Маска Цирцеи (сборник)

      — Монс? Нет, здесь никого нет.
      — Никого? Гмм… ну, хорошо, нас ждет неделя изоляции от мира. Время, чтобы подумать и интегрировать мою заново созданную личность. А прошлое… — он вновь заколебался.
      — Я бы хотела родиться раньше, — сказала девушка.
      — Тогда я могла бы быть с тобой…
      — Нет, — ответил он сдавленным голосом. — Во всяком случае… не очень рано.
      — Неужели было так плохо? Он пожал плечами.
      — Не знаю, насколько истинны мои воспоминания, но я рад, что не помню больше. Достаточно и того, что есть. Легенды говорят правду. — Лицо его исказила гримаса. — Великие войны… разбушевавшийся ад. Всемогущий ад! Антихрист явился среди бела дня, а люди боялись мощи…
      — Взор Тирелла блуждал по низкому потолку, не задерживаясь ни на чем. — Люди превратились в зверей, в дьяволов. Я говорил им о мире, а они пытались меня убить. Я вынес это, ведь по милости Бога был бессмертен, однако уязвим, и оружием они могли меня убить. — Он протяжно вздохнул. Бессмертие — еще не все. Божья воля защищала меня, чтобы я шел, проповедуя мир, до тех пор, пока искалеченные звери не вспомнили, что обладают душой, и медленно, очень медленно не вышли из ада…
      Никогда прежде она не слышала, чтобы Тирелл говорил так.
      Девушка осторожно коснулась его руки, и он повернулся к ней.
      — Все уже кончилось, — произнес он. — Прошлое умерло, и мы живем настоящим.
      Издалека доносились голоса священников, распевающих гимн радости и благодарности.
      Назавтра, после полудня, она увидела его в конце коридора, склонившимся над чем-то, и подбежала к нему. Тирелл стоял на коленях перед телом священника. Когда Нерина окликнула его, он сильно вздрогнул и поднялся. Его бледное лицо было искажено ужасом.
      Девушка посмотрела вниз, и лицо ее тоже побелело. Священник был мертв. На его горле виднелись синие пятна, шея была сломана, голова неестественно и ужасно перекосилась.
      Тирелл шагнул вперед, чтобы заслонить тело от девушки.
      — Приведи Монса… — сказал он неуверенно, словно только что кончилась очередная его сотня лет. — Быстро. Это… Приведи его.
      Монс пришел, взглянул на тело и в ужасе застыл. Глаза его встретились с голубыми глазами Тирелла.
      — Сколько веков, Мессия? — спросил он дрожащим голосом.
      — От последнего акта насилия? Восемь, а может, больше. Монс, ведь никто… никто не способен на такое.
      — Да, — подтвердил Монс. — Насилия больше нет, оно изгнано из мира. Он вдруг упал на колени. — Мессия, верни нам мир! Кошмар возвращается!
      Тирелл выпрямился. В своих белых одеждах он казался статуей, разом воплощающей и силу, и смирение.
      Воздев очи горе, он начал молиться.
      Нерина опустилась на колени, ее ужас таял под влиянием страстной молитвы Тирелла.
      Слухи поползли по монастырю, рваным эхом отражаясь от чистого голубого неба над ним. Никто не знал, чьи руки смертельной хваткой сжали горло священника. Ни один человек не был способен на убийство. Как сказал Монс, способность ненавидеть и уничтожать была изгнана из людей.
      Слухи не выходили за пределы монастыря. Битве предстояло свершиться здесь и втайне — ни одно упоминание о ней не должно было проникнуть наружу, чтобы не нарушить долгого мира.
      Однако пошли новые слухи: Антихрист народился вновь.
      Ища утешения, все обратились к Мессии, к Тиреллу.
      — Мир, — сказал он им. — Мир. Примите зло со смирением. Склоните головы в молитве и помните, что только любовь спасла человека две тысячи лет назад, когда Ад пришел на землю.
      Ночью, лежа рядом с Нериной, он стонал во сне и метался на ложе, нанося удары невидимому врагу.
      — Дьявол! — крикнул он и проснулся, дрожа всем телом.
      Она обняла его и держала в объятиях, чувствуя гордость и смирение, пока он вновь не заснул.
      Однажды Нерина вместе с Монсом отправилась в комнату Тирелла, чтобы поведать ему о новом кошмаре: нашли тело одного из священников, изуродованное ударами ножа. Открыв дверь, они увидели Тирелла — он сидел лицом к ним за низким столом. Он лихорадочно молился, а глаза его были прикованы к окровавленному ножу, что лежал перед ним на столе.
      — Тирелл… — начала было девушка, но тут Монс, судорожно, со свистом вдохнул воздух, рванул ее назад и вытолкнул за порог.
      — Подожди! — крикнул он. — Подожди меня здесь! Прежде, чем она успела возразить, он исчез за дверью, и в замке повернулся ключ.
      Долго стояла Нерина под дверью, не в силах ни о чем думать. Наконец Монс появился снова и тихо закрыл за собой дверь. Он искоса посмотрел на девушку.
      — Вот и все, — сказал он. — Но… ты должна меня выслушать.
      Он помолчал.
      — Благословенная… — Мужчина вновь тяжело задышал, — Нерина. Я… Он скривился, изображая улыбку. — Странно, но я не могу с тобой говорить, если не называю тебя Нериной.
      — Что это значит? Пусти меня к Тиреллу!
      — Нет… нет. С ним ничего не случится. Нерина, он… болен.
      Она закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться. Его голос звучал неуверенно, но с каждой секундой набирал силу.
      — Эти убийства… Все их совершил Тирелл.
      — Лжешь, — сказала она. — Не может быть! Голос. Монса стал резче:
      — Открой глаза и послушай меня! Тирелл, он ведь… человек. Великий человек, очень добрый человек, но не бог. Он бессмертен, и если не будет убит, то будет жить вечно… как и ты. Он прожил уже более двадцати столетий.
      — Зачем ты мне это рассказываешь? Я и так знаю!
      — Ты должна мне помочь, но для этого тебе нужно понять. Бессмертие случайная генетическая удача, счастливая мутация. Раз в тысячу, может, в десять тысяч лет рождается бессмертный человек. Он не стареет, ибо тело его обновляется самопроизвольно. Не стареет и его мозг, но вот разум…
      Она прервала его с отчаянием в голосе:
      — Тирелл переплыл пруд обновления три дня назад. Его разум состарится только к концу следующего столетия. Может быть, он… Может быть, он умирает?
      — Да нет же! Нерина, пруд обновления всего лишь символ, и ты об этом знаешь.
      — Да. Настоящее обновление происходит потом, когда ты помещаешь нас в машину.
      — Вот именно, в машине. Если бы мы не применяли ее раз за разом, вы с Тиреллом уже давно стали бы беспомощны. Разум не бессмертен, Нерина, через некоторое время он уже не может выдержать бремени вековечной памяти. Он теряет гибкость, гаснет, придавленный старческим окостенением. Машина стирает разум, Нерина, подобно тому, как стирается информация из памяти компьютера. Потом мы возвращаем часть воспоминаний, вводим их в свежий, чистый разум, и в следующие сто лет он может развиваться и учиться.
      — Все это я знаю…
      — Эти новые воспоминания создают новую личность, Нерина.
      — Как это «новую»? Ведь Тирелл всегда такой же, как прежде.
      — Не совсем. С каждым столетием он немного меняется, потому что жизнь становится все лучше, а мир — все счастливее. В каждом столетии у него новый разум, освеженная личность Тирелла становится иной — она лучше приспособлена к новому веку, чем предыдущая. Твой разум возрождался трижды, Нерина. Ты тоже уже не такая, как в первый раз, хотя и не можешь этого помнить.
      — Но… но что с ним такое?..
      — Не знаю. Я говорил с Тиреллом. По-моему, произошло вот что: когда в конце столетия память стиралась, оставалась чистая, ничем не заполненная сеть нервных окончаний, и на этом фоне мы создавали нового Тирелла. Измененного очень немного, каждый раз лишь самую малость. Но мы делали это уже более двадцати раз, и теперь его разум, должно быть, совершенно иной, нежели двадцать веков назад. Кроме того…
      — Какой иной?
      — Не знаю. Мы предполагали, что после стирания памяти личность перестает существовать, но теперь я думаю, что она не исчезала, а была как бы погребена под новым содержанием. Она подавлялась и загонялась на такие глубокие уровни, что не могла проявиться. Так происходило век за веком, и теперь более двадцати личностей Тирелла, погребенных в его разуме, образуют настолько сложный агломерат, что он больше не может сохранять равновесие. В глубинах мозга воскресают его прежние личности.
      — Но ведь Белый Христос никогда не был убийцей!
      — Нет. Даже самая первая его личность, двадцативековой с лишним давности, должна была быть достаточно великой, чтобы обратить людей к миру во времена Антихриста. Но, видимо, на этом, если так можно выразиться, кладбище памяти, может произойти перемена. Эти погребенные личности, точнее, некоторые из них, могли измениться… могли стать просто плохими. А теперь они обрели голос.
      Нерина повернулась к двери.
      Монс продолжал:
      — Мы еще должны убедиться в этом. Можно спасти Мессию, очистить его мозг, забраться с помощью зонда достаточно глубоко, чтобы изгнать злого духа… Мы можем спасти его и исцелить, но начинать нужно сейчас. Молись за него, Нерина.
      Он послал ей беспокойный взгляд, повернулся и быстро ушел по коридору. Нерина стояла, не в силах собраться с мыслями. Потом, услышав тихий звук, подняла голову. В конце коридора неподвижно стояли два священника, два других закрывали коридор с другой стороны.
      Открыв дверь, она вошла к Тиреллу.
      Первое, что она увидела, был нож с пятнами крови на лезвии. Он по-прежнему лежал на столе. Лишь потом заметила она темную фигуру на фоне ослепительной голубизны неба.
      — Тирелл… — неуверенно позвала девушка. Он повернулся.
      — Нерина? О, Нерина!
      Голос у него был прежний: мягкий и спокойный.
      Она бросилась в его объятья.
      — Я молился, — сказал Тирелл, положив голову ей на плечо. — Монс сказал мне… Я молился. Что я наделал?
      — Ты Мессия, — уверенно произнесла она. — Ты избавил мир от зла, от Антихриста. Вот что ты сделал.
      — Но остальное! Этот дьявол в моем мозгу! Это семя, которое росло там, укрытое от света божьего, во что оно теперь превратилось? Они говорят, что я УБИЛ!
      После долгой паузы девушка спросила:
      — А… ты этого не делал?
      — Нет! — сказал он абсолютно уверенно. — Как бы я мог? Я, который более двух тысяч лет жил любовью! Я не мог причинить вред живому существу.
      — Я знала, — сказала она. — Ты — Белый Христос.
      — Белый Христос… — повторил Тирелл. — Не такого имени я хотел. Я же просто человек, Нерина, и никогда не был ничем большим. Но… кто-то спас меня, кто-то сохранил мне жизнь в Час Антихриста. И это был Бог. Это Его рука вмешалась тоща. Боже, помоги мне теперь.
      Она крепко обнимала его, глядя поверх плеча в окно: ясное небо, зеленый луг, горы с вершинами в облаках. Бог был здесь, над этой голубизной, на всех мирах и в безднах между ними, и Бог означал мир и любовь.
      — Он поможет тебе, — уверенно сказала она. — Он сопровождал тебя две тысячи лет назад и сейчас не покинул.
      — Да… — прошептал Тирелл. — Монс ошибается. Эта дорога была… Я вспоминаю ее. Люди — как звери. Небо, пылающее живым огнем, и кровь… много крови. Более сотни лет, залитых кровью, которую люди-звери проливали в своих войнах…
      Она вдруг почувствовала, как напряглось его тело, потом судорожно вздрогнуло и вновь замерло.
      Он посмотрел ей в глаза.
      "Лед и пламя, — подумала она, — голубой лед и голубое пламя".
      — Великие войны, — сказал Тирелл, и голос его звучал твердо. Он закрыл глаза руками.
      — ХРИСТОС! — Казалось, слово это вот-вот разорвет стиснутое горло.
      — БОЖЕ! БОЖЕ!
      — Тирелл! — в ужасе крикнула она.
      — Прочь! — прохрипел он. Она отпрянула, но он гнал не ее. — Изыди, сатана! — Он царапал голову, сжимал ее своими кулаками, склоняясь все ниже и ниже, пока не скорчился у ее ног.
      — Тирелл! — крикнула она. — Мессия! Ты — Белый Христос…
      Скорчившееся тело стремительно распрямилось. Девушка заглянула в его лицо — иное, новое — и почувствовала, как ее захлестывает волна ужаса и отвращения.
      Тирелл в упор глянул на нее. Потом — и это было ужаснее всего по-шутовски поклонился.
      Девушка отшатнулась, налетела на стол. Не глядя протянула она руку пальцы ощутили на лезвии липкую густоту не подсохшей еще крови. Нащупав рукоять, она вдруг подумала, что этот кусок стали может стать причиной и ее смерти. Воображение подсказало ей образ поблескивающего металла, направленного в ее грудь.
      — Острый? — спросил Тирелл. В голосе его пульсировал смех. — Он еще острый или я затупил его на том священнике? Может, ты хочешь опробовать его на мне? Ну, давай, пробуй! Другие уже пробовали! — Он зашелся смехом.
      — Мессия… — прошептала Нерина.
      — Мес-си-я! — хохотал он. — Белый Христос! Владыка Мира! Несущий слова любви, невредимым проходящий сквозь самые кровавые войны, которые когда-либо опустошали мир;.. Да, этой легенде, дорогая моя, более двадцати веков. Но это ложь! Они забыли как все было на самом деле!
      Она была способна лишь покачать головой.
      — А вот и да! — воскликнул он. — Тебя тогда не было на свете. Никого не было, кроме меня, Тирелла. Это была бойня, и я в ней уцелел. Но не благодаря проповедям о мире. Знаешь ли ты, что бывало с людьми, провозглашавшими любовь? Они погибали… но я остался жить. Я уцелел, но не с помощью проповедей.
      Смеясь, он подошел к ней вплотную.
      — Тирелл-Мясник! — воскликнул он. — Я был самым кровавым из всех убийц. Единственное, что они могли понять, это страх. А испугать их тогда было нелегко, они вконец озверели. Но они боялись МЕНЯ! — Он поднял над головой руки со скрюченными, как когти, пальцами, все его тело экстатически выгнулось — настолько сильны были воспоминания. — Красный Христос! — продолжал он. — Именно так можно было бы меня назвать, но они не сделали этого. Лишь после того, как я доказал им, что я — лучший из всех, они дали мне имя… и его знали все. А сейчас… — он оскалил зубы в усмешке, — поскольку царит мир, меня почитают как Мессию. Чем сегодня заняться Тиреллу-Мяснику?
      В его гремящем смехе звучала ужасающая гордыня.
      Он обнял ее, но Нерина скорчилась от этого объятия зла.
      Потом вдруг, совершенно неожиданно, она почувствовала, что зло покинуло его. Руки мужчины дрогнули, разошлись, а затем он вновь обнял ее с позабытой уже нежностью. И внезапно девушка почувствовала на щеке его горячие слезы.
      Он не мог говорить, и девушка держала его, чувствуя, как ледяной холод охватывает ее тело.
      Она безвольно села на ложе, а он опустился перед ней, уткнув лицо в ее колени.
      До нее доносились лишь обрывки фраз, из которых мало что можно было понять.
      — Я помню… помню… старые воспоминания… это невыносимо… я больше не могу… прошлое… и будущее… они… дали мне имя. Теперь я вспомнил…
      Нерина коснулась его лба — он был холодный и мокрый.
      — МЕНЯ НАЗЫВАЛИ АНТИХРИСТОМ!
      Подняв голову, он посмотрел на нее.
      — Помоги мне! — в муке крикнул он. — Помоги мне! Помоги!
      Он вновь опустил голову, сдавливая виски кулаками, и шептал что-то; слов нельзя было разобрать.
      Девушка вспомнила, что держит в правой руке. Она подняла нож и ударила так сильно, как только смогла… даруя ему помощь, в которой он так нуждался.
      А потом встала у окна, повернувшись спиной к комнате и мертвому бессмертному.
      Она ждала возвращения Монса: он знает, что надо делать. Вероятно, все это нужно сохранить в тайне.
      Нерина знала, что ей не причинят вреда. Почитание, которым был окружен Тирелл, распространялось и на нее. Она будет жить и дальше теперь уже единственная бессмертная. Одинокая. Когда-нибудь в будущем родится другой бессмертный, но сейчас она не хотела об этом думать. Сейчас она могла думать только о Тирелле и о своем одиночестве.
      Она смотрела в окно на голубизну и зелень — истинно божественный день, очищенный наконец от последнего кровавого пятна человеческого прошлого. Она знала, что Тирелл был бы счастлив увидеть этот блеск, эту чистоту, которая отныне будет длиться вечно.
      И она увидит это, поскольку сама принадлежит этому чистому миру так же, как и Тирелл. И даже в одиночестве — оно уже подступило — было какое-то неуловимое ощущение возврата к равновесию. Она была жертвой, принесенной на алтарь столетий, которые еще только должны наступить.
      Нерина перестала думать о любви и печали. Издалека доносилось торжественное пение священников. Это была часть нового порядка, наконец воцарившегося в мире после долгого и кровавого подъема на Голгофу. Но то была уже последняя Голгофа. И теперь она будет жить, если уж должна, самоотреченно и уверенно.
      Бессмертная…
      Подняв голову, она вызывающе посмотрела в голубое небо. Надо было смотреть в будущее, прошлое забыто. Однако это прошлое не казалось ей ни кровавым пятном, ни распадом, что идет в безднах разума, пока не созреет ужасное семя, готовое уничтожить божественный покой и любовь.
      Вдруг она вспомнила, что совершила убийство, и рука ее вновь напряглась, словно готовясь снова нанести сильный удар. Нервная дрожь пробежала по окровавленной ладони.
      Девушка поспешно захлопнула врата своих мыслей перед воспоминаниями и посмотрела вверх, на небо, изо всех сил стараясь оттолкнуть прошлое, словно слабые барьеры, защищавшие ее мозг, уже лопались под его напором.

Пегас

      Я хочу рассказать вам о Джиме Гарри Уорте и о крылатом коне. Многие сейчас считают мифы просто турусами на колесах, сказками, которые старики рассказывают неразумным детям. В каждой стране есть свои легенды: например, в Китае я слышал о драконихах… Впрочем, не будем уклоняться; ведь я хотел рассказать вам о Джиме Гарри и волшебном коне, которого он себе добыл.
      Он был высоким, худым, загорелым как орех парнем с вытянутым лицом, неуклюжим, как, впрочем, и любой подросток, когда стоял неподвижно, но в движении был полон грации, как жеребенок. У Уортов была ферма в Долине Империал, и Джим Гарри рос там, учился ходить, а в свое время пошел в школу. И еще — он любил лошадей.
      Джим умел ездить на них и вовсю пользовался этим умением.
      Места здесь раздольные. Парнишка может лечь на спину на желтых холмах и смотреть в небо, которое больше всего мира. Он может лежать так и смотреть на плывущие облака, пока не почувствует движение планеты сквозь Вселенную, и времени для раздумий у него хоть отбавляй. Джим Гарри так л делал, я это точно знаю. У парня был мечтательный взгляд, ноги его жаждали странствий. Поначалу он не знал, что это такое. Обычно он скакал сломя голову по всей округе или бродил пешком, если не было коня. Потом, в школе, он научился читать, и Долина стала для него тюрьмой, тем более страшной, что не имела границ.
      Эти мечты в его глазах и эти беспокойные ноги — они для человека проклятие и благословение одновременно. Уж я — то знаю. Бродишь тут и там, чего-то ищешь по дороге, но не знаешь, чего, и можешь никогда этого не найти.
      Ты пытаешься ответить на главный вопрос, но не знаешь, каков он, и в конце концов остаешься без ответа. Когда же наконец устаешь, то готов сесть прямо на солнцепеке и размышлять, хотя в молодости такого обычно не бывает. Однако молодой Джим Гарри много думал и читал и однажды спросил про голую, безводную и старую гору Бредлоф, что высилась на юге.
      — Туда никто не лазит, — ответил Энди Уорт, отец Джима Гарри.
      — Но разве никто и никогда туда не ходил? Энди не верил, чтобы так было, но он собирался ехать в город за парой новых седел, поэтому разговор на том и кончился. Сара, мать Джима Гарри, не знала ничего сверх этого и посоветовала парню не забивать голову глупостями. А старший брат Том его просто высмеял.
      Правду он узнал только от Танте Руш, которую одни называли paisano [Здесь крестьянка, деревенщина], а другие говорили, что когда-то она была знатной дамой и повидала Европу. Сейчас она жила в покосившейся хижине возле ручья, разводила свиней и кур — сущая ведьма с лицом, похожим на высохший грецкий орех, и глазами, сверкающими как гранаты. Люди говорили, будто она ела цикуту. Гм, вполне возможно, так оно и было. Так или иначе, она была одинокой старухой, а поскольку любила компанию, научилась слушать и поддакивать. Ребятишки заглядывали к ней поболтать, и она пыталась задобрить их скромным угощением, чтобы они остались подольше. Джим Гарри часто навещал Танте Руш, потому что она позволяла ему выговориться и не смеялась над ним, а если даже и смеялась, то по-доброму.
      Танте Руш говорила, что на вершине горы Бредлоф что-то может быть.
      — По-моему, там никто никогда не бывал, — говорила старуха. — Тяжело туда подниматься, да ведь, Джим? Ты сам никогда туда не забирался?
      — Возможно, конечно, там, на вершине, ничего нет. Правда, это самое высокое место на много миль вокруг, и с него видно дорогу через Долину. Мальчик отогнал курицу, клевавшую его поношенный ботинок. — Может, видно даже Тихий океан.
      — Нет, не видно: там горы, юноша. Ты никогда не видел океана?
      — Однажды я был с папой во Фриско. И получил взбучку за то, что удрал и поехал в Саусалито… хотел забраться на Тамалпаис.
      — Любишь горы?
      — Да, — признался он. — Мне нравятся высокие места. Скажи, ты слышала когда-нибудь о Пегасе?
      — Нет. А кто это?
      — Просто конь с крыльями. Вроде бы он живет на горе, во всяком случае спускается туда время от времени.
      — О единорогах я слышала, — с сомнением сказала Танте Руш, покачивая головой. — Рога у коня вырасти могут, но крылья, пожалуй, нет. Зачем они ему?
      — Не знаю. — Джим Гарри перевернулся в траве на спину и посмотрел на облака, плывущие к горе Бредлоф. Какое-то время он молчал, потом сонно буркнул: — Интересно, нет ли на вершине Пегаса Бредлоф?
      — Я бы не удивилась, — ответила Танте Руш. — Но ведь никто еще не доказал, что его не бывает.
      — А мне кажется… — Джим Гарри сел. — Сегодня у меня нет никаких дел, нужно только отремонтировать сарай, а это может подождать. Пожалуй, я заберусь на Бредлоф.
      — Сегодня слишком жарко, — ответила старуха, вздыхая. — Если немного подождешь, я испеку кукурузные лепешки.
      — Нет. — Он встал и пошея, но тут же вернулся. — У тебя найдется пара кусочков сахара?
      Танте Руш нашла несколько кусочков, и Джим Гарри сунул их в карман. А потом пошел по дороге. Когда он уже исчез из виду, старуха вдруг разразилась визгливым, старческим смехом.
      — Ох уж эти дети! — бормотала она. — Эти дети! — В руке у нее остался один кусок сахара, она сунула его в рот и принялась сосать. — Крылатый конь! Ох уж эти дети!
      Подходя к горе Бредлоф, Джим Гарри встретил смешного, горбатого карлика, тот ковылял по тропе, опираясь на кривой посох. Человечек пронзил Джима Гарри взглядом и сказал:
      — Слышал я, что идешь ты за крылатым конем, парень.
      Джиму Гарри сделалось как-то не по себе и он хотел уже повернуться и удрать, но карлик вытянул свой кривой посох и преградил ему путь.
      — Не бойся, юноша, — сказал он. — Ведь ты в два раза больше меня и еще не перестал расти.
      Джим Гарри выпятил грудь, чтобы выглядеть мужественнее, хотя и знал, что для своих лет слишком худ.
      — Я вас не знаю, — сказал он.
      — Зато я уже видел тебя в городе. Так, значит, ты отправился искать Пегаса?
      Джим Гарри покраснел, решив, что карлик смеется над ним.
      — Вовсе нет. Я просто гуляю.
      Глубоко посаженные глаза человечка стали печальны.
      — Ты быстро учишься, мальчик, и уже боишься насмешек. Иди дальше, поднимись на Бредлоф — там ты найдешь Пегаса. Но как, черт возьми, ты собираешься на него сесть? Он не даст себя оседлать, но уздечка тебе понадобится.
      Джим Гарри помрачнел и принялся рисовать носком ботинка всякие узоры на песке.
      — Но это ничего, знай себе поднимайся дальше. Я нисколько не удивлюсь, если где-нибудь на скале ты найдешь уздечку. Но не забывай, что Пегас принадлежит небу. Он станет твоими ногами и унесет тебя далеко-далеко; он станет твоими глазами, и ты увидишь чудесные вещи. Только не позволяй ему долго ходить по земле…
      Эти последние слова затихли вдали подобно дуновению ветерка. Когда Джим Гарри поднял взгляд, человечка не было, хотя откуда-то снизу доносилось постукивание его посоха.
      Мальчику хотелось спуститься вниз по его следам, но он испугался насмешек. А потом он взглянул вверх, увидел вершину горы Бредлоф и уже не мог удержаться. И вот ведь странное дело: пройдя около полукилометра, Джим Гарри увидел на камнях рядом с тропой парадную узду. Поначалу он немного испугался, но двинулся дальше, гадая, кто же такой этот карлик.
      Дорога к вершине была трудной. Джим Гарри поранился в нескольких местах, а его одежда была в самом жалком виде, когда он наконец добрался до гребня и скатился по травяному склону. Потом он встал и огляделся по сторонам. Вершина была не очень большой; она имела форму блюдца, поросшего густой травой, а в углублении посередине собралась дождевая вода. Еще там росло несколько кустов, но нигде не было ни следа коня — ни крылатого, ни какого-либо другого.
      Джим Гарри подошел к уступу и посмотрел на расстилающийся под ним мир. На фоне голубоватого горного хребта, видневшегося на западе, Долина Империал казалась игрушечной. За хребтом вздымались горы Сьерра, покрытые белыми шапками, а порывы ветра, которые он чувствовал всем телом, наверняка родились не в легких земного существа.
      Джиму Гарри очень хотелось двинуться пешком по воздуху на запад, в эти призрачные, туманные дали, и на восток, к Сьерре. И на север тоже, туда, где снежные страны, и на юг, где Мексика и Панама. Просто чудо, что в своем возбуждении Джим Гарри не шагнул с уступа, не упал и не убился. Вдруг что-то заставило его посмотреть вверх. Там, на небе, появилось какое-то пятнышко, и оно росло на глазах.
      Возможно, мечта в душе юноши помогла ему узнать Пегаса. Он сбежал вниз, к луже, разбросал там несколько кусков сахара, а потом сделал из крошек дорожку к ближайшему кусту. Спрятавшись в кусте, он стал ждать.
      И вот прилетел Пегас.
      О, этот конь восхитил бы самбго Бога! Это был белоснежный скакун с гордо изогнутой шеей, покрытой гривой, подобной заре, искрящейся, как сами звезды, и с глазами, которые могли быть красными, как яростное пламя, или мягкими и нежными, как у младенца. Боже, человек мог умереть, увидев Пегаса, и при этом считать себя счастливцем. А эти крылья! Они начинались от лопаток — белые, как перья цапли, величественные и поблескивающие на солнце.
      Пегас подлетал кругами. Он то опускался, то испуганно взмывал вверх, белый на голубом фоне, пока в конце концов не приземлился возле лужи легко, как воробей — сложил большие крылья и ударил копытами в землю.
      Попив дождевой воды и пощипав травы, он принялся брыкаться, подкидывая задние ноги как жеребенок и радостно ржать, а Джим Гарри смотрел на все это словно во сне.
      Потом Пегас вновь принялся щипать траву и наткнулся на сахар. Возможно, он перепутал его с амброзией, во всяком случае, находка ему понравилась, и, подбирая крошки, он приблизился к кусту, за которым прятался Джим Гарри. Там он хотел повернуть, но было поздно. Юноша накинул уздечку, а когда Пегас распростер крылья для полета, Джим Гарри вскочил ему на спину и… оказался в воздухе!
      Жеребец взмыл вверх, как ракета. Юноша чувствовал бедрами дрожь его мускулов. Крылья били по воздуху с громовым звуком. Пегас откинул голову назад и заржал, сообщая миру о своем удивлении и гневе, а грива хлестнула Джима Гарри по лицу и раскровенила ему нос. Но юноша крепко держал поводья, обмотав их вокруг запястий, и напрягал сильные бедра. Только архангел Гавриил со своим огненным мечом мог бы сейчас сбить Джима Гарри с Пегаса.
      Ветер превратился в ураган — Пегас кувыркался в воздухе, — Джим Гарри обхватил руками конскую шею и крепко прижался к ней, не давая себя скинуть. Глядя вниз, он видел под собой Тихий океан.
      И тут случилась удивительная вещь. Пегас, будучи конем, обожал сахар, а поскольку он был не простым конем, то обладал высоким интеллектом. Вот почему он вскоре успокоился, перешел, широко раскинув крылья, на скользящий полет и ткнулся носом в карман Джима Гарри, где был сахар.
      Поначалу юноша не понял его, но потом вынул лакомство и подал скакуну. Он погладил бархатный нос, коснулся ладонью верхней губы коня и еще больше влюбился в него. В общем, когда сахар кончился, Пегас был уже окончательно приручен. Он позволял Джиму Гарри управлять собой, словно его с рождения приучали к упряжи. У меня не хватает ни слов, ни таланта, чтобы рассказать об этом полете сквозь голубизну, а о том, что думал и чувствовал Джим Гарри, пожалуй, и говорить нечего.
      Но в конце концов солнце склонилось к западу, и Джим Гарри решил вернуться домой. Он и так уже задержался, а хотел еще успеть показать Пегаса отцу, матери и брату. Вот почему они начали снижаться и удаляться от горы Бредлоф, пока не увидели перед собой ферму.
      Однако в доме он не застал никого — вся семья отправилась в город, потому что был субботний вечер. Они забрали с собой даже работника. Джим Гарри не представлял, что делать с Пегасом, но не хотел запирать его в конюшне: Пегас не вынес бы вони. В конце концов он пустил крылатого коня на пастбище, привязав длинной веревкой, а сам вошел в дом.
      В тот же самый вечер он совершил еще один короткий полет на Пегасе. Вернулся он около десяти и сразу лег в кровать, потому что очень устал. Он не слышал, как вернулись его родные, а они в темноте не заметили Пегаса.
      Джим Гарри проснулся на рассвете от того, что его тряс бледный и взволнованный отец. Старый Энди Уорт знал лошадей и знал, что Легаса просто не может быть. И все-таки на северном лугу пасся жеребец с крыльями, и каждый раз, когда Энди пытался подойти к нему поближе, тот взлетал в воздух, как какая-нибудь птица.
      — Он мой, — сказал Джим Гарри. — Я поймал его вчера на вершине Бредлоф.
      — Боже всемогущий, — охнул Энди. — Такое чудо должно уже кому-то принадлежать. Надевай штаны и пошли со мной.
      Они отправились на пастбище, и Пегас, который ночью порвал веревку, взмыл в воздух, таща ее за собой, как второй хвост. Джим Гарри чувствовал себя ужасно — ему казалось, что он теряет правую руку.
      — Окликни его, — велел Энди. — Может, к тебе он подлетит.
      Джим Гарри послушался отца. Пегас опустился на землю и, нервно перебирая ногами, настороженно глядел на Энди.
      — Хватай за узду, — сказал старик. — Вот так. А теперь… эй, держи его! — В этот момент Пегас рванулся, таща за собой Джима Гарри. — Он не дает мне к себе подойти. Ничего, привыкнет. — Энди оглядел коня профессиональным взглядом. — И впрямь настоящий. Никогда о таком не слышал. А теперь, Джим Гарри, говори, что случилось вчера, и не пытайся обмануть меня.