Глава двадцать четвертая

Котлета, свесив голову, сидел на крыше и внушал себе, будто чует запах океана, хотя до океана на самом деле было много миль. Может быть, завтра он голоснет на дороге в Санта-Монику. Предварительно украв из какой-нибудь лавчонки пару плавок.

И вдруг его одолел страшный голод. Заехал в живот ударом кулака – и слабость сразу же разлилась по всему телу. На него обрушились запахи мяса и рыбы, жареной картошки и бананов – с такой остротой, словно все это выложили перед ним на стол. И сразу же в голове у него зазвучали голоса. Один из них (и он знал это) был отцовским. Отец велел ему положить себе побольше жаркого, побольше бобов, побольше зелени и картошки.

Закрыв глаза, он представил себе отца. Он узнал бы его с первого взгляда. Он узнал бы его даже с первого слова, хотя на самом деле ни разу в жизни не слышал его голоса.

– У тебя есть мелочь? – спросили у него, отвлекая его от воображаемого пиршества.

Слабость уже прошла, однако голод остался. Он открыл один глаз и искоса посмотрел на Хогана, воздвигшегося над ним. Хоган стоял босой, в джинсах и в расстегнутой рубахе, его белокурые волосы казались просто белыми, а кожа была цвета хлеба с маслом.

– У меня нет денег. Ни гроша.

– А хочешь раздобыть?

– Не хочу возиться с каким-нибудь педиком. И вообще, это становится слишком опасно.

– В каком смысле опасно?

– Можно подцепить какую-нибудь заразу. Заболеешь, а чего доброго и умрешь.

– Это если будешь путаться с ниггером или с наркоманом.

– Достаточно и того, что он лидер. И хочет оттянуть тебя в жопу. О Господи, какой ты дурак.

– Так, может, спиздим у кого-нибудь из квартиры телик? Или вытащим из кармана бумажник?

Котлета закрыл глаз и вновь погрузился в свои мечтания.

Хоган пнул его.

– Да ты никак спишь?

– Отвали. Я думаю.

– О чем ты думаешь? – удивился Хоган, подсаживаясь на не обвалившийся участок парапета.

Думаю, что, может, мне стоит свалить куда-нибудь из этого города.

– Свалить из города? Ладно. Как насчет того, чтобы перебраться в Сан-Франциско? Там наверняка найдется, чем заняться. Как насчет Нью-Йорка? Или Майами? В Майами лучше всего. Там красиво и тепло.

– А как насчет того, чтобы ты пошел, куда тебе хочется, и я тоже пойду, куда мне хочется?

Хоган ничуть не обиделся.

– А куда тебе хочется?

– В какой-нибудь городок вроде того, в котором я вырос.

– Опять баки заливаешь?

– Ну, а это-то ты, говно, про что?

– Не хочу, чтобы ты мне баки заливал. Я просто спросил. Я ведь и сам порою баки заливаю.

– Ладно… – Котлета обрадовался тому, что Хоган никак не отреагировал на невольно вырвавшееся у него «говно». Это означает, что верзила начал уважать его. Иначе он накинулся бы на Котлету, а может, и отделал как следует. Но тут он подумал о том, что Хоган накидывается на него только на людях. Особенно – в присутствии девочек. Возможно, они смогли бы и подружиться, поговорив с глазу на глаз.

– Ты не видел Сисси? – спросил Котлета.

– Понятия не имею, где она.

– А что Мими и Му?

– Да на хер их обеих. Я им не мамаша. Хочешь быть им мамашей – валяй, только меня в это не впутывай.

Значит, даже поговорив, им все равно не подружиться, подумал Котлета. Он достал сигарету из пачки, лежащей в нагрудном кармане, достал спички из бокового кармана джинсов. Закурил, сделал глубокую затяжку, подчеркнуто не предложил ни сигарету, ни затяжку Хогану. Спрятал коробок вместе с сигаретами в нагрудный карман. Уселся поудобней, достал из заднего карману книгу в мягкой обложке. Книга была зачитана и уже начала рассыпаться. Он демонстративно отыскал место, на котором отвлекся от чтения, подался вперед, целиком и полностью переключился на книгу, делая вид, будто и при таком слабом свете может читать.

Ему хотелось, чтобы Хоган отвалил от него. Тогда он спустится с крыши, пойдет к Макдональдсу и набьет себе живот – попытается набить себе живот – гамбургерами и жареной картошкой.

– Ну, а сейчас ты чего из себя корчишь? – спросил Хоган.

– Что значит чего из себя корчу?

– Таращишься в книгу. И вечно раскрываешь ее на одной и той же странице.

– Я читаю. Вот я что из себя корчу.

– Ну, и когда же ты прочтешь эту книгу? – А поскольку Котлета ничего не ответил, Хоган добавил: – А картинки там есть?

– Там есть фотографии на центральной вклейке, но это не комикс.

– Ну, так почитай мне из нее.

– Послушай, ты когда-нибудь видел, чтобы один человек читал вслух другому? Ну если так и бывает, то тот, которому читают, сидит тихо и не делает никаких замечаний.

Какое-то время они помолчали. И в этом молчании не чувствовалось взаимной симпатии. Друзья так не молчат. А вот двое совершенно незнакомых людей, случайно оказавшихся соседями в купе поезда или в ряду кресел в самолете, – да, вот это было похоже.

– Ты когда-нибудь ей вставлял? – в конце концов спросил Котлета в попытке вновь настроиться на дружеский лад.

– Что такое?

Вопрос Котлеты прозвучал так неожиданно, что Хоган даже поначалу оробел.

– Я спросил, вставлял ли ты когда-нибудь Мими?

– Ага, мне так и послышалось.

– Что ж ты тогда подскочил на месте?

– Ты меня отвлек. Я думал.

– Ну, так вставлял или нет?

– Разок-другой вставил.

– А как насчет Му?

– Ясное дело. Ей тоже. Разве это трудно? Или ты их не трахаешь?

– Мне это не нравится. Я мог бы, но мне не нравится.

– Как это?

– Сам не знаю.

И вновь наступила томительная тишина. Потом Хоган спросил:

– А в тюрьме ты сидел?

– Какого хрена ты об этом спрашиваешь?

– А что тут такого? Я задал тебе вопрос. А в тюрьме ты сидел? Что в этом такого страшного?

– А сам-то ты сидел?

– Ясное дело! Сколько раз.

– Значит, и я сидел.

– Где?

– В Литтл-Роке.

– Когда?

– Пару лет назад.

– За что?

– Да ты что, думаешь, я помню? За что-то. В магазине меня поймали. Или возле машины. Что-нибудь такое. Судить меня должны были через неделю, самое позднее, через десять дней. А продержали двадцать восемь. Судья подхватил простуду. Что-то в этом роде.

– И никто не освободил тебя под залог?

– А кому бы это пришло в голову? У меня никого такого нет. Однажды меня навестил сотрудник Социальной службы. Я чуть ли не на коленях просил, чтобы он добился моего освобождения. Для начала я сказал ему, что, по-вашему, мне делать среди всех этих мужиков? Там сидели мужики по пятьдесят, по шестьдесят, может, и по семьдесят. И многие из них были ни в чем не виноваты, точь-в-точь как я. И место им было не в тюрьме, а в больнице. Самые настоящие психи, ты понимаешь, о чем я?

– Полегче, – сказал Хоган. – Смотри не надорвись.

– Я хочу сказать, они называли меня красавчиком и сыночком и гладили по жопе при каждом удобном случае. Я рассказал обо всем сотруднику Социальной службы и попросил перевести меня куда-нибудь, где я буду сидеть со сверстниками, а не с такими стариками. Мне ведь было всего двенадцать, ну, может, тринадцать.

И настоящие педерасты там были тоже. Полным-полно. Трахались всю ночь, отсасывали друг у дружки, перешептывались. Один подкрался ко мне со своей штуковиной в руке. Сам карлик, а штуковина здоровенная. Прямо как у коня. Я сказал сотруднику, что меня туда нарочно упрятали, потому что у тех мужиков не было баб, а тут откуда ни возьмись мальчонка с мягкой попкой. Мне все время приходилось отваживать их. Однажды ко мне начал приставать даже охранник – и я сказал об этом сотруднику Социальной службы.

– И он что-нибудь сделал?

– Ушел и пропал навеки. Я его только раз в жизни и видел.

– Ну, и что произошло потом?

– А что, по-твоему, могло произойти? Спать-то мне надо, верно? Не могу же я отваживать их круглые сутки? Двадцать восемь дней я провел в этой злоебучей тюрьме и только потом меня выпустили с испытательным сроком.

– Блядство какое, – сказал Хоган. – А впрочем, ну и что? Ты ведь защищался, верно? Держу пари, они тебя даже баловали. А потом, худо-бедно, ты вышел оттуда живым.

– Поэтому ты и подставляешь зад каждому? – спросил Котлета. – Чтобы выйти отсюда живым?

Хоган пристально посмотрел на него.

– А что такого, есть-то мне надо? И потом, я соглашаюсь далеко не на все. Зря ты так думаешь.

Котлета снова раскрыл книгу.

– Как только можно вечно читать одно и то же, – возмутился Хоган.

– А с чего ты взял, что я читаю одно и то же?

– С тех самых пор, как мы с тобой познакомились, ты одну эту книгу и читаешь.

– Сам не знаешь, что за чушь плетешь! Хоган схватился за книгу, однако Котлета не выпустил ее из рук. Хоган вскочил на ноги и потянул на себя книгу.

– Не трогай, сукин сын!

Котлета тоже попытался встать на ноги.

– Отпусти книгу, или порвется, – предостерег Хоган.

Котлета отпустил книгу, на глаза ему навернулись слезы ярости. Хоган, отвернувшись от него, принялся рассматривать фотографии на центральной вклейке.

– Отдай! Отдай!

По щекам у Котлеты побежали слезы.

– Боже ты мой, и такая херня тебя интересует?

Ты заболел или как? Фотографии голых баб, изрезанных на куски! У одной и головы нет! Ну и ну! – В голосе Хогана слышалось отвращение, однако он по-прежнему пролистывал иллюстрации. – А это тот мудак, который все это вытворил? Ну и страшилище!

Котлета, издав еще один вопль, бросился на Хогана. Верзила никак не ожидал такого нападения со стороны того, кто был и меньше, и мельче; он потерял равновесие и упал. Напрягшись, он попытался стряхнуть с себя Котлету, но не тут-то было: тот отчаянно царапался и кусался. Наконец, вслед за Котлетой, заорал и Хоган. Со стороны могло показаться, будто кипит шумная схватка, в которой принимают участие не меньше полудюжины человек. Меж тем это всего лишь возились двое подростков.

Хогану удалось, извернувшись, стряхнуть с себя Котлету. Он было засмеялся, но у него ничего не вышло. Внезапно он осознал, что драка идет не на жизнь, а на смерть.

Он вновь и вновь отпихивал от себя Котлету, а тот вновь и вновь нападал на него, пена выступила и запузырилась у него на губах подобно морскому прибою, в глазах горел безумный огонь.

О Господи, подумал Хоган, у Котлеты точно такие же глаза, как у того убийцы из книжки.

Он нанес удар ногой, который пришелся Котлете в солнечное сплетение. У того перехватило дух. Скорчившись, он покатился по узенькой дорожке возле самого края крыши.

Хоган кое-как поднялся на ноги. Подошел туда, где упала, окончательно развалившись при этом, книга. Вырванные и просто-напросто рассыпавшиеся страницы разметало ветром по всей крыше. Он принялся подбирать их – все, которые попались ему на глаза, – а подняв, вкладывал под мягкую обложку. При этом он старался соблюдать нумерацию страниц.

Котлета лежал на боку, скрючившись и держась обеими руками за живот. Он плакал.

Хоган подсел к нему.

– Погляди, вот твоя книга. Ради Бога, откуда мне было знать, что эта поганая книга так дорога тебе? Что ты полезешь из-за нее в драку? Ну, возьми же ее.

– Пошел на хер.

– Заткнись, или я опять тебя уделаю. Перекатившись на другой бок, Котлета увидел на лбу у Хогана здоровенную ссадину. Хоган, нагнувшись к Котлете, положил книгу ему на грудь.

– Говна пирога, – презрительно сказал Хоган и пошел прочь.

Ему было слышно, как Котлета поднялся на ноги. Слышно, как тот бросился бегом. Когда Хоган в конце концов решил обернуться и посмотреть, что там происходит, было уже слишком поздно. Котлета ударил его ребрами обеих ладной прямо по загривку. Хоган успел ухватиться за рубаху Котлеты, за карман. Но карман оторвался. Хоган спиной повалился на трухлявые перила. Они не выдержали. На мгновение он завис в воздухе, а затем спиной вперед полетел вниз и упал на землю, замусоренную металлическим и прочим хламом.

Котлета опустился на четвереньки и, перегнувшись через край крыши, посмотрел на происшедшее. Хоган лежал не шевелясь, его тело было неуклюже распластано. У Котлеты отчаянно заболела шея, потом боль проникла в мозг. Ему показалось, будто из носа и ушей у него хлынула кровь. Перед глазами возник туман – скорее даже не туман, а плотная черная бархатная завеса. Он отполз от края, испугавшись того, что свалится с крыши и сам.

Он спустился по лестнице. Его вновь разбирал чудовищный голод.

Глава двадцать пятая

За шесть часов он доехал до Джонсон-сити, и еще полчаса заняла поездка в аэропорт.

Всю дорогу Свистун продремал и проснулся, лишь когда они подрулили к самому залу вылета.

– Может, вам в мотель? – спросил Хок, увидев, что Свистун сидит не шевелясь и только озирается, как обычно поступают люди, когда им случается проснуться в неожиданном для себя месте.

– А где мы?

– В аэропорту. Но, может, вам лучше в мотель?

– Я что-то совершенно обалдел.

– Ну, я у вас спрашивал об этом два раза. Сначала на заправке и во второй раз – когда я остановился попить кофе.

– Но я ничего не слышал.

– Да, я понял. Ладно, проехали. Так что же, в мотель?

– А сколько времени займет перелет в Атланту?

– Дайте прикинуть. Три часа, может, и все четыре. Расписание все время меняется.

Хок развернулся на подъездной дорожке и подъехал к самому залу вылета.

– Пойдите помойтесь. А я вас подожду.

Свистун вышел из машины, немного поразмыслил, а затем побарабанил по стеклу со стороны пассажирского сиденья.

Хок, перегнувшись, открыл окошко.

– А с чего ты взял, что я не смоюсь, так и не расплатившись с тобой?

– У меня ваш багаж.

– Этот чемодан со всем своим содержимым стоит сущие гроши. Пройду сквозь заднюю дверь, возьму другое такси, да и поеду куда угодно.

– Видите там полицейского? – спросил Хок.

Повернувшись в указанном направлении, Свистун обнаружил, что дежурный полицейский смотрит в их сторону. Хок помахал ему рукой, и тот отсалютовал в ответ.

– Я уже предупредил Кулиджа, чтобы он присмотрел за вами.

Свистун ухмыльнулся.

– Шутишь?

Хок ухмыльнулся в ответ.

– Все равно не узнаете, пока не соберетесь от меня смыться.

Свистун покачал головой, обрадовавшись тому, что Хок такой башковитый парень, и отправился по малой нужде.

Вернувшись к машине, он сказал:

– В мотель заезжать не будем. Поспать мне там все равно не удастся. Ну, что там у тебя за дурные новости?

Хок передал ему клочок бумаги, на котором заранее вывел общую сумму. – Это по-честному?

Свистун порылся в бумажнике.

– По-честному. Но у меня нет таких денег. Чек примешь?

– На часть суммы. Но не на всю. Свистун отдал ему всю свою наличность.

– Только одолжи мне, пожалуйста, двадцатку, чтобы я смог доехать на автобусе из голливудского аэропорта в Голливуд.

Хок отдал ему двадцатку. Свистун выписал ему чек на двадцать долларов.

– Надеюсь, он не подписан именем Гэри Купера, – сказал таксист.

Свистун отдал чек, и Хок пристально вчитался в него.

– Это ваше настоящее имя?

– Настоящее.

Свистун забрал вещи с заднего сиденья, затем через открытое окошко попрощался с Хоком за руку.

– Хорошо с тобой работалось, Хок. Может быть, я сюда еще приеду. И тогда мы с тобой поохотимся или порыбачим.

– А вы когда-нибудь охотились? Или рыбачили?

– Нет. По-моему, нет.

– Тогда не давайте обещаний, которых вы не сдержите, и не тешьте себя мечтами, которые все равно останутся тщетными.

Свистун ухмыльнулся, покачал головой, пошел прочь, помахал рукою, не оборачиваясь, и подумал о том, что доморощенных философов вроде Боско можно встретить практически повсюду.

В здании аэропорта он поставил чемодан на пол, а сам уселся в пластиковое кресло. Попытался закрыть глаза, но, как выяснилось, он уже выспался. Взял местную газету и принялся читать о строительных работах и о расценках на сельскохозяйственную продукцию.

В аэропорту было совсем мало народу. Однако по мере того, как утро вступало в свои права, люди все прибывали и прибывали.

В зал вошли мужчина и женщина с пятью детьми. На мужчине был комбинезон, куртку он держал переброшенной через руку. Женщина, худощавая и стройная, пожалуй, лет на десять моложе его; кожа у нее на щеках и на руках казалась тугой и гладкой, как яблоко. Неплохая фигура, если допустить, что этих детишек произвела на свет именно она. Но она уже чуть сутулилась и мышцы живота были слабыми, а это означало, что пройдет еще совсем немного времени – и она непременно превратится в старую клячу.

Мальчик и девочка были постарше остальных детей – на вид им было лет по двенадцать-тринадцать, тогда как трое других – сплошь девочки – казались погодками четырех, пяти и шести лет. Шестилетний перерыв между старшей двойкой и младшей тройкой.

Они сели в ряд кресел прямо напротив Свистуна. Первые несколько мгновений все пятеро детей сидели тихо, как мыши, под охраной отца с одной стороны и матери с другой. Родители казались овчарками, стерегущими стадо. Дети мрачно и без особого интереса глазели на Свистуна.

Теперь Свистун видел, что женщина является матерью всех пятерых. У всех был ее несколько заостренный носик, ее бледно-голубые глаза. Двое старших были темноволосы, а младшая троица белокура. Теперь, когда все семейство уселось прямо перед Свистуном, ему стало ясно, что старшие дети от первого брака, а младшие – от нынешнего.

Дополнительным подтверждением этому могло послужить и то, в каком порядке они все расселись. Младшие – жались к папочке. Одна из малышек отчаянно теребила его за рукав. Другая – самая маленькая – какое-то время спустя забралась к нему на колени и принялась нашептывать ему что-то на ухо. Он был воплощенные любовь и терпение.

Двое старших уселись рядом с матерью. Девочка скромно огладила юбку на коленях. Мальчик сидел нахохлившись, как и положено тинейджеру.

Отец в конце концов уступил просьбам младшенькой и полез в карман. Достал два доллара и вручил их старшей девочке.

– Купи детям коки, Филлис, и себе тоже, если хочешь.

– Она по пятьдесят центов бутылка.

– У Билли собственные карманные деньги. Мать явно расстроилась и даже что-то такое пробормотала, но Билли не произнес ни слова. Лишь смерил отчима презрительным взглядом.

Филлис взяла на руки самую младшую, наклонилась к другой и забормотала:

– Ширли, пойдешь рядом со мной, поняла? Я не собираюсь гоняться за тобой по всему залу.

Она явно решила поиграть в дочки-матери.

Мать меж тем полезла в кошелек, и ее муж напрягся. Мальчик затаил дыхание. Какое-то время казалось, будто она даст сыну деньги на коку, в которых отказал ему отчим. Какое-то время казалось, будто она раз и навсегда порвет с мужчиной, который женился на ней, невзирая на то, что у нее уже было двое детей, да так и не сумел наладить нормальные взаимоотношения с пасынком.

Но она, передумав, убрала кошелек. Мальчик горько усмехнулся, встал и отправился к стеклянной стене, из-за которой ему стали видны самолеты на взлетно-посадочной полосе. Женщина тоже поднялась с места и отправилась в туалет.

Мужчина встретился взглядом со Свистуном и решил не отводить глаз. Свистуну было ясно, что вся эта ситуация смущает и огорчает многодетного отца. Но как прикажешь воспитывать мальчика, который не доводится тебе родным сыном?

– Сын моей жены от первого брака, – сказал мужчина, словно Свистун обратился к нему с вопросом. – Осиротел, когда еще был совсем маленьким. Нелегко ему пришлось.

Нелегко пришлось и мне, пока я не примирился с его существованием.

Этого мужчина не сказал, но было ясно, что он имеет в виду именно это.

Свистун подумал о мальчике, которого он пытался разыскать. Интересно, как все сложится, если они с Фэй возобновят отношения и начнут все сначала, а с ними при этом окажется мальчик и его надо будет растить и воспитывать, хотя он и не будет Свистуну родным сыном.

– Дети в таком возрасте бывают очень трудными, – сказал Свистун.

Мужчина кивнул, словно они с незнакомцем только что уладили какое-то недоразумение.

Глава двадцать шестая

Вечеринка по случаю окончания съемок представляет собой голливудский ритуал.

При запуске каждой картины собирается целая орава самого разношерстного люда: одни хорошо знакомы между собой, другим доводилось поучаствовать в совместных съемках разок-другой, третьи знать друг друга не знают… И все они сходятся воедино на тридцать, на шестьдесят, а то и (по обстоятельствам) на девяносто дней, вынужденные работать в экстремальных условиях по десять, по двенадцать, по четырнадцать часов ежесуточно. Они превращаются в большую семью, вынужденно живущую в одной тесной каморке, у них не остается друг от друга никаких секретов.

Поначалу все это обставлялось весьма церемонно. В местном ресторане устраивались званые ужины, звезды экрана вручали подарки и сувениры техническому персоналу; технический персонал устраивал складчину, чтобы подарить звездам и режиссеру что-нибудь ценное. Одним словом, все изображали из себя одно счастливое семейство.

Потом дело пошло попроще, особенно – применительно к фильмам категории «б». Банкет устраивали прямо на съемочной площадке, любые более или менее гладкие поверхности застилали бумажными скатертями, буфет с горячими закусками заказывали из ресторана, а такелажники то и дело отправлялись в ближайший магазин за очередными порциями спиртного.

Как на детской вечеринке, когда мальчики держатся одной группой, а девочки – другой, пока эти группы не перемешают насильно, технический персонал толпился одной компанией, отпуская грязные шуточки и высказывая нелицеприятные мнения о качестве игры и о самом процессе съемок. "Младшие партнеры" ясно давали понять друг другу, что справились бы с делом ничуть не хуже «старших». За исключением, понятно, парикмахеров и гримеров, которые предпочитали лизать задницу звездам, потому что от благоволения последних зависела их собственная карьера. И за исключением художников по костюмам и представителей родственных профессий, которые вообще не относили себя к техническому персоналу, не сомневаясь в том, что являются истинными художниками. Режиссер переходил от одной группы к другой, строя из себя одинаково ласкового и подчеркнуто справедливого отца.

Из всей этой благостной картины решительным образом выпадал разве что продюсер. Каждый из участников съемок не сомневался в том, что продюсер его тем или иным способом употребил, шла ли при этом речь о скверном питании или о плохом размещении в гостинице, о недоплате или о незаконных вычетах из гонорара. Поскольку Хобби был одновременно и режиссером, и продюсером собственных картин, ему удавалось избежать тяготеющего над продюсерской братией проклятия. Ни актеры, ни технический персонал не смели подкалывать человека, который только что перестал быть для них родным отцом на съемочной площадке, а вместе с тем, скорее всего, и остался им должен жалованье за последнюю съемочную неделю.

В наши дни вечеринки по случаю окончания съемок, хотя и проходят по-прежнему на съемочной площадке, вернули себе часть былой роскоши и великолепия. Изысканные напитки и яства, специально приглашенные на вечер официантки в супермини, строго одетые бармены за импровизированной стойкой.

Кое-кому из наиболее привилегированных участников съемочной группы разрешается приглашать на такую вечеринку личных гостей. Впрочем, появилась и еще одна новинка: отныне и актеры, и технический персонал являются на банкет в шелковых куртках с вышитым на них названием фильма или телесериала. Это теперь фирменный знак – фирменный знак успеха и уважения. И в то же самое время – хорошо продуманная рекламная акция.

И вот собираются человек сорок, они толпятся стоя, рассаживаются по высоким стульям или стоят, привалившись к какой-нибудь детали макета, – и все в черных шелковых куртках, на которых вышиты слова "Ведьмы, у которых течка" (а ведь именно так называется только что законченный фильм Пола Хобби). И еще человек сорок в своей профессиональной одежде – или же в одежде, позволяющей угадать их профессию. И наконец, еще сорок, шикарно разодевшихся по такому случаю. И все трутся локтями, трутся задами, все стараются встать или усесться повыигрышней, чтобы – не исключено – прямо здесь получить новое обещание, новое предложение, новую роль.

Хобби стоит у одного из импровизированных баров с бокалом в руке и вполуха слушает вздор, который несут ему его агент и адвокат, Конски и Джибна, а сам глядит поверх их голов и удивляется, куда запропастилась Шарон. Она пообещала ему приехать, пусть только на полчаса. Неужели точно так же будет обстоять дело и после того, как они поженятся? Каждый засранец будет для нее важнее, чем нуждающийся в ее присутствии муж? Особенно – по окончании изнурительных и чрезвычайно нервных съемок.

Если уж монсиньор Мойнихен сумел выкроить часок, чтобы продемонстрировать свое благорасположение, если уж Поросенок Дули смог на это время отвлечься от охоты на очередную жертву, если уж эта проблядь Ева Шойрен – поганейшая баба, конечно, но зато как изумительно работает у нее голова – оставила все дела, чтобы поднять бокал и поздравить старого друга, то какого хера Шарон и пальцем не шевельнула?

И поскольку Хобби не слушал того, что ему говорили, и беспрестанно оглядывался по сторонам, он и оказался первым, кто заметил появление на вечеринке Дюйма Янгера. Впрочем, оказаться в этом плане первым было сравнительно нетрудно, потому что изо всех собравшихся узнать Янгера, кроме самого Хобби, могли только Боливия и Ева Шойрен.

Он нашел взглядом Боливию и показал ему глазами на выход. Боливия посмотрел в указанном направлении и тоже увидел Янгера. И тут же решительно покачала головой и устремился прочь, давая тем самым понять режиссеру, что не желает впутываться в это дело.

– Ну, и пошел на хуй, – вполголоса пробормотал Хобби.

Конски и Джибна слишком увлеклись собственными разглагольствованиями, чтобы обратить внимание на что бы то ни было.

Откуда ни возьмись, появилась Ева. Она словно бы материализовалась из сигаретного дыма и оказалась рядом с режиссером.

Конски и Джибна невольно отпрянули.

– Надеюсь, никто не испортит нам праздника, – шепнула она на ухо Хобби.

– Какого хера ему надо? Какого хера он сюда приволокся? – пробормотал тот.

– Лучше подойти и спросить.

Хобби, выбросив вперед руку и широко улыбнувшись, двинулся вперед.

Ева сумела опередить его. Она чмокнула Янгера в щеку.

Он заморгал, как будто это проявление дружеских чувств застигло его врасплох.

– Ну, и как же ты об этом узнал? – радостно воскликнул Хобби. – Как ты допер, что я устраиваю сегодня банкет по случаю окончания картины?

– Порасспросил кое-кого, – ответил Янгер. -По части сплетен этот городишко все равно что Рысца Собачья.

– Рысца Собачья. Какая прелесть!

Хобби произнес это так, словно Янгер был провинциальным комиком, отрабатывающим заранее оплаченный выход на публику.

– Я пришел поблагодарить тебя за заботу о моих жене и сыне, – сказал Янгер.

– Да, я пытался помочь им. Тебе известно, что я пытался. Но она как сквозь землю провалилась.

– И от меня тоже.

– Горько слышать это, старина. Действительно горько.

Хобби все еще держал руку Янгера в своей – жест был содран им у президента Линдона Джонсона в ходе предвыборной поездки. Благорасположение струилось у него из кончиков пальцев.

– Вы, мистер Хобби, единственный, кто проявил ко мне хоть какое-нибудь участие.

Хобби обнял его за плечи, бросив при этом на Еву взгляд, означающий: я был прав, а ты ошибалась. Этот мудак ни хрена не помнит. Безмозглый горец, припершийся сюда поблагодарить благодетеля.

Ева с другого боку обняла Янгера за талию. И так они повели его к столу с напитками и закусками.

– Ладно, не хочу слушать никаких «спасибо», – с улыбкой, призванной продемонстрировать собственную щедрость и беззаботность, сказал Хобби.

– Нет, мне хочется сказать «спасибо». В тюрьме у меня хватило времени обо всем подумать.

Хобби несколько поднапрягся. Действительно ли в словах Янгера прозвучала нотка сарказма – или это ему только почудилось? Легкий намек на то, что все это подобострастие – не более чем игра?

Он огляделся по сторонам в поисках Боливии. Ему хотелось подсказать старому другу взглядом, что тот не имеет права покидать его. Если уж им не удастся открутиться от того, что произошло пятнадцать лет назад, то и Боливии сухим из воды не выйти. Он ведь виноват в случившемся ничуть не меньше, чем они. И был тогда столь же одурманен, яростен и безумен, как Ева и сам Хобби. Он ведь прижимал несчастную жертву к плоской каменной плите, на которой вершилось жертвоприношение, и разок-другой даже пырнул ее собственным ножом.

– Поглядите-ка, с кем милуется и обнимается наш Пол, – обратившись к монсиньору Мойнихену, сказал Джибна.

– А кто это?

– Это Убийца из Лягушачьего пруда. Его только что досрочно освободили после пятнадцатилетнего заключения.

Хобби увидел, что люди, которых он только что оставил у стойки, наблюдают сейчас за ним и за Янгером. Их губы шевелились, они уже строили какие-то догадки и предположения.

Он увидел, как заморгал Поросенок Дули.

– Пошли выпьем чего-нибудь, – затеребил Хобби Янгера.