- Слушай, а как же ты? У вас, что же, нет разве лекций?
      - Вообще-то есть, - сразу раскололся от неожиданности Алик. - Но.., во вторую смену, - мгновенно нашелся он. - Пошли.
      - Нет, погоди. - Рабигуль мучительно покраснела, смутилась. - Ведь ты же меня и встречаешь.
      Разве лекции, если они во вторую смену, заканчиваются так рано?
      Алик молчал: он просто не знал, что сказать. Рабигуль мягко тронула его за плечо.
      - Ты не надо, не приходи каждый день, - попросила она.
      Алик покачал головой:
      - Не могу.
      - Почему? - растерялась Рабигуль. - Я сама в состоянии...
      - Что?
      - Носить виолончель. Она не такая уж и тяжелая, я привыкла. Только болит иногда плечо.
      - Дело не в ней, - с трудом вымолвил Алик, упорно глядя в сторону. - Не в виолончели.
      Злой ветер налетал на них со всех сторон. Подняв воротники, глядя под ноги, чтоб не споткнуться, торопливо шли мимо люди.
      - А в чем? - распахнула черные как ночь глаза Рабигуль.
      - В тебе, - беспомощно признался Алик и добавил, сдаваясь:
      - Не могу я не видеть тебя.
      - Но ты меня совсем не знаешь, - пробормотала Рабигуль и устыдилась банальности собственных слов.
      - Все равно, - покачал головой Алик. - Не знаю, что со мной творится: с утра до ночи только о тебе и думаю. А иногда и ночью, во сне. Просыпаюсь, и сразу - ты, со своей виолончелью.
      Он закашлялся от волнения, и Рабигуль сочувственно постучала по его спине слабеньким кулачком.
      - Когда у тебя нет занятий, я просто тону, пропадаю, - торопливо, словно боясь, что его перебьют, говорил Алик. - Воскресений жду с ужасом.
      А завтра как раз воскресенье, - добавил он упавшим голосом. - Можно я приду к вам в гости? - набрался он храбрости.
      - Но мы все равно в Гнесинке...
      Рабигуль снова взяла Алика под руку, и они пошли дальше. Теперь говорить стало легче: можно было не смотреть друг на друга.
      - Мы там готовимся, репетируем, - объясняла Рабигуль. - Но ты можешь зайти вечером.
      - Да? А когда? - торопливо спросил Алик. Рука его дрогнула.
      - Часов в восемь. Мы уже будем дома.
      "Мы"... Это он сразу усвоил... Ну и что? Да пусть в этой маленькой комнатке соберется хоть вся Гнесинка! Лишь бы там была Рабигуль. Сто раз он бывал уже в арбатском их тупичке, но впервые придет не поднести рыцарски виолончель, не проводить на занятия, а вот именно в гости!
      ***
      - Слышь, Кир, дай бабочку! - вечером позвонил Кириллу.
      - Ого! - одобрительно заметил Кирилл. - Это уже кое-что... Дела продвигаются?
      Да как он смеет так говорить? Дела... Придумал тоже!
      - Так дашь или нет? - сухо спросил Алик, и Кирилл понял, что вторгается на запретную территорию.
      - Какой разговор! - с жаром воскликнул он. - Где встретимся?
      - На "Октябрьской".
      В глубине длинного вестибюля, у подсвеченных сиренево-синим ажурных ворот Кирилл передал другу эту милую замену галстука, ободряюще хлопнул Алика по спине, сказал на всякий случай: "Не дрейфь!" - и растворился в толпе.
      Но Алик и не думал дрейфить. Он был так счастлив, так горд собой, он так спешил к своей Рабигуль, что даже о цветах или там о шампанском забыл.
      Вспомнил, когда позвонил и ему открыли. Как-то сразу почувствовал, что ничего - ни торта, ни цветов, ни конфет, дурак, не принес. "Она подумает, что я жадный!" Эта ужасная мысль залила его горячей волной, и он готов был бежать назад, к метро, где цветы продавались и в поздний час. Но Рабигуль уже протягивала ему руку.
      - Заходи, заходи. А Маша у Тани.
      Маша действительно убежала к Тане, несмотря на все старания Рабигуль ее удержать.
      - Нет, нет и нет, - твердо сказала она. - Ты разве не видишь, что он влюблен? Хочешь, чтоб возненавидел меня? Что я здесь буду делать?
      - Маша, прошу, - Рабигуль умоляюще прижала руки к груди, - я не знаю, о чем говорить...
      - Значит, слушай, - кинула на прощание дельный совет жестокая Маша. Пусть говорит он. Мужчины любят, когда их слушают.
      И она убежала, оставив Рабигуль одну.
      3
      Его друзья умерли бы со смеху, если б Алик им рассказал, как прошло его первое свидание с Рабигуль - вечером, наедине, в тихом, отъединенном от прочих домике, где ни папы-мамы за стенкой, ни даже соседки какой-нибудь, куда никто не должен был неожиданно возвернуться, и кровать у стены, а напротив диван так притягивали взор, что и не оторваться.
      Но на диван, не говоря уже о кровати, они так и не перешли. Весь вечер просидели за столом напротив друг друга. Рабигуль вежливо поила его чаем из тонких фарфоровых чашек, и они разговаривали.
      С чуткостью влюбленного Алик сразу угадал, что она.., нет, не боится, конечно, но насторожена, и все силы бросил на то, чтобы настороженность эту преодолеть, убрать. Он ничего ей такого не скажет, не сделает ни единого рискованного движения, он и пальцем ее не коснется, пока она сама того не пожелает.
      Он так даже не думал, он так чувствовал - глубоко, в душе, на уровне, наверное, инстинкта. Еще месяц назад ему и в голову не пришло бы, что так страстно, безудержно он захочет жениться, да еще на девушке, к которой не прикоснулся. А ведь был Алик мужчиной, знал женщин - так, иногда, от случая к случаю, но знал. Что же теперь с ним случилось? Маленькая, очень теплая комната, и накрыт к чаю стол. Он сидит за этим столом, а против него Рабигуль. И он тонет, тонет в загадочных темных глазах, и ничего ему, кажется, больше не нужно. Сидеть бы да слушать, смотреть на нее и надеяться, замерев, что так будет вечно.
      - Когда-нибудь будет у меня настоящий инструмент, с именем, - мечтала вслух Рабигуль. - У виолончели такой глубокий, искренний голос, а когда инструмент настоящий...
      Алик заставил себя вслушаться.
      - Тяжело, наверное, играть на виолончели? - придумал он подходящий вопрос.
      Рабигуль застенчиво улыбнулась, строгие глаза потеплели.
      - Это такое счастье... Она так поет... Как сопрано... Мы с Машей все спорим. Конечно, скрипка - царица музыки, кто скажет "нет"? Но низкий голос виолончели меня, например, завораживает, чарует...
      Как она говорит! Ну от кого еще он мог бы услышать такое слово: "чарует"?
      - А как это все получается? - Алику становилось по-настоящему интересно. - Ведь у виолончели всего четыре струны.
      - Ну и что - четыре?
      Рабигуль живо встала, подошла к стене," где стоял, к ней прислоненный, огромный черный футляр, взяла его, положила на диван и раскрыла. Вытащила свое сокровище, стала показывать, объяснять. Алик подошел к дивану, склонился вместе с Рабигуль над инструментом, и у него закружилась от волнения голова: от ее волос пахнуло чем-то легким, едва уловимым - то ли сиренью, то ли просто свежестью.
      Через много лет, поздним вечером, почти ночью, сидя перед телевизором в своем одиноком доме, Алик смотрел фильм, справедливо получивший кучу "Оскаров", и вспомнил вдруг этот вечер так ясно, словно он был вчера. Фильм назывался "Аромат женщины".
      Так передать все в названии! Только там герой был слепым, а он-то слепым не был! Или все-таки был?
      Недаром же он закрыл в тот вечер глаза, ощутив слабый запах сирени. И еще он их закрыл от соблазна: слишком близко стояла к нему Рабигуль. Он даже слегка отодвинулся - осторожно, незаметно, чуть-чуть. А она ничего и не замечала, так старалась все ему объяснить.
      - Конечно, это не одно наслаждение, это еще и труд: левой рукой плотно прижимаешь пальцы к грифу, иначе хорошего звука не будет, а правой, смычком, скользишь по струнам. С нажимом! Тяжело... Физически тяжело... Но зато какая награда! А что четыре струны, так знаешь, сколько можно извлечь из них звуков?
      Нажимаешь сюда, сюда и сюда... Дай-ка руку!
      Рабигуль легко и непринужденно взяла Алика за руку, прижала его пальцы к струне. Какая у нее теплая, сухая ладонь - Алик терпеть не мог влажных рук! До чего ж она милая и доверчивая! Но тут же не без грусти понял: это все музыка, это она преображает Рабигуль, от ее сдержанности и следа не осталось.
      Значит, с этим придется жить. Ну что ж, не такая уж тяжкая ноша! Хотя если постоянно музыка в доме...
      "Ох, ну и дурак же я! Что - музыка? Лишь бы только она согласилась..."
      - Завтра нам к девяти, - тихо молвила Рабигуль, взглянув на маленькие часики, поблескивающие на узком запястье. - А тебе еще целый час домой добираться.
      Алик залился густой краской: его выгоняют! Нет, вежливо просят уйти. Сколько там времени? Еще только десять! Даже нет десяти. Почему же она... Ах, Господи! Обнять бы ее, прижать к себе тонкую фигурку, зарыться лицом в черные волосы... Может, этого она и ждет? Ведь он мужчина, ему делать первый шаг.
      Алик моляще взглянул на Рабигуль. Она ответила спокойной улыбкой. "Ей и в голову не приходит!" - с болью понял Алик и старательно улыбнулся тоже.
      - Ну, я пошел, - сказал он небрежно и встал.
      - Счастливо, - приветливо отозвалась Рабигуль.
      - Спасибо за чай.
      Он все еще не двигался с места, будто чего-то ждал.
      И дождался.
      - Ты.., знаешь что? - с заминкой сказала Рабигуль. - Ты завтра не приходи.
      - Почему?
      Алик внезапно охрип и закашлялся.
      - Ну.., мы же сегодня виделись, - неловко попыталась объяснить Рабигуль. - Зачем тебе ехать в такую даль?
      - Да мне не трудно.
      Из последних сил, с упорством отчаяния Алик старался удержаться хотя бы на этой - зыбкой, неверной почве. Ведь ему было нужно так мало! Он тут же отринул все свои дерзкие притязания. Пусть только позволит быть рядом, хоть иногда! И все. И все!
      - Не в этом дело...
      Ресницы поднимались и опускались, прикрывая черные матовые глаза. Так вот почему они кажутся такими огромными: зрачок сливается с радужной оболочкой, и это так неожиданно, необычно! Все в этой девушке необычно, единственно, неповторимо.
      - А в чем? - хрипло спросил Алик.
      - Девчонки смеются, - по-детски обиженно ответила Рабигуль. - "Что, говорят, - он таскается?"
      - Пусть смеются, - заглянул ей в глаза Алик. - Мне все равно.
      Что ж это с голосом? Слова протискиваются через глотку с таким трудом! И голос совсем чужой - хриплый, больной и несчастный голос.
      - Нет, не пусть, - покачала головой Рабигуль. - И мне вовсе не все равно.
      Алик внезапно понял, зачем его пригласили: чтобы вежливо распрощаться. "Не надо! - беззвучно и жалко взмолился он. - Я не могу без тебя!" И вдруг спасительная мысль пришла ему в голову.
      - Хорошо, завтра я не приду, - покорно согласился он. - Значит, увидимся послезавтра?
      Он постарался произнести это весело, непринужденно, вот только голос срывался.
      - Нет, совсем не надо, - с восточной непроницаемостью и восточной жестокостью, даже не понимая, как она жестока, отобрала у Алика спасательный круг Рабигуль. - Мы всегда ходили с Машей...
      - Так пусть и она идет с нами!
      Алику было уже все равно - гордость там, мужское достоинство, самолюбие, - лишь бы спастись - на шатком плоту, в ледяном бурном море.
      - Да не надо же, говорю! - вспыхнула Рабигуль и даже ножкой в мохнатой тапочке стукнула об пол от нетерпения. Гнев вспыхнул в темных глазах.
      И этот гнев, эта маленькая, топнувшая об пол ножка сказали Алику все яснее самых ясных слов: он ей не нужен ни в каком качестве. Даже в ранге носильщика.
      - Что ж, - кто-то чужой, казалось, говорил за него, - тогда до свидания.
      - До свидания.
      Что значат слова? Какое свидание? Они же прощались навеки.
      Пошатываясь от жестокого, коварного в своей неожиданности удара, Алик вышел на улицу. Ветер стих, потеплело. А его колотила дрожь. Сутулясь, подняв воротник пальто, он зашагал к метро, механически передвигая озябшие сразу ноги.
      - Эй, парень! - Контролерша всей своей мощной грудью загородила путь к турникету. - Пьяных не пускаем.
      - А кто пьяный? - тупо спросил Алик.
      Он стоял перед жизнерадостной контролершей, пошатываясь, сунув руки в карманы.
      - Ты, а кто ж еще? - воинственно сказала тетка. - А ну дыхни!.. Гляди-ка, не пахнет. - Она озабоченно заглянула в глаза странному пассажиру. - Да ты никак болен?
      - Да, - ответил Алик, и это было, как ни странно, правдой.
      4
      Падал снег, пушистый и мягкий, февральский снег. Но теперь же стоял декабрь, снегу положено быть сухим, ломким, колючим. Рабигуль так и сказала Маше, когда шли они утром в Гнесинку, а снег падал и падал, и Рабигуль тревожно косилась через плечо на футляр, а Маша смахивала варежкой снег со своей скрипочки.
      - Смешно, - засмеялась Маша.
      Рабигуль вопросительно посмотрела на подружку.
      - Как мы боимся за свои инструменты, - ответила на ее взгляд Маша. Знаем ведь, что футляры надежны.
      - Да еще в чехлах! - подхватила Рабигуль.
      - А все равно боимся, - закончила фразу Маша. - Дай-ка я зайду с той стороны да и возьму тебя покрепче под руку. Эх, нет твоего верного рыцаря!
      - Да, рыцаря нет, - с неожиданной печалью подтвердила Рабигуль.
      - И зачем ты его прогнала? - недоумевающе пожала плечами Маша. Стой-ка...
      Они остановились. Маша перекинула русые косы со спины на плечи, старательно потрясла каждую - снежинки посыпались на светло-коричневое пальто.
      - Надоели! - капризно заявила она. - Честное слово, срежу к чертовой матери! Получим стипендию, пойду к нашему парикмахеру, и пусть сделает мне короткую стрижку.
      Вся Гнесинка считала старенького парикмахера в одном из арбатских переулков своим.
      - Не кокетничай, - сурово заметила Рабигуль. - Сама знаешь: все твоим косам еще как завидуют. Пошли, а то опоздаем.
      И они двинулись дальше.
      - А ведь я скучаю о нем, - застенчиво призналась Рабигуль.
      - О ком?
      Мысли Маши были уже далеко.
      - Об Алике.
      Маша недоверчиво покосилась на Рабигуль. Бог мой, сколько нежности в голосе! "Подумаешь, какой-то Алик..." Сама она никогда ни о ком не скучала. Ей все и всех заменяла музыка, ни на что и ни на кого времени просто не оставалось. Да и желания.
      - Так позвони сама, - добродушно предложила она.
      - Никогда! - мгновенно вспыхнула Рабигуль. - И потом, у меня нет его телефона...
      - А почему? - все так же рассеянно спросила Маша. Сегодня ее исполнение представляли профессору, и она заранее волновалась.
      - Понимаешь, он всегда был рядом... Приходил каждый день... Да и откуда звонить? У нас же нет телефона.
      - Откуда! - фыркнула Маша. - Из автомата!
      Проигрывая мысленно прелюд, она тем не менее краем уха все слышала. Рабигуль печально молчала.
      - А Владька? - вспомнила Маша. - Он за тобой вроде бегает.
      - Владька - бабник. - Рабигуль с трудом выговорила непривычное для нее, грубое слово. - Пошел провожать и сразу полез целоваться.
      - Ну и что? - удивилась Маша. - Подумаешь...
      Я уж сто раз целовалась. Ничего особенного! Довольно скучно.
      - У нас не так, - обронила сдержанно Рабигуль.
      - У вас - это, что ли, в Талды-Кургане? - с ласковой насмешкой уточнила Маша.
      - У нас, уйгуров, - с непонятной для Маши гордостью ответила Рабигуль.
      - Ну-ну, - уважительно протянула Маша. - Не останься в девках с этой своей гордостью. Мы ведь на третьем курсе уже.
      Так они шли, безмятежно болтая о самом, что там ни говори, в жизни главном и трудном, а снег все валил с небес, укрывая, убаюкивая Москву, и казалось, смягчал людские сердца. Близился Новый год, а за ним и сессия, а перед ним - зачеты. Как-то портили они, собаки, праздник. А может, и украшали, особенно если удавалось их поскорее сбросить.
      ***
      Любовь Петровна с тревогой покосилась на сына.
      Что же все-таки с ним творится? Похудел, осунулся и каким-то стал злым. Ну не злым, так раздраженным, колючим. Чуть что - срывается и грубит, спросишь о чем - не отвечает: делает вид, будто не слышит. И не доберешься до него, не дозовешься, не достучишься.
      Молча съедает по утрам, что там она приготовила, и уходит. Вечером сидит в своей комнате за столом - над книгами, чертежами, или валяется в чем попало на неубранной с утра постели. А мать уж и замечание сделать боится, и застелить не смеет. Стукнет тихонечко в дверь костяшками пальцев.
      - Может, поешь?
      - Неохота.
      Тикают старинные стенные часы. На их фоне еще отчетливей тишина в доме. И, спасаясь от этой гнетущей, вязкой, осязаемой тишины, Любовь Петровна включает старенький телевизор. На экране какая-то муть, или это ей только кажется? Не до телевизора ей теперь.
      Там, за дверью, в крохотной комнатушке, мается ее сын.
      А она не в силах помочь, потому что не знает. Как же он похож на отца! Весь в себе... Ах, Петр, Петр! Эта рана не заживет никогда. Молча прожил с ней пятнадцать лет, молча ушел к другой. Не совсем, конечно, молчком: буркнул несколько слов - медленно, неохотно, словно кто клещами из него вытягивал, - и ушел. А она осталась позади, в прошлой жизни, оцепенев от боли, непонимания. Такой молчун, такой угрюмый, и вдруг...
      Как это получилось, что он кого-то нашел, за кем-то ухаживал, объяснялся? Стыдно и страшно вспомнить - а и забыть невозможно, - как она пыталась понять, жалко, беспомощно вопрошая:
      - Кто она такая? Откуда взялась?
      - Не важно.
      Вот и все, что услышала в ответ Любовь Петровна.
      - Откуда-то они всегда берутся, - печально и мудро сказала подруга. Ты ведь знаешь; у нас на каждого мужика - по две бабы. Так что кто-нибудь да найдется.
      Ладно, хватит! Сколько лет можно недоумевать, изумляться? Кобели они все, вот что. Только одни породистые, а другие дворняги - вот и вся между ними разница. Так что же творится с Аликом? Осенью таким был счастливым, убегал-прибегал, хватая на ходу бутерброды, все мчался куда-то. А однажды пришел как мертвый, хоть и был в самом лучшем своем костюме и вместо галстука - бабочка. Ее, эту черную бабочку, Любовь Петровна заприметила сразу: видела у Кирилла на шее...
      Да что же она? Надо, наверное, аккуратненько повыспрашивать у Кирилла. Он славный мальчик, может, и скажет. А она попросит ничего не говорить Алику... Нет, невозможно: Алик никогда ей этого не простит, да и не заслужил он предательства, переговоров за его спиной.
      Они доверяют друг другу, и это он спас маму, когда сокрушительный удар нанес ей его отец. Мальчишкой был, школьником, а как-то все понял, душой, не умом понял, и спас, вытащил из черного отчаяния, беспросветной обиды, ревности, унижения. И уж потом поняла она, что сын ее - тоже жертва: его-то бросили тоже.
      И как, интересно, у мужчин получается? Бросить свое дитя и пойти дальше как ни в чем не бывало...
      Значит, Кирилл отпадает. Остается ждать и терпеть эту напряженность, гнетущую тишину в доме.
      Хоть бы только из института не выгнали! Этого она просто не вынесет.
      ***
      Стиснув зубы, призвав на помощь все свое мужество, Алик боролся с дьявольским наваждением по имени Рабигуль. Хорошо, что второго такого имени не существовало в природе. Ну если не в природе, так по крайней мере в Москве. Как бы он вздрагивал в институте, если б имя было попроще, как, например, у ее подруги-скрипачки. У них на курсе была, конечно же, Маша, а еще были Вера и Таня, Надя, Полина. Девушки по имени Рабигуль, естественно, не было.
      Так что можно было смело входить в любую аудиторию, где звенели всяко-разные голоса, призывавшие этих самых Маш и Тань.
      - О-о-о, кого мы видим! - воскликнула энергичная Верочка, староста курса, когда Алик, впервые после долгого перерыва, нежданно-негаданно явился на лекции. - Кто к нам пожаловал...
      В свое время Кириллу понадобилось немало усилий и целые реки самой откровенной лести, чтобы ее умаслить.
      - Слушай, ты человек или кто? - вскипел он в конце концов. - Ставь плюс, и точка! - Кирилл ткнул пальцем в ведомость против фамилии Алика. - У него дела, понимаешь, дела! К нему дядя из Владивостока приехал.
      - Ну и что? - удивилась, округлив и без того выпуклые глаза, Верочка.
      - Надо же дяде показать Москву, - осерчав на непонятливость Верочки, раскипятился Кирилл и принялся приглаживать свою буйную шевелюру, вечно торчавшую дыбом.
      Этот маневр позволил ему не смотреть в наивные голубые глаза Верочки.
      - Так сколько можно ее показывать? - не унималась упрямая Верочка.
      Она была на диво дотошна, потому и избрали ее на трудную, какую-то двусмысленную роль старосты.
      Ведь что такое - староста курса? С одной стороны, весь курс - это твои товарищи, и сама ты - одна из них. С другой - отмечая присутствие и отсутствие, ты вроде доносчицы. Но Верочка ловко со своей ролью справлялась, как бы и помечая, кто ходит на лекции, а кто - нет, но и особо не зверствуя. К тому же шумный Кирилл отчаянно ей нравился, и споря, и медленно отступая, она надеялась, что какие-то ниточки вдруг да и протянутся между ними.
      - У них во Владивостоке отпуск раз в три года! - горячился Кирилл, недоумевая про себя: "Зачем я, дурак, придумал про дядю? При чем тут Владивосток?"
      Впрочем, отступать уже было некуда. Полагаясь на вдохновение, размахивая руками, Кирилл выпалил все, что когда-либо слышал о суровых порядках в закрытых городах России, о бесстрашных капитанах, бороздящих холодные воды сурового океана и ступающих на берег, а тем более прибывающих в столицу нашей Родины так удручающе редко, что грех великий не уделить им внимания... Верочка хлопала ресницами, открывала рот, чтобы вставить слово, но Кирилл говорил без остановки, и рука ее сама собой нарисовала в ведомостях кучу крестиков против фамилии злостного, однако благородного в своих родственных чувствах прогульщика. Так что конфликта, типа снятия со стипендии или там строгача, ловко удалось избежать.
      Теперь Алик свирепо наверстывал упущенное.
      Вообще-то Губкинский институт - заведение строгое, основательное, общими фразами, неконкретикой там не отделаешься. И Алик старался. Но душа его изнывала, и ни чертежи, ни таблицы, ни мудреные и очень интересные технологии не могли заполнить ее. Она была пуста, как одинокий, заброшенный дом в покинутой всеми деревне. Кругом снега, лес чернеет вдали, сквозь рваные тучи бросает неяркий свет плывущая в небе луна, и лишь волчий вой стынет в морозном воздухе, делая тишину особенно безнадежной...
      - Тебе надо писать стихи, - серьезно посоветовал Кирилл, выслушав Алика. Слово "душа" тот, правда, не произнес, но было же ясно...
      Оба сидели на лестничной площадке, на подоконнике: Алик - прижавшись к ледяному стеклу, однако не чувствуя холода, Кирилл - разумно от стекла отстранясь и болтая ногами.
      Он заглянул другу в глаза и по-настоящему испугался - такая в них застыла тоска. Впрочем, Кирилл быстро пришел в себя: у него всегда все получалось быстро.
      - Слушай, - вежливо заговорил он, привычно пригладив непослушную шевелюру, - а пошли завтра на танцы, в Иняз? Там такие девчонки...
      - Да ну их...
      Вот и все, что услышал Кирилл в ответ.
      - А иди ты... - обозлился он и неожиданно послал друга не по всем известному адресу, а как раз туда, куда надо, - в Гнесинку!
      Алик ошеломленно уставился на Кирилла. Как он сам-то не догадался? Ведь это так просто! При одной только мысли какое огромное облегчение! Кирилл такого эффекта, признаться, не ожидал: жизнь возвращалась к другу потеплели глаза, несмелая улыбка тронула губы. И эти глаза, и улыбка вдохновили Кирилла на дальнейший порыв.
      - Пойми... - Он спрыгнул с подоконника и стал ходить туда-сюда, энергично потирая озябшие руки.
      Алик завороженно следил за ним взглядом. - Пойми, она ведь девушка, не мужчина, да еще музыкантша... Представь, что она ошиблась, ну сказала не то, и что же ей теперь делать? Ведь она не может позвонить первой!
      - А у нее даже нет моего телефона, - неожиданно вспомнил Алик.
      Кирилл замер на месте, воззрился на своего нелепого друга.
      - Ну ты даешь... - Он просто не находил от возмущения слов. - Телефон, имей в виду, сообщают сразу. Если, конечно, девушка тебе нравится.
      - Дурак я, - подумал вслух Алик.
      - Конечно! - охотно подтвердил Кирилл. - Ну да ладно. Что сделано - то сделано. Расписание помнишь?
      - Чье?
      - Ну не наше же...
      - Оно у меня записано.
      - Тогда дуй к Гнесинке и жди свою пассию.
      - Кого-кого?
      - Смотри словарь иностранных слов, - важно сказал Кирилл, потому что и сам не знал толком, кто такая "пассия". Кажется, что-то хорошее.
      5
      "Мороз крепчал..." Сколько рождественских историй начиналось такими словами. "Шел по улице малютка, он озяб и весь дрожал..." Оставалось лишь самому над собой издеваться. Третий день сшивался он у этой чертовой Гнесинки. Третий день прятался за угол, за дерево, за колонну, когда появлялись девушки с неуклюжими большими футлярами. Но это все были сплошь незнакомки. Рабигуль точно в воду канула. А мороз стоял по Москве лютый. Мерзли ноги, хоть он и подпрыгивал и притоптывал, коченели руки, хотя, отбросив пижонство, являлся Алик к училищу в двойных шерстяных варежках, в которых вообще-то ходил лишь на лыжах. На четвертый день - показалось ему или нет? - вроде мелькнула со своей узкой скрипочкой Маша, но он не был вполне уверен: Машу толком не запомнил, да и она вот именно что мелькнула метеором, по застывшей от мороза улице.
      А вдруг Рабигуль уехала? Что-то случилось, и она уехала к тебе, в свой далекий, таинственный Талды-Курган? Екнуло, замерло, остановилось на секунду сердце. Потом заторопилось, застучало - быстро, испуганно, торопливо наверстывая упущенное. Нет, она не может исчезнуть: это было бы так ужасно несправедливо!
      - Эй, парень, - высунулась в дверь вахтерша в ватнике и пушистом платке. - Тебе, тебе говорю.
      Поди-ка сюда.
      Алик послушно и благодарно шагнул в тепло.
      - Уши не отморозил? - грубовато пошутила вахтерша. - Я уж тебя заприметила. Кого дожидаемся?
      - Никого, - глупо ответил Алик.
      - А тогда чего стоишь? - не отставала вахтерша. - Мороз под тридцать!
      - Да мне не холодно.
      - А то... - не поверила вахтерша. - На-ка вот, хлебни.
      И она отвернула колпачок термоса.
      - Пей, пей, не стесняйся.
      Ах, какое блаженство - горячий, черный, как деготь, чай! Разве сравнишь его с чем бы то ни было?
      - Спасибо.
      - Не за что... Ну, ступай. Беги к метро, пока щеки не отморозил.
      Но Алик к метро не пошел. Ноги сами понесли его в тихий глухой переулок, в старый арбатский двор, окруженный невысокими, прошлого века, домами, к двери, обитой коричневым дерматином. Не позволяя себе задуматься, подавив привычную нерешительность, даже страх, он нажал кнопку звонка и замер в напряженном, мучительном ожидании.
      ***
      Из бескрайней пустыни дует сухой, знойный ветер, принося с собой ее песок, жаркое ее дыхание. Люди идут прищурившись и пригнувшись, прикрывая носы и рты шалями и платками. Весна уже позади. Ах, как алели в долине маки, как вокруг все цвело и благоухало!
      Каждая травинка, каждый росток выпускал на свет Божий разноцветные стрелочки, а они превращались в цветы - маленькие и большие, яркие и не очень, - и над всей этой несказанной красотой трепетали роскошные, нежные, на глазах облетавшие и от этой скоротечной, незащищенной их красоты особенно бесценные маки... Задул, загудел, засвистел знойный ветер, а это значит пришло изнуряюще долгое лето. Господи, какая жара! И как хочется, безумно хочется пить. А до воды еще далеко... Где-то, должно быть, шагают по пескам верблюды: звенят, звенят колокольчики на гордых и длинных шеях... Значит, она не в городе, а в пустыне?
      Как же она попала сюда? Надо догнать караван: в бурдюках есть, конечно, вода. Надо идти на этот незатихающий, манящий звон...
      Рабигуль застонала от жажды и села. Мокрая рубашка прилипла к спине. Пересохли губы, и болит голова. Где она? Что с ней? Так это все - сон? Какое счастье! Она у себя, в Москве, в их с Машей комнате.
      И она больна, очень больна. Легкие не выдержали влажного московского мороза, а может, не выдержали хилого пальтеца. И легкомыслия. Маша же говорила... На тумбочке, у постели, термос, а в нем спасение - чай. Значит, все ей приснилось: горячий ветер - это потому, что у нее жар, алые маки потому, что болят от температуры глаза, звон колокольчиков... И тут зазвонили снова. Так вот что ее разбудило!
      - Иду, иду...
      Задыхаясь и кашляя, Рабигуль влезла в темно-синий халат, сунула ноги в тапочки и пошла, хватаясь за кровать и за стенку, к двери. Повернула влево английский замок, отворила, прячась за дверь, чтоб не пахнуло на нее лютым холодом.
      - Заходите, быстрее.
      - Что же ты не спросила кто?
      Перед ней стоял Алик - продрогший насквозь, в какой-то нелепой шапке: тесемки завязаны под подбородком. Он стоял и смотрел на нее, как на чудо, не смея приблизиться, потому что понимал, что от него веет холодом.
      - Ты больна? - испуганно спросил он.
      - Да, - с какой-то жалкой покорностью ответила Рабигуль. - Можно я лягу? Раздевайся Замерз?
      Не снимая халата, Рабигуль снова забралась в постель, налила из термоса чаю - себе и Алику.
      - Пей, согреешься.
      И опять он вспомнил, что явился с пустыми руками.
      - У тебя что?
      - Воспаление легких.
      - А мед есть?
      - Меда нет, - помолчав, смущенно ответила Рабигуль.
      - А молоко?
      Она опять помолчала.
      - Как раз вчера кончилось.
      Голос звучал чуть ли не виновато. Алик подумал, нахмурился, расстегнул пальто, полез во внутренний глубокий карман, вытащил блокнот и ручку.
      - Знаешь что? Давай по порядку. Хлеб в этом доме имеется?
      - Да, - обрадовалась Рабигуль и закашлялась.
      - Масло?
      - Не знаю. Кажется...
      Но Алику все уже было ясно.
      - Где тут у вас холодильник? - сурово спросил он и, не дожидаясь ответа, скрылся в кухне.
      Там он рванул на себя ручку старенького "Саратова", прошелся скептическим взглядом по пустым полкам. На гвоздике у холодильника висела большая сумка. Ее Алик заприметил сразу.
      С сумкой в руке он вернулся к Рабигуль.
      - Ключ есть?
      - Какой ключ?
      - От квартиры.
      - Есть...
      Она не знала пока, как на это неожиданное вторжение реагировать, но Алик не давал ей опомниться.