- Дадут, - жестко возразил Алик. - Ты же была у частника, в поликлинике карта чистая.
      - Не очень. Там - сердце...
      - Когда им надо, - подчеркнув интонацией слово "им", возразил Алик, так никакое сердце ничему не помеха. Вот если бы ты надумала прогуляться туристом, тогда бы каждое лыко ложилось в строку, Они разговаривали размеренно и спокойно, негромко роняя слова, но это было сражение - еще не война, но уже сражение: гремели первые одиночные выстрелы, строились в шеренги весомые, с обеих сторон, аргументы.
      - Ты бы сказал, что больна жена.
      - А ты не больна, и потом - им это до фени. У нас выездная организация, ты прекрасно знаешь.
      - А как же оркестр? И моя музыка? Я в Пятигорске кое-что записала.
      - Никуда твоя музыка от тебя не денется! - повысил голос Алик. - Сиди и пиши свои дурацкие ноты, если уж тебе так неймется. - Он покосился на жену и добавил не без злорадства:
      - Кто ж виноват, что ты родилась женщиной? Муж - ведущий, а жена ведомая.
      Обида обожгла Рабигуль, как крапива. Счастливая Маша: у нее только музыка и любовь, и никакая она не ведомая, и нет у нее ведущего.
      - Спокойной ночи, - сказала Рабигуль и повернулась к мужу спиной.
      - Спокойной ночи, - пробормотал в ответ Алик и, не удержавшись, робко поцеловал обнаженное плечо жены.
      Неудовлетворенное, остановленное на полпути желание вспыхнуло с новой силой. Может быть, сейчас... Но Рабигуль тут же натянула на плечо одеяло, и этот жест сказал Алику больше, чем много слов: она не любит, не любит его, она его никогда не любила!
      Вот если б у них был ребенок... Но и этого не дала природа. Как же он безнадежно несчастлив! Хотя на работе его уважают и ценят, а работа, что ни говори, главное для мужчины. Так уговаривал, утешал себя Алик, с тоской понимая, что главное для него - Рабигуль. И всегда была главным. Он и работал для нее, и чего-то для нее добивался, и друзей ее принял, а своих у него и не было: все вобрала в себя Рабигуль, никого, кроме нее, не было нужно.
      Полночи пролежал Алик без сна, страдая, любя, проклиная нескладную свою судьбу. Мучительная работа души совершалась в нем, жизнь впервые предстала перед ним в огромной своей необъятности, глубине и непредсказуемости. Он не догадывался, что именно сейчас, в его тридцать шесть лет, к нему приходила настоящая зрелость. Он не знал, что эти его думы и есть прощание с молодостью, с ее легкомыслием, заблуждениями, веселой уверенностью в собственных силах. В эту ночь страдание и сомнения, любовь, подозрения, ревность сделали его по-настоящему взрослым.
      А Рабигуль спала. И ей снился Володя. Он просил ее не уезжать, синие глаза горели любовью, он ласкал ее так, что Рабигуль заметалась во сне от желания, которого не мог, не умел удовлетворить Алик. Она проснулась на рассвете, когда измученный тяжелыми мыслями Алик спал крепким сном.
      Осторожно повернув голову, Рабигуль рассматривала его, как чужого, постороннего человека, с которым почему-то живет вот уже десять лет, с которым спит зачем-то в одной постели, навещает Любовь Петровну - та смотрит на невестку недоверчиво, проницательно и печально, - из-за которого опять, во второй раз, должна бросить оркестр - надо скорее показать свои композиции, - и что с ней будет в Алжире, и какой она оттуда вернется?..
      Мысли летели в голове, обгоняя друг друга, сталкиваясь, переплетаясь и разлетаясь в разные стороны.
      Что-то надо срочно придумать, какой-то должен быть выход! Не может уехать она от Володи, ну просто не может. Неужели он не найдет ее здесь, в Москве? Должен найти, если полюбил так же, как она, с такой же силой. Да, он не знает ни адреса, ни фамилии. Но ведь знает, в каком она играет оркестре, разве этого недостаточно? Надо только набраться терпения, подождать. А в Алжир она не поедет. И поможет ей в этом тот самый врач, который вылечил ее от депрессии.
      ***
      Величавый старик с блестящими молодыми глазами встретил Рабигуль с профессиональной приветливостью.
      - Как съездили? Как настроение, сон?"
      - Хорошо. Все хорошо, спасибо.
      - Записку Васеньке передали? Как он там? Все такой же дамский угодник? В корпус для иностранцев устроил?
      Доктор сыпал вопросами, а сам незаметно, внимательно вглядывался в Рабигуль. Вроде бы ничего.
      Но что-то явно тревожит.
      - Посвежели, похорошели. Воду пили? А кислородный коктейль? Как желудок?
      Рабигуль добросовестно отвечала. И про сон, и про воду, и про дюбаж. А потом рассказала главное: муж уезжает в Алжир, велит ехать с ним. Она так и сказала "велит", и Абрам Исаакович сразу понял, что означает такой глагол.
      - Ни в какой Алжир вам нельзя, - решительно заявил он. - Я уже не говорю про климат: там все другое - солнце, вода, небо. Но главное - вам не следует менять образ жизни, например, переходить на другую работу.
      - Я и не собираюсь, - испугалась Рабигуль, и этот ее испуг тут же отметил доктор.
      - Что еще, кроме лечения, делали вы в Пятигорске? - неожиданно спросил он.
      Рабигуль покраснела, смутилась.
      - Писала музыку. Там, знаете, такая весна: все цветет, поет Эолова арфа...
      - Надеюсь, не перетруждались?
      - Нет, что вы.
      - А сон?
      - Со сном хорошо.
      - Вот и прекрасно!
      Абрам Исаакович нацепил на нос очки, что-то записал в карте, стал заполнять рецепт.
      - Вот микстура, легонькая, - говорил он, не отрываясь от дела. - Так, на всякий случай.
      Он протянул рецепт своей изысканной пациентке и увидел в ее взгляде такую откровенную просьбу, даже мольбу, что слегка растерялся: что делает он не так? Абрам Исаакович вопросительно и сочувственно посмотрел Рабигуль в глаза.
      - Там муж в коридоре, - краснея и запинаясь, пробормотала Рабигуль. Не могли бы вы сказать ему, что нельзя мне в Алжир...
      "Вот оно что, - присвистнул от удивления доктор. - Так вот зачем она пришла, бедная девочка...
      Но ей ведь и вправду нельзя", - успокоил он свою совесть.
      - Разумеется. - Абрам Исаакович с достоинством наклонил седую голову.
      Он встал, застегнул белоснежный короткий халат, шагнул мимо Рабигуль к двери, распахнул ее и увидел уже знакомого невзрачного человека с маленькими, бесцветными, а сейчас еще и злыми глазами.
      - Прошу! - широким жестом пригласил доктор Алика в кабинет. - А вас, повернулся он к Рабигуль, - попрошу посидеть в приемной.
      И пока происходила эта своеобразная рокировка, Абрам Исаакович готовился к бою, потому что увидел сразу, что бой предстоит нешуточный. "До чего ж беспощадны люди друг к другу, - сокрушенно подумал он. - Даже когда любят. Особенно мы, мужчины".
      Но мужская солидарность не сподвигнула доктора на предательство: все свое мастерство опытного специалиста, весь багаж знаний бросил он на защиту этой юной женщины, которой и в самом деле не стоило рисковать - хрупкое душевное равновесие, не так давно восстановленное, требовало пощады.
      Алик угрюмо молчал. Ни словом не возразил доктору, ни словом не выразил своего с ним согласия.
      Упрямо глядел в пол и молчал. "Бедная девочка, - снова подумал доктор о Рабигуль. - Каково ей с таким молчуном? И без Алжира впадешь, пожалуй, в депрессию. Надо заставить его все-таки высказаться".
      - А не поехать в Алжир вы не можете? - задал доктор прямой вопрос.
      Не ответить было уже невозможно.
      - Никто моего согласия, собственно говоря, не спрашивает, - буркнул Алик, взглянул наконец на Абрама Исааковича, и тот увидел такую в маленьких серых глазах печаль и растерянность, что рассердился на Рабигуль. "Выходят замуж за кого ни попадя, а потом маются. И других изводят..."
      - Словом, решать вам, - сказал он, прекрасно зная, что это и есть самое трудное. - Я свое мнение высказал.
      6
      Самое тяжкое, утомительное, безнадежное - компромиссы. Ну а как же без них обойтись? Вся наша жизнь, если подумать, - согласие с тем, что не по сердцу. Всю жизнь делаем мы не то, что хочется, а то, что нужно, возмущаясь, сопротивляясь, бунтуя, отчаянно стараясь настоять на своем. Иногда, особенно в юности, получается, - когда сил и планов невпроворот, когда веришь в себя, в единственную свою любовь, в надежных, до гроба, друзей, не подозревая, что все на самом деле кончается. Есть еще звездный час - в зените, когда в смутном, подсознательном страхе ощущая жестокую стремительность жизни, стараясь удержать ее, утекающую сквозь пальцы, приостановить этот упругий, стремительный бег, человек воспаряет над самим собой, над привычным укладом, въедливым бытом, берет судьбу в свои руки, поворачивает ее, прокладывая путь к одному ему ведомой цели, преодолевает многочисленные препятствия, свершает нечто, достойное уважения даже в случае неудачи. Но не всем такое дано, далеко не всем, особенно в тоталитарном обществе, в котором жила Рабигуль, недаром же оно так и называлось - от слова "тоутл", что означает "всеобщий". Да и время для ее звездного часа, как видно, не подошло. Она поступила, как все.
      - Давай я приеду осенью, - сказала она. - Где-нибудь в ноябре, когда спадет жара.
      Она назвала распоследний осенний месяц, Алик с грустью отметил это, но тут же обрадовался, приободрился. Пусть в ноябре, пусть в самом конце ноября, он потерпит, он подождет! Лишь бы не пришлось позориться перед всем отделом, трудно объясняться с начальством, терпеть сочувственно-ироничные взгляды коллег. Кто ж не знает, что все хотят за границу, куда угодно - хоть в удушающую в своих влажных объятиях Гвинею, хоть в Уганду, где постоянно то перевороты, то путчи, то кровавые схватки племен, лишь бы убраться, хотя бы на время, от серой советской действительности, от управдомов, очередей, вечной нехватки то того, то другого, а чаще - всего. А уж в Алжир-то, облагороженный проклятыми колонизаторами, с его мягким климатом, бассейнами, виллами... Да, конечно, поездки в пустыню - не сахар, но жены-то не ездят в пустыню!
      - Конечно, конечно, - заторопился Алик. - Только ты сейчас оформляйся, ладно?
      Это "ладно" прозвучало так жалко, что Рабигуль обняла Алика виновато и благодарно - за предоставленную ей отсрочку, - но он не понял ее, то есть понял по-своему, по-мужски и потащил в постель.
      "Пусть, - подумала Рабигуль, - он скоро уедет" - и очень постаралась, чтобы было Алику хорошо. Да он многого и не требовал: лишь бы не было открытой враждебности, оскорбительной безучастности. Рабигуль же изумленно поняла, что ей с ним стало гораздо лучше, стало почти хорошо, может, потому, что он уезжает? Но уже в следующее мгновение она догадалась, прозрела: нет, это потому, что наконец-то, наконец она стала настоящей женщиной, и ей теперь не хватало мужчины. Рабигуль ужаснулась, сделав такое открытие. Значит, она развратна? Неужели развратна и ей все равно, кто в постели?
      - Милая моя, - обнял ее Алик.
      Она взглянула на него из-под опущенных ресниц.
      Ведь это ее муж, такой беззащитный, и он никогда ее не предаст. Что она делает? Почему бы не уехать с ним вместе, не пережить под мощными кондиционерами алжирское лето, не поставить в пятигорской истории точку, которая и так вроде бы сама собой поставлена. Но ведь она только о Володе и думает, в каждом прохожем жадно ищет его, а если мелькнет где-нибудь высокий блондин, сердце грохочет, как колокол, тяжелеют ноги и кружится голова. И она вспоминает, и вспоминает, и не в силах остановиться. Вспоминает их первую встречу, и как пела на вершине горы Эолова арфа, и как сидели, обнявшись, они над обрывом и вечность бесшумными волнами омывала их. Но главное - вспоминает их близость: как бережно, осторожно и властно проникал он в нее, и огонь охватывал их обоих, мгновенно и яростно, как согласно двигались их тела в такт, замирали разом, стараясь оттянуть миг высшего наслаждения, как потом лежали они, откинувшись на подушки, полные любви, благодарные друг другу за счастье, редкостное ощущение полной гармонии с миром. Рабигуль думала, что это только она так чувствует, и как же была поражена - в самое сердце, - когда однажды Володя рассказал ей о своих ощущениях, совпадавших до мелочей с ее собственными.
      - И я, и я, - только и сказала она, и они бросились друг к другу снова.
      "Поставить в этой истории точку..." Да не история это. Господи, а любовь! И как же в ней поставишь точку? Сойдешь от горя с ума, и все равно ничего не получится.
      - Ты чего вздыхаешь? - встревоженно спросил Алик. - О чем думаешь?
      Разве заметно? И разве она вздыхает?
      - Как ты там будешь один? - Она и вправду об этом подумала. - Хотя есть столовая при посольстве.
      Но ведь только обеды...
      - А что еще нужно? - обрадовался Алик: о нем, значит, думают! - Это ж Алжир, не Советский Союз: всего полно в супермаркетах.
      - Да, конечно, - рассеянно кивнула Рабигуль, ужасаясь раздвоенности своего сознания.
      ***
      - Значит, можно любить двоих, - тряхнула кудряшками Маша, когда Рабигуль рассказала ей о своих сложных чувствах.
      - Нет, - покачала головой Рабигуль. - Люблю я только его, Володю. А муж - что-то совсем другое.
      Прежде я об этом не думала, теперь понимаю: он мне родной.
      - Вот-вот, - заторопилась Маша. - Так что не делай глупостей. Еще неизвестно, разыщет ли тебя твой Володя. Пора бы ему объявиться, ты не находишь?
      Маша, при всей своей миниатюрности и жизнерадостности, удивительно могла быть жестокой. Она вообще была очень разной, как цвет ее кудрявых волос. Окончив Гнесинку, срезав косы, сделала "химию" и ходила теперь то в блондинках, то в шатенках, а то и в жгучих брюнетках. В этом месяце была совсем новой - пепельной, с синевой.
      Рабигуль взглянула на нее с укоризной, и Маша кинулась ее обнимать.
      - Не сердись, Гулечка, дорогая, не сердись, прошу! Но я и вправду боюсь, что ты ляпнешь сдуру что-нибудь своему Альке. А ведь ему уезжать! С каким сердцем тогда он поедет?
      Сейчас Маша была милосердной и понимающей.
      - Не ляпну, - печально пообещала Рабигуль. - Видишь, какая я лицемерка? Какая расчетливая.
      - Да не лицемерие это! - завопила Маша, воздев руки к потолку, который в данном конкретном случае заменял собой небо. - Не лицемерие, не расчет, а жалость, сочувствие, наконец, здравый смысл! И потом ты же сама сказала, что Алик тебе родной.
      - Да, - подтвердила Рабигуль, с удивлением прислушиваясь к себе. Родной, это точно.
      - Особенно потому, что вовремя уезжает, - не смогла не съязвить Маша и, смягчая ремарку, снова обняла Рабигуль.
      ***
      Лето царицей плыло по Москве. Яркое солнце пылало в ослепительном небе, били редкие - это тебе не Рим! - фонтаны, асфальт плавился под ногами, прохожие прятались в тень. Но Рабигуль жару любила и так, как другие, ее не чувствовала. Что там Москва в сравнении с Казахстаном? Или даже с Алжиром.
      Она шла по солнечной стороне - там было заметно меньше прохожих, - и в душе ее пели скрипки. Им вторила виолончель. Знакомые с детства стихотворные строки ложились на музыку легко и послушно. Подставляя лицо жаркому солнцу, игравшему с ней, когда попадались деревья, в прятки, Рабигуль мысленно записывала уже готовое сочинение.
      Плечо не оттягивала привычно виолончель: между репетицией и концертом было всего три часа, и Рабигуль оставила ее в училище. И еще, робея, волнуясь, она отдала дирижеру все, что написалось в Пятигорске. Это был смелый, рискованный даже поступок! Старик, которого никто не звал по имени-отчеству - ни в глаза, ни за глаза, - а только "маэстро", не любил дилетантов ни в чем, и это было известно, в числе прочих, и Рабигуль. Грузный, большой, с широким крестьянским лицом, большими руками - ласточкой порхала в них легкая дирижерская палочка, - он держал всех в строгости, на приличном от себя расстоянии. И все-таки она решилась.
      Подошла в перерыве, протянула тетрадь.
      - А? Что? - Лохматые брови поднялись в удивлении, проницательные глаза воззрились на Рабигуль, ладонь-лопата взъерошила львиную седую гриву. Сонаты? Для виолончели со скрипкой? А при чем тут тогда Эолова арфа?
      Он рассматривал Рабигуль так, будто увидел впервые. "Эта девочка?.. А что, может быть, может быть...
      Она и сама как струна - вдохновенна... Чужое исполнять ей мало, хотя виолончелистка прекрасная".
      Надежда вспыхнула в старике, как всегда, когда он чуял талант.
      - Я хочу сказать, что арфа, шум ветра и горы... - неловко принялась объяснять Рабигуль, но старик прервал ее плавным жестом обеих рук, словно оркестр только что отыграл и он ставил в партитуре точку.
      - Погляжу, погляжу, - смягчив бас, пообещал маэстро. - Покажу, если стоящее, своим.
      - Спасибо, - шевельнулись губы Рабигуль.
      - Пока не за что, - бросил в ответ маэстро.
      И вот теперь она шла радостно и свободно, с одной лишь сумочкой через плечо, и вспоминала, и вспоминала их разговор. Вся дальнейшая ее судьба лежала отныне в этих тяжелых ладонях, потому что музыка писалась в ней беспрестанно, страницы нотных тетрадей исписывались ночами (и Алик уже не гневался), но оценить написанное она не могла. Показала кое-что Маше, та пришла в бурный восторг, так ведь она ж подруга! И потом Маша быстро приходила в восторг, так же быстро, впрочем, разочаровываясь.
      Нет, пусть скажет свое слово маэстро - строгий, даже суровый, как и положено быть тому, на чью палочку смотрят десятки внимательных глаз, и взмах ее - музыка.
      ***
      - Здравствуй.
      Рабигуль вздрогнула и остановилась. Она ушла в себя так глубоко - в ней были только солнце, стихи и музыка, - что преградивший ей путь человек возник словно бы ниоткуда. Высокий, сутуловатый, в светлом костюме. И светлые волосы, и глаза, как синька. Улыбается. Смотрит на нее не отрываясь. Берет в свои ее руки.
      - Володя...
      - Он самый! Караулю с утра.
      Опять этот дурацкий, развязный тон, как тогда, когда встретил ее впервые. А внутри все замерло, затаилось, и он вглядывается, вглядывается в огромные черные очи: рады ему или нет? Помнит или нет Рабигуль обиду? И вдруг в этих глазах что-то блеснуло.
      Неужели слезы? Но опустились стрельчатые ресницы, укрыв глаза, а когда поднялись снова, слез уже не было. А может, их не было вовсе и ему показалось?
      - Николай раздобыл для меня твой адрес, - уже не так громко, немного успокоившись, продолжал Володя, - болтаюсь тут целыми днями, никак тебя не поймаешь, ну и расписание у тебя...
      - А телефон? Узнал бы в справочной...
      - Не знаю, не подумал. И вдруг там у тебя другая фамилия? Записано на кого-то другого...
      Володя почему-то смутился, выпустил руку в тонких браслетах, уставился в землю.
      - Ты обо мне вспоминала? - спросил со страхом.
      - Да.
      - Правда? - не поверил он своему счастью. - Нет, правда?
      - Да, - сдержанно повторила Рабигуль. - А ты?
      - А я сходил с ума, - признался Володя, и ему не стыдно было в этом признаться: ведь так оно и было. - Я, знаешь, болел, - пожаловался он Рабигуль, как пожаловался бы маме, если бы она у него была. - Мозговой криз. Серьезный!
      - Я все ждала, когда же ты...
      - А я валялся ну совершенно без сил!
      - Потом пришлось уехать.
      - А я тебя все искал, бегал к твоему корпусу.
      Эти, с семечками, сказали...
      - С какими семечками? Ах, Люда... Ну да, Рита...
      - Я сразу полетел в Москву, но в Москве снова случился криз.
      Они говорили и говорили, стоя напротив друг-друга, и утомленные жарой, вечно куда-то спешащие москвичи, мельком глянув на этих двоих, огибали их, как река огибает камни, и никто не сказал им ни слова, не толкнул, не отодвинул локтем и не выругался - так счастливы они были, так ясно было, что разговор их чрезвычайно важен и не следует его прерывать, а уж тем более портить - движением или словом.
      ***
      Володя более-менее выздоровел и стал выходить из дома всего неделю назад. Но сразу бросился искать Рабигуль, наврав Соне с три короба. Соня привычно сделала вид, что верит. "Хрен с ним, - спокойно подумала она. Видать, еще не набегался.
      А может, и в самом деле решил показать свое новое Ревичу..." Саша Ревич славился неизменным доброжелательством, вел кружок молодых литераторов, переводил стихи французских поэтов - самого Рембо! - и ему тащили на показ свои творения все кому не лень.
      Ничего не стоило вообще-то проверить: позвонить Саше да и спросить... И вдруг Соня не без удивления поняла, что если честно, так ей все равно, лишь бы не свалился снова. Не будет она никуда звонить, не станет никого ни о чем спрашивать. Равнодушно отметила, что ей он пятигорские стихи не показал, ну и не надо. Работал - и на том спасибо. Жаль, что все кончилось приступом, да еще с рецидивом. Надо заставить его провериться, долечиться, а то грянет какой-нибудь там инсульт - вот будет радости...
      Соня уселась с тряпкой в руке на подвернувшийся стул и задумалась. "А ведь и вправду мне все равно..." Странно... Как раньше она его ревновала!
      Выслеживала, выспрашивала, страдала, закатывала такие истерики, что вспомнить стыдно. Нюхом, нутром чуяла, когда смотрел ее Вовка на сторону. Зато когда возвращался к ней, чуть виноватый, смущенный и - да! - снова любящий, какое это было счастье! Он читал ей свои стихи, чересчур откровенные, конечно же, опуская, она слушала и хвалила, стараясь скрыть, как ранят прорвавшиеся сквозь строки чувства - не к ней, а к той ненавистной другой, которую взяла бы и разодрала на части, - иногда придиралась к какому-нибудь неточному, с ее точки зрения, слову, и они спорили, как когда-то давно, когда Соня была славненькой пышечкой и Вовка писал стихи только ей, для нее.
      - Надо было не уходить мне с работы, - сказала Соня, и странно прозвучали ее слова в пустой квартире с высокими потолками и широкими подоконниками, просторной кухней и коридором, и все - на двоих. - Хоть бы родила мне Наташка внука. Было б кого любить.
      Она тяжело встала, довытирала пыль, пропылесосила, отдуваясь, ковры. Но все это механически, думая о другом: о той бреши в душе, какая образовалась, как видно, давным-давно, но открылась ей только сегодня. Когда-то эрудит Женька, важно оттопырив губу, процитировал в этой самой комнате английскую истину: "It's two - to make love".
      - Чего-чего? - переспросил веселый и не очень трезвый Вовка.
      - Любят всегда двое, - снисходительно перевел для профанов Женька, а ими, кроме него, были все собравшиеся на день рождения Сони.
      "А не любят? Не любят тоже двое? - думала теперь Соня. - Нет, не всегда. Она его любит, он ее - нет... Вся мировая литература стоит на этом. Но у нас с Вовкой..." Соня испугалась собственного прозрения. Это нужно скрывать! Вовка так в ней уверен.
      Надо скрывать, притворяться. Да и любят они, наверное, друг друга по-другому, но любят. Они давно вместе, у них есть дочь, они привыкли друг к другу, загибала пальцы Соня. Как будто привычка и даже дочь имеют что-то с любовью общее!
      ***
      - Мне надо отдохнуть, - сказала Рабигуль. - Вечером у меня концерт.
      - Конечно, конечно, - заторопился Володя. - Я понимаю.
      Расстаться было так трудно, невыносимо было ее снова не видеть. Что-то требовалось срочно придумать. Почему она, как чужому, протягивает ему руку?
      Значит, здесь, в Москве, он не смеет ее обнять? А проводить? Тоже не смеет? Что вообще он знает о Рабигуль?
      - Можно прийти на концерт? - робко спросил Володя. - Он будет где, когда?
      Рабигуль сказала.
      - Только, наверное, нет билетов, - добавила не без гордости. - Я закажу тебе пропуск.
      - Столько в Москве меломанов? Да еще в такую жару? - удивился Володя.
      - На концертный зал хватит, - улыбнулась Рабигуль.
      - Да нет, я не в том смысле, - заторопился Володя, но Рабигуль уже уходила, кивнув на прощание, - строгая, тоненькая, как лоза, и он вдруг заметил, какие потрясающие у нее ноги.
      "Я ее люблю, - в страхе подумал он. - Так люблю, что щемит сердце. И совсем не знаю".
      Он не поехал домой, чтобы не видеть Сони и не отпрашиваться вторично, да и времени оставалось не так много. Он пошел в Дом литераторов, в нижний буфет, и его встретили дружными возгласами:
      - О, Вовка, привет! Ну, как Пятигорск?
      Он не стал читать свои стихи - вся его любовь, жгучая страсть, какую не испытывал он никогда, воплотились в тех первых удачных строках, а неудачные что ж читать? Поэтому он рассказал о приступе, не о любви, и на него обрушилась куча рекомендаций.
      Умный Женька велел принимать ноотропил и пойти в поликлинику Литфонда, к Билич, зав отделением.
      - Пока нас оттуда еще не выперли, - загадочно добавил он, но все пропустили эту, как выяснилось позже, пророческую фразу мимо ушей.
      Это их поликлиника, на писательские деньги построенная, кто же посмеет их выгнать? О том, что грядет "великий перелом" - передел собственности, никто тогда и во сне б не увидел.
      Володя смотрел на Женьку и на всех своих старых товарищей как на существа с другой планеты. Нет, не так!
      Он сам теперь был с другой планеты, имя которой - любовь. Он полюбил, как никогда не любил прежде, и чувствовал тяжесть этой любви на своих плечах. Оба они не свободны - он женат, а она при муже, - оба заняты тем, что берет человека всего, целиком: он - поэзией, она - музыкой. И он не знает по-настоящему эту загадочную, таинственную, как ночь, женщину с непроницаемым восточным лицом. Вдруг она не любит его - так безумно, как он? Вдруг в самом деле уедет? Что же тогда с ним станется? А что, если она забудет оставить для него пропуск? Надо спешить, у спекулянтов всегда есть билеты.
      - Ну, я пошел. - Он нервно и быстро встал, резко отодвинул стул, и тот грохнулся на пол.
      - Вот те на, - вяло удивился медлительный Миша. - Вечер только еще начался. Мы только сели.
      Он всегда уходил из ЦДЛ последним.
      - Дела, - неопределенно сказал Володя и устремился к выходу.
      Огонь нетерпения сжигал его. Он почти бежал к Гнесинке и купил билет у топтавшегося у входа спекулянта, даже не спросив о пропуске, потому что боялся: если Рабигуль забыла, значит, ей все равно.
      7
      Как давно не был он на концертах! Сто, тысячу лет. Он и забыл, какая здесь симпатичная публика: интеллигентные дамы средних и более лет, реже пары, и есть молодые. На задних рядах - нервные юноши, комкающие программки, девочки-старшеклассницы, мальчики в строгих костюмчиках, с большими, изумленными, даже испуганными глазами - скорее всего учащиеся музыкальных школ.
      Почему же они с Соней... Почему их Наташка... Он представил Соню расплывшуюся, с возбужденным красным лицом, вспотевшую от жары, обильно накрашенную, утомленную кухней, всегда усталую, - усмехнулся, покачал головой: нет, ей здесь не место. А в театре? Ведь они не бывают и в театрах. Телевизор да изредка ЦДЛ, когда что-то особенно интересное. Изредка для Сони, потому что это ведь его вотчина, если честно, так его истинный дом. Конечно, не Большой зал, где концерты, и уж тем более не Малый, где встречи с такими же, как он. Его дом - нижний буфет, где они сидят и спорят наперебой, читают друг другу стихи, ссорятся, мирятся, пьют вино, а бузотер и драчун Яша - принесенный с собой спирт в плоской фляге, искусно замаскированной под солидную толстую книгу. Книга переходит из рук в руки, содержимое перетекает в бокалы с минеральной водой, и возвращается она к польщенному общим вниманием Яше уже совсем легонькой, ничто в ней больше не бултыхается и не булькает.
      Наступившая тишина заставила Володю очнуться. В мгновение ока все изменилось. Перестали тихонько переговариваться интеллигентные дамы, шелестеть программками юноши, застыли мальчуганы в отглаженных мамой рубахах: на сцену поднялись музыканты. Он сразу заметил Рабигуль в длинном концертном платье, и у него гулко заколотилось сердце и перехватило дыхание: такой красивой он не видел ее никогда. Она села к виолончели, взяла смычок, тронула струны, склонив голову, прислушалась к чему-то, ведомому ей одной, подкрутила колки. Широким, размашистым шагом вышел и встал за пульт старик с львиной гривой, поднял руки, взмахнул дирижерской палочкой...
      Как вообще слушают музыку? Этого Володя не знал. Он что-то чувствовал, неопределенно и смутно, о чем-то думал, но спроси его о чем, он бы затруднился ответить. Душа его слилась с льющимися со сцены звуками воедино, воспарила в горние сферы, оторвавшись от грешной Земли, сердце ликовало и плакало, и любило, любило, любило... Он закрыл глаза - ему не нужно было более смотреть на Рабигуль, он и так видел это строгое, вдохновенное лицо, тоненькую фигурку, склоненную над виолончелью, длинные суховатые пальцы... Когда музыка смолкла и через секунду тишина в зале обрушилась аплодисментами, Володя открыл глаза. Теперь он видел Рабигуль не очень отчетливо, потому что в глазах его были слезы. Дирижер взмахом руки властно поднял оркестр, повернулся лицом к залу, строгое его лицо еще хранило следы только что отбушевавшего взлета.
      Аплодисменты, негромкие, но настойчивые, не умолкали, но теперь к ним прибавилась признательность музыкантов. Постукивая смычками по инструментам, они, стоя, благодарили маэстро: ведь это он заставил звучать их так мощно и слаженно, так упоительно гармонично.
      ***
      Сомневаясь, робея, не уверенный, что ему будут рады, Володя дождался Рабигуль у служебного входа.
      Она вышла в розовом легком костюмчике, и он шагнул ей навстречу и снял с ее плеча тяжелую виолончель, благословляя судьбу, что нашлась причина для ожидания. "Что ж Алик-то позволяет?" - не без злорадства подумал он и тут же перепугался: вдруг бы Алик и в самом деле зашел за женой, вот был бы номер!
      - У Алика заболела мама, - словно подслушав Володины мысли, сдержанно объяснила Рабигуль. - Он сейчас у нее.
      Опять подпрыгнуло сердце, после двух подряд приступов Володя стал его чувствовать. Что означает эта немногословная информация? Как должен он на нее реагировать? Попроситься на чашку чаю? Он открыл рот, но не посмел произнести эту до ужаса банальную и такую прозрачную фразу. Его остановила музыка, да-да, она, еще жившая в нем, не покинувшая его.
      Эту музыку ему дала Рабигуль. Чашка чаю... Какая пошлость! Нет, они просто погуляют по улицам. Несмело взял он Рабигуль под руку.
      - Помнишь, как пела Эолова арфа?
      Она поняла его сразу.
      - Дзинь-дон, дзинь...
      Низкий голос Рабигуль изобразил звучание арфы с поразительной точностью.