Позднее я хорошо узнал Панира, однако никогда он не казался мне менее странным, чем в ту минуту, когда наши взгляды встретились впервые. Барьер его отличия обладал силой, заставлявшей меня каждый раз замирать, не веря своим глазам. И все же в большей своей части он был человеком. Думаю, имей он меньше человеческих черт, принять его было бы проще.
      Козлиные рога, копыта и хвост — вот мера различия между ним и родом человеческим. Все остальное было совершенно нормально, по крайней мере снаружи. На его бородатом лице с раскосыми желтыми глазами и в курносом носе читались мудрость, плутовство и насмешливая вежливость, не свойственные обычным людям. Он выглядел совсем не старым, его спутанные лохмы были черными и блестящими, а глаза — очень живыми.
      — Что, больше не боишься? — спросил он удивительно глубоким голосом, с легкой усмешкой глядя на меня сверху вниз. Он говорил тоном человека, ведущего обычную легкую беседу, сидя при этом на волосатом заду, а глаза его смотрели весело и, пожалуй, снисходительно.
      — Будут песни слагать о Панире, — продолжал он и вдруг рассмеялся по-козлиному. — Панир Всемогущий! Настолько страшный, что даже герой Язон бежит от него, как перепуганный мальчик.
      Я смотрел на него, молча глотая оскорбления, потому что знал — он имеет право смеяться. Но только над Язоном, а не надо мной. Знал ли он истину? Панир поднялся на свои кривые ноги и странным валким шагом пошел к источнику; там он остановился и внимательно вгляделся в свое отражение.
      — Моя борода нуждается в гребне, — сказал он, копаясь в ней сильными волосатыми пальцами. — Позвать дриаду с оливкового дерева? Как ты думаешь, Язон? Или ты в ужасе побежишь и от молодой дриады? Тогда, пожалуй, лучше не рисковать. Красотка расплакалась бы, думая, что ты ею пренебрег, и мне потом пришлось бы ее утешать, а я, честно говоря, подустал от бега, которым ты меня попотчевал.
      Думаю, именно после этих слов я поверил Паниру — удивительному созданию таинственного, давно утраченного мира. Даже заглянув в его желтые глаза с козлиными зрачками, обращенные на рощу за моей спиной, и увидев в них удовлетворение, я решил, что он просто разглядывает дриаду, настолько непринужденным и доверительным был его тон. Да, я поверил Паниру с его курносым носом и насмешливой улыбкой, с кривыми рогами, торчащими из путаницы кудрей. Даже если бы опасения не покинули меня сами по себе, их наверняка разогнали бы слова Панира и его улыбка.
      — Ну что, успокоился? — спросил он неожиданно тихим и серьезным голосом.
      Я кивнул. Просто удивительно, насколько быстро весь ужас ушел из меня, может, благодаря очищению самой погони, а может, потому, что мой разум возобладал над разумом Язона.
      И все-таки от меня кое-что осталось. Где-то глубоко, где-то очень далеко по-прежнему таилась бесплотная тень. Язон знал такое, о чем я не имел понятия… пока. И, вероятно, имел причины бояться. Может, вскоре их узнаю и я?
      Панир качал головой, словно все это время наблюдал мыслительные процессы, проходившие в моем мозгу. Он широко улыбнулся, помахал коротким хвостом и сделал несколько шагов вдоль берега.
      — Напейся, — сказал он. — Тебя должна мучить жажда после такой беготни. Если хочешь, искупайся. Я посторожу.
      "Посторожу…" От кого? Мне было интересно, но я не спросил его. Мне требовалось время, чтобы упорядочить хаотичные мысли.
      Сначала я напился, потом сбросил свою одежду и погрузился в ледяной источник. Панир смеялся над моими криками и дрожью. Прудик был слишком мал, чтобы в нем плавать, поэтому я собрал немного песка и тер им кожу, пока она покраснела. Я смывал с себя пот страха… страха Язона, а не моего.
      И все это время я размышлял, но так и не нашел ответа. Потом, выйдя из воды и одевшись, я сел на мох, вопросительно глядя на козлоногого.
      — Ну что ж, — просто сказал он. — Хорошее свидание устроил Цирцее ее любовничек. Ты бежал, словно испуганный заяц. Я никогда особо не любил Язона, но если это ты…
      — Я не Язон, — ответил я. — Я помню жизнь Язона, но в моем мире после его смерти прошло уже три тысячи лет. Возникли новые народы, они говорят на других языках… — Тут я удивленно умолк, впервые поняв, что говорю по-древнегречески, совершенно свободно и с акцентом, отличающимся от того, которому учился в университете. Воспоминания Язона, выражаемые на его родном языке и идущие из моих уст?
      — Ты говоришь совсем неплохо, — сказал Панир, жуя стебелек травы. Он лег на живот и стучал по мху одним из своих копыт. — Твой и мой миры как-то странно соединены. Не знаю, как, да меня это и не волнует. Фавнов вообще мало что волнует. — В глазах его засверкали желтые огоньки. — Ну, может, несколько вещей. Охота и… здесь свободное общество, и человек уже давно не поднимает на нас руки. Без малейших опасений входим мы в любой город, в любой лес. Я мог бы стать тебе полезным другом, Язон.
      — Похоже, друзья мне здорово понадобятся, — ответил я. — Может, ты сперва расскажешь о том, что же произошло в храме на самом деле. И почему я оказался здесь?
      Панир наклонился к источнику и взмутил воду. Потом заглянул вглубь.
      — Наяда молчит, — сказал он, искоса поглядывая на меня. — Ну что ж, многие герои и могучие боги писали хроники этого мира. Но все герои давным-давно умерли, и большинство богов вместе с ними. Мы, фавны, не боги. Может, именно твоя слабость мне и нравится, Язон. Ты не великий герой, это ясно было по тому, как ты бежал. О Отец, как же ты бежал! С каким презрением твои ноги отталкивали землю! — С этими словами сатир лег на спину и весело заревел.
      Я не смог удержаться от улыбки, понимая, какое представление устроил, удирая через лес.
      — Похоже, тебе предстоит веселиться и веселиться, — заметил я. — Судя по тому, что я уже увидел в твоем мире, я еще немало побегаю.
      Панир совсем развеселился. Наконец он сел, вытирая глаза и не переставая хохотать.
      — Ты умеешь смеяться над собой… — сказал он. — Великим героям это не под силу. Может, это означает, что ты не герой, однако…
      — Когда я побольше узнаю и раздобуду оружие, — прервал я его, тогда, возможно, бегать будут другие.
      — Тоже неплохо сказано. — ответил Панир.
      — Так что же произошло в храме? — настаивал я, утомленный пустой болтовней. — Это была жрица Цирцея? Или Маска?
      Он пожал плечами.
      — Кто знает? Я ее никогда не надевал. Знаю только, что с тех пор, как умерла первая Цирцея, каждый раз, как жрица, молящаяся от ее имени, наденет Маску, она говорит тем же древним языком и смотрит теми же глазами, которые некогда знавал Одиссей. Когда жрица снимает ее, она становится сама собой… что ты и видел. Но в Маске что-то продолжает жить, и это что-то вдохновляется очень старой любовью и не менее старой ненавистью. Это что-то некогда было Цирцеей, оно до сих пор не может успокоиться. И все из-за Язона. Так что ты сам скажи мне, что это такое, или не задавай больше вопросов.
      — Не знаю! — отчаянно крикнул я.
      — Но ты же явился сюда. — Он поскреб голову у основания левого рога и оскалился в усмешке. — Ты явился сюда и, думаю, не без причины. Жаль, что ты выбрал неподходящий момент, чтобы ответить на зов Цирцеи. На твоем месте я тоже ответил бы… когда ей было лет на сорок меньше. В те времена она была ничего себе девицей. Хотя и не для Панира. В лесах есть достаточно много дриад, и Паниру не приходится скучать. Но если бы Цирцея звала меня так, как тебя, я прибыл бы раньше. Или позже. Если бы молодая Цирцея сейчас была бы жива, стоило бы ее найти.
      — Молодая Цирцея? — повторил я.
      — Ты сам видел, насколько стара эта Цирцея. Если хочешь знать, она близка к концу своих дней, Я был молодым козликом, когда на Язона было наложено проклятие Гекаты, и с тех пор видел появление и исчезновение не одной Цирцеи. Не помню уже, сколько их было. Коща уходят старые друзья, сбиваешься со счету. Но если говорить о новой Цирцее — да, тут было на что посмотреть. Однако жрецы из Гелиополиса умертвили ее три дня назад. — Он склонил рогатую голову и улыбнулся мне.
      — Не думаю, чтобы это очень меня взволновало, — сказал я. — А что такое Гелиополис?
      — Крепость Аполлиона, город из золота, где огнем и кровью воздают почести Агнцу. Между Аполлионом и Гекатой исстари идет война. Легенда гласит, что ее нельзя ни выиграть, ни проиграть, пока «Арго» не привезет назад Язона. Полагаю, это и есть причина, по которой ты здесь оказался. Войны между богами — не мое дело, но я не прочь послушать сплетни.
      — Из твоих слов можно сделать вывод, что Цирцея надолго забыла Язона, — я говорил неторопливо, стараясь выделить какой-то смысл из его болтовни. — Правда заключается в том, что Она не успокоится, пока не достанет его… через меня? Значит, зов, о котором ты говорил, долго оставался без ответа.
      — Очень долго. В течение жизни многих жриц, которые носили Маску и звали от имени Цирцеи. Во времена, когда, возможно, воспоминания мертвого Язона спали в глубине разумов поколений и поколений твоего мира. И каким-то образом проснулись в твоем.
      — Но чего они хотят от меня?
      — У Гекаты был план; думаю, он касался похода на Гелиополис. Однако успех его зависел от Язона, а она не была в нем уверена. Она знала Язона и когда-то в прошлом видела, как он удирает.
      — Ты так хорошо знаешь планы Гекаты, — заметил я. — Ты ее жрец?
      Он расхохотался и похлопал по волосатому бедру.
      — Панир — жрец?! Я жил здесь до того, как появилась первая Цирцея. Я помню и ее саму, и Одиссея, и всех его свиней. Я встречался с Гермесом, он прохаживался по этой мураве, разумеется, не касаясь ее, а паря над стеблями травы. — Он прищурил золотистые глаза и вздохнул. — Да, это были превосходные времена. Так было до того, как пришли туманы, а боги ушли, и все изменилось.
      — Скажи, зачем я им нужен? — спросил я без особой надежды на толковый ответ. Трудно было расспрашивать фавна: Панир перескакивал с одной темы на другую с козлиным проворством.
      Но он мог говорить и вразумительно, когда хотел. На сей раз он решил ответить.
      — В далеком прошлом Язон дал клятву перед алтарем Гекаты, а потом нарушил ее. Ты помнишь это? Потом он отправился к Цирцее с просьбой о помощи. Это была настоящая Цирцея, разумеется, тогда она еще была жива. Что-то странное произошло между ними, и никто этого не понимает, кроме, возможно, тебя. Почему Цирцея воспылала к тебе таким чувством? Почему потом возненавидела так же горячо, как до этого любила? Проклятие Гекаты, а также любовь и ненависть Цирцеи не угасли до сих пор. Думаю, благодаря твоему появлению цикл замкнется, а тебе придется совершить немало подвигов, прежде чем ты вновь освободишься. Только нужно помнить об одном — не будет тебе покоя, пока ты не найдешь молодую Цирцею.
      — Молодую Цирцею? Но ведь…
      — Ах да, жрецы Гелиополиса убили ее. Я уже говорил тебе об этом. — Он снова оскалился, а потом вскочил на ноги и притопнул копытами. Глаза его смотрели на деревья за моей спиной.
      — Сейчас тебя ждут срочные дела, — заявил он, глядя на меня сверху вниз со странным выражением, которого я не мог понять. — Если ты Язон и герой, то прими мое искреннее благословение. Если нет — что ж, я любил бы тебя больше, но шансов у тебя меньше. Позволь перед уходом дать тебе два добрых совета.
      Он склонился надо мной, его желтые, вытаращенные глаза притягивали мой взгляд.
      — Без молодой Цирцеи, — сказал он, — ты никогда не обретешь покоя, помни об этом. Что касается второго совета… — Он вдруг отскочил от меня козлиным прыжком, нервно подергивая хвостом, и послал мне прощальную улыбку поверх голого коричневого плеча. — Что касается второго совета, воскликнул он, — то никогда не верь фавну!
      Было уже слишком поздно. Он хотел, чтобы было слишком поздно. В тот самый момент, когда меня пронзило запоздалое чувство опасности и я попытался одним движением повернуться и встать, сверкающее лезвие меча взметнулось над моей головой на фоне затянутого туманом неба.
      Панир хорошо сделал свое дело. Его смех, его бестолковая болтовня весьма успешно заглушали все звуки, которые могли бы предостеречь меня. У меня осталось ровно столько времени, чтобы краем глаза заметить какого-то человека и других людей, толпящихся за ним. Потом меч ударил…
      Мало-помалу я начал различать рядом голоса.
      — …Ты повернул меч плашмя? Нужно было убить его!
      — Убить Язона? Глупец, подумай, что, бы сказал нам верховный жрец?
      — Если он Язон, Аполлиону нужна только его смерть.
      — Но не прямо сейчас. Пока молодая Цирцея не…
      — Молодая Цирцея умерла на алтаре Аполлиона три дня назад.
      — Ты видел это? Или ты веришь всему, что слышишь, глупец?
      — Все знают, что она мертва…
      — И Язон знает? Это из-за нее он нужен Фронтису живым. Мы должны позволить ему бежать, понимаешь? Когда доберемся до берега, его нужно отпустить на свободу и больше не трогать. Я помню приказ.
      — Так или иначе, если…
      — Держи язык за зубами и выполняй распоряжения. Только для этого ты и годишься.
      — Я хотел только сказать, что мы не должны доверять этому фавну. Если он предал Язона, то может предать и яас. Все знают, что верить фавнам нельзя.
      — Поверь мне, молокосос, этот козлоногий знал, что делает. Думаю, что он действует в пользу Гекаты. Может, по воле самой Гекаты мы и поймали Язона, но это уже не наше дело. Дела богов непонятны для человеческого разума. А теперь не болтай! Смотри, Язон уже шевелится.
      — Дать ему еще раз, чтобы лежал тихо?
      — Убери меч и замолчи, или я разобью тебе голову.
      Я безвольно перекатывался по твердой поверхности, которая мягко поднималась и опускалась. На мгновенье меня охватила страшная тоска по кораблю-призраку из Фессалии, затонувшему подо мной в этих чужих водах. Язон, оплакивающий утраченный «Арго»!
      Когда сознание начало ко мне возвращаться, нагруженное воспоминаниями Язона, я услышал далекий рев груб на ветру, но не раковину Тритона, а медный крик, настойчивый и грозный.
      Я открыл глаза. Вокруг меня сверкали яркие, золотистые доски. Два солдата в блестящих кольчугах — их силуэты рисовались на фоне лазурного неба — разглядывали меня, впрочем, без особого интереса. "Видимо, была еще одна галера, плывшая следом за «Арго», — с горечью подумал я. — Одну мы таранили и затопили, а вторая караулила у берега".
      Один из воинов насмешливо поднял брови, и наши взгляды встретились.
      — Через полчаса мы будем в Гелиополисе. Даже за все сокровища мира я не хотел бы оказаться на твоем месте, Язон из Иолка.

      Саван тумана разошелся, и я вторично увидел Гелиополис, сияющий, словно сам солнечный бог. С его стен несся голос труб. Слышны были крики дозорного на галере, щелкали бичи, и корабль мчался к золотым набережным города Аполлиона.
      Мои охранники в сверкающих кольчугах грубо погнали меня по трапу на пристань. Во мне нарастал гнев, может, зародыш бунта, но в эту минуту любопытство гасило любое сопротивление. Восхитительный город вздымал над сверкающими защитными стенами плоскости покатых крыш.
      Поначалу меня колотила знакомая дрожь и я обливался холодным потом дверца в моем мозгу открылась и выплыли мысли Язона. "Вскоре Гелиополис скроет тьма", — подумал я.
      Трубы заглушили это дурное предчувствие — резко и пронзительно ревели они со стен, упирающихся в небо. И подходя к вратам цитадели Аполлиона, я забрал с собой страхи Язона.
      Это был греческий город… и вместе с тем более чем греческий. На каком-то этапе развития своей культуры он слегка отошел от принципов классической традиции, и стали видны признаки странного, чарующего стиля, сливающегося со знакомыми и простыми греческими формами.
      Нигде это не бросалось в глаза сильнее, чем в огромном золотистом храме в сердце Гелиополиса. "Из чистого золота он быть не может, — сказал я себе, — разве что превращение металлов составляет одну из тайн этих людей". Он казался таким ослепительно золотым, что смотреть на него было невозможно, разве что искоса. На триста футов вверх уходили сияющие стены, простые и не украшенные ничем, кроме собственного блеска. Незачем было объяснять, что это и есть дом бога — Аполлиона-Солнца.
      Странное дело, мы направлялись вовсе не к этому сверкающему чуду. Узкие улицы были забиты народом, меня разглядывали чужие глаза. И вдруг, совершенно неожиданно, мои конвоиры куда-то подевались.
      Крепкие руки стражников не держали больше моих локтей. Улицы заполняла безликая толпа, и я оказался в ситуации, позволяющей бежать, если бы мне захотелось. Но тут мне вспомнился разговор, подслушанный, когда ко мне возвращалось сознание, поэтому я остановился и начал размышлять. Мне уже надоела роль пешки в руках всех этих неизвестных сил. Пленившие меня люди считали, что я настоящий Язон, они думали, я знаю, куда бежать. Но я не знал.
      "Дьявол меня побери, если я облегчу им работу! — со злостью сказал я сам себе. — Теперь их очередь, пусть делают первый ход, ведь я даже не знаю правил этой игры! Они хотят, чтобы я сбежал, так посмотрим, что будет, если я не побегу. Мне непременно нужно поговорить с этим верховным жрецом. Подождем и увидим".
      Итак, я стоял неподвижно, а вокруг меня бурлила толпа. Прохожие с интересом поглядывали на мою странную одежду. Вскоре я заметил голову в шлеме, выглядывающую из-за угла соседнего здания. Изнемогая от смеха, поскольку игра эта имела и комическую сторону, я перешел улицу, направляясь к стражнику. За ним стоял и второй солдат.
      — Идем дальше, — сказал я равнодушным голосом. — Я хочу поговорить с этим… Фронтисом, верно? Сам поведешь, или мне тебя тащить?
      Мужчина, набычившись, смотрел на меня, потом лицо его скривилось в вымученной улыбке. Он пожал плечами и указал на видневшиеся недалеко стены золотого дома Аполлиона. Не говоря ни слова, мы двинулись к нему, протискиваясь сквозь плотную толпу.
      Идя вдоль стены, мы поднялись наверх. Огромные ворота, скрипнув, открылись, чтобы нас впустить. Миновав их, мы вступили в коридоры шириной с городские улицы и такие же многолюдные: их заполняли аристократы и жрецы, а также солдаты в доспехах из чистого золота, судя по виду. Никто не обращал на нас ни малейшего внимания, видимо, прибытие Язона в Гелиополис держалось в тайне.
      Множество человеческих рас перемешались здесь с высокими греками; нубийцы, восточные люди в тюрбанах, украшенных драгоценностями; невольники в ярких туниках, молодые адепты божества — все возрасты и общественные положения, казалось, были представлены в этих золотых коридорах, начиная от худой и бледной скифской куртизанки и кончая чернобородым персидским воином.
      Мы повернули в коридор, который можно было бы назвать переулком, находись эти улицы под открытым небом, и внезапно оказались в потайных помещениях храма. Мои проводники остановились перед зарешеченными дверями, старший из них быстрым движением провел два раза по решетке рукоятью стилета, заставив железо сыграть резкую вибрирующую музыку.
      Дверь без скрипа открылась настежь. Сильный толчок в спину швырнул меня вперед, и я едва не упал. Равновесие я восстановил внутри темного помещения, слыша за собой лязг закрывающейся двери. Потом девичий голос прошептал:
      — Мой господин благоволит идти со мной. Я посмотрел вниз. Невысокая нубийка с серебряным ошейником невольницы на стройной смуглой шее улыбнулась мне, показав ряд белых зубов на красивом лице цвета красного дерева. Она носила тюрбан и короткую светло-голубую тунику; ноги ее были босы, а у лодыжек висели серебряные бубенчики. Девушка производила впечатление избалованной служанки, кем, несомненно, и была. В улыбке невольницы заметна была легкая дерзость, и это подчеркивало ее красоту. За нею молча стояла еще одна девушка — с золотистой кожей, раскосыми глазами и с невольничьим ошейником на шее.
      — Сюда, господин, — прошептала нубийка и пошла в глубь темной комнаты, тихо позванивая бубенчиками. Вторая девушка склонила голову и, когда я повернулся, чтобы тоже идти, двинулась следом за мной.
      В комнате было совершенно темно, я не видел ни дверей, ни занавесов, ни стен — ничего, кроме темнотной вуали, похожей на густой туман. Моя маленькая провожатая остановилась перед ней и подняла ко мне голову, поблескивая во мраке зубами и белками глаз.
      — Мой господин благоволит подождать верховного жреца Аполлиона в его покоях, — сказала она мне. — Мой господин войдет?
      Говоря это, она вытянула вперед руку, украшенную серебряными браслетами и… разогнала темноту.
      Это был туман, который, однако, сворачивался от прикосновения невольницы, словно полоса ткани. Нет, не от прикосновения. Для верности я пригляделся получше. Казалось, туман отступал перед рукой девушки, словно жест ее был приказом, заставляющим туман расходиться. Я шагнул вперед, в открывшуюся под рукой нубийки щель в темноте.
      По другую сторону горел мягкий свет. Я остановился на пороге.
      Комната передо мной тоже имела греческий декор, однако с некоторыми отличиями. Ее окружало кольцо белых колонн, между которыми царила темнота, как в портале, через который я только что прошел. Вверху плавали облака, слегка розоватые, словно тронутые первыми лучами рассвета или заката. Они медленно двигались, а между ними я видел голубой мозаичный потолок, на котором подобно звездам сверкали яркие точки.
      Пол был из какого-то зеленого мха и слегка подавался под ногами. На нем стояли лежанки и низкие столы, а также сундуки и ящики, украшенные рельефами сцен из различных мифов, большей частью знакомых мне. В самом центре пола стоял бронзовый тигель, распространявший свежий, ароматный запах.
      "Этот жрец Аполлиона вовсю ублажает себя", — подумал я и повернулся, чтобы поискать взглядом молодых невольниц, которые меня привели. Но я был один и даже не смог бы с полной уверенностью сказать, какой из погруженных в темноту промежутков между колоннами пропустил меня.
      Внезапно зазвучала музыка. При звуке невидимых струн я внимательно осмотрелся по сторонам и заметил, как темнота расступается и из нее появляется знакомая рогатая голова, скалящая зубы в улыбке.
      Смущенно уставившись на него, я заметил, что один желтый глаз медленно закрывается и открывается, насмешливо подмигивая мне. Потом фавн рассмеялся, оглянулся через плечо и крикнул:
      — Вот тот человек. По крайней мере тот, кого Цирцея назвала Язоном.
      — Хорошо, — откликнулся другой, басовитый голос. — Она-то должна знать. Значит, это — Язон!
      Через проход в темноте вошел Панир, а сразу за ним — высокий золотоволосый мужчина, словно перенесенный из какого-то античного мифа. Он выглядел настоящим полубогом — высокий, мощного сложения, с мускулами, перекатывающимися под тонкой золотистой туникой, и голубыми глазами, в которых было что-то беспокоящее. Его оливковую кожу окружало, подобно ореолу, слабое мерцание. Мне показалось, что сам солнечный бог Аполлион предстал передо мною.
      — Это Фронтис, — сказал фавн. — Оставляю вас наедине, по крайней мере на время. — Он быстро направился к колоннам — темнота расступилась и поглотила его.
      Фронтис медленно подошел к ложу, опустился на него и кивнул мне на соседнее. Пока я усаживался, он внимательно разглядывал меня.
      — Ты Язон, — произнес он, цедя слова, — и значит, мы с тобой враги. Во всяком случае, наши боги враждуют. Есть в этом какой-то смысл или нет, не мне решать. Но сейчас в этой комнате нет никаких богов… по крайней мере я надеюсь на это. Так что выпьем. — Он вынул из-за кушетки хрустальный потир, наполненный желтым вином, сделал небольшой глоток и подал мне. Я пил долго и жадно, потом отставил сосуд в сторону и перевел дух.
      — Я не говорил, что я Язон, — заметил я. Он пожал плечами.