Концерт для виолончели с оркестром

      - Трудно после концертов приходить в себя? - спросил Володя и робко погладил руку этой удивительной женщины, с которой - подумать только! - он был даже близок.
      - Ничего, я привыкла, - ответила рассеянно Рабигуль и задумалась, отдыхая.
      Так, молча, они шли по вечерней теплой Москве, потом спустились в метро, потом снова шли под зеленой листвой - уже летел тополиный пух, - и Володя, как мальчик, все маялся неотвязной мыслью: посметь ли ему поцеловать Рабигуль? Ведь Пятигорск остался далеко позади, и расстались они плохо. Сотворцы из нижнего буфета попадали бы со стульев, если б прочли его мысли. Только Миша, пожалуй бы, не смеялся, и то потому, что флегма да еще весь в своих переводах с черт знает каких языков.
      Хорошо, что женат на востоковедше, делает ему подстрочники.
      - Ты не поцелуешь меня? - неожиданно спросила Рабигуль, когда свернули в ее переулок.
      "Да, ведь сейчас уже их дом, а у дома не полагается, - с болью подумал Володя. - Что ж, понятно".
      Ему и в самом деле было понятно, но эта ее предусмотрительность так ранила!
      Он остановился и остановил Рабигуль, впился в ее губы с такой силой, что она отшатнулась. Но Володя не отпустил Рабигуль, прижал, расставив ноги, к себе. Проклятая виолончель мешала, и движением плеча Володя отправил ее на спину. Он целовал Рабигуль с таким отчаянием, словно они прощались навеки. Он не хотел, не мог ее отпустить. Разве она не чувствует, как безумно он ее хочет? Со всхлипом оторвалась от него Рабигуль.
      - Ко мне нельзя, - беспомощно сказала она.
      - Чтобы не осквернять? - нехорошо усмехнулся Володя.
      От его недавней робости не осталось и следа. Сейчас он почти ненавидел Рабигуль. Бережет домашний очаг, а он - хоть пропадай! Она посмотрела на него, черные глаза осветила улыбка.
      - Чего ты злишься? - мягко спросила Рабигуль. - Ну скажи, чего?
      - Потому что ты не моя, - ответил Володя честно. - Понимаю, что глупо и не имею права, но страдаю ужасно.
      - Не надо, - тихо сказала Рабигуль. - Судьба послала нам любовь, когда я, например, уже не надеялась. Надо быть ей благодарными.
      - Все это - литература, - раздраженно махнул Володя рукой. - Лучше скажи, когда он уедет?
      - Скоро, - не сразу ответила Рабигуль. - Через две недели.
      - О Господи, - стиснул зубы Володя. - Целых четырнадцать дней! - И вдруг испугался до смерти. - А ты? А..., а ты?
      - Я - в ноябре. Но сначала придется заняться дачей. У меня как раз будет отпуск. У всего оркестра до гастролей отпуск. Придется поехать на дачу. С мамой Алика.
      Эти проклятые дачи... Всегда дачи! У всех дачи!
      Соня пилила его полжизни: почему у всех есть дачи, а у них - нет. Особенно когда росла Наташка, и каждый год они то тут, то там снимали комнату с террасой - почти всегда неудачно.
      "Потому что я их терпеть не могу! - кричал в ответ жене Володя. Потому что легче что-нибудь снять, а потом отвалить назад, в город, и не мучиться вечными проблемами: течет - не течет крыша, влезли или нет воры..."
      - Но я буду приезжать в Москву, - торопливо добавила Рабигуль. Обязательно!
      Она не сказала "к тебе", но покраснела, запнулась, и радость бурной волной затопила несчастное Володино сердце.
      - Я так люблю тебя, - заторопился он. - Я подожду... Буду ждать, сколько хочешь...
      Он снова стал целовать Рабигуль - с огромной нежностью, проклиная себя за недавнюю глупость и грубость.
      - Дорогой мой, - прошептала Рабигуль застенчиво, осторожно, - и я люблю тебя тоже. Но давай подождем эти дни до Алжира, прошу! Надо же щадить друг друга.
      И он с болью понял, что она говорит не о нем и о себе, а о себе и Алике.
      ***
      Любовь Петровна почти сидела в кровати - так высоко стояли подушки. И все равно дышать было трудно.
      Алик сидел рядом, безнадежно опустив руки, неотрывно гладя на похудевшее, бледное лицо матери. Ей и разговаривать было трудно, а ему сказать было нечего. "Она умирает, а я уезжаю..." Эта мысль застряла в мозгу как заноза, как опухоль - та, что съедала мать. "Рабигуль не знает, рассеянно вспомнил он. - Думает, воспаление легких..."
      - Так что он там говорил? - задыхаясь, снова спросила мать.
      - Сказал, что должна отлежаться, - громко и бодро заговорил Алик, принимать по схеме лекарства. Велел соблюдать полный покой.
      - А дача? - возразила Любовь Петровна. - Я там все посадила.
      - Дача - потом, - морщась от безнадежности, сказал Алик.
      - Может, вы съездите? Полить, прополоть.
      - Обязательно съездим, - успокоил мать Алик, невольно вздохнув.
      Придется, конечно, съездить: прополоть сорняки, полить грядки.
      - Я понимаю, что ей нельзя, - поджав губы, упрямо продолжала Любовь Петровна, угадав, о чем думает сын. - Так пусть наденет перчатки!
      Алик кивал, со всем соглашаясь, мельком отметив с печалью, что" мать все откровеннее не любит его жену, а ведь кроме Рабигуль ухаживать за ней будет некому. Может, отложить отъезд? Но врач сказал, что никто не знает, как долго все это может длиться.
      - Я не Господь Бог! - сердито отрезал он, когда Алик спросил его во второй раз. - В таком возрасте замедляются все процессы, так что... - И, забарабанив пальцами левой руки по столу, замолчал, выписывая рецепт. Будут боли - вызывайте сестру, сделает укол.
      - А боли обязательно будут? - совершенно пал духом Алик.
      - Не обязательно, - успокоил его доктор. - Это так, на всякий случай. Вообще нужно было сделать все-таки биопсию.
      - Врач сказала, и так все ясно. Сказала, зачем ее мучить? Биопсия легких - та же операция...
      - ..Ты меня слушаешь? - прорвался сквозь глухую пелену печали строгий голос матери. - Значит, там, где палочки, - помидоры...
      Она воодушевилась, голос ее окреп. "Может, попробовать: довезти маму до дачи? - в нерешительности подумал Алик. - И чистый воздух, и вообще... - Но тут же испугался. - А медсестра? А если начнутся боли? Надо посоветоваться с Рабигуль..."
      - Мамочка, я пойду. Все в холодильнике, чай - в термосе. Завтра после репетиции придет Рабигуль.
      - Да не нужна мне твоя Рабигуль! - с открытой враждебностью возвысила голос мать. - Что она может? Ни вымыть полы, ни постирать! И тяжести она, видите ли, носить не может. А как свою виолончель...
      - Ну зачем ты так? - огорчился Алик. - Для полов у нас есть пылесос, а белье я выстирал.
      - Не ты, а машина, - сердито поправила его мать.
      - Ну машина, - покорно согласился Алик.
      - Завтра не приходите, - решила Любовь Петровна. - Холодильник набит битком, и я хочу отдохнуть. Вечером позвоню и скажу, что мне нужно.
      Алик склонился над матерью. Она резко от него отвернулась, и поцелуй пришелся куда-то в ухо. За что она сердится? На него-то - за что? Он осторожно прикрыл за собой дверь. Почувствовал огромное облегчение, вырвавшись на свободу. Облегчение и стыд за него: это ведь его мать, как он может? "Почему она такая сердитая? - снова подумал он. - Не понимаю..."
      - Это от слабости, - сказала, выслушав Алика, Рабигуль.
      - От слабости? - не понял Алик.
      - Ну да, - кивнула жена. - Мама твоя привыкла все делать сама. И вдруг - постель, болезнь, лютая слабость...
      - С нее-то все и началось, - вспомнил Алик.
      Они сидели на кухне. Неяркий свет бра освещал стол, их склоненные над столом лица. Грозное известие, привезенное Аликом, объединило их, и Рабигуль в который раз поразилась бездонности нашего сердца.
      Вот сидит против нее человек, которого она не любит, но он ей невероятно, невозможно близок, а на другом конце Москвы - тот, кого любит, чужой, не очень понятный, с переменчивым настроением... Непрестанно, мучительно, с радостью и со страхом думает она о нем днем и ночью и только этими думами и живет.
      - Тебе нельзя не ехать, - сказала Рабигуль мужу. - Если что, я тебя вызову.
      Алик подавил вздох. Значит, он будет один, и никто к нему ни в каком ноябре не приедет. Только если умрет мать. Какая жестокая альтернатива! Гнев охватил Алика; почему именно ему выпало такое на долю? Чем он прогневал Всевышнего? Алик покосился на Рабигуль. Как всегда замкнута и спокойна. Но что-то новое появилось в ней, вся она стала другой. И в постели - другой. Он всегда страдал от ее холодности, но теперь, после Пятигорска, что-то зажглось в этой непостижимой женщине, его - неужели? - жене, а он оставляет ее одну!
      Алик встал, подошел к Рабигуль, склонился над ней, сидящей на стуле, и стал ласкать ее грудь, живот, добираясь до лона.
      - Ты что? Ты чего? - шептала Рабигуль, но он не слышал ее.
      Резким движением отодвинув от стола стул, Алик позволил жене встать, но только затем, чтобы грубо и быстро уложить ее на пол, прижать всей своей тяжестью к ковровой дорожке, зажать рот поцелуем и рвануть "молнию" на своих брюках. Такой страсти он не испытывал никогда. Так не был он никогда с Рабигуль. Ошеломленная, она не сопротивлялась, да и как бы она могла? Это было почти насилие, но она ответила на него столь же грубо и страстно, сжав Алика Коленями, сцепив за его спиной руки, застонав от жгучего наслаждения. Что-то темное, из недр естества поднялось в ней, слепой поток унес ее далеко-далеко - от музыки, стихов, возвышенных чувств, вообще от культуры к тому первородному и слепому, что заставляет человека вспомнить потом, что он - часть природы, а не ее властелин. Всемогущая смерть, незримо и грозно вставшая у изголовья еще не старой женщины, карауля и не отпуская ее, внезапно обострила чувства, вызвала безумную жажду жизни, от-" чаяние от предстоящей разлуки у Алика, бурную радость у Рабигуль - "Теперь можно не ехать!" - стыд за эту преступную радость... Вся эта буря чувств заставила Рабигуль шептать слова, ее недостойные - но сейчас они были правдой! ощущая, как растет, поднимается и выплескивается наружу волна наслаждения того самого, что открылось ей в Пятигорске.
      - Володя...
      - Как, как ты меня назвала? - спросил, приподнимаясь на руках, Алик.
      - Никак, - помолчав, ответила Рабигуль и закрыла глаза, скрывая внезапные слезы.
      8
      Теплой ночью, полной лунного света и сияющих звезд, незримо и вкрадчиво август на мягких лапах вошел в Москву. Начался последний месяц короткого лета. Солнце пылало безнадежно и яростно, чувствуя, что осталось ему царить недолго, электрички пахли яблоками и грибами, загорелые дачники везли в Москву бесценные дары земли. Но вечерами уже накидывались на плечи легкие кофточки, выпадала по утрам роса, и трава все дольше оставалась седой и мокрой, грачи обучали птенцов, подготавливая их к дальнему перелету. Шум множества крыльев заставлял прохожих поднимать головы, провожая взглядом проносящиеся над Москвой стайки, и задумчивые, чуть печальные улыбки освещали лица: да, осень не за горами.
      Рабигуль шла в ситцевом сарафане, присланном из далекого Казахстана. Мать шила великолепно - в свое время это спасло от голода всю семью - и знала достоинства Рабигуль. Узкие бретельки оставляли открытыми смуглые плечи, тугой лиф плотно облегал высокую грудь, пышная юбка подчеркивала тонкую талию, стройность длинных, красивых ног.
      Сегодня у Рабигуль выходной: ей не нужно ехать на дачу. И сегодня придет Володя. Перед отъездом Алик, поколебавшись, подумав, предусмотрев то и это, все-таки вывез мать за город, и ей сразу стало легче.
      Целыми днями сидела она в кресле, в тенечке, зорко наблюдая за Рабигуль. Та носилась по участку, как веселый, озорной ураган. Все делала, все успевала, а вечером вихрем летела в Москву, где ее ждал любимый. Она спускалась на перрон, делала два шага ему навстречу и оказывалась в сильных мужских руках.
      Володя обнимал Рабигуль так крепко, словно они встретились после мучительной и долгой разлуки. Не разжимая рук, они ехали к ней домой и упоенно бросались друг к другу, а потом, опустошенные и счастливые, пили на кухне чай или, смеясь от полноты жизни, стояли вместе под душем, и Володя все боялся, как бы Рабигуль не упала, когда он ласкал ее под прохладными струями, возбуждавшими их обоих. Он же укладывал Рабигуль спать.
      - Не звони очень рано, - просила она. - Завтра я отсыпаюсь.
      - Конечно, конечно! Я позвоню в десять.
      Осторожно щелкал замок - это уходил Володя, - и Рабигуль, обхватив руками подушку, проваливалась в глубокий сон. Она все объяснила в оркестре про Любовь Петровну, и маэстро, поогорчавшись, нашел ей замену на время гастролей. Так она осталась в Москве, с любимым. "Но ведь Любовь Петровна и вправду больна", - оправдывалась перед собой Рабигуль, не веря своему счастью и стараясь не вспоминать о последнем разговоре с маэстро.
      - Хорошие у вас композиции, - сдержанно похвалил он. - Я тут кое-кому показал, но теперь лето, все разъехались, в Союзе композиторов тишина, так что придется повременить. А над чем вы работаете сейчас?
      Вопрос ударил прямо в солнечное сплетение. Над чем же она работает? Да ни над чем! Мечется между дачей, где заботы и горе, и Москвой, где такое счастье... Еле-еле успевает отыграть обязательные три часа, чтоб пальцы не забыли виолончели.
      Запинаясь в смущении, Рабигуль бормотала нечто невразумительное:
      - Вы ведь знаете, я всего лишь исполнитель...
      То, прежнее, написалось само, случайно... Я не думаю, что должна...
      И тут маэстро показал свой нрав, встал на дыбы, и Рабигуль увидела его таким, как видели иногда другие, вызвавшие дирижерский гнев.
      - То есть как это - "само"? - загрохотал он, надвигаясь угрожающе на Рабигуль. - То есть как - "исполнитель"? Я же сказал - да или нет? - что у вас хорошие, неожиданные, свежие композиции! Значит, что-то проснулось в вашей душе, и вы несете за это ответственность! Человек отвечает, черт возьми, за талант, посланный свыше!
      Широкое крестьянское лицо раскраснелось, глаза сверкали, вздыбилась седая грива буйных волос. Старик был поистине великолепен.
      - И что же вы улыбаетесь? - окончательно разъярился он, заметив радость ветреной девчонки при слове "талант". - Что я сказал смешного?
      - Ничего, - пролепетала испуганно Рабигуль.
      - Нечего веселиться, - проворчал дирижер, и ворчание его походило на громыхание затихавшего, далекого уже грома. - Рано! Пока рано. Есть наметки, штрихи таланта, только штрихи. И неизвестно, что из вас там получится, и если будете, скажем, лениться...
      Он уже немного жалел, что похвалил Рабигуль: посмотрите-ка на нее! Сияет, как блин на масленице.
      Эта молодежь и так не в меру самонадеянна...
      Рабигуль, пережив мгновенный испуг, и впрямь сияла. Куда девалась ее обычная сдержанность? Алели щеки, улыбались губы, а уж глаза... Маэстро взглянул на нее из-под косматых бровей и неожиданно для себя улыбнулся тоже. Грубое его лицо сразу смягчилось и подобрело.
      - Ну-ну, это я так. Работать, работать и работать!
      Сидеть за столом и писать. У композитора должен быть крепкий зад.
      Рабигуль, покраснев, кивнула, и они расстались до осени.
      Конечно, она обо всем рассказала Володе, опустив, естественно, последние слова маэстро, он, конечно, порадовался вместе с ней, но он же и забирал все ее свободное время, и она это время с восторгом ему отдавала. Иногда, проводив Володю, вставала и среди ночи садилась за инструмент - так жгла внутренняя тревога: как ни старалась Рабигуль беречь пальцы, все равно от этой проклятой дачи они огрубели.
      А Любовь Петровна придумывала все новые для нее заботы. Но когда дошло до "закрутить банки", Рабигуль взбунтовалась.
      - Я не могу, - тихо, но твердо сказала она. - Скоро вернутся наши с гастролей, и я должна быть в форме.
      - Но ведь тебе все равно уезжать, - напряженно, скрывая неуверенность, страх: вдруг не поедет? - сказала Любовь Петровна, и глаза ее острыми буравчикамц вонзились в темные, непроницаемые глаза своенравной, нехозяйственной невестки. - Я уже выздоровела, приедем в Москву - можешь отправляться на все четыре стороны.
      "Она больна, - в который раз напомнила себе Рабигуль, - больна смертельно, нужно быть снисходительной".
      - Я прекрасно себя чувствую, - повторила Любовь Петровна, словно прочитав ее мысли.
      Она и вправду посвежела, окрепла, даже загорела - не от солнца, от воздуха. Она уже не сидела, как прежде, целыми днями в кресле. Поливала цветы из шланга, готовила обед, болтала, стоя у забора, с соседками. Но требовала, чтобы Рабигуль вер равно приезжала.
      - Мало ли что, - неопределенно говорила она.
      ***
      - Силен человек! - восхищался Володя. - Так значит, пора вывозить ее с дачи? Я поговорю с Женей: у него есть тачка.
      - Скорей бы! - вздохнула Рабигуль.
      По счастью, двадцатого приезжал оркестр, и Любовь Петровна приняла неизбежное, хотя было сухо, тепло, только ночи похолодали, впереди светил благословенный сентябрь, а там и бабье лето. Она прошлась по саду, постояла у клумбы, примериваясь, какие срежет цветы, вернулась в дом и принялась собирать вещи, попутно давая Рабигуль указания, что нужно сделать без нее, как закрывать дачу.
      В субботу приехал Женя. Толстый, флегматичный, погруженный в себя, с неизменно оттопыренной нижней губой, он, казалось, не мог вызвать никаких подозрений - Рабигуль с Володей были уверены! Но Любови Петровне все равно не понравилось, когда подкатил его маленький дребезжащий "Москвич" и к нему выпорхнула оживленная и хорошенькая Рабигуль, в шортах и маечке, да еще без лифчика! "Надо скорее отправлять ее к Алику", - с беспокойством подумала Любовь Петровна, в который раз отметив, как расцвела, похорошела без ее сына невестка, какой веселой и беспечной стала она.
      Тяжело оседая от перегрузки, набитый по самую крышу "Москвич" двинулся, отдуваясь, в путь. Молчаливый Женя старательно объезжал колдобины, справедливо полагая, что если его боевой конь хотя бы в одну из них ступит копытом, то бишь колесом, то выбраться будет ему трудновато. Любовь Петровна сидела с ним рядом и молчала тоже. Рабигуль, теснимая грудой предметов, среди которых были и ненавистные банки, поглядывая на свекровь в зеркальце, все думала, что бы ей такое сказать.
      - Ну, отдыхайте! - с облегчением сказала она, когда выгрузили и Любовь Петровну, и ее вещи. - Полы вымыты, пыль вытерта, еда в холодильнике.
      Завтра поеду доделывать все на даче. Женечка, может, поешь?
      - Нет, спасибо.
      - Слушай, что прежде всего нужно сделать, - начала Любовь Петровна, когда закрылась за Женей дверь.
      - Да вы уже говорили, - попробовала отмахнуться от надоевшего Рабигуль, только ничего у нее не вышло.
      Началось бесконечное перечисление недоделанных дел. Рабигуль слушала и кивала, потом взяла ручку, бумагу: упомнить все было решительно невозможно. "Ладно, пусть, зато целый день мы будем вместе, - сказала себе Рабигуль. Подумать только, с утра и до вечера, как в Пятигорске".
      - Любовь Петровна, дорогая, - она ласково взяла свекровь за руку, - я все, все сделаю, не волнуйтесь!
      Эта ее ласка просто добила свекровь. Ласка и сияние глаз. "Бедный мой мальчик, - подумала она о сыне. - Тебя не любят. За что ты так наказан судьбой?" Но потом, когда Рабигуль ушла, вспомнила, как страдал Алик, когда она из его жизни исчезла - а ведь был тогда совсем юным, - каким стал счастливым, когда ее отыскал, как смотрел он на Рабигуль...
      "Пусть, ладно, - решила Любовь Петровна. - Только бы он ничего не узнал. Если есть что узнавать..."
      Она встала, прошлась по комнате. Почему эта чертовка, колдунья эта не уезжает? Воспаление легких давно позади, силы вернулись. Так почему? И Любовь Петровна села писать сыну письмо. "Не нужно ждать ноября, - писала она, - пусть Рабигуль едет немедля. Со мной все в порядке..." Перо, обгоняя мысли, скользило по бумаге. "Как же ты там один?
      Нельзя человеку быть одному!.." Будто бы не она полжизни прожила в одиночестве, и ничего - привыкла, со временем увидела даже плюсы. Но не хотела она своего повторения в сыне.
      ***
      Любимый Володей легонький сарафанчик, голубой, как летнее небо, надела Рабигуль, тонкий поясок подчеркнул талию, голубая косынка прикрыла волосы. Она поглядела на себя в зеркало и осталась довольна.
      Он уже ждал ее на перроне - в светлых брюках, синей, под цвет глаз, рубашке.
      - Есть такая песня: "Приди в голубом", - сказал он, с восхищением глядя на Рабигуль. - Ты такая Красивая, что с тобой рядом просто страшно стоять.
      На них и в самом деле поглядывали дачники, несмотря на жару, спешку и перегруженность: великолепной, оттеняющей друг друга была эта пара.
      - А соседи? - спросил Володя, когда электричка с длинным победным гудком, как стрела, полетела к Малаховке.
      - Переживут, - беспечно отмахнулась Рабигуль. - Да и увидятся они теперь нескоро. Может, за зиму в их жизни случится что-нибудь поинтереснее нашего с тобой приезда?
      Оба расхохотались. Они стояли в проходе битком набитого вагона, жаркий ветер обвевал их разгоряченные лица, шаля, задирал подол сарафана, и Рабигуль придерживала сарафан рукой, и такими они были счастливыми, что, глядя на них, никто б не поверил, что их ждут скучные хозяйственные заботы, а в Москве больная Любовь Петровна и Соня с ее вечным давлением, что будущее их неопределенно, туманно, а быт, как и у всех в девяностом, невозможно тяжел.
      - Хорошо, что ты хоть не куришь, - сказала Соня, когда в Москве в довершение к мясу, молоку пропали и сигареты.
      ***
      Дача была старой, просторной, с большим участком, не то что раздаваемые голодным гражданам пресловутые шесть соток. Они расстелили на траве одеяло и полежали в тени, отдыхая после дороги. Володя старался не смотреть на Рабигуль - в белых трусиках, в кружевном лифчике она была так соблазнительна! - но не смотреть как-то не получалось. Он перевернулся со спины на живот, скрывая острое вожделение, а она, тоже лежа на пузе, которого, впрочем, не было, ничего не замечая, беспечно болтала в воздухе скрещенными ногами и щебетала что-то милое, необязательное. Он коснулся ее руки.
      - Пойдем в дом, - сказал виновато. - Только дай мне что-нибудь, чтоб прикрыться.
      - Зачем? - изумленно распахнула глаза Рабигуль и вдруг поняла, засмеялась и сняла с головы тюрбан из полотенца. - Лови!
      Легко ступая босыми ногами, чуть покачивая узкими бедрами, она пошла впереди Володи, показывая дорогу. Крылечко, веранда, узенький коридор. В комнате царил полумрак.
      - Не надо, не открывай ставни, - попросил Володя.
      Прохладные простыни, горячее тело... Он бережно снял с Рабигуль трусики, расстегнул, задохнувшись от волнения, лифчик, взял в ладони ее маленькие груди, уткнулся в них лицом.
      - Ты только не уезжай, - прошептал он.
      - Не уеду, - тоже шепотом ответила Рабигуль.
      Можно было никуда не спешить. Впереди был длинный летний день. Яркое солнце пробивалось сквозь щели в ставнях, тишина стояла вокруг.
      Потом они пили чай - из самовара, в саду, - потом Рабигуль командовала, а Володя ей подчинялся: прятал в тайник всякие там одеяла, тайник, с неожиданной для поэта сноровкой, заколачивал, лихо зажав веер гвоздей в зубах, по-хозяйски ходил по участку, перекрывая воду, и прочее, прочее. "Вот бы так было всегда!" Неожиданная боль сжала Рабигуль сердце. Что их ждет впереди? Что будет с Аликом, если узнает? О Соне она думать не смела.
      - Наш дирижер меня просто убьет, - сказала она, придерживая стремянку, когда Володя полез на чердак.
      - Почему? - осведомился он сверху.
      - Потому что нечего мне ему показать, - объяснила Рабигуль. - Ничего я не написала.
      - И я! - радостно засмеялся Володя. - Пробавляюсь кое-как переводами, редактурой, в сентябре выйду на службу, в Литинститут. Попрошу еще семинар, у переводчиков: денег что-то совсем нет.
      - Так чему же ты радуешься? - тоже засмеялась Рабигуль.
      - Всему! - ответил Володя, и это было правдой.
      Он спрятал все, что подала ему Рабигуль, на чердак.
      - А здорово, что мои стихи взяли в "Новый мир"? - крикнул он.
      - Еще бы!
      - Знаешь, когда я пришел в редакцию...
      И, спустившись с чердака на грешную землю, Володя в сотый раз во всех подробностях рассказал Рабигуль, как он боялся, а потом Женя прочитал и сказал: "Старик, у тебя такой взлет..." Рабигуль слушала, радуясь и гордясь. "Я его люблю, - с восторгом и страхом думала она. - Эти глаза, эти волосы, Люблю его голос и как он смеется и говорит..."
      - Ты что? - спросил Володя и коснулся ее руки.
      Она взяла эту руку, погладила и приложила к своей щеке.
      - Ничего...
      И что-то такое было в ее глазах, что только что удовлетворенная страсть вспыхнула с новой силой.
      - Вернемся в дом? - стесняясь, попросил Володя, и Рабигуль шагнула к нему, прильнула к его груди и услышала стук его влюбленного сердца.
      ***
      Приближалось грозное, роковое время, когда перед всеми, а уж перед непрактичной от века интеллигенцией и подавно, во всей своей угрожающей ясности, полноте встала проблема физического, физиологического выживания. Но Рабигуль с Володей об этом еще не знали. Никто грядущей действительности и представить себе не мог, даже стоявшие у кормила. Поэзия, музыка очень скоро никому не будут нужны, не до них скоро будет. Музыканты, что побойчей, станут играть в переходах и на Арбате, собирая, как ни странно, вполне сносное вспомоществование, потому что это будут музыканты мирового класса; самая талантливая выпускница Володиного семинара усядется у компьютера и примется настукивать пошлые детективы. Со временем она сколотит бригаду "негров", которые увеличат производительность ее труда во много раз и сделают ей состояние.
      Женя уедет в Израиль, безобидного Игоря, приняв его за кого-то другого, убьют у порога собственного дома, а Яша, на удивление всем, станет владельцем шикарного магазина и перестанет узнавать вчерашних собутыльников. Вообще на прилавках появится все, вот только денег не будет. А те, что будут, растают во всяких "Тибетах" и "Чарах", да и государство тут постарается.
      Но все это будет после. Пока же в отощавшую Москву потихоньку входила осень. Нет-нет да и мелькнет в пышной зелени золотистый лист, нет-нет да и спрячется в тучке уже не столь жаркое солнце, но тут же, кокетничая, вынырнет вновь, посверкивая в широких витринах.
      Вернулся с гастролей оркестр. Начались репетиции. Ни о чем не спрашивал Рабигуль дирижер, и она не напоминала ему ни о чем. Все замерло в ней, затаилось, как перед бурей. И она, эта буря, грянула внезапно и бурно: пришло письмо из Алжира. "Не могу без тебя больше, - писал Алик. - Понимаю, что ты осталась из-за моей же мамы, и я должен кланяться тебе в ноги, но вчера получил от нее письмо, где она пишет, что поправилась совершенно. Вызови, ради Бога, того врача, что был у нас после больницы. Я просто не знаю, что думать. А вдруг... Нет, я не смею верить..." И Рабигуль врача вызвала.
      - Все обстоит так хорошо, что я начинаю сомневаться в диагнозе, - не скрывая своего изумления, сказал, осмотрев Любовь Петровну, врач. - Можете снова свозить ее на рентген?
      - Еще бы!
      - Только захватите снимочек из больницы.
      - Какой?
      - Тот самый. С диагнозом.
      Бегом побежала Рабигуль на другой конец Москвы, умоляя выдать снимок под расписку, с возвратом.
      - Поймите, - прижав руки к сердцу, объяснила ей зав отделением, - мы отчитываемся по серебру!
      - Да-да, понимаю! Хотите, оставлю в залог часы?
      - Да я верю вам, верю!
      - Так в чем же дело?
      - Мы не имеем права!
      - Но ведь речь идет о жизни и смерти, - не понимала наивную жестокость заведующей Рабигуль. - Вдруг ошибка?
      И тут заведующая обиделась.
      - Ошибок у нас быть не может.
      Круг замкнулся. Рабигуль заплакала тоненько и беспомощно.
      - Ну ладно, - растерялась от этих слез зав отделением. - В виде исключения. И помните - я вам верю.
      Где там в пленке таилось вожделенное серебро, Рабигуль понимала не очень, но если надо вернуть - значит, надо. "Придется все это вынести снова", - сказала себе, глянув на длиннющую очередь к автобусу, которую опять предстояло выстоять, чтобы добраться на нем до метро.
      Уговорить Любовь Петровну оказалось еще трудней.
      - Не нужен мне никакой рентген, - сопротивлялась свекровь. - Ишь, чего выдумала!
      - Алик велел, - устало повторяла Рабигуль. - И я вас уже записала, придумала она.
      Последний довод подействовал. Утром вызвали такси, поехали в ведомственную поликлинику Алика.
      Любовь Петровна оживилась, с интересом разглядывала в окошко Москву.
      - Грозен, грозен, - сказала, посмеиваясь, о Дзержинском.
      Он стоял в центре площади, на высоком, торжественном постаменте, и вокруг него струились машины. В длинной шинели, с непокрытой маленькой головой, сжав в кулаке кепку, смотрел в светлое будущее, которое не только ему - никому так и не довелось повидать. Через год возбужденная, взъерошенная толпа, разгоряченная несостоявшейся схваткой у только что возникшего в России собственного Белого дома - но были же в конце концов даже танки! - будет яростно свергать ненавистный памятник, символ ненавистной власти, исписав его всяко-разными оскорбительными словами, облив красной, как кровь, масляной краской, и памятник в конце концов увезут-таки с площади и бросят где-то там, у Крымского моста, на задворках Выставочного зала, рядом с монументальными его собратьями - несчастными строителями унылого коммунизма. Но сейчас он возвышался над всеми и поставлен, казалось, был на века.
      Молодой рентгенолог с насмешливыми глазами забрал в свое таинственное святилище Любовь Петровну, поставил ее, обнаженную по пояс, перед аппаратом, велел "дышать - не дышать", повернуться направо-налево, одеться и подождать в коридоре и пригласил Рабигуль.
      - Так в чем проблема? - спросил, посмеиваясь.
      Рабигуль, волнуясь, вынула из сумочки больничные снимки.
      - Определили рак, - понизив голос, сказала она, хотя от свекрови ее отделяли толстенные, да еще и двойные двери.
      - Да? - вскинул брови рентгенолог. - Что ж, поглядим.
      Он вставил снимок в рамочку и включил подсветку.
      - Где? Где? - закричал вдруг так громко и весело, что Рабигуль вздрогнула. - Где они его там увидели?
      - Не знаю, - ошеломленно прошептала Рабигуль. Как всегда в минуты волнения у нее пропал голос.
      - Идите сюда!