Нет, ни за что! Никакого заявления я писать, конечно, не стала. Откровенный цинизм тренера потряс меня. Вот, значит, как! Мое первое изобретение уже внедрялось на крупном заводе, мое имя - вместе с именем научного руководителя, естественно, - уже мелькнуло в специальном журнале, но это, оказывается, ничего не значит! Это, оказывается, совсем не главное! Главное, что я прыгаю, как кенгуру, у сетки! Чего это я не видела в строительном? И может, из-за меня оттерли кого-то дельного, как меня из-за секретаря райкома? Ну уж нет, ничего мне не надо - ни аспирантуры, ни волейбола! Я и волейбол мгновенно возненавидела, правда, как выяснилось потом, ненадолго. Но тогда поклялась не подходить больше к сетке.
      - Гордыни у тебя... На десятерых отпущено - одной досталось, вздохнула мама и принялась собирать меня в дорогу. - Не горюй, дочка: будет у тебя еще и аспирантура, и волейбол. Все будет.
      Мама была спокойной и мудрой. И она меня не держала. А я быстро утешилась: Урал, горы, новая стройка, и мои идеи при мне... Подумать только: лечу на границу Европы с Азией! Там и столб, говорят, есть пограничный! И встретит меня новая, настоящая жизнь.
      И она действительно меня встретила - новая, настоящая, не прикрытая мамой - каким-то образом в доме всегда было сытно, хотя уже тогда угрожающе чернели в магазинах голые полки, привилегиями спортсменки - на сборах так вообще был почти коммунизм, прелестным статусом образцовой студентки-отличницы: мое дело - учиться, об остальном подумают без меня. Кто подумает? Кому ты нужна? Как - кому? А тому, кто, например, каждый год важно докладывает, сколько инженеров-строителей понадобится хозяйству на будущий год, через год, через пять, десять лет. Это теперь мы знаем, что все, буквально все было враньем, а тогда-то я верила, что у нас плановое хозяйство. Там, за океаном, - хаос, а у нас - полный порядок! Я верила, что раз кто-то затребовал в Челябинск молодого специалиста, то этот самый специалист позарез в Челябинске нужен. И я прибыла и ожидала восторгов. Ну, не восторгов, так похвалы, не похвалы, так хоть одобрения.
      Кадровичка долго и хмуро изучала мои бумаги, потом с досадой подняла на меня брезгливый от многолетнего общения с людьми взор.
      - Прибыли, значит? Ну, садитесь, в ногах правды нет. Садитесь, садитесь, буду звонить: надо же вас где-то устроить.
      И она принялась названивать в общежития, вести долгие переговоры, уламывать комендантов - те, как видно, отбрыкивались, - а я сидела на холодном металлическом стуле, остро ощущая свою ненужность, зависимость, неприкаянность...
      Ах, какая я была тогда дурочка! Ведь мелькнула здравая мысль, ведь хотелось же мне сказать: "Напишите на направлении, что я не нужна, и я уеду!" Эта здравая мысль, продиктованная все той же гордыней, могла бы спасти, вернуть к маме, но она же, гордыня, и удержала. Меня так все провожали, столько вина было выпито, столько перепето песен, взято адресов, и вдруг - нате вам, с возвращением! Одно слово - ребенок, хоть и двадцать три года. Это тогда казалось, что много - аж двадцать три! - теперь, когда моей Алене двадцать, вижу, какое все это еще детство.
      Так и стала я жить в общежитии, в длинной унылой пятиэтажке, в холодной казенной комнате, где, кроме моей, стояли еще три кровати, а посредине стол под ветхой скатеркой. А на столе общепитовский графин без пробки.
      Кормиться в Челябинске было нечем, хотя заводская столовая еще как-то держалась. Но сколько бы я ни налегала на борщ и котлеты, ни то, ни другое совершенно не насыщало. Калорий явно не хватало, после маминых-то обедов, несмотря на то что обедала я, как многие из общаги, дважды: когда открывалась столовая и когда она закрывалась. В воскресенье я вкатывалась голодной волчицей, а по воскресеньям наша столовая не работала.
      Как он понял, что я голодная, до сих пор не пойму. Он - это Саша, мой будущий муж, отец моих детей. Подошел после матча (подчиняясь почти инстинкту, я бросилась за спасением к тому, что всегда спасало, - к волейболу) и сказал:
      - Что-то я никогда вас не видел.
      - А я недавно приехала.
      - Откуда?
      - Из Куйбышева.
      - Из Куйбышева? Не знаю, не был... Пошли посидим где-нибудь? Расскажете про ваш город. Здесь, рядом, есть ресторан.
      У меня задрожали руки. Затаившись на время игры, голод волчицей вырвался на свободу и терзал, и мучил меня.
      - Пошли, - слабо сказала я.
      Ужасная мысль, что ресторан закрыт или нас не пустят, пронзила мозг, и я повторила:
      - Пошли... Я только переоденусь.
      - Да не выдумывай ты, пожалуйста, - много позже сказал мне Саша. Ничего я тогда не понял, я и представить не мог... Надо же было куда-то тебя позвать? Не в кино же, где гогочут подростки...
      Так он сказал, но я ему не поверила: никогда больше мой Саша не был так щедр и внимателен, как в эти первые полгода, когда каждое воскресенье мы ходили с ним в ресторан обедать. Иногда он появлялся и на неделе, неожиданно встречал у проходной, и мы молча гуляли, а однажды, когда я поскользнулась, Саша взял меня под руку. Я прижалась к нему, но он тут же отдернул руку. Почему даже тогда он боялся нежности?
      Мы бродили по заснеженному Челябинску, иногда ходили в кино (когда вконец разгулялись морозы), но там крутили идиотские фильмы и по-жеребячьи ржали подростки, стоило герою притронуться к женщине.
      Как случилось, что в борьбе за нового человека мы докатились до такой дикости? Любовь вызывает смех или стыд, близость - хихиканье и чудовищные матерные слова: только так говорят о ней те, кого упорно называют народом. Такие, как я, видимо, не народ...
      В ресторане Саша заказывал все самое вкусное и дорогое, а я старалась скрыть терзавший меня голод, ненавидя торжественных официантов с их важной неторопливостью. Впрочем, Саша быстро сбивал с них спесь.
      - Скоренько, братцы, - по-свойски поторапливал он. - Мы с волейбола. Помираем с голоду!
      Сначала официантов это слегка шокировало - какой спех в ресторане? но потом они привыкли и обслуживали нас быстро. Еще и подмигивали:
      - Опять с волейбола?
      Пытаясь скрыть дрожь в руках, изо всех сил стараясь не торопиться, я набрасывалась на еду. Даже теперь тяжело писать об этом: у других в основании брака любовь, общность взглядов, а у меня...
      Но почему ж это мне стыдно? Через двадцать лет после войны в богатейшем промышленном городе молодой инженер получает нищенский, ничтожный оклад, да и нет ничего в магазинах. И квартиры у молодого специалиста нет, а главное - не предвидится. Кто они, анонимные благодетели, придумавшие мизерные оклады, смехотворные подачки за изобретения, общежития для взрослых, семейных людей? Много лет я пыталась понять, почему я работаю все больше и лучше, а денег у меня все меньше? Все дорожало и дорожало - без объявлений и объяснений, - и мы, два молодых специалиста, нищали, нищали... Мой сдержанный, невеселый Саша однажды сорвался: бегал по комнате, схватившись руками за голову, и кричал:
      - Боже мой, я не могу прокормить свою жену!
      Это когда родился Славка и я два месяца просидела после декрета в отпуске за свой счет. За эти два месяца мы снесли в комиссионку все, что у нас было! Я пила чай без сахара, Саша чертил ночами, чуть не вслепую, чтобы малышу не мешал свет, но продержались мы только два месяца. Потом умолили приехать из деревни свекровь, и я выбежала на работу. Приезд свекрови, которая нас спасла, добил нашу нескладную семейную жизнь. Я ей, естественно, не понравилась, с деревенской въедливостью она сразу заметила всю мою неумелость, пересчитала все мои промахи и не уставала перечислять их сыну. Саша хмурился, огрызался, меня защищал и злился, злился...
      Говорят, умирая, человек, как в кино, в стремительно мелькающих кадрах видит всю свою жизнь. Вот и я... Нечто я собралась помирать? Почему я все думаю, думаю и не в силах остановить поток мучительных воспоминаний, словно ищу главную свою ошибку?
      Работа всегда была для меня самым важным, даже когда родились дети. Может быть, потому, что не было между мной и Сашей ни любви, ни страсти или хоть нежности, хотя мы, конечно, в этом не признавались, ревниво храня друг от друга нашу печальную тайну. Наверное. Подавленные эмоции сгорели и переплавились в многочисленные изобретения, в толстую папку, лежащую вон там, на столе, в это самое открытие, которое так напугало тех, к кому я толкнулась. Их растерянный, виноватый испуг яснее рецензий и отзывов показал мне ценность того, что сделано... Но можно ли обмануть природу? История с Костей доказала, что нет. То, что таилось во мне, вырвалось на свободу, и это, вырвавшееся, я не забыла. Как сказал этот доктор с темными глазами и длинными девичьими ресницами? "Вы красивая, обаятельная женщина..." Голос гудит, как шмель, брови сходятся у переносицы, в кабинете тепло и уютно. Ну и что ж, что красивая? А кому это нужно?
      Весна. И я снова в Москве
      Опять Москва, канун Пасхи. "Бога нет, - сказал он и плюнул в небо..." Это, кажется, из Гайдара. Да, так мы и жили, рожденные в неверии, ожесточившись пустой душой, из которой вынули Бога, а взамен ничего не вложили. Теперь Бога реабилитировали настолько, что даже я в своем дневнике пишу его с прописной.
      В общежитии тихо и чисто, и я снова одна в большой комнате. Но теперь это меня не печалит: устала дома, в Самаре, и отдыхаю. Как странно, что тогда, в свой первый приезд, надумала я писать дневник - в наше-то сумасшедшее время! Ни разу не раскрыла его за всю долгую зиму, хотя нет-нет да о нем вспоминала.
      Хотелось зажечь настольную лампу, погасить верхний свет, устроиться поудобнее... Но некогда, некогда! И я спрятала тетрадь подальше, чтоб не наткнулась моя насмешливая Алена, и бросилась снова в жизнь. А она все труднее, печальней, ожесточеннее.
      Еды в магазинах все меньше, пирожками торгуют уже с картошкой - ни мяса, ни капусты нет, видно, и у кооператоров, студенты занимаются чем попало и упорно не учатся. И вдруг те же ученые мужи, что отвергли мою работу, снова призвали меня в Москву: нашли оппонентов, отыскался и подходящий Ученый совет.
      А я, представьте, вкус к моей работе утратила: сделано уже дело и думаю уже о другом. Даже гордости за содеянное больше нет: прошлое это, прошлое. И всегда так. Саша вначале удивлялся, потом бранил:
      - Вот ты делаешь что-то трудное, преодолеваешь кучу препятствий, а когда все готово и можно успокоиться и стричь купоны, бросаешь сделанное и начинаешь другое, новое. Кто же так поступает? Надо успех развивать.
      В этом весь Саша, с его обстоятельностью и медлительностью. Крутых поворотов не понимает. Мне и думать о диссертации неохота: слишком много тяжелого с нею связано. Да еще в воздухе нашего непредсказуемого Отечества висит, сгущаясь, тревога: что будет? Хуже, хуже, еще хуже, кажется, хуже некуда, но катится все вниз, в пропасть, и нет надежды, как пять лет назад, когда во второй раз на моей памяти мы воспрянули и обольстились. Так хочется стать нормальной страной, но это нам хочется, а там, наверху, идет бешеная борьба за власть. Может, поэтому все вдруг поверили в Бога, и власти эту веру поддерживают, поощряют, как во время войны - тогда и церкви пооткрывали? В самом деле, что остается? Верить в то, что послано России великое испытание, предупреждение всему миру, а мы мошки, муравчики, жертвы жестокого эксперимента.
      Алена моя все воюет: вступила в какую-то группу, важно именуемую партией, - митингуют, протестуют, требуют. Всех, кто не занимается политикой, презирает, в том числе брата, а уж Сонечку, похоже, вообще никем не считает: как же, Сонечка теперь вся в пеленках, купании, сцеживании борется отважно за молоко, а оно все убывает и убывает, вот-вот исчезнет. Серьезный, похоже, даже испуганный Славка носится по городу, добывая смеси, тальк, марлю... И вдруг наша строгая, значительная Алена является с очередного митинга с какой-то немецкой банкой: "На-ка племяннику!" Ну, слава Богу, не все еще умерло в моей дочери, не все человеческое, как почти всегда умирает в бунтарях и политиках. И на том спасибо! Хоть бы учиться не бросила с этими ее государственными делами, не упустила бы время любить, ведь это какая беда, уж я-то знаю!
      В доме нашем полно ее сотоварищей: спорят, сговариваются, гоняют чаи, истово проклинают властей предержащих. Я осторожно выспрашиваю:
      - А вы где учитесь? Где работаете?
      Некоторые нигде не учатся и нигде не работают, но бездельниками себя не считают, потому как борются за демократию. Может, я не права в том, что считаю их бездельниками? Надо же кому-то... Но все эти молодые крепкие парни, торгующие газетами, взвинченные пожилые дамы, митингующие и протестующие, злят мою трудовую душу, и кажется мне, что не спасают они в очередной раз Россию, а нашли наконец великолепный повод совсем ничего не делать и при этом ущербности своей не чувствовать. Все это было уже, было! Все бездельники пошли в семнадцатом в комиссары и ну раскулачивать работяг!
      Лишь бы Алена не бросила институт, лишь бы училась! С горечью вижу, что она уже совсем не читает - ни своих медицинских книг, ни книг вообще. Газеты, набрасывающиеся друг на друга, да еще какую-то темную чушь хиромантию, предсказания звезд, чудеса пророчества - вот ее чтиво. И это было уже; и всегда так будет - в периоды смут, неуверенности, тревоги...
      - Ты же будешь врачом! - кричу однажды в отчаянии. - Люди доверят тебе свою жизнь, а ты носишься по митингам, пропускаешь практику. Это же преступление!
      - Преступление... - презрительно тянет Алена. - А жить в такой стране разве не преступление?
      - Каждый должен заниматься своим делом, - беспомощно барахтаюсь я, не находя нужных слов.
      - А это разве не наше дело?
      Алена моя профессиональный уже демагог: митинги свое дело сделали.
      После Пасхи
      Колокола и ночная служба - показывали даже по телевизору, Настя приходила христосоваться, и я, превозмогая смущение, троекратно с ней целовалась. И, как всегда на Пасху, сияет солнце, тепло, но нет мира в душе, и вокруг нет мира. Пойду-ка я к тому прошлогоднему доктору, недаром же захватила с собой визитную карточку: "психотерапевт, кандидат медицинских наук". Если только он никуда не отъехал: все сейчас уезжают, все, кто может, кто понимает, что испытания наши не кончились, нет им конца и, похоже, не будет. Как странно: у меня прямо сжалось сердце при одной только мысли, что вдруг он уехал...
      На исходе мая
      Почти два месяца не писала и теперь просто не знаю, с чего начать: столько всего наслучалось, столько произошло! С диссертацией все в порядке, буду, буду я доктором, а может, и внедрят то, что я напридумывала. Стоит внедрить, между прочим...
      А теперь о том, что самое для меня главное.
      ...Он встал мне навстречу, и я не сразу его узнала: угрюмое, потемневшее лицо, брови насуплены и опущены плечи.
      - Вы, наверное, меня не помните, я была у вас осенью...
      Он смотрел на меня равнодушно и вяло, и мне сразу захотелось уйти, я даже попятилась, но тут как раз он сказал:
      - Садитесь.
      И сделал приглашающий жест.
      - На что жалуетесь?
      Я забормотала всякую ерунду про бессонницу и тревогу, но осеклась на полуслове: врач смотрел куда-то в сторону, хмуро и безучастно.
      - Что с вами? - вырвалось у меня.
      Он закрыл руками лицо.
      - Я потерял жену.
      Тишина повисла в комнате. Только Москва шумела за окнами, и мы молча слушали этот шум и скрежет - вечный фон нашей мрачной жизни.
      - Давно?
      - В начале зимы.
      - Вы ее очень любили?
      - Совсем не любил.
      Он отнял от лица руки, посмотрел на меня и неожиданно рассмеялся резким, неприятным смехом.
      - Ох, вы подумали... Да жива она, жива-здорова, живехонька! Просто сбежала, и я страдаю. Не любил, а страдаю... Иду, бывало, домой и мечтаю, чтобы ее не было - хоть ненадолго, - а теперь дохну от одиночества. Непонятно?
      - Понятно, - завороженно кивнула я, испуганная его неожиданным смехом, странным ожесточением.
      - Ну да уж, - передразнил доктор, и я подумала: не сошел ли он, случайно, с ума? - Мне - и то непонятно, а уж вам-то...
      Он вскочил и заходил по комнате.
      - Можете выслушать? - Он круто повернулся ко мне, встал рядом. Можете или нет? Говорите! А я вам заплачу за сеанс.
      - Ну зачем вы так? - обиделась я и тоже встала. - По-человечески могу, конечно.
      - По-человечески, - иронически протянул доктор. - У нас теперь рыночные отношения, какая тут человечность?
      И я обозлилась.
      - Знаете что, - сказала я, - у вас просто истерика. В тот раз, осенью, я тоже пропадала от одиночества...
      - Сравнила, - грубо оборвал меня доктор. - Муж во Вьетнаме, дети писем не пишут.
      Ух ты, ничего себе память!
      - Ага, - согласилась я, - сравнивать трудно. Но вы очень мне помогли.
      - Порошками?
      Нет, он действительно нарывался, просто лез на рожон.
      - Не порошками, - взорвалась я, потому что терпение не входит в число моих добродетелей, - беседой вашей, теплом!
      - Издеваетесь? - поинтересовался он.
      В дверь деликатно постучали, заглянула всегдашняя его старушка.
      - Дмитрий Иванович, - мягко сказала она, - к вам еще двое, - и укоризненно покосилась на меня.
      - Сейчас.
      Дверь закрылась.
      - Мы так орали, - зашептала я, - а там все слышно?
      - Ну, не все, - не очень уверенно возразил доктор. - Подождать-то можете?
      - Если надо...
      Он взял мои руки, на мгновение прижал к лицу - оно у него пылало.
      - Очень надо, поверьте. Я быстро!
      - Не надо быстро, - испугалась я. - Ведь так дорого... Ой, простите!
      И мы засмеялись.
      - Ну вот и все, - бодро сказал доктор. - Не очень долго? Пошли обедать. Проголодались?
      - Еще бы!
      Без халата он уже не был таким важным, таинственным. Завеса значимости, извечно окружающая врачей, исчезла, и передо мной стоял обычный человек, и глаза его не казались уж такими трагичными. Он и плечи расправил и как-то выпрямился. Может, это и называется - взять себя в руки?
      Мы сидели в "Ивушке", на втором этаже, но прежде чем сесть за стол, пришлось выстоять, как всегда и везде, огромную очередь, и было странно молча стоять рядом с чужим человеком, и острое сожаление охватило меня. Зачем я его спросила? Какое мне дело? Похоже, он тоже чувствовал себя неловко, а может, жалел, как я, что стоит в нашей вечной очереди с посторонней женщиной и должен еще что-то рассказывать: сам напросился...
      Теперь я пилила тупым ножом жесткий сухой антрекот, а он деликатно старался моих мучений не замечать. Подлетел официант, плеснул в стаканы какой-то бурды: ни чаю, ни кофе, ни даже минеральной воды не было.
      - Голубчик, - остановил его Дмитрий Иванович: официант уже разлетелся куда-то дальше, - заберите-ка антрекоты, не будем изводить даму, и принесите что-нибудь съедобное, ну хоть бифштекс.
      Как ни странно, официант кивнул, подхватил на лету обе тарелки и довольно быстро доставил взамен сочные, присыпанные румяным золотистым луком бифштексы.
      Мы ели, перебрасываясь незначительными репликами, напряжение схлынуло, неловкость прошла, совместная трапеза, что ли, сближает? Во всяком случае, вышли мы почти друзьями. Пересекли по подземному переходу Калининский проспект, спустились по ступенькам к разноцветному, в картинках, матрешках и шалях, Арбату и нырнули в запутанные переулки.
      Я и не знала, что в Москве есть такие тихие улочки, да еще в самом центре, буквально в двух шагах от уродливого проспекта. Мы шли по сухим уже тротуарам мимо чистеньких особняков, и у каждого была своя история, Дмитрий Иванович все их знал, он показывал мне барельефы, которые я никогда бы и не заметила, заводил в какие-то скверики - майская зелень кипела вокруг - и вдруг сказал:
      - Вот мой дом. Зайдемте?
      Он посмотрел на меня так неуверенно, так просительно, что я не смогла отказаться.
      - Конечно! Честно говоря, ужасно устала. И чаю хочется.
      - Вот-вот, - обрадовался он. - Попьем чайку. Как же после обеда без чаю? Напоили какой-то дрянью...
      Большой старый дом в глубине двора, медленный лифт - тоже старый, медная, потемневшая табличка на двери - "У меня и отец был врачом", темноватая прихожая. Типичная профессорская квартира.
      - Вам помочь?
      - Нет, что вы!
      Он готовил чай, а я рассматривала его книги - все по специальности, как у меня. Потом мы сели по обе стороны круглого большого стола и посмотрели друг на друга.
      - Ну, что? Ждете исповеди? - прищурился доктор.
      - Не задирайтесь, - предупредила я. - И помните: я у вас в гостях!
      Он засмеялся.
      - Вертинского хотите послушать?
      - Давайте!
      Вообще-то мне Вертинский не нравится: кажется едва ли не пошлым, но надо же что-то делать, раз уж притащилась в гости. Дмитрий Иванович встал, открыл стоявший на подоконнике проигрыватель, сдунув предварительно тучу пыли, и медленно поплыла изысканная вкрадчивая музыка. Вначале я слушала улыбаясь - банальные красивости смущали мою суровую душу, - но очень скоро манерный голос, картаво выговаривающий оставленные прошлому веку слова, приобрел надо мной странную власть. Я погружалась в него, как в теплую воду, и что-то похожее на сожаление коснулось меня: без всего, о чем пелось, прожита жизнь...
      - Вот так, - сказал Дмитрий Иванович. - Взяла, да и бросила. Сбежала от меня в Ленинград.
      - Почему в Ленинград? - глупо спросила я.
      - Потому что он там живет, и она с ним, оказывается, лет пять встречалась - познакомились на курорте. А я-то радовался, когда отъезжала она в Питер к подруге! Блаженствовал, что один.
      Он подозрительно покосился на меня.
      - Думаете небось, так мне и надо? Конечно, мне было не до нее.
      - Вы ее очень любили? - спросила я почему-то ревниво.
      - Да говорю же, совсем не любил! - возмутился он, и я обрадовалась. Но... - он беспомощно пошевелил пальцами, - как бы вам объяснить? Привык, наверное... По-настоящему я любил только свою работу, ее одну - все эти тайны психики, хитросплетение чувств... Вот и доизучался. Какой я к черту психолог: просмотрел у себя под носом...
      - Так всегда и бывает, - вздохнула я.
      - Ну да, да: муж узнает последним, сапожник ходит без сапог.
      Он вскочил, забегал по комнате, потом сел рядом и снова, как там, в кабинете, взял в свои мои руки.
      - Ну, хватит об этом. Она умерла.
      - Не надо так о живом.
      - Умерла! - ожесточенно повторил он, и я подумала, до чего же все мужики - собственники.
      - Вы, наверное, подумали, что я собственник? - спросил он, будто подслушал.
      - Ага, - я даже не удивилась, - именно так и подумала. А вы говорите: "Какой я психолог!"
      - Не льстите, - нахмурился он.
      - Слушайте, - возмутилась я, - что это вы себе позволяете? Вот что: проводите меня до метро.
      - Нет, не уходите! - взмолился он. - Так хорошо с вами! Хотите еще чаю? Или музыки?
      - Спасибо, не надо. Пошли лучше побродим. Смотрите, какое солнце!
      Он послушно встал, и мы вышли на улицу. И тут мы впервые заговорили, я хочу сказать, заговорили по-настоящему. Я - про Алену и митинги, про мою диссертацию, про Славку и Соню, он - про то, какие у него попадаются удивительные пациенты, про детство, про своего отца, ученика Бехтерева, про сына, который хирургом на Севере... Про его неверную жену и моего далекого мужа мы не сказали ни слова.
      - Мне пора, - спохватилась я.
      - Я провожу.
      - Что вы? Мытищи...
      - Ну и пусть!
      Я страшно обрадовалась и загордилась: в Москве не очень-то принято провожать - огромный же город! И мы поехали на вокзал, а оттуда в Мытищи. Тетя Настя деликатно отвернулась, когда мы проходили мимо, я, волнуясь, ввела его в свое временное пристанище, и он, конечно, из моего далекого далека никуда не уехал, тем более что было уже совсем поздно.
      Мы открыли окно - свежий ветер ворвался в комнату, - погасили верхний свет и пили чай при настольной лампе. Комната утонула во мраке, остался четко очерченный круг - наши лица и руки, чашки и сахарница. Вторая, застеленная Настей, постель была не тронута, я предложила ее Дмитрию Ивановичу, он послушно лег, и, поговорив еще немного, мы погасили свет.
      Оба мы лежали, стараясь дышать тихо и ровно, но я знала, что он тоже не спит.
      - Люся, - осторожно окликнул он, в первый раз называя меня по имени.
      - Что?
      - Ужасно есть хочется, - по-мальчишески хихикнул он. - Мы ж после "Ивушки" ничего не ели, все чай да чай.
      Я подумала.
      - Ладно, сделаю вам яичницу.
      - А себе?
      - И себе.
      Я встала, надела халат и ушла на кухню. А когда вернулась, хлеб уже был нарезан и тарелки расставлены. Я поставила сковородку посреди стола, и мы стали жадно поглощать яичницу, отодвинув в сторону совершенно не нужные нам тарелки. Потом мы вытирали сковороду хлебом, чтобы не появляться лишний раз в коридоре, потом, дурачась, он поднял, как школьник, руку.
      - Можно выйти?
      Я засмеялась и объяснила, в какой конец коридора ему идти.
      - А душ? - осмелев, предъявил он претензии на цивилизацию.
      - Ну это уж слишком! - запротестовала я, не очень, впрочем, уверенно.
      - Я тихонечко...
      Он пришел после душа прохладным и влажным. Я ждала, затаившись под одеялом, сдерживая дыхание. И каким бы он был психологом, если б улегся на стоявшую у противоположной стены кровать? И как бы я была разочарована, если б он даже не попытался меня соблазнить! Но он был хорошим психологом и оказался настоящим мужчиной: не пренебрег одинокой, истосковавшейся по теплу женщиной.
      Через пять дней
      Можно было ехать домой, но я ухитрилась остаться. Деловито оформляла и дописывала бумажки, связанные с защитой, но если по-честному, то разве в них было дело? Дело было, конечно, в Д.И.
      Мы оба в ту ночь волновались и как будто спешили, оба были смущены нашей поспешностью, неловкой близостью, оба смущение это друг от друга старательно прятали. А утром все уже случилось по-настоящему. Он пришел ко мне отдохнувшим и свежим, после прохладного душа, обнял радостно и уверенно, и эта его радостная уверенность передалась мне. Утренний свет стеснял меня, но я закрыла глаза и погрузилась в блаженство осторожных, нежных прикосновений, медленного, неуклонного возрастания той прекрасной природной силы, которая спит в каждом из нас, ожидая, чтобы ее разбудили. Мы выпустили эту силу на волю, и взрыв ее не опустошил ни меня, ни Митю. Не разжимая объятий, лаская и покачивая друг друга, мы дожидались ее прихода снова и снова, и наслаждение было столь мучительно острым, что я с трудом удержалась от слез. Это было бы глупо, сентиментально, ужасно несовременно, я просто сгорела бы от стыда. Но я удержалась от слез и от слов, которые рвались из меня, деловито встала, приготовила завтрак, поймав удивленный, даже несколько встревоженный взгляд Мити, короче - вела себя непринужденно-спокойно, будто подобное приключение мне не внове. Митя подумал, поудивлялся, стал вести себя соответственно, и мне тут же стало так больно, что даже теперь, вспоминая тот день, я снова чувствую эту боль.
      - Люсенька, вот увидишь, нам будет хорошо вместе, - сказал он, прощаясь, банальную фразу.
      Когда это - будет? Ведь я уезжаю, он разве не знает?
      Но у любовной игры свои правила: положено что-то такое сказать, обещающее... Он и телефон дал домашний, заботливо сообщил, когда, в какое время суток лучше звонить, поцеловал на прощание - короче, исполнил все, что принято, - и ушел.
      Вот когда я дала волю слезам! Бросилась на постель и ревела, ревела... Интересно, а чего бы я хотела, что ждала от него? Не знаю. Но чувство унижения, стыд пришли на смену блаженству. Это наше, российское: хлебом не корми, дай пострадать - там, где все другие радуются, - и я повторяла ожесточенно: "Шлюха ты, шлюха...", - хотя шлюхой-то никогда не была.
      Так и просидела три дня, что-то вяло пописывая, исправляя. Еще и за окном сыпалось что-то мерзкое, еще и небо намалевано было одной краской серой, и дул, выл, как тысячи ведьм, ветер. И на душе была такая же серость и пустота.
      Надо ехать домой, твердо решила я. Нечего здесь отираться! Но тут как раз он и приехал. Постучал, распахнул, не дожидаясь ответа, дверь, шагнул ко мне сердитый и мокрый - дождь лил с утра, - сгреб в охапку, бесцеремонно и грубо.
      - Ты почему не звонила? Заставила все-таки пилить в Мытищи. Так и знал, что не позвонишь, ехал и думал: "Ну, если она в Москве... Убью!" Что смеешься? У вас же нет телефона!
      - Я не смеюсь, - счастливо улыбалась я.
      - Промок как собака и зонт забыл... А если б тебя не было? Ну, здравствуй.
      - Подожди, поставлю чай, согреешься.
      - Никаких чаев! Иди ко мне, я соскучился.
      Он погладил меня по щеке, да так крепко, что при желании это можно было принять за пощечину, но такого желания у меня не было. Его язык толкнулся в мои зубы, прильнул к моему языку, грудь моя набухла под его требовательной рукой, и такой жар охватил меня... Не отрываясь от Мити, я протянула руку, чтобы повернуть ключ в замке, а он все ласкал мою грудь. Потом резко меня оттолкнул, задернул шторы и стянул покрывало с кровати.
      - Ох, как ты меня измучила, дорогая моя!
      Сколько длилось все это? Бесконечно долго, потому что когда мы встали, было уже темно. Сидя за столом, мы разглядывали друг друга радостно и изумленно. Только теперь я перестала его стесняться.
      - А почему ты приехал? - не удержалась я от кокетства.
      - Боялся тебя упустить: отчалишь в свою Самару - и поминай как звали.
      - А я как раз собиралась.
      - Так бы и уехала?
      - Не знаю... Немножко бы еще подождала.
      - Чтобы убедиться, что ты для меня не приключение?
      - Ну да.
      - Дурочка, - устало вздохнул он. - У меня же нет твоего телефона, вот я и ждал. Потом догадался: не позвонит... Страшно боялся что-нибудь перепутать: дом, улицу. Хорошо, что в карточке был адрес - не всегда бюрократия бесполезна. Марья Филипповна на меня прищурилась: "А зачем вам?"
      - Какая Марья Филипповна?
      - Регистратор мой. Строгая дама, держит меня во как!
      Он сжал кулак, я наклонилась и неожиданно для себя этот кулак поцеловала. Митя растерялся, покраснел даже.
      - Ты что?
      - Я знаю, что это глупо, - пробормотала я, - но мне все хочется сказать тебе, что люблю, правда! Только ведь так не принято.