Глава тридцатая

Он свернул в паб Вики Викториан на Западной авеню, спасшись от зноя в прохладу помещения с работающим кондиционером. При входе висела табличка "Пиджак не обязателен", как будто здешняя пивная попала в провал во времени и остается на уровне шестидесятых или семидесятых.

Что ж, это вполне устраивало Дюйма Янгера. Он почувствовал себя сразу как дома. Почувствовал себя так, словно не отсутствовал в этом городе ровно пятнадцать лет.

Он провел на свободе уже три дня, и это перестало казаться ему чудом.

Когда его посадили, кто-то из тюремного начальства сказал ему:

– Шанс на досрочное освобождение есть у каждого. Надо только хорошо себя вести.

– Попробуй перехитрить систему, – внушали ему матерые уголовники. – Поговори со священником. При первом удобном случае сходи к причастию.

– Я омылся в крови Агнца. Я младенец, я заново рожден.

Это сработало.

– Вот ваш костюм и галстук. Появляйтесь у офицера по условно-досрочному освобождению каждую неделю. Устройтесь на работу. Обзаведитесь постоянным жильем. Держитесь подальше от криминальных элементов. Не посещайте салуны и бары. Не ввязывайтесь ни в какие истории.

Он вдохнул охлажденного воздуха. Ощущение было просто замечательным.

Деревянная стойка оказалась прямо за входной дверью. Войдя с залитой солнцем улицы, он первым делом споткнулся о ножку высокого стула и какое-то время, прежде чем усесться, привыкал к здешнему освещению.

На стене за стойкой висели несколько картинок, на которых были изображены неприхотливые радости истинных любителей пива. На одной из них рыбак стоял по колено в воде в озере и держал в руке полный бокал, а на заднем плане красовался, глядя на него, олень.

Официантка – с большими титьками и крутыми бедрами, малость пучеглазая милашка с «башней» волос в стиле пятидесятых, перебирала за стойкой ножками в ботфортах. Ее буфера были втиснуты в прозрачный лифчик, а брючки (может, и трусики) представляли собой три ленточки голубого цвета.

– Мне бы пивка, – сказал он.

– Это можно. Это у нас имеется.

– Только холодного.

– Какого сорта?

– А какое у вас разливное?

– Разливное у нас "Коорс".

– И все? А разливного «Хейнекена» у вас нет?

– Разливное у нас «Коорс». «Хейнекен» у нас бутылочный.

– А на карточке написано, что «Хейнекен» есть и в розлив.

– А ты всегда веришь тому, что написано?

– Собственным глазам верю.

– Ну и?..

– Давай разливного.

– Значит, "Коорс".

– Я понял.

Она, застучав каблучками, отправилась налить ему пива. Дала отстояться, потом долила до верху. Подошла к нему и поставила кружку на стойку. Приняла доллар, сказала:

– Это будет доллар с четвертью.

– Доллар с четвертью за восемь унций?

– Включая варьете. А ты что думал? Отошла в дальний конец бара, вертя жопкой так.

чтобы он налюбовался на свои доллар с четвертью.

Встала, сложив руки на животе, принялась смотреть на двух мужиков, играющих в карты за столиком возле торшера, но Янгер мог поклясться, что она вполглаза следит за ним. Время от времени она переступала с ноги на ногу, и ягодицы вальяжно перекатывались с места на место.

Он выпил три четверти кружки одним глотком, затем придвинулся к самой стойке, выставив на нее кружку и обхватив ее обеими руками. Во рту у него дымилась сигарета, которую он курил не вынимая. Он присматривался к бабенке. Присматривался к ее ногам и жопке.

Ее тело, настолько белое, что оно едва заметно отливало голубым, напомнило Янгеру одну из двух малолетних потаскушек, которых он распробовал прошлой ночью. Толку от них никакого, им бы только деньги из клиента вытрясти.

Официантке надоело дразнить его своей жопкой. Она подошла к нему, решив самую малость форсировать события.

– У тебя все в порядке? – спросила она. Кондиционер работал вовсю, каждый волосок трепетал у нее на теле, казалось, будто она вся осыпана бесцветными веснушками.

– Ты не замерзнешь? – мягко и ласково, но вместе с тем и не без сладострастия спросил Янгер, как будто именно холод ее тела был способен высечь горячую искру в его собственном.

– Воспаление легких запросто схватить могу.

– А почему бы тебе не надеть передник или, может быть, свитер?

Он посмотрел сперва на пупок, потом в ложбинку между грудей. Посмотрел, давая понять, что ему было бы жаль лишиться подобного зрелища, даже если душевная доброта вынудила его посоветовать ей одеться потеплее.

– Надену свитер – и знаешь, что будет? Гарри подойдет, увидит и оштрафует меня.

– Гарри – это шеф?

– Гарри хозяин. И мой дружок.

– Что ж, значит, придется раздумать. – О чем это ты?

– Собирался уехать из города, а тут вижу этот бар, и дай-ка, думаю, зайду попью пивка на дорожку. Вижу тебя – и дай-ка, думаю, задержусь.

– Ради чего задержишься?

– Сама понимаешь.

– Нахальный ты парень.

– А в чем дело? Что я такое сказал?

– Сам знаешь, что ты сказал.

– Я сказал, что посмотрел на тебя и подумал: а может, нам имеет смысл познакомиться поближе. Вот что я сказал. А по-твоему, что я сказал?

– Да, сказал-то ты это самое, только подумал, поди, совсем другое.

Он выбросил обе руки вперед и ухватился ими за край стойки с внутренней стороны. Куча женщин внушила ему, что его смуглые руки необычайно красивы. Она отступила на шаг, словно испугавшись, что он заграбастает ее самое.

– Так в чем же дело? – спросил он.

– Ты сказал: "Сама понимаешь".

– Ну, и что в этом такого плохого?

– Сам понимаешь, – ответила она.

Когда она улыбалась, на щеках у нее появились чрезвычайно симпатичные ямочки.

– Мне кажется, зря ты приписываешь мне, чего я на самом деле не говорил. Я хочу сказать: ты ведь можешь подумать, будто я навоображал себе что угодно, а я ровным счетом ничего не навоображал.

– А я ничего такого и не сказала. – Она с ним уже кокетничала, на щеках снова появились ямочки. – Хочешь еще пивка?

Она подошла к нему – подошла куда ближе, чем требовалось, чтобы забрать у него кружку, – и, наклонившись, оперлась грудью на его руки.

– О Господи, – сказал он.

– В чем дело?

– Ты, наверное, действительно замерзла.

– С чего ты взял?

– У тебя титечки твердые, как замороженная клубника.

– Вовсе не поэтому они твердые.

И она, забрав у него кружку, отошла. Мужики за столиком закончили партию, произвели расчеты. Встали, прошли по длинному залу мимо стойки к выходу. Посмотрели на Янгера, потом на официантку, доливающую ему пива в кружку с таким видом, будто это было делом чрезвычайной важности.

– Эй, Фрэн, легче на поворотах, – сказал один из них.

– Да и ты, Мэкки, тоже.

– Не делай ничего, чего бы не сделал на твоем месте папочка, – сказал второй.

Он засмеялся, стрельнул глазами в сторону Дюйма и вновь посмотрел на официантку, давая понять, что от него ничего не скроешь.

– Как будто выдает мне лицензию на ограбление банка, – заметила она, выставляя полную кружку на стойку перед Янгером.

– Тебя зовут Вики? – спросил он.

– Как-как?

– Там надпись на входе насчет Вики.

– Это Гарри выдумал.

– Как же тебя зовут?

– Фрэнсис. Или просто Фрэн. А ты что, глухой? Мэкки же назвал меня именно так. Сказал: "Пока, Фрэн".

– Он сказал: "Легче на поворотах, Фрэн".

– Какая разница?

– И вот, Фрэн, мы с тобой остались вдвоем.

Она бросила взгляд на наручные часы, потом спросила?

– А тебя как звать?

– Все зовут меня Дюймом.

– Ну, а почему это? Может, от обратного?

– Что ты хочешь сказать – от обратного?

– Сам понимаешь. Называют какого-нибудь коротышку Верзилой. А блондина – Черноголовым. Ну, понимаешь… – она скользнула глазами по его телу, – … от обратного. Он рассмеялся.

– Да, мне говорили.

– Что именно тебе говорили?

– Что у меня, как у миссурийского мула.

– Мужчины вечно хвастаются. И всегда лгут. С самым серьезным видом он положил руки на брючную молнию.

– Могу показать.

Она, выставив вперед руки с растопыренными пальцами, отпрянула от него так стремительно, что ударилась о заднюю стенку. Как будто испугавшись того, что он бросится к ней и сунет ей мужское достоинство прямо в лицо. И предупреждая его не делать этого.

– Спасибо, не надо.

– Да мне не трудно. Она задрожала.

Он слез со стула и пошел туда, где можно было зайти за стойку, на ходу расстегивая молнию. Она застыла на месте, застыла как вкопанная. Он выдернул из брюк свою штуку. Она испуганно посмотрела вниз. Насчет миссурийского мула он ничего не преувеличил. Он прижался к ней. Его руки принялись мять ее бока и бедра, обрывая с них ленточки бикини.

– Слушай, ты рехнулся? Это же общественное заведение!

Сейчас ее разобрал смех.

– А мы по-быстрому. Извернувшись, она резко оттолкнула его.

– Послушай, Гарри может войти в любую минуту. Прямо сейчас. Он придет – и мы горько пожалеем.

– На хер Гарри!

Она нашла некоторое пространство для маневра, прислонившись к стойке бара изнутри, смахнув при этом локтем на пол несколько кружек по восемь унций каждая.

– Слушай, да ты что, спятил? Нет, зала тебе, нет!

Она сильно ударила его по плечу, ее рука срикошетила, и удар пришелся по скуле и по затылку.

Но, поглядев ему в глаза, она перестала смеяться. Одной рукой он перехватил ей запястье. Другой пошарил на стойке, нашел пустую выставочную бутылку, разбил ее, сделал из нее "розочку".

Поднес «розочку» к ее горлу.

– Так нельзя. Нельзя дразнить мужчину буферами и жопой, шутить, облизывать губки и заглядывать ему в штаны. Придется тебе сесть на моего мула. Уж извини, но придется.

Она дернулась, вырываясь из его захвата. При этом порезалась о «розочку», которой он ей угрожал. Закричала во все горло и бросилась от него прочь по проходу, то и дело спотыкаясь в своих смехотворных ботфортах.

– Прекрати, бля, прекрати! – Янгер отшвырнул «розочку». – Никто тебя и пальцем не тронул. Только прекрати орать. Я сейчас уйду, и ты меня больше никогда не увидишь.

Дверь у него за спиной открылась. Полутемное помещение пивной залил солнечный свет.

– Какого хера? – донеслось оттуда.

– Этот поганый маньяк решил меня изнасиловать, – закричала Фрэн.

Янгер стремительно обернулся. Рука опустилась в карман, где лежал нож. Щелчком он освободил лезвие.

Это был один из картежников – тот, кого звали Мэкки.

– Я забыл тут солнечные очки, – сказал он, бестолково поглядев сперва на нож в руке у Нигера, потом на Фрэн, стоящую прислонившись к стойке и зажимающую рану рукой, причем кровь просачивалась у нее между пальцами.

– Эй ты, сукин сын, – сказал Мэкки.

– Спиной вперед, – сказал Янгер. – Спиной вперед и на хер, или я тебе горло перережу.

Мэкки подхватил с одного из столиков пепельницу и метнул ее в голову Дюйму. Он проделал это так неожиданно и стремительно, что Дюйм не успел увернуться. Острый край пепельницы угодил ему в лоб, полилась кровь.

Он описал круг возле Мэкки, который, в свою очередь, повернулся на триста шестьдесят градусов, следя за тем, чтобы Дюйм не бросился на него. И вот путь на улицу оказался свободен.

Янгер бросился к двери и исчез за нею.

– Вызови полицию, – сказал Мэкки.

– Гарри это не понравится.

Фрэн заплакала, потому что у нее по-прежнему шла кровь и потому что она боялась того, что, если маньяка схватят и он скажет, что она сама с ним заигрывала и терлась о него грудью, Гарри наверняка поверит его словам.

Правда, от нее и ждут, чтобы она заигрывала с мужиками. Правда, ей за это и платят. Иначе чего ради Гарри велит ей выставлять напоказ свои сокровища и, рискуя подхватить воспаление легких, разгуливать практически голышом?

– Вызови полицию, – повторил Мэкки.

Он подошел к ней, обнял за талию, опустил руку, принялся гладить и мять ей обнаженную ягодицу.

– Мэкки, ты что? С ума сошел?

– Просто подумал, что не мешало бы утешить тебя, раз уж я уберег тебя от изнасилования. Ну, и всякое такое.

– Ты что? Хочешь получить награду – так я тебе пивка бесплатно налью. А если ты сейчас не отвяжешься, то какая разница: этот тип меня изнасиловал бы или ты изнасилуешь? А у него-то, в отличие от тебя, хер величиной с бейсбольную биту!

Глава тридцать первая

Свистун лежал поверх неразобранной постели в своем бунгало, нависшем над дорогой. Ветер свистал по всему каньону, подкрадывался под основание дома, скрипел половицами и угрожал повалить опоры.

Он испытывал усталость и вместе с тем разочарование. Ему страшно не хотелось сообщать Фэй, что в конце концов он потерял нить, ведущую к мальчику.

Есть вещи, от которых можно избавиться.

Подобно тому как он избавился от того, чтобы ощущать себя Сэмом. Сэмом Печальником, Сэмом Песочным Человеком.

Разыгрывать из себя клоуна он не собирался.

Он прибыл в Голливуд, как сотни тысяч других, надеясь разбогатеть и прославиться: здешний мир был полон Зла, но Зло это было ослепительно и поэтому манило. Он и сам толком не знал, чем здесь займется. В поисках вечно призрачных – куда более призрачных, чем Грааль короля Артура, – богатства и славы, он был готов делать практически все что угодно и быть кем угодно, лишь бы не упустить своего шанса. Шанса выбиться из разряда заурядностей. Шанса стать знаменитым пьяницей-сценаристом. Или режиссером, славящимся крутым норовом. Или кинозвездой – и, соответственно, идолом толпы.

Одержимый желанием выбиться из общего ряда, ничего не знающий и на все согласный заранее: что делать, когда делать, как делать, глазунью или болтунью.

Клоунский наряд он нацепил по счастливому стечению обстоятельств – точно так же, как Фред Мак-маррей стал кинозвездой лишь потому, что пришел на съемки в шинели, которая понравилась режиссеру, а Лана Тернер привлекла к себе всеобщее внимание, надев свитер.

Он искал тогда работу, причем любую работу. И крутился на местной телестудии в Барбэнке. Кто-то ухитрился заболеть прямо перед началом прямого эфира.

– Как, по-твоему, ты в состоянии облачиться в клоунский наряд? – спросили у него.

– А сколько заплатят?

– По тарифу.

– И что мне придется делать?

– Читать идиотские тексты. Считывать с бегущей строки дурацкие шуточки. По полчаса пять раз в неделю. По субботам и по воскресеньям в утреннее время. Пока не поправится Боббити Бу.

– Покажите мне, во что наряжаться.

– Иди в гардеробную.

Ему указали дорогу в комнату, в которой седовласая дама с сигаретой, торчащей из угла рта, сидела в каком-то жалком закутке. Услышав, чего от нее ждут, она категорически объявила:

– Одежду Боббити вы использовать не можете. Одежда и грим клоуна являются его эксклюзивной собственностью. Да клоун просто убьет вас, если вы покуситесь на его костюм и грим. Я-то знаю, я ведь и в цирке работала. И что же нам в результате этого остается?

– Ничего.

– Уж подыщу вам какие-нибудь штаны посмешнее и куртку тоже. А лицо себе изукрасьте сами.

Откуда ему было знать, как наносить на лицо клоунский грим? Конечно, он видел Рональда Мак-дональда. Конечно, он видел Эммета Келли. Да и изобретенного Марселем Марсо Бипа он тоже видел. Но на этом его познания в клоунском искусстве и заканчивались.

Он превратил лицо в смертельно-бледную маску. Нарисовал себе рот с опускающимися самым гротескным образом углами губ. Ему хотелось добиться и класса, и принадлежности к классической традиции. Рисовать он немного умел – и вот намалевал себе длинную слезу под глазом и цветок на щеке, и выглядело это так, будто цветок растет и цветет, орошенный слезой.

Штаны, подобранные ему костюмершей, не доставали и до колена, поэтому она выдала ему пару белых гольфов и алые балетные туфли. Куртка оказалась просторной, и он надел ее чуть наискось, чтобы скрыть, что ее рукава ему коротки. Шею ему обмотали длинным белым шарфом и завязали этот шарф непомерно огромным галстучным узлом. От шляпы он отказался, выбрав вместо нее черную купальную шапочку.

Он работал нормально, во всем следуя за телесуфлером. Никакой отсебятины.

Когда Боббити Бу поправился, все для него было уже закончено. На его прежнем месте воцарился Печальник Сэм.

Теперь ему хватало денег на кормежку и на жилье, и вообще происшедшее можно было рассматривать как штурм первой ступеньки на лестнице славы.

Однажды вечером, когда что-то разладилось со сценарием, он по собственной инициативе рассказал телезрителям сказочку. Сказочка понравилась – и ему предложили рассказывать их ежевечерне. Ему подняли жалованье и, произведя изменения в сетке вещания, перенесли его шоу на вечернее, а точнее, на раннее ночное время.

Провели рекламную кампанию, привлекая внимание родителей к появлению нового сказителя и вместе с тем подчеркивая, что речь идет о хорошо знакомом клоуне из шоу. Он стал Печальником Сэмом и Песочным Человеком одновременно. "Песочный Человек расскажет детям сказочку на сон грядущий".

Сказочки, которые он рассказывал, были не больно-то обыкновенными. Время от времени они больше смахивали на «ужастики». Несколько матерей написали на телевидение, что после сказочек Песочного Человека их детей мучают кошмары. Были и другие письма, в которых просили объяснить смысл или мораль рассказанного по телевизору.

Иногда он беседовал со зрителями в живом эфире, уснащая свою речь назиданиями и сентенциями. "Главное, не отступаться", – говорил он им. Или: "Перед рассветом ночь всего темнее". Или: "И на солнце есть пятна". В таком духе. Телепродюсеры обратили на это внимание.

Детское шоу закрыли, потому что уже на полную катушку закрутились съемки "Улицы Сезам".

Песочный Человек появлялся теперь лишь глубокой ночью. Привлекая зрителей и деньги рекламодателей.

– Я поп-психолог, – такими словами он представился Фэй при первом знакомстве.

На самом деле он, конечно же, не давал никому никаких советов. Он был достаточно умен, чтобы воздержаться от вмешательства в чужие дела. Достаточно умен, чтобы понять: людям нравятся не советы, а рассуждения. А еще им нужен исповедник, желательно анонимный. Да и перед кем же исповедоваться, как не перед бесплотным изображением на экране с семнадцатидюймовой диагональю? Перед кем же, как не перед клоуном? Клоун в этом смысле подходил куда лучше, чем священник.

И тут позвонила женщина и заявила, что собирается покончить с собой, и он не смог совладать с ситуацией. Он начал нести какую-то чушь, одновременно сигнализируя техперсоналу, чтобы к делу подключили полицию. Он пытался удержать ее на проводе, перехитрить, заболтать, пока не прибудет спасение. И у него ничего не вышло. Он услышал, как она ускользает от него. Услышал, как она с ним прощается.

И теперь он испытывает точно такое же бессилие. Ему не найти сына Фэй. Не найти Джонни.

Он лежал, уставившись в потолок. Затем сел и позвонил Фэй. Ему ответили детским голосом. Фэй не было в приюте, она патрулировала на панели. Прозвучало это так, словно она сама вышла на панель, а не занялась спасением малолетних проституток. Он попросил девочку передать Фэй по возвращении, что звонил Свистун и что он будет в кофейне "У Милорда".

Глава тридцать вторая

Его звали Хулигэн, и поэтому, конечно же, эту фамилию переиначили в кличку. Он не возражал. Ему казалось, будто всякое прозвище – это комплимент. Он гордился тем, что был столь же крут, жесток и вероломен, как любой сутенер, головорез, похититель детей или какой-нибудь главарь уличной швали.

Напарники работали с ним по девять месяцев, самое большее – по году. Они говорили, что от него воняет, как от скунса. Но подлинной причиной каждого рапорта о переводе был омерзительный характер Хулигэна. Этот человек не дал бы и слепцу веревки для собаки-поводыря. Не истолковал бы спорный случай в пользу уличной потаскухи. Он был лучшим специалистом по расследованию убийств во всем Голливуде – а может, и во всем Лос-Анджелесе, – и все понимали это.

Когда он, задумавшись, хватался здоровенной ручищей за подбородок, на нем всегда оставались белые пятна.

Вот и сейчас он мял и мучил собственный подбородок, проявляя максимальное терпение при допросе двух малолетних бандитов, сидящих прямо перед ним на жестких стульях. Проявлял максимальное терпение, потому что и слепому было видно: обормоты и недоумки не в силах связать двух мыслей, не говоря уж о том, чтобы связать пару слов.

Тот, что назвал себя Кентукки, нес какой-то вздор. Второй, которого звали Диппер, искоса поглядывал на Хулигэна и, судя по всему, страшно его боялся. Он все время поворачивался к дружку, перегибался, чтобы пошептаться с ним, и в какой-то момент сыщику начало казаться, будто он свалится со стула.

– Котлета, мне хочется пи-пи, – сказал Диппер.

– Можно, я свожу его в уборную?

– Да что, он сам не может?

Хулигэн задал этот вопрос чрезвычайно презрительным тоном.

– Конечно, сможет. Но в незнакомом месте он не найдет дорогу. Он заблудится.

– Что ж, пожалуй, мы ему этого не позволим. Котлета понимал, что его унижают, хотя и не знал, почему. Он и не подозревал о том, что Хулигэн не испытывал к малолетним бродягам ни жалости, ни сочувствия.

– А если я его свожу, он не заблудится.

– Может, вы тогда оба заблудитесь.

– Я не заблужусь.

– А если тебе захочется сделать вид, будто ты заблудился?

– С какой стати?

– Может, потому, что, попав сюда и поглядев мне в глаза, ты подумал, что зря вызвал полицию.

– Да с какой стати мне так думать? Убили одну из моей группы. И вы думаете, я после этого удеру?

– Это, знаешь ли, зависит от целого ряда обстоятельств.

Котлета прекрасно понимал, о чем говорит громадный и страшно уродливый полицейский и что он ответит, если мальчик спросит у него, о каких обстоятельствах идет речь. Поэтому он хотел было воздержаться от вопроса, но все же задал его.

– Зависит от того, что покажет вскрытие, – пояснил Хулигэн. – Может, вы там друг с дружкой передрались.

То есть Котлета поссорился с Мими и убил ее. Хорошо хоть, что полицейский не сказал этого прямо.

– Если бы ее убил я, то ни за что бы не вызвал полицию.

– Вот и я о том же. Сперва ты решил, что вызвать полицию – хорошая мысль. Кто же подумает, что полицию вызвал сам убийца? А потом посмотрел на меня повнимательней – и пожалел о своей задумке.

– О Господи, Котлета, давай, – взмолился Диппер.

Он заерзал так отчаянно, что сыщик уже не сомневался в том, что он сейчас свалится со стула. Он держался за пипку, чтобы не описаться, его лицо дергалось и кривилось от страха.

Хулигэн огляделся в большом офисе. Увидел Айзека Канаана, который сидел у себя за столом, нахлобучив шляпу-федору так, как носят свои шапки старые раввины. Перед Канааном стояла тарелка, но Хулигэну стало тошно при одной мысли о том, что на ней может находиться.

– Айзек, отведи, пожалуйста, в туалет этого парня, а то он сейчас обоссытся.

– Твои задержанные, Хулигэн, – сам о них и заботься, – ответил Канаан.

– Он не задержанный. Просто придурок, которому невтерпеж.

– Тогда чего ради конвоировать его в уборную?

– Его друг уверяет меня, что он не найдет дорогу.

– Вот пусть друг его и ведет.

– У меня тут дознание.

– А что за дело?

– Убийство.

– Это убийца?

– Еще не знаю. Но он сам вызвал полицию.

– А кто жертва?

– Малолетняя проститутка. Уличная кличка Мими. Канаан захлопнул крышку пластиковой коробки с едой и прошел по помещению, еле волоча ноги, как будто устал настолько, что вот-вот свалится без сил.

Шла молва о том, что Айзек Канаан, детектив полиции нравов, занимающийся сексуальной преступностью применительно к малолетним, никогда не спит, а лишь время от времени перехватывает по несколько минут. И не спит он уже много лет – с тех пор, как какой-то маньяк похитил, изнасиловал, запытал и убил его единственную племянницу семи лет от роду. Говорили так же, что он никогда не снимает шляпу, потому что на темени у него чудовищная и безобразная рана. Хотя другие утверждали, что шляпу он не снимает потому, чтобы не забыть, что убийцу племянницы ему еще предстоит найти. А третьи говорили, будто он боится простудиться и умереть и поэтому никогда не выходит на улицу с непокрытой головою.

Какое-то мгновенье могло показаться, будто он невозмутимо прошествует мимо мучающегося Диппера, но в последний момент детектив подал ему руку, как подал бы ее маленькому ребенку.

Диппер взялся за руку – и, один еле волоча ноги, а другой нетерпеливо припрыгивая, они проследовали через общую комнату к туалету.

– Что ж, вернемся к тебе, – сказал Хулигэн. -Откуда у тебя столько ссадин и ушибов на руках?

– Что?

Котлета подскочил как ужаленный. Посмотрел на руки с таким изумлением, словно только что обнаружил, что они у него вообще растут.

– Похоже на то, что ты бил кого-то по лицу и по темени.

– Да нет, что вы! У меня руки всегда такие. Роешься на помойке – вот, бывает, и порежешься. А иногда мне приходится драться, чтобы постоять за себя.

– Вот и расскажи, что же такое шепнула тебе Мими, что ты разъярился и забил ее до смерти?

Котлета невольно задрожал, хотя ему и было ясно, что ублюдок и сам не верит в то, что говорит, а только пытается нагнать на подростка страх.