в другом — в Момбасе. Три года назад, после армии, она ездила туда вместе с Лиги. Они были там только вдвоем, ее парень остался тогда на сверхсрочную службу. Он был каким-то техником в авиации. В Момбасе они жили все время в одном месте, что-то вроде кемпинга, где было много молодежи, в основном, из Европы. Лиги не соглашалась оттуда уезжать, она как раз влюбилась в одного немца, который жил там в домике. Да и ей самой не так уж трудно было остаться, спокойствие было довольно приятным. К ней никто не приставал, несмотря на то, что кемпинг могло разнести от обилия наркотиков и гормонов. Похоже, до всех дошло, что она хочет быть одна. До всех, кроме одного голландца, который появился на день позже их, и оставался до тех пор, пока они не уехали. Да и он не очень-то надоедал, только подолгу на нее смотрел. Это ей не мешало. Он выглядел вполне прилично, правда, был немного печален. Но грусть его была такой, когда не жалуются и к состраданию не призывают. Три месяца они пробыли в Момбасе, и она не услышала от него ни единого слова. Кроме одного раза, за неделю до отъезда, но и тогда в том, как он говорил, была такая деликатность и ненавязчивость, что казалось, будто он не произнес ни слова. Она объяснила ему, что это ее не устраивает, что у нее есть парень в армии и они знакомы еще со школы. И он только улыбнулся, кивнул и вернулся в свой наблюдательный пункт на ступеньках домика. Больше он с ней не разговаривал, только продолжал смотреть. Но сейчас она припоминает, что однажды он еще раз заговорил с ней — в тот день, когда она улетала, и это был самый смешной разговор за всю ее жизнь. О том, что между каждыми двумя людьми в мире существует поцелуй. И что вот, он уже три месяца смотрит на нее и думает об их поцелуе: каким будет его вкус, каким долгим он будет и что она при этом почувствует. И вот теперь она уезжает, и у нее есть парень и все такое, он понимает, но только поцелуй, он хочет только поцелуй, чтобы узнать. Если она готова. Он говорил все это ужасно смешно, путано так. Может потому, что не очень был силен в английском, или просто вообще не был выдающимся оратором. Но она согласилась. И они поцеловались. А потом он действительно ни на что не посягал, и они с Лиги вернулись домой. Ее парень приехал в аэропорт в форме и увез их в своем «Рено». Они стали жить вместе, и, чтобы разнообразить секс, придумывали всякие новые штуки. Привязывали друг друга к кровати, капали молоко, однажды даже попробовали анальный секс, и это были просто адские муки, да еще посреди процесса стала вылезать колбаска. И, в конце концов, они расстались, а когда она начала учиться, познакомилась со мной. И сейчас мы вот-вот поженимся. С этим у нее нет проблем.
      Она сказала, чтобы я сам выбирал зал, и дату, и все, что мне заблагорассудится, ей это все равно. И вообще, все это ее не интересует, и этот голландец тоже, и нечего к нему ревновать. Он, наверняка, уже умер от передоза, или просто валяется пьяным на тротуаре в Амстердаме, или сделал где-то магистра по какой-нибудь науке, что еще хуже. И как бы там ни было, вообще, он тут не при чем. Это — все то время в Момбасе. Три месяца человек сидит и смотрит на тебя, представляя себе поцелуй.

      Когда Реут сказала, что хочет, чтоб мы расстались, я был в шоке. Такси как раз остановилось у ее дома. Она вышла и сказала, что не желает, чтоб я к ней поднимался, и что, к тому же, даже не очень-то хочет об этом разговаривать. И, вообще, у нее нет больше никакого желания обо мне слышать, и все возможные поздравления по случаю нового года или дня рождения она просит меня оставлять при себе. Она захлопнула дверцу такси с такой силой, что водитель бросил ей вслед пару теплых слов. Я остался сидеть сзади, в полном оцепенении. Если бы мы ссорились раньше или еще что-нибудь, я бы, наверное, был больше готов к такому повороту, но ведь вечер прошел прекрасно. Да, фильм, конечно, звезд с неба не хватал, но так все действительно было спокойно. И тут вдруг этот монолог, и хлопанье дверцей, и хоп! — все наши полгода вместе — в урне для мусора.
      — Ну, и что будем делать? — спросил водитель и глянул в зеркало. — Отвезти тебя домой? А он у тебя есть вообще? К родителям? Приятелям? В массажное заведение на Аленби? Ты — начальник, тебе и карты в руки.
      Я не знал, что мне с собой делать, только чувствовал, что все это не честно. После расставания с Гилой я поклялся никого больше не подпускать к себе слишком близко, чтобы потом не убиваться. Но вот появилась Реут, и все было так хорошо, что мне это просто не приходило в голову.
      — Правильно, — хмыкнул водитель, заглушил мотор и опустил спинку сиденья. — Зачем это ездить, когда здесь так приятно. Да и мне-то что, солдат спит — счетчик считает.
      И тут по селектору назвали этот адрес: «Еврейский легион 9, кто неподалеку?» Именно его я уже слышал раньше, и он крепко врезался мне в память, как будто кто-то его там процарапал гвоздем.
      Когда мы расставались с Гилой, все было точно также в такси, точнее, такси увозило ее в аэропорт. Она сказала, что это конец, и действительно, больше ни слова я от нее не услышал. Тогда я тоже остался в подобном же состоянии, одиноко застрявший на заднем сидении. Тогдашний таксист болтал без умолку, но я не слышал ни единого слова. Однако адрес, прозвучавший по селектору, я как раз хорошо запомнил: «Еврейский легион 9, кто берет?» И вот сейчас, может быть, это вышло и случайно, но я все-таки велел водителю ехать, мне нужно было узнать, что там находится. Когда мы подъезжали, я заметил удаляющееся такси, и в нем, на заднем сидении, силуэт маленькой головы, похожей на голову ребенка. Я заплатил водителю и вышел.
      Это был чей-то собственный дом. Я отворил калитку, пошел по дорожке, ведущей к входной двери, и позвонил в звонок. Это было довольно глупо. Что бы я стал делать, если бы кто-нибудь мне открыл, что бы я ему сказал? Мне нечего было там искать, и тем более в такое время. Но я так был рассержен, что мне было абсолютно все равно. Позвонил еще раз, долго трезвонил, потом начал со всей силы барабанить в дверь, как в армии, когда мы обыскивали дома, и никто не открывал. В голове у меня все смешалось: мысли о Реут и Гиле сплетались с другими расставаниями, и все это вместе превращалось в какой-то ком. И этот дом, в котором не открывали дверь, что-то в нем меня раздражало. Я стал обходить его в поисках окна, через которое можно было бы заглянуть внутрь. В этом доме не было окон, только стеклянная дверь сзади. Я пытался смотреть через нее, но внутри все было темно. Изо всех сил я напрягал зрение, однако, глаза так и не привыкли к темноте. Получалось, что чем больше я всматриваюсь, тем все чернее там делается. У меня от этого просто поехала крыша, по-чёрному. И вдруг я увидел самого себя как будто со стороны — вот я наклоняюсь, поднимаю камень, заворачиваю его в футболку и разбиваю стекло.
      Я сунул руку во внутрь, стараясь не порезаться, и открыл дверь. Нащупал выключатель и зажегся свет, тусклый и убогий. Одна лампочка на большую комнату. И это все, что представлял из себя дом, — огромная комната, без какой-либо мебели, абсолютно пустая, кроме одной стены, сплошь увешанной фотографиями женщин. Часть фотографий была в рамках, остальные прикреплены к стене скотчем. И все были мне знакомы: была там Рони, моя подружка в армии, и Даниела, с которой мы встречались еще в школе, и Стефани, которая была волонтером в нашем кибуце, и Гила. Они все там были, и в правом углу в нежной золотой рамке было фото Реут. Она улыбалась. Я погасил свет и весь дрожа, скорчился в углу. Не знаю, кто этот человек, который живет здесь, зачем он мне это устраивает, как ему удается всегда все разрушать. И тут вдруг все выстроилось, все эти расставания, разрывы на ровном месте — Даниэла, Гила, Реут. Это никогда не происходило между нами, это всегда был он.
      Не знаю, через сколько времени он приехал. Сначала я услышал звук отъезжающего такси, потом — как поворачивается ключ в передней двери, потом еще раз зажегся свет. Он стоял в дверях и улыбался. Просто смотрел на меня и усмехался, подлец. Он был невысок, ростом с ребенка, громадные глаза без ресниц, и в руке держал цветную пластиковую сумку. Когда я встал из своего угла, он хихикнул, как изменяющий муж, которого застали на горячем, и спросил, как я сюда попал.
      — И она тебя бросила, а? — сказал он, когда я уже был близко от него. — Не страшно, всегда будет появляться другая.
      И я, вместо ответа, ударил его камнем по голове, и не переставал лупить, даже когда он упал. Я не хочу никакой другой, я хочу Реут, я хочу, чтобы он прекратил смеяться. И каждый раз, когда я опускал ему на голову камень, этот человек только скулил: «Что ты делаешь, что ты делаешь, что ты делаешь, я же твой человек, твой!» — пока не перестал. Потом меня стошнило. И после этого я почувствовал некоторое облегчение, как на марш-броске в армии, когда кто-то сменяет тебя и забирает ручки носилок, и вдруг ты ощущаешь необыкновенную легкость, ты никогда не думал, что такое вообще можно чувствовать. Ты легкий как ребенок! И вся ненависть, и чувство вины, и страх, которые, наверное, станут одолевать меня, все растворяется в необычайной этой легкости.
      За домом, неподалеку, была маленькая рощица, и я бросил его там. Камень и футболку, которые были все в крови, закопал во дворе. В течение нескольких недель я всё искал его в газетах, в новостях и в объявлениях о пропавших, но там ничего не было. Реут не отвечала на мои сообщения, и кто-то на работе рассказал мне, что видел ее на улице с высоким блондином, и это меня неприятно укололо, но я знал, что тут ничего не поделаешь, это уже в прошлом. Потом я стал встречаться с Майей. И с начала все было с ней так разумно, так хорошо. И в противоположность тому, как я всегда держусь с девушками, с ней я с первой же минуты был открыт, без всяких защит. По ночам мне иногда снился тот лилипут — как я выбрасываю его труп в роще, и когда я просыпался, в первую секунду мне было страшно, но я сразу же говорил себе, что нечего бояться, ибо он уже не здесь, а потом обнимал Майю и снова засыпал.
      Мы с Майей расстались в такси. Она сказала мне, что я тупоумный, что до меня в такой степени ничего не доходит, что иногда она чувствует себя самой несчастной в мире, а я при этом уверен, что она получает удовольствие, ибо в эту минуту мне хорошо. Она сказала, что уже давно у нас возникли проблемы, но я не обращал на это никакого внимания. И потом она заплакала. Я пытался ее обнять, но она отстранилась и сказала, что если она мне не безразлична, то пусть я позволю ей уйти. Я не знал, стоит ли мне идти вслед за ней, настаивать. Что касается адреса, то назвали «Бульвар Фрейда 4». Я попросил водителя, чтобы он отвез меня туда. Когда мы подъехали, там уже стояло другое такси, и в него сели парень с девушкой, приблизительно моего возраста, может быть немного моложе. Их водитель что-то сказал, и они рассмеялись. Я отправился на Еврейского легиона 9. Искал его тело в роще, но там его не было. Единственное, что мне удалось найти, был ржавый прут. Я взял его и пошел к дому.
      Дом выглядел точно так же, как тогда, темный, с разбитым стеклом в задней двери. Я всунул руку и осторожно, чтоб не порезаться, поискал ручку двери. Вошел и сразу же нашел выключатель. Там было по-прежнему пусто, только фотографии на стене, уродливая сумка лилипута и темное, липкое пятно на полу. Я осмотрел фото — все были на месте и точно в том же порядке. Покончив с фотографиями, я открыл сумку и начал в ней рыться. Там была банкнота в пятьдесят шекелей, наполовину прокомпостированный проездной, футляр с очками и фотография Майи. На фото волосы у нее были собраны, и выглядела она несколько одиноко. И вдруг я понял, что он сказал мне тогда, перед тем, как умер. Что всегда будет какая-то другая. Я силился представить себе его в ту ночь, когда мы с Реут расстались, как он едет туда, куда до сих пор не ездил, возвращается с этой фотографией и очень беспокоится о том, как я познакомлюсь с Майей. Только вот в тот раз мне удалось все испортить. И теперь я уже не очень уверен, что с кем-нибудь познакомлюсь. Потому что мой человек умер. Я сам его убил.

      И этот старый негр в Сан Диего, обмочивший нам всю обивку, когда мы везли его в больницу, и толстая бомжиха в Орегоне, которой Авихай оставил свою уродливую фуфайку, ту, со знаком частей связи, полученную им при окончании курса связистов, и еще в Вегасе был один парень с опухшими от сильного плача глазами, говоривший, что все потерял, и что ему нужен билет на автобус, и Авихай сначала не хотел давать ему и говорил, что он врет, а в Атланте был еще кот с конъюнктивитом, и мы остановились купить молока. Много случаев было, я даже все и не упомню, по большей части ничего особо выдающегося, так, вроде остановиться на тремп или оставить хорошие чаевые старой официантке. По одному доброму делу в день. Авихай говорил, что это полезно для нашей кармы, а тот, кто подобно нам путешествует от побережья к побережью, нуждается в хорошей карме. Не то чтобы Штаты — какие-то опасные южноамериканские джунгли, или поселок прокаженных в Центральной Индии, но тем не менее.
      В Филадельфию мы приехали перед самым концом поездки. Из Филадельфии мы должны были отправиться в Нью-Джерси. У Авихая был там приятель, обещавший помочь нам продать автомобиль. Оттуда я собирался уехать в Нью-Йорк и возвратиться домой. Авихай планировал остаться еще на несколько месяцев в Нью-Йорке и найти работу. Поездка была потрясающей. Лучше, чем ожидали. Лыжи в Рино, аллигаторы во Флориде, чего только не было. И все за четыре штуки баксов на каждого. И ведь сказать по правде, хоть иногда мы и жмотились, но на действительно важных вещах ни разу не экономили. В Филадельфии Авихай затащил меня в один скучный музей природы, о котором его приятель из Нью-Джерси говорил, что там классно. Оттуда мы поехали пообедать в одно китайское местечко, щедро предлагавшее заплатить всего шесть долларов, девяносто девять центов и «Ешь-сколько-влезет» плюс запахи бесплатно.
      — Эй, не ставьте здесь свою машину, — крикнул нам какой-то худой негр, явно обкурившийся. Он встал с тротуара и пошел в нашу сторону. — Паркуйтесь напротив, иначе вам ее мигом разнесут. Счастье, что я успел остановить вас.
      Я поблагодарил и пошел к машине, но Авихай велел мне подождать минутку, и сказал, что этот негр просто несет чушь. Негр ужасно напрягся из-за того, что я остановился, и от этого странного языка, на котором мы говорили. Он повторил еще раз, чтоб мы подвинули автомобиль, иначе нам его разобьют. И что это хороший совет, отличный совет, он спасет нам машину, и что такой совет стоит не меньше пяти долларов.
      — Пять долларов человеку, который спас вам целый автомобиль, пять долларов голодному, демобилизованному солдату и господь вас благословит.
      Я хотел уйти оттуда, у меня смертельно ехала крыша от этих разговоров, и я чувствовал себя просто идиотом. Но Авихай продолжал с ним разговаривать.
      — Ты есть хочешь? — спросил его Авихай. — Пойдем, поешь с нами.
      Было у нас такое правило: не давать бомжам в руки денег, чтоб не купили себе дозу. Авихай положил ему руку на плечо, и попытался завести в ресторан.
      — Не люблю я китайское, — увиливал негр, — ну, дайте мне пятерку, ей богу. Не будьте вредными, у меня сегодня день рождения. Я спас вам машину, мне причитается, причитается, причитается! В день рождения я заслужил поесть по-человечески.
      — Поздравляем! — улыбнулся до обалдения терпеливый Авихай. — День рождения — это действительно что-то праздничное. Давай, скажи, чего тебе хочется, и мы поедем и пообедаем с тобой.
      — Мне хочется, мне хочется, мне хочется, — затянул негр. — Ну, дайте мне пятерочку. Пожалуйста, не будьте такими, это совсем далеко.
      — Нет проблем, — сказал я ему, — у нас машина. Поедем туда вместе.
      — Вы мне не верите, да? — продолжал негр. — Вы думаете, я обманщик. Это не красиво! После того, как я спас вам машину! Так не ведут себя с тем, у кого сегодня день рождения. Вы плохие, плохие! У вас нет сердца!