Роман о себе

Вода начала покрываться розовостью, тучами ходили мальки. Сож обмелел, я чувствовал, как сечет по ногам несущийся, бесконечно откладывающийся песок. Плавая, вспомнил, как здорово искупался вчера. Мы сидели на лесной поляне на скатерти-самобранке. Вскипала уха, обслуживали нас председатели колхозов, так как присутствовал первый секретарь Вася. Он был моим знакомым по институту. Раз взял у меня боксерскую медаль "поносить". Больше я не видел медали. Я заставлял Васю отводить тучи. Он поднимал руку, приказывал: "Отойди!" -и туча -говорю серьезно -отходила. Потом начали купаться в мелиорационной канаве. Смотрю: Лида выкручивает трусы. Были белые, аж побуровели, все в торфяной крошке. Неужели негде искупаться? Всем было хорошо и так. Тогда Франц Иванович показал мне одно место. Мы перешли опушку, луг, дошли до излучины Сожа, где он соединялся с российским Остром. Медленно крутящийся омут, чистейшая вода! Франц Иванович, ополоснувшись у бережка, смотрел, как я ныряю. Внутри омута выпукло, как в оптической линзе, отражалось желтое дно. В него уперся лучик света. Я по нему скользил, пытаясь рассмотреть, во что он уперся. Там лежало что-то продолговатое, как человек. Лучик мне мешал, как бельмо на глазу. Так и не сумел достать дна, что неудивительно. Мужики, сказал Франц Иванович, связывали 8 жердей -и не достали.
      Наплававшись, я выбрал место без коровьих лепешек, лег отдохнуть. Уже несколько человек загорало на лугу, гуси среди них ходили, воруя одежду. То носки утянут, то рубаху. Как ни гони, ничего не помогает. На том берегу почище, но лень переходить вброд. Солнце подскочило, начало печь, но еще можно было смотреть сквозь сомкнутые мокрые ресницы. Увидел, как прошла женщина с двумя голыми толстыми девочками. Хоть и маленькие, а красоты в этом нет. Районный уровень!.. Появилась еврейская семья... Сема! Не видел его лет 6-8 и наслаждался: лысый, толстый, старый, губы обвислые. Жена бочкообразная, ноги корявые. И три дочки. Утром у воды переживаешь радость, как всегда у воды... Я жил у Семы на квартире, когда здесь учился после Мстиславля. Снимал койку в прихожей с матрацем из трех ватных комков. В сущности, спал, как Рахметов, на голых пружинах. Они передо мной ужинали: ели тушеный картофель. Я питался в училище за 20 копеек: макаронный суп, макароны с маргарином и кисель. Да я и это не ел! Поужинав, отец Семы начинал стучать деревянным молотком. Сворачивал жесть, загибал, делал печное колено. От стука и голода я не мог заснуть. Поздно ночью приходил Моисей Приборкин, учитель литературы, тоже квартирант. Молодой, здоровый, с покалеченной ногой, он садился на меня и начинал "гоцать", заламывал руки, душил. Некуда было девать, что ли, дурную силу? Я успевал расквасить ему нос. Он хрюкал, капал на меня кровью, сжимал горло. Я потом не мог глотать. Еврей, а отчего он меня ненавидел? Что я был беден, никчемен, но -писал стихи? 14 лет, а напечатали сразу в Москве, в "Учительской газете". До чего мелкие людишки! О себе недогадливые, а так холодно, жестоко судят о даровитых...
      Проходи, Сема, пока я и тебя не обосрал!..
      Отломив от горячей буханки горбушку, я разгладил по ней пальцем масло. Потом разгладил по маслу налипшую на палец соль. Ел и смотрел, как скользит по реке длинный катер речной службы. Вышел из рубки речник и заорал неприлично в рупор на какую-то тетку, полоскавшую белье на судоходной полосе. На том берегу, которого держался катер, я помнил дубовую рощу с кругами желтых прошлогодних желудей. Желуди объяснили мне сейчас истертые ягодицы Лиды. Ведь вчера Толя удалялся в рощу с ней! Намазав еще кусок хлеба с маслом, похрустывая редиской, я объяснил и короткие шажки официантки, отсыпавшей мне соль. Ум прояснялся, но только одно я не мог объяснить: кто герой нашего фильма? Мальчишка этот, с ума сойти! - подбил два танка, спас жизнь командиру, подорвал себя гранатой... Выдумка, легенда, ни то ни се? Я б такое постеснялся и сочинить! Все выдал за правду сам Василий Иванович Козлов. Но если так, то почему не хвалится героем поселок Круглое? Ничего не смог добиться. "Дело" - от руки внесены сведения. Могилка брошенная, заросшая, засыпанная желудями... Эх, как надоело зарабатывать на этом деньги! Вспомнил, как стоял год назад в кассе "Советского писателя". Кассир в окошке считала, считала, сделала перерыв, дав отдохнуть рукам, - и улыбнулась мне! Должно быть, я выглядел счастливым...
      Вдруг -как солнечное затмение! -девица: округлая, с плоским животом, как выведенная на гончарном круге. Бросила юбку -как цветы бросила на траву... С собачкой, отчего здесь все собачки бородатые? Уходит, на тот берег... А как же я? Господи, неужели не оглянется? Оглянулась -и Бог ее наказал: прямо ей в лоб влепилось что-то... Крик ужаса! Я подбежал... Жучище, черный, блестящий, похожий на красивую женскую брошь! Откуда он взялся утром? В жизни не видел такого жука. Здорово он мне помог. С его помощью я доведу ее и до желудей... и ничего в ней нет, такую и сочинять скучно, -и мне ее жаль, как бабочку, стряхивающую с себя пыльцу. Но как и не поймать, если летает всего один день? "Писатель вознаграждает себя, как умеет, за какую-то несправедливость судьбы." Поль Валери.
      Вдруг я вспомнил о Толе с Лидой, запертых в гостинице... Мы пропускали утренний свет... Режимные досъемки на натуре! Толя Сакевич, хоть и пил и занимался с Лидой, но все увидел и определил, где сегодня будет снимать. Про бабку Шифру и говорить нечего. Оттуда - на прямое шоссе до Быхова!.. Однако то, что я увидел, меня удивило. Гостиница открыта, киногруппа в разброде. Даже не вынесена и не сложена в "рафик" аппаратура... Если гостиницу открыли, не могли без меня съездить, снять?
      Толя, не злой, расстроенный, стоял с Герой, ассистенткой, похожей на цыганку еврейкой. Не то любовницей, не то матерью, опекавшей его, как ребенка. Близоруко щурился, от всего отстранясь. Не замечал, как на него пялятся проходящие районные дамы. Куда бы Толя ни приезжал, бабы считали его своей собственностью. Так действовала на них его нездешняя, непонятная, небритая, слащавая, приторная морда.
      Толя вынул из рабочей куртки мой сценарий и протянул мне:
      - Засунь его в жопу.
      - Выражайся ясней.
      - Герой этот, пионер, которого мы сняли, - еврей.
      - А мы тут причем? Заказ Председателя Верховного Совета. Василий Иванович сам сказал: "Снимите моего ординарца. Геройский пацан. Подбил два танка, взорвал себя гранатой", и еще что-то. Это его слова. Да и фамилия Козлов!
      - Фамилию ему дал Василий Иванович.
      - Значит, тот?
      - Федот, да не тот. У Василия Ивановича - маразм... Все запомнил, а забыл, что еврей. Тебе объяснит Франц Иванович. А сейчас - что прикажешь делать? Я проживу - а твой гонорар? Да и уезжать без ничего неохота... Толя выплюнул окурок, посмотрел с сожалением на мой сценарий: он влюблялся в каждую мою строчку, цитировал в постели любовницам. Так и не отдав сценарий, сунул обратно в карман куртки. - Ну, придумай что-нибудь?
      - Не ручаюсь, что понравится.
      - Знаю заранее, что - да.
      - Есть скрипач недалеко. Деревня Дорогая.
      - "До-ро-гая!" - простонал Толя. - Я кончаю... Играет на свадьбах - и так далее?
      - В том-то и дело, что нет! Лишился скрипки. Итальянская, сгорела. Попала молния в хату. То есть прямо в скрипку.
      - Прямо в скрипку?!
      - Да. Больше ничего не сгорело в хате.
      Толя сел на тротуар:
      - И ты молчал?
      - Но причем тут юбилей Василия Ивановича?
      - Это моя забота. От тебя потребуется только текст.
      - Я берег скрипку как сюжет для фильма.
      - Покупаю за любые деньги.
      - Денег у тебя все равно нет. Мне надо съездить к бабке.
      - К бабе?
      - К моей бабке Соне, она живет здесь.
      - Хорошо. Райкомовский "газик" я тебе оставляю. Скажешь бабке: "Привет" - и нас догонишь.
      Толя щелкнул пальцами, повернувшись к группе. Те уже, все поняв, понеслись: тащили кабель, свет, коробки с кассетами. Вышел враскачку похожий на гиппопотама Валерий Хайтин, кинооператор. Я увидел Франца Ивановича, ходившего в отдалении и теперь приблизившегося. Его худое хитроватое лицо с глазами рыси, недавно озабоченное, - поспокойнело. Ведь он был к нам приставлен, за нас отвечал. А если мы нашли решение, то и ему зачтется. Я сказал, что он со мной.
      Мы поехали, остановились, пропуская бабу с базара. Баба несла в сеточке купленную курицу. Свесила сеточку до земли, а курица, продев ноги в ячеи, семенила отдельно, подскакивая, когда баба невзначай дергала сетку... Отличный кадр! Я раз поставил в затруднение режиссера Валеру Рыбарева, своего друга, когда тот хотел снять фильм по "Осени на Шантарских островах". У меня в книге, в рассказе "Местная контрабанда", есть деталь: по песчаной косе бредет кореец, а следом ковыляет чайка, полностью копируя его походку... Валера, относившийся к моим деталям всерьез, на этот раз взмолился: "Как это снимешь?!" А мне какое дело? Вот баба с курицей идет, я их простым пером сниму. А у вас техника, кинокамера... Проехали!
      Пошла крутая дорога между холмами с домиками, лепившимися на откосах. Вот выбрались на плоское место, чтоб снова вписаться в вираж глубочайшего оврага... Где он? На месте оврага - озеро... Здесь был песчаный карьер, когда я ездил прошлый раз к бабке Шифре. Какая здесь была круча! Внизу грузовики в карьере -как с птичьего полета! А сейчас все залили водопроводной водой... Что же оно под собой скрывает, это озеро рукотворное? А что скрывает тот омут на сливе Сожа и Остра?..
      - Прискорбный случай, Борис Михайлович! Мне самому неловко...
      - Все ж я не понимаю. Евреев не брали в партизанские отряды. Если спасся - иди, откуда пришел. А тут - пацан! Случай экстраординарный. Чем он их взял?
      Франц Иванович, хоть и имел хитрое лисье лицо и рысьи глаза, нормальный белорус. Вот я и спросил. Что он ответит? Сам затронул, не я.
      - Пацана как раз проще взять. Не у всякого написано...
      - Фамилия у него есть?
      - Нет данных. Привезли откуда-то, вылез из рва. Это его настоящая могила в Круглом. Сами полицаи похоронили.
      - Ого! Подбил два танка, взорвал себя...
      - За это мучают особенно. Нельзя разглашать, но не продадите... - Франц Иванович снял тесную шляпу, оставившую красноватый след на лбу, и его лисье лицо в рыжеватой щетине, уже с глазками простодушного прохиндея, приняло выражение скорбящей матери, а щеки опустились на отвороты пиджака в виде добавочного мехового воротника. - Его забыли в лесу, когда уходили из блокады... Мало у Василия Ивановича ординарцев? Стоял, охранял какой-то склад. А тут - черные шинели, за ними фрицы. Подбил два танка, взорвал себя, а уцелел! Все осколки - мимо.
      - Да-а...
      - Мне рассказывал один полицай, я его допрашивал... - Франц Иванович привычно прокрутил в голове диск с номерами папок "Дело". - Да хрен с ним! Так они его везли связанного, точили шило: глаза колоть. "Бобики" такие. Тут обернулась телега, его оглоблей ударило... Много пацану надо?
      - Ну, закопали б у дороги...
      - Пересрали! Все даже не запылились, а он один... Это как та скрипка, что вы сказали!...
      - Счастливчик.
      - Геройский пацан.
      23. Бабка Шифра и я
      Обтрепанная дверь, как редко ее открывают!..
      Звоню непрерывно, слышу голос бабки: "Хто-та звонить", - а не идут открывать. В глазок она меня не увидит, как к ней войти? За соседней дверью от моего стука проснулся ребенок, заплакал навзрыд. Услышал женский голос: "К жидовской потаскухе приперся какой-то жид"... Вдруг - как взрыв! От самолета, наверное: ломает звуковой барьер. Неподалеку военный аэродром.
      Когда его только строили, там работал нерусский шофер. Жил у родителей Семы, после Моисея уже Приборкина. Знал наизусть "Русь кабацкую", я впервые услышал из его уст: "Ты жива еще, моя старушка?" - и пытался приложить слова Сергея Есенина к бабке Шифре, чтоб думать о ней поэтически. В тот есенинский вечер аэродромовский шофер загнал фарами зайца, стушил и меня угостил. Я не посмел отказаться, хотя знал, что этого загнанного зайца не смогу переварить. Избавлюсь от него во дворе, сунув в рот два пальца...
      Там, во дворе, я почувствовал, что все это фальшь и блажь -не так, как Есенин, писать, а так его стихи прилагать. В стихах Есенина был заложен и безотказно срабатывал русский принцип: чем больше каешься, что ты подлец, тем больше к тебе сочувствия и порыва навстречу. Меня же давно не привлекают кающиеся грешники. Вот сейчас уйду и не раскаюсь, не увидев бабки Шифры. Мне достаточно, что я постоял у ее двери. Я буду пить и веселиться в деревне Дорогая и не вспомню о бабке Шифре...
      Чудеса! - бабка Шифра стоит, присматривается слабыми глазами... Или она знает про аэродром? Может, война? Грабить пришли, убивать? - у нее вечный страх после Рясны. Пригляделась: "Бора!" - и заплакала, обняла. Сгорбилась, совсем седая, а в квартире чисто: круглый половичок из лоскутных тряпок, знакомый с Рясны, и такой же родной черный, с крылышками буфет. В нем есть мои детские фотокарточки и тетрадка с первым стихотворением "Весна". Из кухни видна комнатка с фикусом, цветком "огонек" и канарейками в клетках. На стуле сидит в выходном костюме старик, куда-то собрался. "Обещали подстригчи, -объясняет бабка, - зарос, совсем волосатый." - "А когда они бывают?". -"Раз в два месяца приезжают, вот он и ждет парихмахера". Старик посмотрел на меня с почтением: "Здравствуйте, большой человек!" Бабка загремела сковородкой на кухне, послышался стук треснувшего яйца: "Табе жидкую, як ты любишь?" - "Не хочу я есть". - "Ай, не хочаш? Пачакай, Борачка, яйцы свежанькие у нас".
      Сколько лет ее не видел? А как увидел, как спало с души, -бежать! Там, в деревне Дорогая: мужики, бабы. Ликование: кино приехало из-за скрипки! Любой дом открыт: входи, как в свой. А тут я родной, а вошел - и бежать.
      - Бабка, мне надо ехать.
      - Прама сичас?
      - Да.
      Привыкла, положила в чашку разбитое яйцо. Ох, эти ее пухлые руки с кожей, как сморщенная молочная пенка! Как заботливо они меня укрывали зимой, когда я засыпал под вой волков в Лисичьем рву и бормотание деда Гильки, одетого в "талас", с руками, обвитыми кожаными лентами...
      Бабка надела кофту, платок, хотела снять пальто.
      - Тепло, сейчас лето.
      - Ах, забыла... А я табе скопила, - зашептала она, хитро подмигивая. -Ты будешь рад за проценты. Нарасло, я давно не ходила, знаешь сколько!
      - Так уж и наросло.
      - За стольки-та годов? Вот как бы дойти, где моя сбяркнижка?
      Побыстрей увести ее от деда! А тот сидел и мне нравился. Вывел бабку под руку, а там соседка, чей ребенок расплакался. Тряпкой пол затирает, носатая, платье промокло на груди, которой кормила. Разогнулась, смотрит... Неужто я следы оставил, пройдя из машины три шага до крыльца?
      А бабка ей:
      - Это мой унучек! Он мяне так любить...
      Соседка смолчала, я на нее смотрел открыто, простецки, по-русски так. Так глядя, я ее злобный взгляд пересилил. Она смякла, прикрыла текущую грудь.
      - Вспомнила вас. Старая давала почитать книжку.
      - Прочитали?
      - Где ж тут читать, в такой квартире?.. Ой, гром! Аж в ухе зазвенело...
      - Это аэродром.
      - Что вы говорите! Маланка... - Она показала на вспышку в окне. - А вы: "аэродром", - и усмехнулась так, что мне захотелось ее задушить.
      За что они ненавидят этих двух несчастных стариков? За квартиру? Но эту квартиру бабка получила по обмену - за дом в Рясне. Ненавидят за то, что живут. Да еще в квартирах... Надо же, повезло бабке Шифре! Переселилась из Рясны в Рясну. И куда б она ни переехала тут, какой бы ни нашла закуток, всегда будет такая соседка, которая не простит бабке Шифре, что она немощная старая жидовка... Вот из-за этих крысиных глазенок я не поехал к деду Гильке и теперь не узнаю, что он мне хотел сказать перед смертью... И природы для меня здесь нет - что гром, что аэродром. Я скормил вашей злобе свою совесть, свой стыд, пытаясь вас уломать, переломить. А как же бабка Шифра? Ведь и она умеет хитрить! Только обмануть ей вас не удается. Один я знаю, как она ненавидит вас...
      Франц Иванович шел навстречу, я впервые увидел, как он улыбается.
      - Как по заказу, Борис Михайлович!..
      - Вы о чем?
      - О скрипке... - Он показал на небо. - Молнией спалило...
      Точно! Представил, что там творится... Вот это я подгадал Толе! Сам Бог помог... Бабка показала пальцем на сберкассу. Франц Иванович возразил: сберкасса теперь в другом месте. Бабка не соглашалась: "Не, я вас не знаю, яна там стаить". Жалобно на меня смотрела - и рвалась из машины. Франц Иванович общался со мной через зеркальце. Я держал бабку за руку, повторял: "Верь ему!" Микрорайон: все разворочено гигантской трубоцентралью. Большие деревья стоят, обнаженные до корней, словно раздели и выставили на срам. Посредине микрорайона - пустой фонтан. Сберкасса, девица за стеклом: "Распишитесь в получении". Бабка не хочет слышать: "Я ж стольки ж и положила! А якие тут проценты? Як ляжали, так и ляжать". Я не выдержал, сидя в стороне. Вскочил, схватил деньги, напугав кассира: та думала - грабитель! - бабку за руку, чуть ли не поволок. В машине она сказала: "Схавай деньги, чтоб не увидел шофер".
      Ничего себе - шофер! Начальник райфо...
      Увидел продовольственный магазин. Выскочил, накупил, как с гонорара: яблок, винограда, апельсинов, бутылку сладкого венгерского портвейна. Один здесь, без бабки, я был кум королю. Вышла обрюзгшая заведующая, выпивавшая с шоферами. Подала от себя лично, обтерев полой халата, бутылку марочного коньяка. Франц Иванович выпучил глаза, когда я ему показал горлышко из красивого пакета. Вчера посыльные секретаря Васи обшарили все склады, а коньяка не нашли. А он - вот где!..
      - Я забегу, вы за меня не торопитесь.
      - Сам не знаю, сколько пробуду.
      - Тут живу я, вас в окно увижу.
      У бабки я устроил пир! Они не ели таких фруктов и не пили такого вина. Бабка Шифра прихлебнула с рюмки, чмокнув: "Солодкая!" - понравилось. Старик тихо выпил, посидел с рюмкой, оценивая. Я ему налил еще, пока он не поставил рюмку на стол. Больше всего я желал его задобрить, понимая, как трудно выдержать бабку Шифру. Она опять тащила меня в сторонку. Хотела, чтоб я забрал пуховую подушку для Олежки. Бабка Шифра нянчила его маленького, он для нее таким и остался. Про Аню она ничего не знала. Попыталась сунуть мне стариковскую рубаху: "Бяры, ен не видить ужо!" Старик видел, посмеивался. "Вы извините за Соню, я перед ней бессилен." Он ответил: "Если Шифра умрет, я не останусь в квартире". - "Тяжело с соседями?" - "Так хотят занять квартиру, что надо помирать". - "А если не умрете, дай Бог?" - "Пойду в инвалидный дом". Бабка закивала: "Ен воевал, яго прапустять". Мы выпили напоследок: "Я вас отвезу в парикмахерскую". Старик показал на протез: "Не дойду обратно". - "Вас и обратно привезут."
      Пока я сидел с ними, пролился ливень. Дорога выровнялась, опять солнце, дорога парила из-за налитых луж. Во мне поднималась тоска, обволакивала мозг... Нечего мне делать в деревне Дорогая! Что толку в этой скрипке, если ее нельзя положить на могилу в поселке Круглое, куда, не прибив лопатой, не выколов глаза шилом, а как целого человека, заслужившего почесть даже у зверей, спустили полицаи, засыпав землей, геройского еврейского пацана? Зачем сейчас нужно о нем вспоминать, если в минском парке размахивает гранатой Марат Казей?.. Что толку, что я мучаюсь, что мне не пишется, если и не надо, чтоб был такой писатель? Но у меня, в том моя удача, - глаза мои открыты: тех, кого стоит уважать, я уважаю, тех, кого стоит любить, я люблю...
      Увидел Антонину Федоровну, отмывавшую сапоги в зеркальной луже перед гостиницей. Потная, в сенной трухе, она отражалась в луже, осчастливив ее своими голубыми рейтузами. Попросил у нее ключ, так как отдал свой Толе. Антонина Федоровна не могла достать из-за мокрых рук. Показала, где он у нее запрятан. Я залез к ней под блузку, где ключ был пришпилен булавкой. От нее пахло сеном, и сердце ее скокнуло под моей ладонью. "Пацаненок с вами?" спросил я. Она плеснула на сапоги, вызвав рябь на луже: "Он вашему делу не повредит". - "Тогда я вас прошу, Антонина Федоровна, не пудриться и не обдаваться духами, а прямо при всей вашей амуниции пожаловать на марочный коньяк". Антонина Федоровна лишь усмехнулась на такой ангажемент.
      - За вами когда заехать? - высунулся из газика Франц Иванович.
      - Поезжайте в киногруппу. Я забыл, что приглашен на обед еще в одно место.
      - Приятно вам пообедать и повечерять.
      24. Нина Григорьевна, я и бабка Шифра
      Под вечер, оказавшись в простом автобусе, останавливавшимся у каждого столба, я почувствовал себя опустошенным, как больным.
      Смотрел на людей, не входивших, а врывавшихся в автобус: в салоне пусто, в дверях застряло пять человек, не могут себя протолкнуть! Разве трудно понять, что если на билете указано место, то его и надо занять? Или лучше сидеть на чужом месте? От меня через сиденье женщина с ребенком хотела сесть у окна. На ее место уселся дядька вообще без билета - и попробуй его сгони! Водителю было наплевать: достанет из кошелки яйцо, подкинет на руке, разобьет и высосет до скорлупы. По привычке я слушал, о чем говорили: о буслах, которые здесь перестали жить. Один бусел упал, нашли высохшего на ветках. Говорили о том, что гроза не идет, как раньше, по воде. Жара, река не притягивает тучи. Две женщины с завистью обсуждали какую-то Зою, у которой умер ребенок: "Похудела, покрасивела, стала, что девочка". - "А рабенок был больши?" - "Больши! Ужо ушки были".
      Я подумал об Антонине Федоровне, с которой утолил какой-то юношеский бред о бабе с граблями. Утолил и вычеркнул этот бред. Так и идешь по жизни, как от нее избавляешься. Странное состояние, когда ни с кем не чувствуешь связи. Ищешь такую же заблудшую душу, выбившуюся из колеи... Вспомнил женщину на вокзале в Орше. Стояла неподалеку, прислонясь к стене, грызла подсолнух. Я посмотрел, она голову опустила, раскосив в ожидании глаза. Безвольная, свявшая, - и залучилась неожиданным румянцем. Страх, какие в ней тлели угли...
      Неужто опять в море, опять дорога туда?
      Несколько раз попадали в грозу. Тучи, застилая сильное летнее солнце, пропускали темные дымные лучи. От них мрачно блистала река с пустым теплоходом из Гомеля. Как-то по-особому был озарен и лес, еловый подлесок с большими березами на переднем плане по обе стороны шоссе, и дальше рощи за полями, уже недалекие от тех полян, где я бродил с Натальей. Порой проливался такой обильный дождь, что автобус останавливался, пережидая ливень. К нему бежали, спасаясь от потопа, грибники с полными ведрами желтых твердых лисичек. Мне часто потом вспоминались эти летние грозы по дороге на Рославль и темные лучи, бьющие из облаков. Я видел в них какой-то знак беды для этой полосы земли в междуречье Сожа и Днепра, по которой пройдет, как смерть с косой, чернобыльское облако. Надо же было мне оказаться на этой дороге именно в тот черный жаркий апрель, чтоб постоять под радиоактивным дождем на тещином огороде! А потом еще не раз ездить к ней по земле, что уже перестанет быть землей, а станет "зоной заражения". Мы ели, что поделаешь! -и картошку, и яблоки из сада Нины Григорьевны, хотя ничего этого нельзя было есть. Мы не могли забыть и отбросить дорогу в ее дом, который нас много лет кормил; продолжали приезжать, как будто он еще был, -а как же еще? По-другому не могло быть, если этот дом и огород являлись сутью того, чем жила Нина Григорьевна! Да и куда еще ехать, или у нас было другое место? Умерла земля, осталось лишь то, что связалось с ней, те немногие воспоминания, что уцелели во мне. Все еще сохранялось что-то, о чем хотелось вспоминать: о волке в лощине, о Натальиной грибной поляне. Не забыл я тот подпаленный костром куст, откуда вылезла однажды, отряхиваясь, мокрая полуслепая охотничья собака. Мы смотрели с Юрой Меньшагиным, как она легко, словно по натянутой нитке, переплывает Днепр с сильным течением. Уже собрались уезжать с рыбалки, сели в мотоцикл. Собака догнала и прыгнула в коляску, где и привыкла сидеть... Как бережно, деликатно отнеслась она к маленькой Ане!.. Я всегда вспоминал эту собаку, когда ехал в Быхов, и вспоминал Аню, чтоб настроить себя на 2-3 дня в доме Нины Григорьевны. Вот эта дорога, а за Воронино -знакомое быховское половодье. Днепр исчез, только по кустам и определишь, где русло; желтый замок Сапеги, похожий на солдатские казармы, каменный склад, бывшая тюрьма, где сидел плененный генерал Корнилов. А вот и дом с березой у ворот... Не о таком ли доме я мечтал в Рясне? О доме, где не выбивают окон камнями и не мажут ворота говном... Если б я ощутил в нем тепло! Но в нем, в этом доме, не было и подобия того, что я испытывал в Шклове у Бати. Как бы я там ни относился к Матке, все ж я был свой. В Кричеве от звука лопнувшего яйца на сковородке бабки Шифры оседало в душе больше, чем от гнущихся под яблоками деревьев в саду Нины Григорьевны. Только и согревала душу полуслепая собака, побывавшая здесь.
      Потом Юра ее кому-то отдал.
      Ни разу я не приезжал сюда отдыхать, как сын тещи Леня или Наталья с детьми. Это было единственное место, где я бы умер от скуки, если б не смог себя чем занять. Все время пропадал в огороде... Сколько там удивительного всего! Приподнимешь подгнившую колоду - и отлетает туча прятавшегося от жары комарья! Запрыгают в стороны влажные, уже неведомые лягушки... А гнездо красавцев-шмелей, похожих на бочонки? Как впивались они в заляпанный мыльной пеной розовый куст у рукомойника!..
      Кто тут сидел под этими яблонями?
      Юра Меньшагин - муж тещиной сестры, обходивший с геологической разведкой Якутию. Пацаном поджигал быховский мост перед приходом немцев. Был увезен в Неметчину, а когда немцы начали оплачивать свои преступления, как ни трудно ему стало жить, отказался от их дармовых марок!..
      Сидели Толя-Большой и Толя-Маленький, по комплекции наоборот, закадычные друзья, не-разлей-вода, лихие десантники. Толю-Маленького, весом за сто, обычно первым выталкивали при самолетных прыжках, для определения силы ветра. Толя-Большой, Натальин дядька, худой, кожа да кости, отчаянный партизан и пьяница. Я растрогал народного поэта Петруся Бровку, рассказав, как Толя-Большой приносил Наталье в партизанский лагерь немецкие конфеты. Наталья, играя с пустыми гильзами, продолжала играть и с конфетами, не догадываясь, что их можно есть. Петрусь Устинович, смахнув слезу и подмахнув бумагу о переводе Натальи в Минск (его подпись была росчерком Бога для РОНО), сказал: "Я б тольки за жонку принял тябе у Саюз письменников!.." вот какая сидела здесь родня.
      Появлялся Леонид Антонович, ученый сосед, имевший трех дочерей, которых любил с такой необычайной силой, с какой ненавидел зятей. Мне был бы близок по душе этот человек, сотворивший кумиров из собственных дочерей, но жутковато было представить: а если б оказался его зятем? Меня трясло, как осиновый лист, когда я слышал трехчасовой монолог о зятьях, завладевших дочерями! Казалось, что Леонид Антонович проговаривал теще текст из неведомой драмы Шекспира, а в часы подъема достигал накала трагедий Еврипида или Софокла. Являлась, пригорюнясь, поплакаться Нине Григорьевне соседка, Валентина Тимофеевна, принимавшая у себя целый гарнизон. Влетала коршуном, стрекоча языком, фронтовичка Маруся, чтоб вырвать из застолья Толю-Большого, -чтоб он не пил у сестры... Вот Нина Григорьевна, жалеющая пьющего брата и безжалостная к языкастой Марусе, -разве она в идеале права? Вся улица ходит к ней исповедоваться: и пьяницы, и проститутки, и просто ушибленные на голову. Всех она выслушает и ободрит. Марусю же, как Нина Григорьевна рот откроет, начинает рвать... Вот и помири их!
      Многие вещи, о которых не договариваешь с другими людьми, я мог бы, кажется, договорить среди белорусской родни. Приехав тогда со съемок геройского пацана, я думал: а взял бы меня в отряд Толя-Большой, если б это я вылез из Лисичьего рва? Трудно сказать! И нельзя осудить. Если еврея попросту гнали взашей, то своего не так-то отпустят: а вдруг подослан? Выслушают, дадут лопату: "Копай", -и копает себе могилу. Или матери не душили своих детей, чтоб не выдавали немцам криком?.. Ну, рассказал бы им о судьбе еврейского пацана. Развели б руками: не мы решаем... А если б я им сказал, как живет бабка Шифра? Что там я увидел и пережил? Это все равно, что испортить воздух, когда люди вбирают его в себя, готовясь выпить...
      Ведь как бывало у меня с Ниной Григорьевной? Потрудимся славно вместе, породнимся в огороде, сядем ужинать. Начнет она вспоминать о былом: о доме отца, о молодых годах и прочем... Занятно! Я уже начинаю с ней искать общий язык. Не дай Бог поддаться минуте, сказать о том, что тебя гложет! Глянешь: сейчас уши заткнет. Вот когда сын Леня заговорит о своих газопроводах, тут она вся в волнении. Все уловит и поймет, и объяснит в пользу Лени. Не одобряла Нина Григорьевна моего отца, зная о нем со слов Натальи... Что это за отец? Вот бы его вызвать на беседу да просветить ему мозги! Историческая встреча Бати с Ниной Григорьевной произошла на быховском вокзале. Батя передал ей Олежку, гостившего в Шклове, и поехал, куда ехал, -кажется, в Могилев. Больше они не встречались, и я был рад, что Батя не дал себя уговорить посидеть в этом саду. Мне было бы тяжко представить, как он бы, выпячивая глаз, напившись, хвастался, что белорусский композитор... Смех один!.. Везде Батя смог бы прижиться, только не в саду Нины Григорьевны.
      Вот прижилась же бабка Шифра!
      Привез я ее сюда, украв у второго мужа. Настояла сама Нина Григорьевна: хватит ей одной быть нянькой Олегу! Я не сомневался, что Нина Григорьевна отправит бабку обратно через день-два. До меня же доходили слухи, что живут они мирно. Наталья, ездившая проведать, подтвердила этот феноменальный факт. Похвалила бабку: ходит в чистом, за собой следит. Еще бы! Бабка, что ни говори, имела молодого мужа... Пришла пора и мне ехать в Быхов. Возвращать бабку в Кричев, а Олежку - в Минск. Приехал, сам удивился: как тихо живут! Бабка молча сидит, редко слово уронит... И это бабка Шифра? У нее же рот не закрывается! Стал я размышлять... О чем могла, приехав, говорить бабка Шифра? Едва присев, среди любого разговора, она порывалась бы вставить свое: "Подождите-ка, я вам скажу пра Бору маяго!.." С утра до вечера, - и гвоздем всего, что моя мать - русская... Да и себя бабка Шифра выдаст за кого угодно. Если Нина Григорьевна - белорсуска, то и бабка Шифра - белоруска.