Большой знойный воздух полыхал в лицо огнем, нашатырным спиртом степи и лошадей.
      XIII
      - Все же, Давид, я не понимаю твоей политики.
      - А я не понимаю твоей...
      Маргулиес дружески обнял Корнеева за талию; близоруко и нежно заглянул ему в глаза и прибавил:
      - ...твоей и Мосиной.
      Корнеева дернуло.
      Это было обидно: Мося и он!
      По вискам прораба пошел розовый румянец. Капитанские бачки чернели из-под белой фуражки с ремешками, как приклеенные бархотки.
      Он сердито опустил глаза и тотчас заметил на левой туфле новое пятно. Мазок дегтя. "Здравствуйте! Откуда деготь?"
      Он взялся за носовой платок. Но махнул рукой: а, все равно, не важно, черт с ним!
      Он нервно подергал носом.
      - Ты меня, Давид, просто удивляешь. При чем Мося? Какая у меня с Мосей может быть общая политика?
      - А почему нет? Ты не сердись. Давай разберемся. Что, собственно, произошло? В общих чертах. - Он сосредоточенно зажмурился. - Мы до сих пор делали приблизительно сто восемьдесят замесов в смену. Доходили до двухсот. Даже один раз Ханумов сделал двести четыре.
      - Двести три.
      - Хорошо, двести три. Теперь мы получаем сведения, что Харьков показал триста шесть. Таковы факты. Других фактов нет. Что же следует из этих фактов?
      Корнеев сердито двинул плечом:
      - Крыть Харьков.
      Маргулиес покрутил мизинцем в длинной волосатой ноздре. Она внутри ало просвечивала.
      Немного подумал.
      - Совершенно верно: крыть Харьков.
      - А я что говорю? Крыть - и никаких!
      - Крыть - и никаких. Гм! То же самое заладил и твой Мося: крыть и крыть!
      - При чем Мося?
      - Ты ж сам видишь - при чем. Ты хочешь крыть, Мося хочет крыть. Крой и никаких! А условия у нас для этого подходящие есть?
      - Есть! - оторвал Корнеев. - Не меньше условий, чем у Харькова. Будьте уверены. Машины, слава богу, работают, бригады отличные. В чем дело, я не понимаю?
      - А я вот не уверен.
      - В чем ты не уверен?
      - Во всем не уверен. Не уверен в щебенке, не уверен в песчаном карьере, не уверен в транспорте, не уверен в организации, не уверен в воде. Да мало ли в чем!
      Корнеев сощурился.
      - Не веришь?
      - Не уверен - не значит не верю.
      Маргулиес суховато улыбнулся.
      - Сначала удостоверюсь, а потом поверю. Не горячись. Не будь Мосей. Время есть.
      - Где время? - почти закричал Корнеев, краснея. - Какое время? Что ты чушь порешь! Ты что, смеешься? И так запаздываем! Надо немедленно крыть. Не откладывая.
      - Ну вот, я ж говорю - типичный Мося! Определенно. Как же ты хочешь немедленно крыть, когда сам не хуже меня знаешь, что ермаковская смена крыть не может? Ведь не может?
      - Не может.
      - Ну вот.
      - Ермаков не может, так Ищенко может.
      - Верно. А до Ищенко у нас семь часов. Времени достаточно. Там посмотрим.
      Корнеев остановился.
      Маргулиес тоже остановился.
      - А тебе кто сказал, что я против?
      Они посмотрели пытливо друг на друга.
      - Значит, будем крыть? - поспешно сказал Корнеев. - А? Давид? Крыть будем?
      Они стояли на переезде. Взад и вперед катался длинный состав, задерживая движение.
      - Не знаю.
      - А кто ж знает?
      - Смотря по фактам. Во всяком случае вот что...
      Маргулиес сосредоточенно свел длинные мохнатые глаза к переносью и опустил голову.
      - Вот что во всяком случае. Во-первых...
      Он положил на ладонь желтый карандаш и стал его осторожно подкидывать. Он любовался зеркальными ребрами граненого дерева.
      - Во-первых, расстановка сил. Во-вторых, материал, В-третьих, транспорт. В-четвертых, летучий ремонт. Это ты, пожалуйста, возьми на себя. Нажми на комсомол. Пройдись по фронту работы. Погуляй. И потом вот еще что...
      Он несколько замялся. Даже пальцами пощупал, помял воздух.
      - Видишь ли... Мне бы не хотелось... - зашепелявил он. - Ты сам понимаешь... К чему этот шум раньше времени? Терпеть не могу. Совершенно ни к чему. Сейчас же все бросятся, подымется галдеж... тут - корреспонденты, писатели... Дело большое, громадное... А подорвать его раньше времени ничего не стоит. Ошибемся в чем-нибудь, не подумаем - сядем: с кем не бывает? И из этого целое событие могут сделать. Начнут сейчас же обобщать, потянут назад. Желающие найдутся, не беспокойся. Всю мысль иссобачат...
      Он вдруг твердо сказал:
      - Одним словом, поменьше шуму. И неожиданно для самого себя:
      - Мы рекордсменством не занимаемся.
      Эти слова вырвались как-то помимо его воли. Он сказал их и поморщился. Он повторил чужую мысль. Он уже слышал ее когда-то.
      Но где?
      Да, сегодня на лестнице.
      Толстяк в украинской рубашке. Старый болтун. "У нас строительство, а не французская борьба". Толстяк сказал эту фразу слишком быстро, слишком вскользь. Ясно - он тоже повторил не свою, а чью-то чужую мысль.
      Может быть, даже теми же самыми словами. Конечно, эта мысль была давно
      кем-то приготовлена и теперь ловко пущена по строительству.
      Идея стала крылата. Она овладевала людьми, как поветрие. Ее присутствие слышалось в знойном воздухе. Она льнула и мучила неоткрытой двойственностью.
      По существу она была совершенно правильна. Что можно было возразить против нее? Тем не менее она вызывала в Маргулиесе гадливость. Она требовала отпора и разоблачения. В ней была булавочная, комариная капля какой-то лжи. Она тонко заражала, проникала в мозг, расслабляла, как приступ малярии. Организм бессознательно с ней боролся, выделял противоядие.
      Маргулиес ненавидел ее и боялся, как эпидемии.
      И вдруг он внезапно обнаружил на себе ее признаки. Он, как в беспамятстве, неожиданно для самого себя выразил непогрешимую мысль "строительство не есть французская борьба". И тут же понял, что не верит в непогрешимость этой мысли. Не верит всей своей кровью, всей своей жизнью.
      Значит - строительство есть французская борьба?
      Нет! Ерунда! Надо разобраться...
      Он растерянно взглянул на Корнеева.
      - Какое может быть рекордсменство! - сердито бубнил Корнеев. - Какое может быть рекордсменство, если через сорок шесть дней мы должны начать монтаж печей? Кровь из носа. Кажется, довольно ясно. А шуметь раньше времени действительно не надо. Это я с тобой вполне согласен, Давид.
      Корнеев, потупясь, смотрел на рессоры и бандажи мелькающих площадок. Это вызывало воспоминание о совсем недавней неприятности. Утром случилось что-то неладное. Оно, неладное, еще не прошло, и его надо уладить.
      Он уже думал об этом.
      Тоже катились площадки, состав загородил переезд, копились люди и транспорт. Но состав катился в другую сторону и был не этот, а другой. И размахивал руками Мося.
      Было что-то постороннее и неприятное. Но что?
      Да! Совершенно верно! Клава. Она уезжает. Надо смотаться домой. Может быть, еще обойдется.
      И как все это некстати!
      Маргулиес терпеливо пережидал состав. Он положил в рот цукат, сделал губы трубочкой и, прежде чем распробовать, пососал.
      Он понял.
      Корнеев прав. Конечно, строительство не французская борьба. Ясно! Но с таким же успехом можно было сказать: строительство не театр, не аптека, не все, что угодно. Нет! Тут тонкая хитрость! Кто-то ловко подменил одной мыслью другую, главную, ту, которую просто и вскользь - через плечо выразил прораб. Через сорок шесть дней надо начать монтаж печей, или весь календарный план к чертовой матери, и какие могут быть разговоры!
      - Да! - сказал Маргулиес решительно.
      Поезд освободил переезд.
      Они быстро пошли дальше, перепрыгивая через препятствия.
      Солнце входило и выходило из белых, страшно быстрых облаков. Сила света ежеминутно менялась. Мир то удалялся в тень, то подходил к самым глазам во всех своих огромных и ослепительных подробностях.
      Менялась ежеминутно температура.
      Солнце в облако - ветер тепел, душен. Солнце из облака - ветер горяч, жгуч, резок.
      - Ну? Будем крыть?
      - Попробуем. Но без шума.
      - Ясно.
      Они добрались до инженерской столовой участка. Барак столовой и барак конторы стояли рядом - дверь в дверь.
      Между ними лежала резкая черная тень, прохваченная жарким сквозняком. В окне шевелился белый колпак повара. Перевернулся большой алюминиевый черпак Он дымился. Это было пюре.
      Маргулиес проглотил слюну.
      Они вошли в дощатую столовую.
      Шум говора. Теснота. Запах пищи. Пустые стаканы.
      Пустые стеклянные кувшины с желтоватым налетом высохшей воды. На клеенках сухие следы тарелок. Несколько человек повернулось к ним. Бегло мелькнуло несколько взглядов.
      Маргулиес безошибочно прочел в них: "Строительство не французская борьба".
      Под потолком качались гирлянды бумажных флажков, выцветших почти до белизны. Флажки сухо жужжали мухами.
      Инженеры и техники размахивали у кассы разноцветными лентами талонов. В буфете были яйца, котлеты, балык, чай, черный хлеб, булки.
      - Подожди, Корнеев. Одну минуточку.
      Маргулиес увидел прилавок с книгами.
      - Пока возьми мне что-нибудь. Два яйца, и котлету, и чаю. И еще там чего-нибудь. Вкусненького.
      Он сунул Корнееву длинную розовую ленту пятикопеечных талонов. Двадцатикопеечные были голубые. Они завивались стружкой в руках прораба.
      - Я сейчас. Может быть, тут есть Пробст. Там интересные расчеты. Займи мне место. Хотя вряд ли есть Пробст.
      В столовой была, между прочим, торговля технической литературой. Маргулиес подошел к прилавку.
      - Есть Пробст?
      Это было безнадежно. Он очень хорошо знал, что на строительстве нет ни
      одного экземпляра книги профессора Пробста. Но вдруг?
      Продавщица с неудовольствием подняла глаза от газеты, осыпанной и прожженной махорочным пеплом. Она поправила кривое пенсне в черной старомодной оправе. Одно стекло было треснуто.
      - Шестой человек, - сказала она скучным голосом. Седые волосы выбивались из-под красного платка. Старушка показала крепкие желтые, хорошо прокуренные зубы.
      - Возьмите "Механизацию и оборудование бетонных работ" Еремина. Советую. Последний экземпляр. За один час разобрали. Двенадцать штук.
      - Ого!
      Маргулиес посвистал. - Тю-тю...
      ("Расхватали Еремина! Ну, будет жара!")
      - Давид! Уж яиц нет! - кричал Корнеев, стиснутый у стойки.
      - Так хватай что-нибудь другое.
      Маргулиес подоил двумя пальцами нос.
      - Ну, ладно! - сказал он вяло, - Еремин у меня есть. А нужен Пробст.
      Продавщица пожала плечами и опять уткнулась в газету.
      Маргулиес следил за Корнеевым.
      Прораб уже пробивался от буфета через толпу. Он осторожно балансировал жестяными тарелками и держал подбородком булку.
      Его стиснули.
      Рядом находился помост. Он взобрался на эстраду и пошел мимо задника, где было грубо и ярко написано кудрявое дерево, хижина и стояла настоящая скамья.
      Он шел, как фокусник-жонглер по сцене старинного народного театра эпохи Елизаветы Английской, весь опутанный разноцветными лентами талонов, звенящий металлической посудой, гремящий ножами и вилками.
      Котлеты приближались к Маргулиесу. Он уже видел их во всех подробностях пухлого пюре, облитого коричневым соусом.
      Продавщица сняла пенсне и постучала по газете.
      - Товарищ Маргулиес, Харьков, а? Что вы скажете?
      Маргулиес кисло улыбнулся.
      - Да, бывает, - неопределенно сказал он.
      И отошел.
      Корнеев поставил на скамейку тарелки. Маргулиес влез на эстраду и сунул нос в пюре.
      - Роскошные котлеты! Между прочим, который час?
      Он потянул за ремешок корнеевских часов.
      - Без четверти девять.
      - Верно идут?
      - С точностью до пяти минут.
      Не говоря ни слова, Маргулиес слез с помоста и быстро пошел к двери.
      - Куда ты, Давид?
      Маргулиес махнул рукой:
      - Потом.
      - Давид! Подожди!
      Маргулиес повернулся в дверях:
      - У меня в девять прямой провод.
      - А котлеты?
      - Кушай сам. Я - в гостинице. Может, захвачу. В случае чего - я на междугородной.
      Он торопливо выбрался из столовой.
      XIV
      Время - без десяти девять.
      Сметана спрыгивает на землю.
      Ладони горят, натертые штангой турника. Ладони пожелтели, пахнут ржавчиной. Сметана подбирает с земли пятаки, карандашики, талоны, перышки.
      Он вытирает подолом рубахи пышущее лицо.
      На тощих деревянных ногах посредине улицы, как нищий, стоит высокий рукомойник. Сметана подымает крышку и заглядывает в цинковый ящик. Воды нет.
      Ладно.
      Он заправляет рубаху в штаны. На горящем темно-розовом лице лазурно сияют глаза, опушенные серыми ресницами. Он глубоко и жадно дышит. Ему кажется, что он выдыхает из ноздрей пламя.
      В бараке - никого.
      Он быстро идет по участку.
      В бригаде семнадцать человек, не считая моториста. (Интересно, сколько было в харьковской бригаде?) Из них: три комсомольца, один кандидат партии Ищенко, остальные - беспартийные, все - молодежь...
      Прежде всего найти комсомольцев - Олю Трегубову и Нефедова.
      Участок огромен.
      Время сжато. Оно летит. Оно стесняет. Из него надо вырваться, выпрыгнуть. Его надо опередить.
      Сметана почти бежит.
      Тесовый и толевый мир участка резко поворачивается вокруг Сметаны. Он весь в движении, весь в углах и пролетах.
      Сметана видит:
      Угол - пролет - турник - рукомойник - мусорный ящик, - и над ним жгучий столб мух.
      И в обратном порядке:
      Мухи - ящик - рукомойник - турник - пролет - угол.
      С телефонных столбов во все четыре стороны света палят пищали черных раструбов. Радиорупоры гремят роялем. Бьют изо всех сил, как по наковальне, аккордами Гуно, коваными кусками "Фауста".
      От столба к столбу, от рупора к рупору Сметану перехватывала и вела вперед напористая буря музыки.
      Он добежал до почты.
      За почтой, в бараке N 104, репетировала группа самодеятельного молодежного театра малых форм - "Темпы".
      Барак дрожал.
      Босоногие дети лезли, карабкались на стены, подставляли кирпичи и ящики, заглядывали внутрь. Окна были открыты, но занавешены. Ветер вырывал наружу занавески, крутил, надувал, распахивал.
      Внутри топали ноги, пыхтела басовая одышка баянов, по сияющему потолку летали тени, отрывисто кричали хором, пели.
      Сметана рванул дверь. Она была заперта.
      Он постучал.
      Его изнутри послали к чертовой матери. Он забарабанил кулаком по филенке. Дверь с треском и звоном распахнулась.
      На пороге стоял парень с красным наклеенным носом, в рыжем вихрастом парике, в жилетке поверх малиновой рубахи.
      Он двинул Сметану балалайкой в грудь, заскрипел зубами и рыдающим истошным голосом закричал:
      - Ну, нет никакого покою! Никакого покою нету! И лезут, и лезут, и лезут! Ну чего вы лезете! Ну чего вы тут не видели? Чего ты тут забыл? Ты ж видишь - люди, занятые общественно полезным и нужным делом, а им мешают, срывают репетиции. И лезут, и лезут, и лезут...
      Он вдруг дико сверкнул глазами и поднял над огненной головой балалайку.
      - А то, истинный бог, я буду просто всех подряд бить по зубам! Истинный бог, подряд балалайкой по зубам!
      - Ша, - сказал Сметана миролюбиво.
      Он так широко и так дружественно улыбнулся, что У него двинулись вишнево-красные уши.
      - Ша, хозяин! Не кирпичись! Значит, нужно. Олька здесь?
      - Какая Олька? - рыдающим, нудным голосом пропел парень.
      - Ольга Трегубова. Из ищенковской бригады.
      Не дожидаясь ответа, Сметана шмыгнул в помещение.
      - Олька!
      Парень в жилетке плюнул и с таким остервенением захлопнул дверь, что в сенях с кипятильника загремела кружка.
      Он шарахнул задвижку...
      Но в тот же миг набежал Сметана и шарахнул задвижку назад.
      Дверь распахнулась.
      С улицы в сени ворвался вихрь. Закрутилась пыль. Сквозняк произвел опустошение. Полетел сорванный с головы парик.
      Вздулось праздничное платье Трегубовой.
      - Куда? Трегубова, куда? - завопил парень, ловя парик.
      Под рыжим париком оказалась черная щетинистая голова.
      - Я тебе запрещаю!.. В порядке групповой дисциплины... За срыв репетиции! Общественное наплевательство!..
      Он заговорился, заврался.
      Трегубова и Сметана вышли на улицу и проворно свернули за угол.
      Тут был барак почты.
      Лежало бревно.
      Они сели. Он стал объяснять дело. Трегубова слушала со вниманием.
      Понять было нетрудно, и она поняла все с двух слов.
      Все же она старательно морщила маленький, круглый, открытый лобик.
      Все было маленьким на ее широком, большом, простецком лице. Крошечный носик, крошечный подбородок, ротик, щечки. И все это тесно группировалось, как розовая кукольная посуда, возле небольших твердых голубых глаз, сильно навыкате. Так что со всех сторон вокруг оставались еще как бы широкие поля лица.
      Она всегда была в состоянии крайнего возбуждения.
      Только что она страшно волновалась на репетиции. Она обожала театр. С ее лица еще не сошел румянец игры.
      Она репетировала роль бойкой деревенской девушки, приехавшей на новостройку и наводящей порядок в грязном, запущенном бараке. Это была санитарно-бытовая агитка.
      Она носилась по сцене с мокрым веником, брызгала на пьяницу и лентяя, пела куплеты про клопов, танцевала. Ее глаза сверкали во все стороны отчаянно, лукаво и даже кокетливо.
      Но это волнение быстро прошло и теперь уступило место волнению другому, сосредоточенному и деловому.
      Сметана вытащил из кармана записную книжку. Тут был список беспартийных ребят бригады.
      Она обхватила большими грубыми руками плечо Сметаны и, деловито дыша, читала глазами фамилии.
      Они обсуждали производственные и бытовые качества каждого в отдельности и всех вместе.
      Дело не шуточное.
      Ошибиться было нельзя.
      XV
      Один за другим встали по списку, как на перекличке, перед Сметаной и Трегубовой беспартийные ребята бригады.
      Их было четырнадцать. Четырнадцать молодых и разных.
      Были среди них новички, совсем еще "серые" - всего месяц как завербованные из деревни.
      Были "старики" - шестимесячники, проработавшие на строительстве зиму.
      Были "средние" - с двухмесячным, трехмесячным производственным стажем.
      Иные из них еще тосковали, томились, глядели назад. Иные понемногу привыкли, обтесались. Иные работали с азартом и страстью, забыв все на свете.
      Но и те, что еще тосковали по дому, пели по ночам полевые деревенские песни, копили деньги и вещи, собирались назад; и те, для кого бригада уже становилась семьей; и те, кто, как легендарный поход, вспоминали теперь пережитую зиму, лютую уральскую зиму в степи с сорокаградусными буранами, с двадцатичетырехчасовой бессменной работой, кто, как бойцы, вспоминали прежние свои сражения, отмороженными пальцами гордились, как почетными ранами, и с каждой смены возвращались в барак, как со штурма, для кого строительство было - фронт, бригада - взвод, Ищенко - командир, барак резерв, котлован - окоп, бетономешалка - гаубица, - все они - и те, и другие, и третьи - были товарищи, братья и сверстники.
      Время летело сквозь них. Они менялись во времени, как в походе.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.