Хуливуд (№3) - Расчудесный Хуливуд

Она продолжила свои приготовления, выкладывая на стол необходимые для колдовства предметы один за другим с такой торжественностью, как раскладывает продукты шеф-повар перед тем, как начать готовить фирменное блюдо. Выложила кокаин, выложила шприцы, зажгла ароматическую свечу, набила трубки с тем, чтобы подкурить и "крэк".

"Тот, кто кует образ, тот, кто чарует —

Презрительное лицо, дурной глаз,

Лукавый рот, лукавый язык,

Лукавые губы, лукавые речи.

Дух бе…

– К чему все это дерьмо? – удивился Хобби.

– А тебе что, не нравится?

– Я хочу сказать, какой в этом смысл? Этому говнюку ничего не нужно, кроме выпивки. Если хочешь лишить его чувств, запасись спиртным. Ни кокаин, ни «колеса» не понадобятся. Только галлон самогонки.

– Это не для него, – ответила Ева.

– Какого хера? Тогда для кого же?

– Для тебя. Для меня. Подготовить нас, чтобы мы сумели сделать то, что нам нужно сделать.

– Не верю я во всю эту херню, – сказал Хобби. – Да и никогда не верил. Я занимался всем этим только для забавы. – В голосе его слышались нотки отчаяния. Могло показаться, что он надеется на то, что, продемонстрировав ей свой скептицизм, освободится тем самым от взятых на себя обязательств. – Сам не понимаю, каким образом тебе удалось заставить меня заняться всей этой ахинеей.

– Никто тебя не заставлял. Тебе самому хотелось. Ты шел навстречу этому с распростертыми объятьями. Ты изнывал от жажды.

Голос ее звучал устало. Словно ей надоело, смертельно надоело фиглярничать и притворяться.

– Только не читай мне проповедь. Ты ведь не начинаешь очередную проповедь, я могу на это надеяться? Потому что мне хочется объяснить тебе раз и навсегда – да я это, впрочем уже не раз делал. Я не верю во все это дерьмо. И никогда не верил.

Ева улыбнулась.

– Ну да, конечно же. Я понимаю. Значит, ты не веришь. А присоединился ты к нам, потому что у нас были женщины и острые ощущения.

– И фокусы. Знаешь, те фокусы, которые я мог вставлять в свои картины. Вся эта штука с козлами. Я хочу сказать, ритуальное заклание.

– Голые актрисы, разлегшиеся на плоском камне, позволяя тебе использовать собственное тело в качестве жертвенного алтаря?

– Совершенно верно.

– Свечи и факелы, кровь и жир на огне, пульсирующая жилка на горле…

– Прекрати.

– Пульсирующая жилка на шее у шлюхи, которую сейчас зарежут, – столь же непринужденно сказала Ева.

– Господи!

Хобби выдохнул это так, словно она только что напомнила ему о том, что он самым тщательным образом старался забыть.

– Его, пожалуйста, не призывай, – сказала Ева. -В него ты тоже не веришь. Разве не об этом ты мне всегда твердил? Не верю, мол, ни в Отца, ни в Сына, ни в Святого Духа. Не верю ни во что, кроме того, что волнует меня, возбуждает, подстегивает, торопит навстречу смерти со скоростью мили в минуту. Да и кому какое дело до того, во что ты веришь? В богиню ли со слоновьей тушей и алчными руками. В бога ли с головой коршуна. Или в седобородого старца, восседающего на валуне. Или в несчастного сукиного сына, которого распяли на кресте. Или в летучую мышь с языком из живого пламени.

Она прижала руки к бокам и запрокинула голову.

– Астарта, Асмодей, молю вас принять жертву, которую мы вам принесем, чтобы вы сделали для нас то, о чем мы попросим.

– Если надо замочить его, то давай замочим без этой комедии, – сердито сказал Хобби.

Ева, рассмеявшись, уронила руки.

– А если он не явится? – спросил Хобби.

– Явится, никуда не денется.

– А как он доберется?

– Я одолжила ему свою машину.

– Что?

– Я приехала сюда на такси. Велела водителю высадить меня за милю от твоего дома. Сказала, что посижу на пляже и пропущу в одиночестве бокальчик вина.

– Он решил, должно быть, что ты чокнутая. В денек вроде нынешнего!

– Америка – это страна чокнутых.

– А зачем все эти сложности? Почему бы тебе было не посадить Янгера в машину и не доставить его сюда?

Ева обыкновенным бритвенным лезвием чертила на зеркальной поверхности столика какие-то линии.

– Не хотелось идти на малейший риск того, чтобы кто-нибудь увидел нас вдвоем. Он приедет сюда на моей машине, а я на ней отсюда уеду. Если кто-нибудь из твоих соседей и обратит внимание на машину, он не заметит ничего необычного. Здесь моя машина и я тоже здесь. А потом моя машина исчезает, и это означает, что я уехала. А с кем-нибудь другим меня никто не видит.

– Ради Бога, – мрачно ответил он, и все его лицо подобралось наподобие кулака. Могло показаться, будто он сейчас завизжит, или сломается, или заплачет. – А если кто-нибудь увидит, как он выходит из твоей машины? Вот чего ты, пожалуй, не продумала.

– Ошибаешься, я и это продумала. Он ведь вспомнил про нож. Значит, вспомнит и все остальное. Вспомнит, что мы там были. Вспомнит церемонию, вспомнит жертвоприношение – и поймет, что отсидел пятнадцать лет за преступление, которого не совершал.

Она передала ему тонкую серебряную трубку – тоньше, чем скатанная в трубочку долларовая купюра. Хобби соскользнул с дивана и опустился на колени. Он вставил себе конец трубки в правую ноздрю, пальцем зажал левую и принял дозу кокаина. Затем зажал правую ноздрю и дал полакомиться левой.

Его бросило в дрожь, когда химия мозга среагировала на наркотик. Яйца налились, член напрягся. Волшебство белого порошка заключается в том, что он внушает тебе, будто ты обладаешь могуществом, которого в тебе на самом деле нет.

– Ух, – выдохнул он.

Она прошла к стеклянным дверям и выключила освещение вокруг бассейна. Ее обдало порывом близящейся бури.

Зазвенел колокольчик у главных ворот, извещая о чьем-то прибытии.

– Вот он, – сказала Ева.

Она вернулась в гостиную и подошла к бару.

Пока Хобби ходил отпирать дверь, она налила в один большой бокал гремучую смесь неразбавленных коньяка, рома и водки.

– Белая молния, – пробормотала она, усмехаясь.

Янгер вошел в комнату важный, как петух. Или как игрок, у которого припрятаны в рукаве все тузы. На нем была «вареная» джинсовая рубашка, «вареные» джинсы и атласная жилетка. Башмаки на платформе делали его еще выше, чем он был на самом деле.

– Господи, как ты потрясающе выглядишь. – С бокалом в руке Ева двинулась ему навстречу. – Гадко и сладко.

– В тюрьме жиром не зарастешь.

– Ну так налетай. Вот, пропусти для начала стаканчик.

Он посмотрел на бокал, недоверчиво понюхал. Ева поднесла бокал ко рту и отпила немного.

– Ты что же, решил, будто я собираюсь тебя отравить?

Она смеялась над ним. Она знала, что имеет над ним определенную власть. Он научился управляться с женщинами еще у себя в горах, но, разумеется, не с такими, как Ева Шойрен. Их он нисколько не боялся, а вот перед ней слегка робел.

– Нет, я так не решил. Но вспомнил, как вы меня напоили прошлой ночью.

– Но ведь у тебя не случилось никаких неприятностей? – быстро спросил Хобби.

– Очнулся в речной воде среди гнилых овощей. Ева и Хобби многозначительно переглянулись.

– Вы напоили меня так быстро, что я даже не успел поговорить о том, что мне непременно было надо обсудить, – сказал Янгер. – Насчет того, что мы можем друг для друга сделать хорошего.

– Да все что угодно, – сказал Ева. – Разве я не права, а, Пол? Ты ведь ни в чем не откажешь нашему другу Дюйму, верно?

Хобби на данный момент казалось, будто он висит в воздухе на высоте в десять футов от пола, и росту в нем тоже десять футов, и пальцы у него как стволы ив, а перед глазами обрушивается наземь звездный водопад.

– Ну, не знаю. Можно ведь сказать и так: дай Дюйму на дюйм, а он тебе вдует на целую милю.

Он рассмеялся: ему казалось, что таких остроумцев, как он, на всей земле – раз, два, и обчелся.

В патио, за стеклянными дверьми, наконец пошел дождь, обрушился он и на бассейн – черный после того, как выключили освещение.

Мэнни Шайнер был южным соседом Хобби по колонии Малибу.

Друзьями они, строго говоря, не были; не были в сущности и добрыми соседями. Правда, бывали времена, когда они общались весьма интенсивно, но бывали и другие, когда они проходили друг мимо друга по пляжу, едва раскланявшись.

А вот лет пятнадцать-шестнадцать назад Шайнер возлагал большие надежды на дружбу с Хобби. Он был попросту влюблен в молодого находящегося на подъеме режиссера и продюсера.

Он часто приглашал тогда Хобби к себе в дом отужинать и попользоваться сауной.

И Хобби в ответ приглашал Шайнера на свои вечеринки и пикники. На вечеринках у Хобби всегда бывала уйма хорошеньких и податливых девиц. И Хобби вечно пытался свести Шайнера то с одной из них, то сразу с двумя или тремя, делая вид, будто ему ничего не известно о сексуальных предпочтениях соседа. Возможно, Хобби так шутил, а возможно, и как бы поощрительно кивал соседу со всеми его маленькими домашними тайнами.

Он вспомнил первого козла, которого в его присутствии закололи на пикнике у Хобби. Вспомнил едкий запах мяса, брызнувший ему в лицо, когда он помогал свежевать тушку и раскладывать аппетитные ломти на пальмовых листьях. Это было самым острым ощущением того года, а может, и одним из самых острых за всю жизнь – присев на корточки и раздевшись до пояса, он кромсал мясо мясницким ножом, лезвие которого было острей осоки.

Вспомнил он и следующий раз, когда его пригласили на аналогичное празднество. Компания расположилась на север от дома, в дюнах. Гостей было меньше. И он почувствовал себя польщенным из-за того, что его пригласили в этот интимный круг.

На этот раз козел не был заколот и освежеван заранее. Нет, его затащили на круглую площадку, со всех сторон обложенную огнями, живым. Ева Шойрен, обнаженная под распахнутой серебряно-черной тогой, произносила заклинания на неведомом ему языке. Конечно, все это было сущим идиотизмом, и все-таки он немного испугался. Это было злое ребячество – так ведут себя испорченные дети, мучая кошек или отрывая крылья бабочкам, но обставляя все это ритуальной торжественностью. Ребячество – но худшего сорта, способное в любое мгновенье обернуться самым настоящим ужасом.

Испытывая волнение и отвращение, он следил за тем, как какой-то горец (если судить по выговору) схватил козла, придавил ему голову сгибом руки, обнажил и напружинил шею, а затем перерезал ее кривым ножом.

Из песка намели нечто вроде низкого постамента и на него положили лицом вверх обнаженную женщину, соорудив таким образом жертвенный алтарь. Женщина находилась в алкогольном или в наркотическом опьянении. Шайнер заметил, какое выражение было на лицах у устроителя вечеринки, у высокого темнокожего мужчины, которого все называли Боливия, и у жрицы с алебастрово-белым телом по имени Ева.

Так страшно ему не было ни разу в жизни.

Вот он и бросился прочь, а в ушах у него все еще звучали протяжные заклинания.

После этого они с Хобби долгое время не общались, и когда всю округу взволновала история трех убитых женщин, над трупами которых надругались, Шайнер так и не сказал никому ни слова. Лучше было помалкивать, делая вид, будто ты все забыл или все тебе только приснилось.

А сейчас он услышал знакомые заклинания, доносящиеся из соседнего дома и, выглянув в окно, увидел свет живого пламени в гостиной у Хобби. Он наглухо затворил двери и окна, избавив себя и от шума океана, и от грозы, и от заклинаний Евы, если не считать тех моментов, когда она брала самую высокую ноту.

Ева Шойрен прекрасно разбиралась в гипнотической власти заклинаний и воззваний к дьяволу. Разбиралась она и в том, как воздействует алкоголь на мозг, а наркотик – на поведение человека. Она изучила и собрала приличный запас наркотических средств, применяемых гаитянскими колдунами для зомбирования людей; согласно легенде, зомби представляли собой ожившие трупы, тогда как на самом деле это были самые обыкновенные люди, у которых похитили разум и волю.

Она прекрасно разбиралась во всем этом, и не скрывала своих познаний, и сплошь и рядом грозила применением своего могущества, но в глубине души столь же чудовищно боялась сил, с которыми заигрывала, как любой из неопытных адептов, попадающийся в руки ей самой.

Преподобный Джим Джонс заставил тысячу человек покончить жизнь самоубийством, подчинившись его приказу. Адепты Чарльза Мэнсона убивали любого, на кого их вождь показывал пальцем. С несколько менее драматическими последствиями телепроповедники бесчисленных тоталитарных сект, проливая крокодиловы слезы на всех частотах, продолжают опустошать карманы доверчивых американцев, даже после того, как их публично изобличают во всех мыслимых и немыслимых грехах. А был случай, когда популярный диск-жокей попросил слушателей прислать ему по двадцатке, не посулив им взамен ровно ничего, и заработал на этом более четверти миллиона долларов.

Фокусы-покусы самой Евы однажды, пятнадцать лет назад, привели к ритуальному убийству. Боливия и Хобби, обезумев, вырвались из-под контроля, и она тогда даже составила им компанию, тогда как Янгер в пьяном оцепенении валялся на песке где-то в дюнах.

А сейчас ей предстояло блеснуть собственным мастерством, доказав прежде всего себе самой, что она сможет подчинить своей воле, вывернуть наизнанку, соблазнить и заставить покончить с собой невежественного горца, устранив тем самым раз и навсегда какую бы то ни было опасность для Хобби огласки событий пятнадцатилетней давности.

Украсть у него разум. Превратить его в зомби. Послать его куда-нибудь далеко на пляж, над которым неистовствует гроза, – послать затем, чтобы он принес свою жертву. Послать его с ножом. И заставить его перерезать себе горло. Пусть этот ублюдок покончит с собой и докажет тем самым Хобби, что Ева Шойрен по-прежнему обладает могуществом и что она никогда не отпустит и не освободит продюсера окончательно, никогда не согласится на то, чтобы ее прогнали и обрекли на старение в унылом одиночестве.

– Заклинаю тебя, Дух! Снизойди к нам! Снизойди к нам в ближайшую минуту! – Ева воздела ввысь руки, запрокинула голову, серебряно-черная, с ме-талическим отливом, тога распахнулась, открыв ее обнаженное тело. Ставшее внезапно желанным. Не слабым и снулым, а исполненным жизненной силы. -Властью великого Адоная, властью Элоима, Ариэля, Иохавама, Аглы, Матона, Париоса, Альмузи-на, Ариоса, Мемброта, Таглы, Оария…

Янгер, развалившись на диване, следил за происходящим с невозмутимостью невежественного горца, на его смуглом лице поблескивали столь нравящиеся женщинам глаза, мягкие тонкие волосы ниспадали на лоб. Потом он подался вперед, а вот уже и вскочил на ноги.

Хобби уставился на него, недоумевая, почему этот человек еще не поставлен на колени, не опрокинут наземь, не оглушен и не вырубился полностью – и это после гигантской дозы наркотика и порции алкоголя. При этом Хобби не забывал о том, что ему предстоит совершить, о чем они с Евой договорились на тот случай, если вариант с зомбиро-ванием и самоубийством не сработает. Вся эта херня старушки Евы. Да и какого черта затуманивать сознание этому Янгеру? Какого черта принуждать его к самоубийству? Достань пистолет из ящичка в кофейном столике. Всади сукиному сыну пулю между глаз. Похорони его в Лягушачьей Яме. Кому придет в голову вновь начать там поиски пропавшего без вести человека? Тем более если пропавшим окажется именно этот человек, а не кто-нибудь другой. Нет человека – нет проблемы, так говорят в подобных случаях. Кого во всем мире удивит или озаботит, если вдруг исчезнет Дюйм Янгер? Достань пистолет и пусти его в дело. Хотя бы для того, чтобы раз и навсегда заставить Еву прикусить язычок.

– … Табоста, Гнома, Терры, Коэлы, Годенса, Аквы, Ганги, Ануи, Этитуамуса, Шариатнитмика!..

– Хватит этой херни, – заорал Янгер, запустив руку в карман.

– О, Квальпага, – простенала Ева.

– Опять эти игрушки затеяли!

– О, Каммара!

– А посмотри, что у меня есть.

– О, Камало!

– Новый нож для резки линолеума!

Глава сорок шестая

Комната Му оказалась мансардой под самой крышей. Она вошла первой и зажгла лампу на ночном столике. Поднесла палец к губам, призывая к молчанию.

– Только тихо, – шепнула она.

– А как это тебе удалось получить отдельную комнату?

– Уж так тут заведено. Новенькую поселяют в отдельную комнату. А позже, если решишь остаться, переселяют в комнату на двоих.

– А ты хочешь остаться?

– Нет, не думаю. – Она посмотрела на него так, словно впервые в жизни увидела. – Как хорошо, что ты пришел навестить меня!

– Я и сам рад.

Котлета не знал, как реагировать на то, что кто-то радуется его приходу.

– Да уж, – вздохнула она, присаживаясь на кровать. – Я ведь по-настоящему испугалась.

– Чего?

– Передали по телевизору. Этого человека выпустили. Сядь сюда, ко мне.

Он сделал пару шагов, отделявших его от кровати, и, неуклюже ссутулившись, сел.

– Как же они оставили тебя в одиночестве?

– Полиция наблюдает за домом. Так распорядился судья.

– Я никаких полицейских не видел.

– Сядь же как следует. Сядь. Или ты думаешь: я тебя укушу?

Он сел как следует, и она тут же обняла его за тщедушные плечи. Котлета задрожал.

– Тебе холодно?

– Нет. Ты что, не слышала, что я только что сказал? Не видел я никаких полицейских.

– А с какой стати ты бы их увидел? Я хочу сказать: когда полиция кого-нибудь охраняет, они же не крутятся под уличным фонарем, поигрывая своими бляхами, верно же?

– Ну хорошо. Но если я их не заметил, а они увидели, как я взломал дверь в подвал, то почему они еще не появились?

Замерев, она вслушалась, как будто и впрямь вот-вот должен был послышаться грохот шагов за дверью. Потом, продолжая обнимать его одной рукой за плечи, положила другую ему на бедро.

– Эй, – сказала она.

– В чем дело?

– Ты меня пугаешь. Тебе не холодно. А мне холодно. Если пообещаешь хорошо себя вести, то мы можем лечь под одеяло.

– А я не хочу.

– Правда? А почему?

– Не думаю, что смогу вести себя хорошо.

Он постарался, чтобы это прозвучало цинично и вызывающе.

Она захихикала.

– Да и я, наверное, тоже.

Когда она поцеловала его, просунув ему в рот язык, его это крайне изумило. Она меж тем принялась одновременно расстегивать на нем рубашку и брюки.

Он тоже принялся за дело, завозившись с собственным брючным ремнем и с молнией. И вот под рукой у него оказались ее срамные волосы – жесткие как проволока. Его охватило такое волнение, что до боли зазвенело в ушах.

Му повалилась на постель, но оттолкнула Котлету, когда он набросился на нее, по-прежнему целуя в губы, обнимая ее одной рукой и извлекая член из штанов другой.

Отброшенный в сторону, он спросил с внезапно вспыхнувшим гневом:

– Ты что?

С какой это стати она оттолкнула его? Или она его только дразнит? Нарочно заводит, чтобы потом оттолкнуть и рассмеяться ему в лицо.

– Да я ничего, – прошептала она. – Надо же мне задрать рубаху.

Подняв и раздвинув ноги, она затолкала рубашку куда-то на уровень талии. Пахнуло мускусом, горячо, горько и сладко. Котлета вдохнул этот запах носом и ртом.

У него внизу живота все горело пламенем. И странно покалывало с внутренней стороны бедер. А член сморщился, как будто он залез в ледяную ванну…

Она теперь сама повалила его на себя, широко раскинула ноги, раскрылась. Пошарила в пространстве между собой и Котлетой, взяла его член, попыталась ввести.

А он больше не мог сдерживаться. И, задрожав всем телом, кончил.

Сперва она посмотрела на него с удивлением. Потом рассмеялась. А потом вспомнила.

Да и что я мог сделать, подумал Канаан.

Полицейских было явно недостаточно. Но и окажись их достаточно, ошибки совершаются при любых обстоятельствах. Люди порой появляются там, где их не ждут, потому что они ни в коем случае не могут там появиться. Наряд оказался чересчур малочисленным, и выслали его слишком поздно. Разливанное море наркотиков становится все шире и шире. И со всех сторон прибывают все новые и новые бездомные дети. И гибнут на улицах и в аллеях.

А ты делаешь все, что в твоих силах, чтобы остановить это. Вроде как в той книге, которая появилась в годы его молодости: какой-то парень сидит над пропастью во ржи и ловит детей, уже готовых в эту пропасть сорваться.

А ты делаешь все, что в твоих силах, даже если это означает, что сам ты практически не живешь и даже почти не спишь.

Он отъехал от приюта Святой Магдалины. В приюте, видел он, свет горит и в вестибюле, и за занавешенными окнами в гостиной. Да и в маленьком оконце мансарды под самой крышей горит свет. Кто-то не спит. Может быть, его юная подопечная?

Подъехал и остановился, немного не доехав до приюта, пикап. Оттуда вышли этот негр, Джоджо, и Фэй Чани. Постояли, уставившись на машину Канаана. Он отсалютовал им, словно желая дать понять, что полиция бдит. Но они вроде бы этого не заметили. Джоджо обошел пикап и опять уселся за руль.

Фэй, подойдя к приюту, взглянула на свет в окне мансарды. Затем принялась отпирать дверь.

Фэй поднялась но лестнице. Поднялась на самый верх. Ей хотелось удостовериться в том, что у Му все в порядке. Не стало ли ей страшно, не мучит ли бессонница, не нуждается ли она в утешении. Поднесла ухо к двери, прислушалась. Тишина. Легонько постучала. Никакого ответа. Должно быть, Му заснула, забыв погасить свет.

Она открыла дверь и в свете настольной лампы увидела нечто немыслимое на постели. И сразу же почувствовала острый укол страха. Включив верхний свет, обнаружила, что на Му взгромоздился полураздетый мужчина.

Котлете понадобилось какое-то мгновение, чтобы развернуться на сто восемьдесят градусов и встретить непрошеную гостью лицом к лицу. Фэй увидела у него на тщедушной груди, ближе к подмышке, родимое пятно в форме жабьей лапки.

– О Господи, – простенала она.

Котлета соскочил с кровати. Грудь и руки были у него залиты кровью, а в руке сверкал нож.

– Я не смог. Я так разволновался, что не смог, а она стала надо мной смеяться, – сказал он, как будто подобное объяснение могло показаться ей исчерпывающим.

Фэй даже не попыталась оказать сопротивление. Застыв на месте, она встречала свою судьбу. Которая показалась ей сейчас в некотором смысле справедливой.

Глава сорок седьмая

Стена ливня надвигалась со стороны океана.

Первые струи дождя уже омыли пыльные стены многоквартирного дома, который, казалось, вот-вот должно было унести ветром. Черепица там и здесь облупилась, облицовка тоже, казалось, будто это линяет гигантский розовый слон. Здесь можно было бы снимать фильм о запустении и разрухе.

Петли ворот оказались, разумеется, ржавыми. А одна из них и вовсе была сломана, так что ворота прикрутили проволокой, в результате чего их нельзя было ни открыть, ни закрыть.

Многие почтовые ящики были сломаны, и их дверцы болтались нараспашку, подобно разинутым ртам. Проверяя таблички, Свистун обнаружил на одном из этих ящиков имя Е. Шойрен.

От бассейна, почерневшего под дождем, несло хлоркой – так сильно, что у него засвербило в носу. Пластиковые пальмы поразила какая-то технологическая проказа. Пепельного цвета, они сильно смахивали на трупы.

Свистун поднялся на второй этаж, причем на последней ступеньке поскользнулся и едва не упал, так как покрытие на ней отсутствовало. За занавешенным витражным окном горел свет, однако никто не отреагировал на звон колокольчика, поэтому Свистун забарабанил по двери кулаком.

Через две-три минуты он собрался было уйти отсюда.

Но тут на верхней лестничной площадке в дальнем конце балкона показался человек в черном пластиковом дождевике и видавшей виды ирландской шляпе. Подойдя поближе, он спросил:

– Кого-нибудь ищете?

– Еву Шойрен. Но ее, судя по всему, нет дома.

– Совершенно верно.

– А вы случайно не знаете, где она?

– Простите, а с кем я имею дело?

– Не играет роли.

– Послушайте, нечего лезть в бутылку. Мне надо знать, кто вы – друг, враг, полицейский или кредитор.

– У нее столько посетителей, что личному секретарю приходится рассортировывать их?

– У нее когда-то были сотни друзей. Людей, которых она любила или которым хотелось, чтобы она их полюбила. И, конечно же, множество врагов – во дни ее славы, когда она вела по телевизору программу о колдовстве и обо всей прочей чуши.

– Выходит, вы сами в это не верите?

– Я перестал верить с тех пор, как мамочка объяснила мне, что Санта-Клауса не существует в природе.

– Вы упомянули и полицейских.

– Полицейские появлялись здесь как по расписанию, стоило им обнаружить где-нибудь труп с подозрительными царапинами или с черным свечным воском под ногтями, или хотя бы кошку с выколотыми глазами. Издержки ремесла, так она называла тогда эти визиты.

– А в последнее время?

– А в последнее время, конечно, пореже. И в основном те, кому она задолжала. Еве сейчас приходится нелегко. Конечно, она старается держать хвост пистолетом, но на самом деле едва сводит концы с концами. Да уж такой у нас город, сами понимаете.

– В каком смысле?

– Перестаешь быть молодым, а в знаменитые так и не выбиваешься. Оглядитесь по сторонам. Взять хоть тех же самых колдуний. Казалось бы, чем старше она становится, тем многоопытней и, тем самым, уважаемей, не правда ли? Да только не тут-то было! Молодые колдуньи отбили клиентуру у старых. Их показывают по телевизору. Их рекламируют. Вот люди к ним и идут.

– А вам не кажется…

Свистун многозначительно прервал фразу на полуслове.

– Что не кажется?

Свистун ткнул пальцем в сторону двери в квартиру Шойрен.

– … что мне имело бы смысл заглянуть?

– Чего ради?

– Сам не знаю. Никогда не знаешь, чего искать, пока не найдешь.

Он достал бумажник и отсчитал двадцать долларов мелкими купюрами.

– Знаете, что я вам скажу насчет денег, – сказал мужчина. – Не такая уж это важная вещь, какою они слывут. Это всего лишь способ экономить время. Сэкономишь его сегодня, а используешь завтра. Если бы сэкономил достаточно таких бумажек лет десять, двадцать назад, мне бы не пришлось на старости лет служить управляющим в такой развалюхе.

Он взял двадцатку.

– Никогда не поздно открыть накопительный счет. Об этом вам скажут в любом банке, – заметил Свистун.

– Когда Ева куда-то уезжает и заранее знает, что задерживается, она просит меня вывести на прогулку ее кошку. Именно этим я сейчас и собирался заняться.

Он достал ключ и отпер дверь. К его ногам бесшумно выскользнула сиамская кошка и посмотрела на обоих мужчин по-восточному таинственными глазами.

– Пойдем, Люцифага.

Управляющий хлопнул в ладоши. Кошка тут же вскарабкалась ему на руки и уже с этой высоты уставилась на Свистуна.

– Под дождем она долго не гуляет, – пояснил управляющий. – Две, максимум, три минуты. Так что украсть вы ничего не успеете. Да ладно, шутка. Я же вижу, что вы не вор. Да, честно говоря, и не представляю себе, что у старой бедняжки можно украсть.

Он удалился по длинному балкону в сторону лестницы, чтобы кошка смогла справить нужду под пластиковой пальмой.

Свистун вышел на середину квартиры и, медленно развернувшись на триста шестьдесят градусов, обозрел ее целиком. Кухонька здесь была не больше стенного шкафа. Старый диван, кожаная обивка которого – особенно на валиках – была исполосована кошачьими когтями. Кресло с подлокотниками, телевизор на вертящейся ножке, коврик, свернутый в трубку, чтобы можно было погреть в нем ноги зябкой одинокой ночью. На стене – фотографии в рамках.

Слабый запах давних благовоний, однако ни малейшего признака того, чтобы здесь проводились какие-нибудь ритуалы или церемонии. Никаких сатанинских параферналий. Никаких ужасов.

Он прошел в спальню, по дороге бросив взгляд в крошечную ванную. Все, чего и следовало ожидать в квартире у одинокой женщины, – простиранные трусики на одной стойке с полотенцами, запасной рулон туалетной бумаги на бачке, циновка на полу у ванны.

И в спальне он не обнаружил никаких признаков одержимости сатанизмом. Все как у всех. Все унылое, старое, неоднократно использованное и заношенное, но все как у всех.

Когда Свистун вернулся в гостиную, управляющий уже пришел с прогулки. Раскрыв руки, он выпустил кошку, которая, приземлившись на четвереньки и выгнув спину, грозно уставилась на злодея. При этом она зашипела – но это, должно быть, тоже было частью здешней рутины.

– Ну что, ничего особенного? – спросил управляющий. – У женщины, которая, как она утверждает, напрямую общается с Сатаной, могло найтись и что-нибудь поинтересней, не правда ли?

Снаружи послышались шаги. Управляющий посмотрел, не идет ли кто-нибудь из соседей. Но вновь прибывшим оказался Майк Риальто.

– Привет, Свистун. Так я и думал, что найду тебя здесь.

Риальто вопросительно посмотрел на управляющего.

– Не имеет значения. Давай выкладывай, – сказал Свистун.

– Платишь ты мне или нет, а я пошел по следу Янгера. И заглянул в гостиницу.

– А как ты узнал, в какую гостиницу заглядывать?

– У тебя есть дружки в полиции и у меня тоже.

– Ладно. Продолжай.

– Янгер вышел из гостиницы и остановился на перекрестке. Через какое-то время подъехала Ева Шойрен и передала ему ключи от своей машины. Они сели в салон. Через две минуты она вылезла оттуда. Одна. Через пять минут поймала такси и уехала. Я не знал, следовать ли мне за такси или смотреть, куда поедет Янгер. Примерно через час он снова вышел из гостиницы, явно приняв душ и побрившись, в чистой рубашке, в дорогой жилетке, в начищенных башмаках. Он забрался в ее машину. Я смеха ради сел ему на хвост. Он поехал на побережье. В колонию Малибу. К дому Пола Хобби.