- Спор пустяковый, не стоил и бутылки.
      - Спор есть спор. Ты обиделся на Киру Михайловну, что она больше твоего разбирается в марках шампанского. Как до этого обиделся на меня, что я лучше тебя пишу в прозе. Кстати, последняя твоя повесть в "Немане" - плоха. Да... Не предупредил никого - и ушел! Так не делается в интеллигентных компаниях. Я потом выгораживал тебя.
      - У меня было плохое настроение. Увижу Киру Михайловну, извинюсь.
      - Это как тебе угодно. Деньги я тебе верну, не сомневайся. А сейчас выпьем по последней - и нам пора.
      Мне было стыдно, что затеял спор из-за старого долга, который он в самом деле вернет. Ведь Шкляра не раз рассчитывался за меня и сейчас вон сколько навез. Правда, как я узнал после, с этим угощением они уже побывали в больнице. Навестили девчонку, которую пытался изнасиловать Южанин Леонид. Подарили ей журнал с моей повестью и вырвали-таки согласие не подавать в суд! Журнал девчонка взяла, а от угощения отказалась. Не зная ни о чем, я переживал за плохую прозу и за то, что сорвался. Добавив ко всему и мой долг Кире Михайловне, Шкляра, можно сказать, меня свалил... Я лежал на лопатках! Тоня уже не могла меня защитить. До этого Шкляра и ее не пожалел. Тоне захотелось высказать победителю собачью преданность.
      Придвинувшись вплотную к Шкляре, обняла его своей округленной рукой с утопающими в припухлостях косточками пальцев. Положила голову на плечо и подмигнула мне, так как она одновременно той рукой, что обнимала Шкляру, толкала его под локоть, мешая разливать вино. Они сейчас этим забавлялись, а я вспоминал, как глупо вел себя у Киры Михайловны, пышнотелой еврейки, устраивавшей литературные вечера. На вечере том, когда ушел отдыхать старый муж Киры Михайловны, написавший чуть ли не в прошлом веке известный исторический роман, началось царствование Шкляры. Неловко откупорив среди чтения стихов бутылку шампанского, как это делал на Камчатке, в ресторане "Вулкан", стреляя в спину пробегавшим официантам, я прервал сон мужа Киры Михайловны. Тот прибежал, Шкляра оборвал чтение стихов, а Кире Михайловне пришлось с досадой подтирать пол. Я не выносил Киру Михайловну еще со студенческих лет. Тогда собирался писать дипломную работу о Константине Георгиевиче Паустовском. Никак не мог засесть: соревнования, спортивные сборы. А тут подходит профессор Луферов, доцент, белорусский литературовед: "Мне понравилось, что ты написал о Пимене Панченко. Хочешь, зачту твою рецензию за дипломную работу?" - а Кира Михайловна объяснила, что, дескать, побоялся писать про критикуемого тогда Константина Георгиевича! Кого и чего я мог бояться в те годы? Раз Толик Йофа зашел на посиделки, удивился: "Что вы молитесь на Киру? Где ваши глаза?" - и две недели, пока не уехал Йофа, никто не приглашал Шкляру со стихами. Я вел себя по-хамски, но вовсе не из-за Киры. Меня бил озноб из-за того, что Шкляра прочитал у себя дома. Заспорил насчет шампанского, хотя знал, что проиграю. Потом смылся под видом, что знаю магазин, где можно шампанское купить... Одним этим вечером у Киры Михайловны Шкляра мог меня доконать.
      - Ты мог ответить Кире Михайловне: "Я проиграл спор, и я рассчитаюсь за это хорошим рассказом", - объяснил мне промашку Шкляра. - Ты просто заплавался, перестал улавливать стиль отношений между друзьями. Вот тебе показательный пример: Валера Раевский, то есть Петруша. Захожу с Евтушенко в театр на Таганке. Петруша встречает у дверей: "Проходите, Евгений Александрович! вот раздевалка". Я целую минуту ждал, пока Петруша обратит на меня внимание! Говорю ему: "Петруша, я думал, что ты стажер у Любимова, а ты, оказывается, у него при гардеробе:Скинь-ка с меня пальто!" - и даю ему троячку.
      - Взял троячку?
      - А как же! Теперь буду ходить к нему в театр Янки Купалы, там тоже будет брать, увидишь.
      - Кто он там?
      - Там он главный режиссер. Актеры ходят и говорят, как он. Копируют все его жесты. Так что туда теперь ходить - одно разорение.
      - Вчера получила от него письмо, - засыпающим голосом сказала Тоня. Умоляет сыграть роль в спектакле по Брехту.
      - Там есть женские роли?
      - Есть, какая-то маркитантка.
      Шкляра живо осведомился:
      - У тебя сохранилось письмо?
      - Где-то валяется.
      - Отлично! Подловлю его с поличным... - Шкляра сиял.
      В тоне его голоса проскальзывало любование Петрушей, которого он, высмеивая, любил. Так что назидательный урок с троячкой, по-видимому, мне уже не подходил, как бутафорившему Петруше. Я видел Петрушу в Доме искусств. Прямо державшийся, с горбоносым породистым лицом, вибрируя ноздрями, словно от постоянно сдерживаемого смеха, Петруша нехотя подошел. Подал свою вялую руку, ленясь напрячь даже для пожатия. Зато ел охотно, сразу беря из нескольких тарелок, в своей манере: одновременно есть все, что поставлено. Впервые услышал от него о "зажиме", который устроили ему евреи. Я не верил в антисемитизм Петруши, но мне надоело его слушать. Не выдержав, я спросил: где его могли зажать евреи? Пусть укажет место. В Министерстве культуры их нет, в ЦК - тем паче. Толя Сакевич, сидевший со мной, тоже посмеялся над страхами Петруши; тот смутился и слинял. Уж, видно, он чем приглянулся товарищам из ЦК и пел с чужого голоса. Петруша все ж был талантлив, его продвижение стоило приветствовать.
      - Недаром, выходит, вы потрудились из-за него с Толей Йофой...
      Шкляра, шевельнув бокалом, чтоб отстранить Тоню, сказал резко:
      - Не хочу слышать про Йофу! Никакого Йофы больше нет.
      - В каком смысле?
      - В любом! Во-первых, изменил фамилию: Анатолий Куклин. Есть такой слабенький ленинградский поэтик - Лев Куклин. Теперь Толя - через свою жену - стал ему родней. Произошел скандал: поэтик Куклин возненавидел полуеврея Йофу. Поскольку тот может бросить тень на его чистокровность. Три года добивался Йофа ленинградской прописки. Прописка доконала его. Великого Йофы больше нет.
      - Откуда ты знаешь?
      - Был в Ленинграде, на литературном вечере. Толик вычитал из афиши, пришел. Я понял, что заблуждался насчет своего друга детства. Жалкая, ничего не значащая фамилия "Куклин", кстати, полуеврейская, оказалась жизненно важной для Толика Йофы. Для чего? Чтоб снять "Ночи Кабирии" в русском духе? Нет. Чтоб отираться неприметным экскурсоводом в Эрмитаже, возле великих полотен. Я ему все сказал открытым текстом.
      - А что он?
      - Слушал, кивал.
      - Кивал?
      - Представь себе! Я ему сказал: "Ты - никто, пустое место".
      - А он?
      - Лебезил...
      - Лебезил?
      - Да, Боря, да!
      Чтоб гордый Йофа пошел на такое унижение! "Кивал", "лебезил"... Нет, я такое не мог представить!...
      - Кстати! Можешь еще с одним попрощаться...
      - Да?
      - С Изей Котляровым.
      - А с этим что?
      - Жуткая история...
      Да, в жуткую историю попал поэт Изяслав Котляров по дороге из Минска в Могилев. Водитель такси, в котором они сидели, подбил женщину на дороге и оставил ее там, истекающую кровью. Упросил пассажиров, и Изю в их числе, молчать, никому не говорить о случившемся. После того, как они приехали в Могилев, один из пассажиров тотчас позвонил в милицию.
      - Кто, думаешь, это был?
      - Изя?
      - К сожалению, не он. Уже известно, что если б эту женщину отвезли сразу в больницу, ее удалось бы спасти. Начали искать, кто ехал в такси, и обнаружили Котлярова, который, ко всему прочему, и поэт. Готовится разгромная статья Самсона Полякова в "Знамени юности". Целиком о поэте Изе Котлярове. Не знаю, как ты, я ему больше не подам руки.
      - В "Немане" - ни слова. Ведь Григорий Соломонович его высоко ценил!..
      - Боря, я понимаю, что ты здесь соскучился по людям. Однако ты отнимаешь время у русской литературы... - Шкляра, вставая, вдруг обратил внимание на список моих рассказов, приколотый к стене. - "Москальво", откуда такое название?
      - Москальво - поселок на Сахалине.
      - Звучит загадочно. Можно озаглавить книгу. О чем рассказ?
      - Так не перескажешь.
      - Да? Ну прочти, если не боишься.
      Как удержишься! Я открыл ящик с рукописями, завозился там.
      Шкляра толкнул Тоню, которая незаметно прилегла за его спиной:
      - Спишь? Боря собирается читать свой рассказ.
      - Я все слышу.
      - Если плохой рассказ, - поставил условие Шкляра, - платишь обратную дорогу на такси.
      - Как мне ответить?
      - "Буду должен тебе троячку".
      - После рассказа.
      Как только пошла первая сцена: Генка Дюжиков, забыв про рулевое колесо, рассматривает в бинокль голых женщин на засыпанных песком кунгасах, - у Тони затряслась спина от смеха, и ее милый смех почти не смолкал при чтении, придавая мне уверенность, что рассказ понравится и Шкляре. Тот слушал молча, углубленно, не выдавая своего отношения ни одним мускулом, но и не отвлекался, даже чтоб раскурить трубку. Я замолчал. Тоня повернулась, захлопав в ладоши: "Я не представляла, Боря, что ты сочиняешь такие забавные рассказы!" - и прошла еще минута после ее восклицания. Шкляра раскурил трубку и хлебнул остаток вина:
      - Теперь я буду всем говорить, что ты написал отличный рассказ.
      - Вправду понравился?
      - Меня поразила одна строка, фрагмент предложения, точнее, звуковой эффект, аллитерация: "...а водопроводные трубы лежали прямо на песке..." Это "а" в сочетании четырьмя "о" сделало чудо: поэзия растопила железо. Строчка великолепная.
      - Шкляра, это проза.
      - Как-то тебе еще удалось совместить: "На ее форменной рубашке проступило два мокрых круглых пятна", - так ты сказал о женщине-милиционере. Получилось грубовато, но поэтично. Я только не понял, почему в конце рассказа все смеются, когда теткины домашние гуси улетают с судна?
      - Смех от тоски.
      - Тогда надо объяснить.
      - Объяснение есть, это рассказ из цикла.
      - Придется тебя поздравить... - Шкляра обнял меня, глаза засветились любовью. - Собирайся, поедешь с нами.
      - Не могу.
      - Боря, не ломайся! - взялась за меня и Тоня.
      - Скажи Боре, - передал ей Шкляра, одеваясь, - что я опишу в повести, как он спас от браконьеров мои жерлицы.
      Тоня отмахнулась, не заметив, что он держит за спиной плащ:
      - Не хочу я слышать о каких-то жерлицах!..
      Тогда я еще не знал всей повести Шкляры, только один абзац о себе. У него герой - деревенский подросток Ленька: "Вся надежда на Леньку", название повести. "Гвоздем" стал эпизод, когда Ленька садится в протекающую лодку и гонится за браконьерами : Я подумал, читая: "Все же ты не последняя скотина, Шкляра. Присваиваешь своему положительному герою то, что делал я".
      - К "высоколобым" я не поеду.
      - "Высоколобые!" Кто им мерил лбы?
      Достал свою новую книгу, только что вышедшую в "Советском писателе". Это была стихотворная "Лодка", бело-голубая, набранная своеобразным крупным поэтическим шрифтом. Я знал в ней каждое стихотворение. Положив книжку Тоне на плечо, Шкляра писал на суперобложке слова о любви ко мне и нашей дружбе. Я оставил все книги с надписями, кроме "Лодки". Эти строки я выдрал, изорвал в клочки.
      - Дарю сигнальный экземпляр, оцени! :
      - Я хочу подумать, Шкляра, над тем, что ты написал обо мне в Могилеве.
      - Да? Тогда подумай еще вот над чем: если все рассказы на таком уровне или близки к "Москальво", то ты уже перешагнул журнал "Юность". Никто их там не напечатает. "Новому миру" они тоже не подойдут. Уже по другой причине. Издательство "Советский писатель", одно-единственное, что их может взять, тебе не пробить во всесоюзной очереди. Ты проваливаешься, как в "черную дыру", между журналами и издательствами. Что тебя может спасти?
      - Если ты поставил вопрос, то и ответь на него.
      - Тебя может спасти только случай, какое-то роковое везение. Вроде того, как ты сорвался в трюм и остался жив. Но это не море, а литература. Стихия другая, ее не пробьешь наобум.
      - Боря все пробьет и все у него получится, - не согласилась Тоня.
      - Мне по душе слова Тони, - сказал я.
      Шкляра рассмеялся, как Куняев, и мы вышли из дома. По очереди сходили в уборную, крытую цинковым железом. Вовремя успели, так как уже готовился приступить к очистке Александр Григорьевич. Вернувшись из трамвайного парка, он прилаживал веревку к ведру, стоя в офицерских старых галифе, в галошах подвязанных тесемочками. Тоня шла между пухлых гряд с поздними, пригнувшими палки помидорами; не такая уж высокая во дворе. Ее полные в коленях ноги были стройны. Тотчас, как вышли в переулок, появился сластолюбивый Пиратик. Обнюхав Тоню, побежал дальше. Все ж Пиратик не принял ее за потаскушку, и я был рад. А если бы принял, то получил бы от меня увесистый "комплимент". Из дома Люды вышел ее муж - школьник, с пробором в волосах. Держал в руке большой портфель, который он, для придания солидного вида, набивал газетной бумагой. Муж Люды воспользовался свободным местом в такси. Тоня, подавая руку, сказала глухо, покраснев: "Боря, я благодарна тебе за Могилев. Ты вытащил меня из плохой компании".
      Несколько лет я не мог объяснить, что она имела в виду. Ведь я впервые видел Тоню и не знал ее компании. Объяснились ее слова, когда меня свел случай с одним могилевским знакомым в Хабаровске. Этого знакомого я видел, прогуливаясь со Шклярой по городу, перед тем, как мы пошли на литературный вечер к Кире Михайловне. Я вернулся на "Колхиде, Шкляра был один и обрадовался мне. Он признался, что влип в заварушку из-за одной девчонки. Нет Леньки Южанина, а вокруг него что-то затевается: "Давай погуляем, пусть увидят, что ты со мной". Мы прогулялись - ничего такого. Лишь из группки ребят, стоявших на тротуаре, мне кивнул один знакомый, тоже в прошлом боксер. Вот этот знакомый, заметив меня в Хабаровске из проезжавшего такси, придержал водителя и вышел: длинное пальто, белое кашне, перстень на пальце, трость и цилиндр - законченный тип могилевского джентльмена. Теперь это был знаменитый картежник. Он имел холеные руки, натирал подушечки пальцев толченным кирпичом, чтоб они приобрели особую чувствительность при улавливании крапленых, наколотых иголками карт. Знакомый сказал, что уже не ездит в старинный город Могилев. Умерла мать, которой он так и не создал хорошую жизнь, имея большие деньги. Мать отказывалась брать, подозревая, чем сын занимается. Картежник всегда меня отличал в Могилеве. Даже в Хабаровске, торопясь на игру, вышел, чтоб дружески перекинуться словами. Только один раз я встречался с ним на ринге. Победил за явным преимуществом, воздержавшись от нокаутирующего удара.
      Поговорив, протягивая на прощанье руку, знакомый сказал, что мой друг, теперь известный поэт Игорь Шкляревский, был проигран в карты, - в отместку за одну девушку, за которой увязался. Его бы не стало в тот вечер, когда он увидел Шкляру со мной. Спас его я, а, точнее, тот бой, где я повел себя благородно. Такие вещи надо понимать, а мой знакомый один из тех, кто помнит добро.
      40. Прощание с собой
      Наш переулок с кирпичной стеной и с безлистой осиной, стоявшей сейчас на виду, как голая дура, как-то осиротел без причины. Шкляра с Тоней уехали, а я все стоял, ожидая настроения, чтоб вернуться к столу. Момент на все сто: с завтрашнего дня уже буду в штате телевидения, сохраняя за собой две недели до приезда Натальи. Надо воспользоваться этими днями, чего я стою?
      В почтовом ящике белело письмо. Достал без ключа, протянув по дырочкам пальцами, и сунул в карман. В комнату все ж не вернулся. Там еще холодно, накурено, витают слова. От уборной нарастало зловоние. Направился огородами, стремясь сократить путь, еще не зная куда. Шел по почерневшим листьям, устилавшим гряды, по липнувшей рыхлой почве, засунув руки в карманы теплого, уже привыкшего ко мне пальто. Может, я где-либо хочу постоять, подумать в одиночестве? Все эти глухие, из старых пристроек дворы, недавно прятавшиеся по крыши в густой зелени и создававшие тайну обособленного житья, теперь, когда листья упали, а огороды выкопали, простреливали навылет серой пустошью. Кое-где еще торчали на грядах полуисклеванные подсолнухи, а крыши сараев придавливали вызревшие кавуны. На межах и возле поленниц дров буйно разрастались лебеда и крапива. Но уже не отличить, и все равно, что тот двор, что этот. Даже собаки терялись из-за этой пустоты. По грозному выскакивали, чтоб облаять, и как спохватывались, что нечего караулить. Лай переходил в пустой брех, и они, поскуливая, укладывались, гремя цепями, внутри своих собачьих будок. На одном огороде жгли пожухлую ботву и сухой малинник; подтаскивали к гудящему пламени обломанные с лета под весом плодов яблоневые и вишневые сучья. Дымок от костра с запахом печеной бульбы вис, тая, над мокрыми изгородями. В нем было что-то близкое или далекое, что оставил или потерял, и я вдохнул его, проходя.
      Незаметно вышел на тропу, по которой бегал по утрам. Впереди, как только пересек трамвайные рельсы, как-то неузнаваемо зажелтело люпиновое поле. Еще вчера ходившее волнами, просвечивавшее васильками, оно было скошено до самого леса. Я проворонил косьбу из-за бани: это желтела стерня. Даже отаву скосили по обочинам. Над полем носились шальные воробьи, склевывая, что просыпалось на землю. Я было обрадовался, увидев издалека куст калины. Подивился, что он уцелел на меже, где разворачивалась косилка. Но куст просто стоял там, прислоненный, срезанный под корень, и упал от ветра, - как ждал, когда я подойду. Мне жалко было калинового куста, привитого, должно быть, от дикого заброшенного семени. Утешая себя, что ли, еще большей болью, вспомнил, что рассказывал Юра Меньшагин про лося. Смертельно раненный лось, спасаясь от погони, вломился в густые заросли и затих. Когда они подбежали, лось там стоял, мертвый, не мог в зарослях упасть.
      Оглядываясь на хмурое небо, вдыхая сухой, уже пахнущий снегом воздух, я представлял загодя череду серых, безжизненных дней, которые облепят, как присоски, став единственной моей собственностью...
      Неужели я прогадал, связывая надежду с тем, про что писал? С этими деревянными шхунами, пригнанными когда-то из Финляндии Северным морским путем? Времена ранней прозы, удивлявшей алчными до выдумок творениями, ужасающими картинами безобразия и благородства, - такие времена ушли? Какой можно сделать вывод из приезда Шкляры? Надо сдаваться и не роптать.
      Еще не связывая себя Шклярой, подумал о Толе Йофе, о том, что я узнал... Йофа не мог, что ли, взять фамилию своей матери? Правда, был еще рыженький, страстно возмущавшийся его отступничеством отец, женившийся на белоруске. Неужели этот петушок, зачавший орла, переступил путь великому сыну? А может, не хватило удачливости? Или то, что скопил Йофа в себе, вдруг не отозвалось? Или он познал нечто, чего я не знаю? Сидеть, выдерживать разговор с другом, который явился не спасать, а упиться поражением друга, как это перенести?Я иногда сам испытываю странную усталость в 28 лет. Вдруг проснешься среди ночи, смотришь в темноту невидящими глазами и с ужасом думаешь о гибели, которую жизнь непременно подсунет как избавление от себя. Вот подошла радость, слушается перо, а страх не отстал. Или не почувствовал сегодня у Заборовых? Это уже не радость, а страх гонит к столу: только б успеть! Ни в чем нет успокоенья, нигде не находишь места. Как придешь из плаванья, сразу раздваиваешься. Наблюдаешь за собой со стороны: на какой ступеньке, споткнешься? Растянешься и останешься лежать...
      А сколько было уже всяких подножек и как-то удавалось удержаться! Но вот же споткнулся на ровном месте Изя Котляров, поддавшись на бред подонка-шофера... Что это: судьба или - что это? Над ним, над Изей, тяготеет проклятье его еврейской боязни и униженности...От этого заболеваешь, как от опасной вибрации. Можно представить статью поворотливого на язык Самсона Полякова, весь ее официально-лживо-морализаторско-комсомольский пафос!.. Изя, по несчастью, совершил непоправимый проступок. Но почему надо пригвоздить, главным образом, как поэта? Или вы считаете поэтами не членов СП? Ведь у Изи не вышло ни одной книги... Вильнул тогда пером, оказался зловеще-недогадлив Самсон Поляков! Такой отголосок получила его статья, что сломала судьбу Изи Котлярова. Все-таки талант его выжил и окреп. Я порадовался, прочитав через много лет отличные стихи в журнале "Знамя". А потом Шкляра помог ему вступить и в Союз писателей. Не знаю, как проходил у него прием, чем удалось поколебать Шкляре безжалостный Президиум из выдающихся. По-видимому, был у Шкляры веский аргумент: Изяслав Котляров, никакой не рыбак, провел в том городке возле Сожа, где Шкляра с компанией ловил язей, многие годы после Чернобыля. Изя и сейчас там живет. Дышит отравленным воздухом и пишет стихи. Так и не узнаю ничего о судьбе Толика Йофы, но для меня не померкнет его гордый в юности облик. Я запомнил, как выглядел Изя Котляров возле кинотеатра "Родина" - его вдохновенное, заливающееся румянцем лицо. Может, и он запомнил, как я выглядел в молодости. Теперь, его вспоминая, я вижу и того лося, загнанного до смерти, но не упавшего, - вот это лось, а?!.
      Так где же мне посидеть, идя по тропке, которую пробегал по утрам? Где тут остановиться? Может, за тем полем, зазеленевшем озимой рожью? Там есть, уже выплывает макушкой, одинокая сосна с гнездом белок. Я ее назвал про себя "гетевской сосной", хотя она принадлежит вольному переводу с немецкого Михаила Юрьевича Лермонтова. Но что там сидеть не в своем образе? Неужели так вот, постепенно, пойдет, захватывая, эта болезнь, эта гангрена в душе, и начнет все отмирать? Как отмерла пойма Сожа, которая недавно сверкала для меня в парафразах стихов Шкляры? Пора вбить в эту рыбалку осиновый кол! Что еще пропустил, о чем не досказал?
      Остался всего один абзац...
      Конечно же, я не понимал тогда, отчего так рвался в Могилев, хотя мог провести время с егерями. Ведь о них писал свои очерки, создал знаменитый фильм "Охота со старой собакой". Или не нашли бы мне место, где б сидел и ловил, сколько душе угодно? Но разве я приезжал из-за рыбалки? Привыкший доверять в море разным предчувствиям, я рвался к Шкляре. Вот и приехал, и мы прогулялись по городу. Вечер уже был отдан Кире Михайловне. Собирались туда пойти, посидев, как обычно, наедине. Я любил бывать у Шкляры в Буденновском переулке с огромным тополем под окном. Когда тополь срубили, Шкляра был так потрясен, что сложил в его честь поэму. Бывало, ночевал у него, слыша, как напротив, в кинотеатре "Родина", до поздней ночи идет пальба и гремят взрывы. С почтением относился к его родителям: очень привлекательной матери, ходившей растрепанной, в чистенькой кофточке. Однажды Ксения Александровна наведала Наталью в могилевской больнице, где родился Олежка. Наталья вспоминала, как о празднике. Я в море, кто ее навестит? И вдруг пришла Ксения Александровна. Я знал их, интеллигентов по крови, Ксению Александровну, без памяти любившую своего Игорька, сносившую от него немало, но и поминаемую бесконечно в стихах; и молчаливого, вспыльчивого отца, Ивана Ивановича, не ладившего с сыном. Перед этим освободилась еще одна комната, где много лет жила на подселении старая дева, замазавшая себя сотрудничеством с немцами. Дикая тварь, вечные скандалы, и вот убралась. Теперь у Шкляры своя комната с висящими на стене боксерскими перчатками. Можно уже укрыться, и я, войдя с ним, готовился поверить, что все эти подковырки на рыбалке: насчет перекусывания лески и завязывания крючков морским узлом, и его стойкое молчание, оказавшееся подслеживанием, - при том пастухе, кому они, внимая, налили водки и ухи; и то, что уехали, насмехательски помахав мне, идущему по лесной дороге: да разве б я уехал так, оставив друга на дороге! - все это такое, что не стоит и разъяснять; ведь и Шкляра может вспомнить, когда я оказался слаб! Надо научиться прощать один другому.
      Уселись, закурили. Шкляра сообщил, что пишет повесть. Это будет его дебют в прозе. Полностью повесть не готова, чтоб показать. Может прочесть один абзац. Написан в прошедшем времени, поскольку он думал, что я уже уехал. Вот этот абзац: "Приезжал Боря, боксер, матрос. Радости не принес и грусти не оставил." Далее Шкляра излагал свое удивление: на Соже он выглядит выносливей Бори, матроса и боксера. Объяснил так: он у себя дома. Это его река, его лес... Можно не усмотреть в этом абзаце ничего такого. Не усмотрел же, к примеру, Володя Машков? Вот и я сам - уже изложил! А как я тогда, дурак, воспринял? Я воспринял в контексте всей этой рыбалки и понял, что Шкляра сегодня отпраздновал надо мной победу. Одолел меня, как некий мифический Антей, сродненный со своей рекой и со своим лесом : Но разве я не родился в этих местах? Разве ты не тащил меня "домой"? И если даже все это "твое", то где же твое гостеприимство? Ведь в тех местах, где встречал тебя я, ты был никакой не Антей. А я тебя принял со всей душой и не выставлял себя, что я Нептун или Борей : Я сидел, оглушенный, ничего не соображал... ну, написал - ладно. Зачем звать к себе в дом, читать?.. Шкляра, отложив рукопись, предложил спокойно: "Хочешь, подеремся?" Вот бы и дать ему по морде! Раз сам предложил : Я же сидел и ощущал, как рушатся все подпорки и валятся вниз, превращаясь в прах, годы, что я был с ним, - от этой горстки слов, которые я не смогу ни переиначить, ни простить за любую цену. "Не хочешь, драться? Тогда пошли к Кире Михайловне". И все закончилось вечером у Киры Михайловны.
      Я понял сегодня, прочитав ему "Москальво": время бокса, отмщений, всяких выяснений из-за пустяков, - такое время прошло. Сейчас с ним можно разговаривать только так: кто лучше написал, тот и доказал!..
      Я докажу Шкляре, как мне ни тяжело придется и как он ни окажется прозорлив, угадав эпоху и под нее себя подогнав; докажу ему - и в том и его заслуга! - что он поспешил торжествовать надо мной, как над Толиком Йофой! Я заставлю его только унижаться: клеветать, плакать у Машкова, что я его предал, и благодарить Жданова за мою книгу. Упомяну его публично только один раз. Создан телевизионный художественный фильм, который будут повторять из года в год. Там Шкляра - молодой герой своих стихов. Этим отдам ему долг, рассчитаюсь фильмом, как деньгами с Володей Машковым. Кире Михайловне я так и не поставил ящик шампанского. Считаю, мы в расчете за Константина Георгиевича Паустовского.
      Мне не понадобится Шкляра ни в Союзе писателей БССР, ни в "Советском писателе". Зачем мне Шкляра, если в Москве моим другом станет сам директор издательства - Николай Васильевич Лесючевский? Вот колоритный штришок Жданов подтвердит.
      Пьяный, я стою в очереди к Лесючевскому. Длинная очередь из грандиозных московских литераторов. Все эти литераторы, всемирно прославившие свои имена, были для Лесючевского жалкими попрошайками, вымаливающими подаяние перед дверью его кабинета. Мне тяжело было среди них стоять. Уже постоял, раскачиваясь, на площадке этого громадного здания в Большом Гнездиковском переулке, на той площадке, с которой, кажется, упал герой Булгакова. А еще раньше я уснул в кресле ЦДЛовского парикмахера. Такое редко случалось, чтоб я так напивался. Подействовал, должно быть, трудный перелет из порта Ванино... Я упоминал! Тогда загорелся при взлете самолет. Еще эта любовь, любовь к девочке! Даже не знаю, сколько ей было, Туе, лет. Не мог не остаться на Хуту, в той черной протоке, где я держался за ветку, а на меня уже смотрели, как на мертвого... Мне еще оставалось сегодня попасть под машину. Не подозревая о машине, я стоял в очереди к Лесючевскому, не предупредив Игоря Жданова, который меня искал. Тут появился Лесючевский с какого-то заседания ЦК. Лысый, с острыми бровями, он тотчас углядел меня среди выдающихся и кивнул, чтоб к нему зашел. Такой, собственно, пьяный, каким был, я вошел к Николаю Васильевичу в кабинет. Директор издательства, по-видимому, не заметил моего состояния... Я вообще удивляюсь! Целый день я слонялся по коридорам "Советского писателя" вдрызг пьяный, и все со мной разговаривали, как с трезвым. Даже завредакцией русской прозы Валентина Михайловна Вилкова, которая, встречая меня трезвого, говорила безапеляционно: "Боря, от тебя пахнет водкой", - на этот раз не учуяла ничего.
      Пожав мне сердечно руку, погладив рукой свою лысину, Лесючевский произнес с теплотой, что я чем-то похож на его разудалого дружка молодых лет Бориса Корнилова. Если б мог соображать, я бы уже разъяснил для себя загадку: почему Лесючевский, никогда не торопившийся подписывать договор на уже одобренную, прошедшую все этапы рукопись, - с первого захода подписал к оплате "Осень на Шантарских островах", которую и издали раньше срока, признав одной из лучших книг года? Меня занимало другое: в телефонной будке возле метро "Маяковская" я оставил блокнот с деньгами, что заработал за весь рейс. Пусть пьяный, но я понимал, что без денег мне будет туговато в Минске. Не дослушав Николая Васильевича, я начал вымогать договор с авансом под новую книгу. Мол, задумал роман. Нужны деньги - и все. Настаивая на немедленном получении денег, я упал со стула. Возмущенный Лесючевский, пухом ему земля! - выставил меня за дверь. Зашитый и забинтованный, я вернулся домой, горько сожалея, что потерял такого друга. Меня догнал вскоре маленький издательский конвертик. В нем была копия подписанного договора на не существующую тогда "Полынью".
      Какие могли быть у меня проблемы в Москве? Печататься? Только пиши!..
      В этот вечер я выкинул из головы зловещее предсказание Шкляры. Заодно освободил от него место и в своей душе. Почувствовав облегчение, выбрался на открытое пространство...
      Отсюда-то и начинался самый бег!
      Пересеченная местность с отлогими подъемами и спусками и сейчас выглядела великолепно, разноосвещенная проглянувшим солнцем. Еле удержался, чтоб не побежать; так у меня отозвались на нее мускулы ног. На склонах трудились люди, я увидел хороший валун и сел здесь понаблюдать.
      Та косилка, что срезала калиновый куст, тарахтела неподалеку. Косили последнее, самое лучшее у нас, третье сено. По-теплому одетые бабы сгребали граблями отаву, подавали мужикам, те набивали силосную яму, пересыпая сено солью, укладывая до голодной весны. На дальних склонах, возле автострады с двумя шоссе, подсеивали озимое поле, пострадавшее от ветра. Там ходили люди у мешков с семенным зерном. Работала сеялка в прицепе с трактором "Т-31". Обычно возле шоссе я поворачивал к болоту, которое и было венцом. Но этот яркий луг, разлившийся, как сияние, с бабами и громыханием косилки, согревал меня. Там давал концерт неизвестно откуда взявшийся мичман. Вызывая ужас восторга, он колесил, наезжая на баб на велосипеде, округляя ноги, чтоб не зацепиться широкими колошинами за велосипедную цепь.