Последнее прощение

На следующий день, стоя у зарешеченного окна спальни, она смотрела на маленького седого человека, который шагал взад-вперед по крошечному дворику внизу. Каждый день он ходил одним и тем же маршрутом, так что его башмаки уже протоптали в траве дорожку. Одна из ее новых тюремщиц кивком указала на него:

— Это архиепископ, дорогая.

— Уильям Лод?

— Вот именно, дорогая. С него сбили спесь. — Она засмеялась. — Не удивлюсь, если скоро еще кое-что собьют.

Кэмпион смотрела, как прохаживался архиепископ Кентерберийский, взад-вперед, взад-вперед, склонив голову над книгой. Он был таким же заключенным, как она. Как и ее, его ждали услуги палача. Как-то раз он поднял голову, заметил ее и чуть кивнул. Она подняла руку, и он улыбнулся. С тех пор она каждый день ждала его, а он ее, и они улыбались друг другу сквозь оконную решетку.

Потом, будто ее благополучие могло лишь расти, к ней пришел адвокат. Его звали Фрэнсис Лэпторн. От него исходила уверенность, что она сможет выиграть процесс. Большое жюри присяжных постановило, что дело должен разбирать судья вместе с присяжными. Она поинтересовалась у мистера Лэпторна, кто его прислал, но он лишь подмигнул:

— Говорить об этом было бы опасно, мисс Слайз, очень опасно. Даже у каменных стен есть уши! Но радуйтесь, что я здесь.

Она и радовалась.

— Как Тоби? Он улыбнулся:

— Вам не о чем беспокоиться. Не о чем! Вы понимаете? По ее лицу расплылась улыбка, исполненная такого восторга и любви, что мистер Лэпторн растрогался. Он был еще молод, ему едва перевалило за тридцать. Лицо у него было приятное, голос глубокий, выразительный. Он рассмеялся, глядя, как она радуется.

— Вы плачете? Разрешите, я дам вам платок. Смеялся он и над заявлением присяжных.

— Вы ведьма, дорогая моя? Чушь! Чушь! Вот Гудвайф — вполне возможно, да! Настоящая скрытная, черная, полуночная ведьма!

Его переполняли всевозможные планы. Он пригласит свидетелей из числа лондонских патрульных, тушивших пожар во дворе у Скэммелла, возьмет у них показания, что ни один в ту ночь не видел дьявола. Он смеялся над предположением, что кошка одолела вооруженного мужчину или что Кэмпион убила Сэмьюэла Скэммелла. Настроение у Кэмпион начало улучшаться. Во время второго посещения он заставил ее прочитать «Отче наш» и зааплодировал, когда она закончила.

— Чудесно! Чудесно! Вы сможете повторить это на суде?

— Если никто не воткнет мне нож в спину.

— Они и это сделали? А я-то думал. Боже мой, Боже мой! — Мистер Лэпторн покачал головой. — Если бы только я там был. Ну да ладно! Теперь-то я здесь!

Он положил на стол кожаную сумку и извлек оттуда перо, чернильницу и огромную стопку бумаг. Открыл крышку на чернильнице и вместе с пером подвинул Кэмпион.

— А теперь вам, Доркас, придется поработать.

— Зовите меня Кэмпион, — застенчиво произнесла она.

— Кэмпион! Какое очаровательное имя. Какое очаровательное имя. Это ваше второе имя?

Она кивнула, не желая вдаваться в подробности.

— Кэмпион! Великолепно. Вы должны подписать бумаги, Кэмпион. Так много бумаг! Я иногда думаю, что мы, адвокаты, задохнемся от бумаг. Давайте начнем вот с этого.

Он записал ее рассказ, изложив все, как было. Она пробежала строчки глазами, наслаждаясь стилем, и подписала. Затем последовала пачка расписок в услугах, которыми она пользовалась в Тауэре. Он хмыкнул, когда она поинтересовалась, для чего это.

— Мы ведь хотим, чтобы ваши тюремщики остались довольны. На суд производит благоприятное впечатление, когда эти люди вам улыбаются, помогают. Присяжные поймут, что уж не такая вы плохая. Не беспокойтесь. И тут и там мы подбросим еще немножко деньжат.

Потом он выложил на стол пачку писем. В них содержалась просьба к свидетелям появиться на суде. Двадцать четыре были адресованы патрульным солдатам, сорок пять — солдатам, осаждавшим замок Лэзен. Лэпторн сказал, что их имена он узнал из парламентского списка личного состава, и злорадно потер руки:

— Они еще пожалеют об этом процессе, дорогая! О да! Уж мы их выставим болванами.

Он рассмеялся над ее предположением, что солдаты круглоголовых испугаются давать показания.

— Закон есть закон, дорогая. Вы познакомились с его суровой стороной, но вы узнаете, что он может быть и хранителем истины. Они придут, если им прикажут. А теперь читайте письма и подписывайте.

Она расхохоталась над огромной стопкой.

— Что? Прочитать их все?

— Всегда читайте то, что подписываете, дорогая.

Он со смехом признал, что все письма одинаковы, но заставил прочитать верхний экземпляр. Потом веером разложил их на столе. Он смотрел, как она снова и снова ставит свою подпись, а тем временем объяснял, что ему показалось слишком рискованным приглашать леди Маргарет или преподобного Перилли давать показания, как предлагала она.

— Сейчас не время откровенным роялистам появляться в Лондоне. Вы понимаете?

— Понимаю.

— Но не волнуйтесь! Мы выиграем, правда, выиграем! Фрэнсис Лэпторн посыпал песком ее расписки, стряхнул песок и убрал бумаги.

— Это все?

— А вам мало? — засмеялся, он. — Все, дорогая моя.

Он пообещал вернуться на следующее утро, и приободренная его визитом Кэмпион смотрела, как тот пересекал протоптанную архиепископом Лодом дорожку. Он задержался под маленькой аркой, обернулся и поклонился ей. Она помахала ему рукой.

Час спустя в уединенной комнате в Беар-Инн на Лондонском мосту со стороны города Фрэнсис Лэпторн извлек бумаги из кожаной сумки. Он сжег их все, за исключением двух, на которых, кроме подписи Кэмпион, ничего не было. Вот эти-то две он с шиком положил перед Эбенизером Слайзом.

— Непростая работа, сэр.

— Но хорошо оплачиваемая.

— Верно! Лучше, чем в театре!

Поскольку пуритане закрыли театры, актеры вроде Фрэнсиса Лэпторна остались без дела.

— Всегда приятно работать на сэра Гренвилла.

Эбенизер раздраженно посмотрел на него:

— И когда вы доставляете ему удовольствие, это без сомнения тоже работа.

Лэпторн пожал плечами:

— Для меня честь быть другом сэра Гренвилла. Эбенизер не слушал. Он уставился на подписи.

— Боже правый!

— Что такое?

— Глядите! — Эбенизер подтолкнул листки через стол. — Болван!

— В чем дело? — Лэпторн не понимал. — Вы просили меня получить две подписи. Я получил две подписи! Чего вы еще хотели?

Эбенизер повернул один листок к себе и саркастически прочитал:

— «Доркас Кэмпион Скэммелл». Что это еще такое?

— Как что? Ее имя и фамилия!

— Кэмпион? Но ее имя не Кэмпион!

— Она мне так сказала. Она сказала, это ее второе имя.

— Вы болван.

Актер изобразил оскорбленное достоинство:

— Человек имеет право взять себе любое имя, которое ему понравится. В этом нет ничего незаконного. Раз она говорит, что ее так зовут, значит, ее так зовут. Для признания вполне подойдет.

— Молись, чтобы тебе никогда не довелось делать признание мне, болван. — Эбенизер взял листки. — И моли Бога, чтобы ты оказался прав.

Он положил на стол две монетки.

Лэпторн посмотрел на них. Обещано было четыре, и даже это было не много, если учесть, сколько пришлось писать. Но ему не хотелось спорить с опасным молодым человеком, у которого были темные, фанатичные глаза.

— Прошу, передавайте привет сэру Гренвиллу. Эбенизер не обратил на него внимания. Он захромал прочь из комнаты, подав знак своим людям закрыть дверь. Шел он медленно, опираясь на трость. Он пересек улицу и не спеша спустился по ступеням к верфи. Люди расступались перед ним, страшась его лица и вооруженных телохранителей. Его собственная лодка ждала его, весла были подняты вверх. Эбенизер устроился на корме и кивнул гребцам. Ему было хорошо. Он верил, что подписи вполне подойдут, — одна для признания в колдовстве, другая — в убийстве. Его сестра была обречена, и даже еврей из Амстердама не сможет вызволить ее. Эбенизер приободрился. Новости из Европы свидетельствовали, что дурацкие амбиции Херви не причинили вреда.

Джулиус Коттдженс, человек, снабжавший своих клиентов исключительной информацией из финансовой столицы севера, в тот вечер вновь прошел к верфям. Он наведывался сюда ежедневно с тех пор, как получил немного истеричное письмо от сэра Гренвилла, и эта обязанность была приятна Коттдженсу. Ему нравилось гулять, сладостно затягиваясь трубкой, когда вокруг весело носился его пес, а то, что за этот вечерний моцион он еще и деньги получал, было редкой удачей. В вечернем свете Амстердам казался богатым и умиротворенным, а его жители вполне процветающими. Коттдженс был очень доволен.

Он остановился на обычном месте и присел на швартовую тумбу, а пес принялся восторженно обнюхивать тюки с тканью. В вечернем летнем воздухе дым от трубки Коттдженса безмятежно плыл над каналом.

«Скиталец» — цель его вечерних прогулок — по-прежнему стоял на приколе. Он сильно выступал из воды, трюмы оставались пустыми уже несколько недель. Грот-мачту снова поставили, но рангоуты все еще были привязаны к палубе. Корабль очень красив, размышлял Коттдженс, но понадобится не один день, чтобы подготовить его для выхода в море.

На сходнях показался моряк, который тащил деревянный ящик с клиньями. Коттдженс помахал трубкой в сторону корабля и громко сказал:

— Стоя на верфях, корабли дохода не приносят, верно, дружище?

— Mijnheer?

Коттдженс повторил вопрос, и моряк с неохотой произнес:

— Он принес немалый доход за свою жизнь, Mijnheer. На Коттдженса это произвело должное впечатление.

Он показал в сторону названия, элегантно вырезанного под окнами кормовой галереи.

— Это английский корабль, да?

— О Господи, нет, Mijnheer! Он принадлежит Мордехаю Лопесу. Его построили здесь! По-моему, ему просто нравятся английские названия.

— Мой друг Мордехай? Он вернулся в Амстердам? Моряк поправил ящик.

— Он здесь, но болен. Да хранит его Господь, если он заботится о язычниках.

— Аминь. — Коттдженс выбил трубку о швартовую тумбу. — Он тяжело болен?

— Говорят, да, Mijnheer, говорят, да. Прошу прощения. Коттдженс подозвал собаку и, довольный, направился к дому. Он мог отправить сэру Гренвиллу письмо с новыми известиями, которые, без сомнения, осчастливят этого хитрого англичанина.

Коттдженс дал небольшой крюк, чтобы взглянуть на дом Лопеса: Окна двух нижних этажей были, как и прежде, закрыты ставнями, а выше пробивался свет. По занавеске скользнула тень.

Коттдженс свистнул, подзывая собаку. Он был счастлив здесь, как и Эбенизер Слайз в Лондоне. Он стал чуть богаче, чуть старше и чуть мудрее. Он сообщит сэру Гренвиллу свои новости, хорошие новости о том, что Мордехай Лопес в Амстердаме, но болен и вмешаться в дела сэра Гренвилла не сможет.

Глава 22

Утро дня накануне казни Кэмпион выдалось дождливым и серым, дождь надвинулся с запада и вспенивал поверхность реки, придавая ей безрадостный серовато-оловянный оттенок.

Пекари волновались. Ясный день сулил приличную выручку. Далее если дождь будет лить как из ведра, на Тауэр-Хилл все равно соберется толпа зевак, но при этом мало кому захочется покупать мокрые пироги. Пекари молились, чтобы дождь перестал, чтобы Бог дал Лондону хорошую погоду. К середине утра показалось, будто их молитвы услышаны. На западе облака поредели, первые лучи солнца озарили Уайтхолл и Вестминстер, и знатоки заявили, что назавтра будет погожий июльский день.

Правда, сам суд еще был впереди, но это не помешало пекарям усердно впрячься в работу. Никто не сомневался в вердикте, гадали только, какой способ казни предпочтет судья сэр Джон Хендж. Большая часть лондонцев предполагала повешение. Времена, когда ведьм сжигали, остались позади, и в городе считали, что Доркас Скэммелл надлежит провозгласить виновной в колдовстве и неторопливо вздернуть высоко-высоко у них над головами. Некоторые, однако, ратовали за более медленную смерть, ибо ее преступления настолько гнусны, что казнь через повешение слишком либеральна. Они считали, что ее нужно повесить, выпотрошить и четвертовать. Помимо предостережения остальным ведьмам, у этого способа было еще и то преимущество, что жертву придется раздеть догола, прежде чем вырезать внутренности и сжечь Их перед ее лицом. Обнаженное тело юной девушки позволит удвоить цены тем, чьи окна удачно выходили на Тауэр-Хилл. Лондонские строители, по традиции возводившие небольшие платформы, с которых зрители могли любоваться действием, тоже предпочитали более суровое наказание.

Третьи же, возможно считая, что революция занесла в Англию странные идеи, желали бы, чтобы Доркас сожгли. Если муж убивал супругу, его вешали, но если убийство совершала жена, требовалась более суровая кара, ибо и преступление было более страшным. Женщин нужно было приструнить, и значительная часть Лондона считала, что зрелище охваченной пламенем ведьмы напомнит остальным женам, что революция не поощряет убийства мужей.

В одном все сходились — предстояло замечательное событие. В церквях, в приходах на расстоянии до половины дня пути от Лондона проповедники созывали паству. Никто уж и не помнил, чтобы когда-нибудь столько проповедников-пуритан одновременно выбирали для рассуждений одни и те же строки Священного Писания: Исход, 22-й стих: «Ворожеи не оставляй в живых». «Mercurius» поработал на славу. Верный До Гроба Херви считался в городе героем; ведьма еще только должна умереть, а предприимчивый издатель уже продавал пространное мрачное повествование о жизни Доркас Скэммелл. Матери усмиряли непослушных ребятишек, стращая их ее именем.

Накануне казни собралась немалая толпа с единственной целью поглазеть на подготовку, несмотря на то, что над Тауэр-Хиллом периодически, будто дым, нависала пелена дождя. В толпе было немало завсегдатаев, помнивших, как казнили дворян, которым предоставлялась привилегия умереть от меча или топора — быстрая смерть, если только они вручали толстый кошелек палачу. Все сходились во мнении, что было бы лучше, если бы Доркас Скэммелл умерла в Тайберне — там зрителям было бы удобнее, правда, и властям тоже сочувствовали, когда те сомневались, смогут ли спокойно доставить ведьму так далеко. Ее неминуемо должны были растерзать где-то по пути через Лондон.

Пришли плотники, сколотили помост. Толпа добродушно подтрунивала над ними, покрикивая, чтобы те соорудили эшафот повыше. Позже, когда к перекладине прикрепили веревку, в толпе загомонили, что ведьму нужно сжечь, как в старые времена, но гнев улегся, когда кто-то из строителей изобразил болтающееся на веревке тело. Над поливаемым дождем холмом грянул смех.

Увидев свежую виселицу, кто-то поинтересовался, вынесен ли уже приговор; похоже было, что власти просто предугадывают решение сэра Джона Хенджа.. В толпе поползли слухи, но точно ничего известно не было.

Главных действующих лиц репетиции подбадривала толпа. Погода исправилась, тусклое солнце светило над холмом, когда палач пришел принимать работу. Он помахал зрителям, обмениваясь с ними шутками, и привел всех в восторг, когда сделал вид, будто примеривается к толстой горластой женщине, которая требовала, чтобы виселицу сделали еще выше.

Верный До Гроба Херви трижды ходил на холм из зала суда в Тауэре. Когда он появился в третий раз, приговора все еще не было, но он взобрался на эшафот и, помахав руками, успокоил толпу:

— Скоро все закончится, люди добрые! Скоро! Завтра вы увидите, как сгинет ведьма! Завтра в этом городе всем нам станет безопаснее!

Его слова поддержали восторженными возгласами. Он помолился вместе с публикой, прося Бога дать ему сил, чтобы бороться с нечистью, а потом пообещал отречься от всех удобств, всякого отдыха до тех пор, пока среди пуритан не будет уничтожена последняя ведьма.

А вдалеке, на Стрэнде, сэр Гренвилл сидел у себя дома. Он ждал четырех видных визитеров, членов палаты общин, верных пуритан, поэтому обнаженный Нарцисс был скрыт ставнями. Библия, которую секретарь щедро разукрасил пометками на полях, лежала на столе на видном месте. Четверо посетителей ждали и будут ждать, пока сэр Гренвилл не завершит беседу с еще одним гостем.

Септимус Барнегат был, пожалуй, единственным человеком, не боявшимся сэра Гренвилла Кони. Барнегат и не мог бояться, ведь как астролог он находился под защитой звездных и планетных предначертаний, и правду, которую он вещал, нельзя было поколебать ни угрозами, ни милостями. Астролог Барнегат стоил недешево, считался едва ли не лучшим провидцем в Европе и брал высокую плату с купцов, обращавшихся к нему за советом по поводу страхования или того, стоит ли кораблю пускаться в плавание в какой-то конкретный момент. Барнегат был человеком занятым, к нему обращались политики, адвокаты, купцы, дворяне. Был он вспыльчив, ревностно относился к своей профессии и легко раздражался, когда ему задавали вопросы, оказывавшиеся вне компетенции астрологической науки. Сэр Гренвилл как раз только что задал такой вопрос, и маленькое лицо неистового Барнегата нахмурилось.

— Откуда я знаю, сэр Гренвилл? Дайте мне дату рождения девушки, и я скажу, но на это потребуется время! Да, время! Схемы, влияния. — Он пожал плечами. — Все мы умрем, ничто нельзя сказать с большей уверенностью, но я не знаю, произойдет ли это завтра.

Сэр Гренвилл раскачивался на стуле, сцепив руки на огромном животе.

— А в моей схеме ничего нет?

— Конечно есть! Но никаких женских влияний. Можете посчитать их отсутствие за желанное подтверждение. — Барнегат позволил себе ухмыльнуться. — Не могу представить, чтобы сэр Джон Хендж помиловал Доркас Скэммел.

— Вы правы. А то, другое дело?

— Есть тысячи других дел. Которое из них?

— Враг за морем.

В присутствии знаменитого астролога сэр Гренвилл говорил смиренно. К Септимусу Барнегату не так-то легко было подступиться, он отказывал большинству посетителей. Сейчас он сдвинул брови, вгляделся в красиво начерченную схему движения планет и медленно кивнул.

— Да, у вас есть враг за морем. Все выстраивается, да. — Он надул губы. — Он на востоке.

— Вы уверены? — Сэр Гренвилл нетерпеливо подался вперед. Восток — это Голландия, а Голландия — это Лопес. Еврея он боялся не так сильно, как врага на западе.

Барнегат устало покачал головой:

— Я не могу быть уверен или не уверен, я сообщаю эту информацию. Когда я не знаю, я так и говорю. Не нужно спрашивать меня, уверен ли я.

— Конечно, конечно. — Сэр Гренвилл не обратил внимания на сделанный ему выговор — Он приедет в Англию?

Нелегко было овладеть астрологией. Ни один король, общественный деятель, банкир или купец в Европе не помышлял о том, чтобы предпринять что-нибудь без предварительной консультации с небесами, но ни один из них не понимал полностью хитроумной работы астролога. Это была тайна, доверенная лишь тем, кто посвятил дни и ночи изучению загадочного и прекрасного движения звезд и планет.

Были и такие — немногие, — кто насмехался, но, как любил повторять Септимус Барнегат, если наука лгала, почему же астрологи не голодали на улицах? И все же иногда — и это был один из тщательно хранимых секретов этой самой науки — легче было искать ответы в делах земных, чем пускаться в трудоемкое и длительное изучение влияний гармоничных сфер.

Септимус Барнегат, как и подобало человеку его достатка и репутации, принимал земную помощь. Как и все лучшие лондонские астрологи, он ежемесячно выплачивал некоторую сумму Джулиусу Коттдженсу и расплачивался за любые новости, касавшиеся его клиентов.

Барнегат знал, что сэр Гренвилл боится Лопеса. Знал он и то, что Лопес болен. Он провел запачканным в табаке пальцем по эллиптической линии.

— Я вижу болезнь. Да. — Он взглянул на сэра Гренвилла. — Думаю, путешествия по морю не будет.

Сэр Гренвилл расцвел. Известие Коттдженса надежно подтвердилось.

— А с запада?

— Ничего. Пустота, сэр Гренвилл.

— Отлично! Отлично!

Сэр Гренвилл был по-настоящему счастлив. Вот уже несколько месяцев Барнегат сообщал о запутанных влияниях, и вот, наконец, желанная ясность. Сэр Гренвилл был в безопасности. Никаких врагов за морем. Ничто больше не препятствовало казни Доркас Слайз. Они разговаривали, пока Барнегат сворачивал схемы и убирал календари. Астролог считал, и сэр Гренвилл начинал придерживаться того же мнения, что по некоторым признакам пресвитериане сдают позиции. Независимые революционные радикалы вроде Эбенизера Слайза набирают силу. Барнегат, к которому захаживали некоторые лидеры независимых, сообщил сэру Гренвиллу, что вскоре они обратятся за деньгами.

— И много денег потребуется?

— Они хотят собрать свои собственные силы. — Барнегат рассмеялся. — Армия бешеных пуритан готовится ринуться вперед, распевая свои псалмы. Это может быть нечто потрясающее, сэр Гренвилл.

— И победоносное.

— Если только они добудут деньги. Сейчас они надеются на Нидерланды.

Сэр Гренвилл знал, что его проверяют. Он медленно кивнул.

— Могут зря не ехать туда, Барнегат. Я буду рад побеседовать с ними.

— Многие из них вообще не хотят короля. Сэр Гренвилл заметил:

— Сейчас у нас короля нет. И небо, похоже, не разверзлось.

Он не потрудился заручиться молчанием Барнегата. Астролог не выдавал своих клиентов. И то, что сэр Гренвилл постепенно отходил от пресвитериан, стремившихся сохранить марионеточного короля, и склонялся на сторону независимых, полагавших, что государственная машина может прекрасно работать и без монарха, будет надежно скрыто в памяти астролога. И, тем не менее, сэр Гренвилл сознавал, что тайно протянул руку помощи беспокойным пуританам-революционерам.

— Увидимся на следующей неделе?

— Конечно, сэр Гренвилл. В это же время?

— Конечно!

Сэр Гренвилл ждал следующих посетителей — людей, с которыми он будет говорить о политике, и глядел на реку, которая текла к Тауэру. Все шло на лад. Завтра девчонка сгинет, и он, сэр Гренвилл Кони, будет, как и прежде, получать доходы от Договора. Конечно, часть суммы придется отдавать Эбенизеру, как до тех пор его отцу, но даже Эбенизер Слайз, проницательнейший молодой человек, никогда не узнает, сколько же денег так никогда ему и не передавалось.

У сэра Гренвилла были две печати, и никто не смог бы отобрать их у него. Его заморский враг, единственный, кто был способен спасти Доркас Слайз, был болен. Как сказал Септимус Барнегат, все и в самом деле было хорошо на небесах сэра Гренвилла.

Не все хорошо было у преподобного Саймона Перилли. Леди Маргарет попросила его съездить в Лондон — дело опасное — и найти там адвоката, который вызвался бы защищать Кэмпион.

Лондонский юрист сэра Джорджа, узнав о просьбе, вдруг как-то очень некстати заболел. Другой, которого Перилли считал другом, пригрозил сообщить о его присутствии властям. Его могли арестовать как шпиона. Так что преподобный Перилли потерпел полное фиаско. Никаких путей спасти девушку он не нашел, да и все равно теперь было уже слишком поздно.

Нужно было возвращаться в Оксфорд и доложить леди Маргарет, что он не справился. Она перебралась в столицу короля, предпочтя общество роялистов убежищу в парламентском доме своего зятя, и Саймон Перилли знал, как отчаянно она жаждет освобождения Кэмпион.

Он обратился к последнему оставшемуся в Лондоне другу, человеку, которого знал еще со времен Кэмбриджа и который, как он был уверен, не предаст его. Льюк Кондайн был адвокатом, но ничем не мог помочь Перилли, потому что работал в палате общин. Контора его располагалась в самом Вестминстере, и вот здесь-то, в самом центре вражеского логова, Перилли и нашел Кондайна. Адвокат был настроен мрачно.

— Ничего нельзя сделать, Саймон, ничего.

— Все это так несправедливо. Так несправедливо. Кондайн пожал плечами. Он сомневался, что бывает дым без огня, но не хотел разочаровывать друга.

— Мне очень жаль.

— Одно ты все же можешь для меня сделать. Кондайн насторожился:

— Говори.

— Могу я передать ей записку? Я думаю, бесполезно пытаться увидеть ее.

— Совершенно бесполезно, если только ты не намерен занять ее место, друг мой, — сказал Кондайн. — Да, записку я могу ей передать.

Каждый день в Тауэр доставляли официальный пакет с документами. Среди них были и письма в иностранные посольства, которые отправляли с расположенной в Тауэре верфи, и приказы, касавшиеся вооружений, хранившихся там на складе. Бывало там и несколько писем заключенным.

— Тебе известно, что твою записку прочитают? Не пиши ничего, что они могли бы счесть враждебным по отношению к парламенту.

— Знаю.

Саймон Перилли взял предложенную бумагу и чернила. Он вздохнул, задумался, потом быстро написал: «Тоби поправился, скоро сможет владеть рукой. Он в Оксфорде в доме сэра Тэллиса. Все молятся за тебя». Он подумал, не написать ли, что они встретятся на небесах, но решил, что это неуместно. «Сохрани веру в Господа». Он поставил подпись, присыпал песком, потом подвинул листок другу. Кондайн сказал:

— Это должны пропустить. Тебе известно, что за нее ходатайствовали милорды Флит и Этелдин?

— Знаю.

Леди Маргарет написала своим друзьям, умоляя о помощи.

Льюк Кондайн вздохнул:

— Странные времена, друг мой, странные времена. Когда-то в палате общин умоляли лордов о помощи, а теперь? — Он снова пожал плечами. — Отобедаешь у нас сегодня? Грэйс будет очень рада тебя видеть.

— Конечно.

Преподобный Саймон Перилли выполнил свой долг, он сделал все, что мог, остальное было во власти сэра она Хенджа.

Судья сэр Джон Хендж, гроза адвокатов, застонал от боли, причиняемой ему камнем, который он не позволял докторам удалить.

Процесс, думал он, оказался утомительнее, чем ожидалось. Кэлеб Хигбед, как всегда заискивающе улыбаясь и воркуя будто голубь, говорил слишком долго. Хоть у заключенной и не было адвоката, это не помешало ей протестовать во время слушания. Пришлось даже рыкнуть на нее, призывая замолчать.

Судьба девушки теперь была в руках присяжных. Сэр Джон ни секунды не сомневался, какой эта судьба окажется. Он это знал с того самого момента, как она гордо вошла в зал суда в алом платье с таким низким вырезом, что он при каждом ее вздохе ждал, что грудь вот-вот выпрыгнет наружу. Она, правда, попыталась поправить платье, но присяжные — все мужчины, состоятельные протестанты — сразу же нахмурились, увидев ее, разодетую как проститутка.

Трудности преследовали сэра Джона с самого начала процесса. Идиот Хигбед уверил его, что есть признание, но сэр Джон, гордившийся своей щепетильностью и педантичностью в применении закона, обнаружил неточность.

— Здесь сказано, ее зовут Доркас Кэмпион Скэммелл. В обвинении значится другое имя. Хигбед привстал в полупоклоне:

— Как заметила ваша милость, ей угодно было подписаться таким именем.

— Но разве ее так зовут?

— Нет, милорд.

— Если это не ее имя, значит, это и не ее признание. Я-то полагал, что это должно быть известно даже самому несведущему юристу, мистер Хигбед.

— Как будет угодно вашей милости.

Сэру Джону это вовсе не было угодно, но закон есть закон, а сэр Джон воплощал закон и поэтому потребовал свидетелей.

Вызвали свидетелей, доказательства обвинения представили присяжным. Гудвайф Бэггерли, которую натаскал Кэлеб Хигбед, побоявшийся, как бы сэру Джону признание не показалось подозрительно своевременным, а потому неубедительным, поклялась, что слышала, как Кэмпион угрожала убить мужа с помощью колдовства. Факт maleficio был установлен.

Эбенизер Слайз с побледневшим лицом молил сохранить его сестре жизнь. Сэр Джон взорвался:

— Я полагал, этот свидетель вызван давать показания. Кэлеб Хигбед обратился к сэру Джону:

— Мы подумали, вдруг ваша милость прислушается к ходатайствам брата.

Сэр Джон застонал, заерзав от боли в животе:

— Время ходатайствовать наступит после вынесения вердикта, мистер Хигбед, а не до того. Вы что, рассудка лишились? Или меня за дурака принимаете?

— Ни в коем случае, ваша милость.

Эбенизера отпустили. Он сошел с возвышения с улыбкой. Его ходатайство о помиловании было не более чем красивым жестом, рассчитанным на простофиль из публики. Хигбед заверил его, что сэру Джону Хенджу незнакомо даже слово «помилование».

Теперь, когда спустились сумерки и тень упала на огромный королевский герб — символ, призванный поддерживать иллюзию, будто парламент сражается не против самого короля, а против его советников, на скамье присяжных зашептались.

Сэр Джон не любил, чтобы присяжные слишком затягивали обсуждение, особенно когда он более или менее разжевал им, какое решение следует принять.

— Ну, — прорычал он. Старшина присяжных поднялся.

— Мы пришли к единодушному мнению, милорд.

— Все?

— Да, милорд.

— Ну. — Сэру Джону Хенджу не терпелось поскорее закончить.

— По обвинению в колдовстве, милорд. Виновна. Среди зрителей поднялся шум, который прекратился под взглядом сэра Джона. Кэлеб Хигбед с облегчением посмотрел на темнеющие балки. В своей книге сэр Джон уже записал оба вердикта, но сделал вид, будто делает пометку.

— А по обвинению в убийстве?

— Виновна.

Сэр Джон думал, что девушка вскрикнет, но она сохранила самообладание, как и на протяжении всего процесса. Сэр Джон взглянул на нее. Красотка, подумал он, но ведь дьявол частенько выбирает лучшее. Он саркастически посмотрел на Кэлеба Хигбеда:

— Вы хотели подавать прошение, мистер Хигбед? Кэлеб Хигбед покачал головой:

— Суть ходатайства перед вами, ваша милость, или хотите услышать прошение еще раз?

— Нет, нет! — Сэр Джон захлопнул огромную книгу. Он взял свою черную шляпу и взглянул на заключенную в алом платье. Всего несколько секунд назад она была подсудимой, теперь же стала ведьмой и убийцей. Рот сэра Джона скривился от злобы и отвращения. — Доркас Скэммелл, вас признали виновной в столь мерзких преступлениях, что христианин не в состоянии до конца их осознать. Вы по собственной воле вступили в сговор с дьяволом и воспользовались полученными от него колдовскими чарами, чтобы убить своего мужа, Сэмьюэла Скэммелла. Колдовство карается повешением. Так постановил мудрый парламент, но вас также признали виновной в убийстве мужа, а это карается сожжением.

Он тяжело заерзал на неудобном стуле. Он ненавидел судебные процессы в Тауэре, где было холодно, неудобно и кругом сквозило.