Марк Касвинов
      Двадцать три ступени вниз
      ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
      Это книга о заговорах, триумфах и крушениях, самые очертания которых, казалось, размыты и выветрены временем.
      Повествование о безумствах, иллюзиях и трагикомедиях героев, которых давно поглотила Лета.
      Повествование о деяниях и конце Романовых - последних русских царей - и их слугах...
      Автор надеется, что его книга будет полезна современному, в особенности молодому читателю.
      Хотел бы выразить большую и искреннюю признательность всем, кто помог мне выполнить эту работу.
      В первую очередь благодарю сотрудников государственных архивов, на материалах которых эта книга в значительной степени базируется, в особенности Н. В. Прокопенко, В. А. Рогову и Д. О. Бабина из Центрального государственного архива Октябрьской революции в Москве - за содействие в подборе документации и полезные советы.
      Выражаю сердечную признательность зарубежным друзьям, способствовавшим поиску и разработке данных, в их числе персоналу Академического архива в Праге (ЧССР), Национальной библиотеки в Варшаве и Западного института в Познани (ПНР). Весьма обязан и признателен сотрудникам Национальной библиотеки в Вене, отдела рукописей Исторического института в Граце (Австрия), Цюрихской народной и Базельской центральной библиотек (Швейцария) - за оказанное внимание и открытый мне на месте доступ к соответствующим рукописным и печатным материалам.
      Автор
      * КНИГА ПЕРВАЯ *
      ОПЕРАЦИЯ "РУССКИЙ КУЗЕН"
      Лантенак не имеет возраста. Лантенак - чужой, Лантенак призывает иностранцев... Лантенак - враг родины. Наш поединок с ним может кончиться лишь его или моей смертью.
      Виктор Гюго. "Девяносто третий год"
      ДЕНЕЖНЫЙ ПЕРЕУЛОК, ДОМ 7
      Вечернюю тишину особняка разорвал резкий, судорожный звонок. Привратник ринулся к выходу - приходил сверху доктор Рицлер, предупредил: явятся двое, впустить без заминки.
      Щелкнул ключ, раздвинулись створки. К двери метнулись двое: мокрые плащи, обвислые шляпы.
      В полумраке привратник принял на руку плащи, вполголоса сказал:
      - Битте, майне герршафтен. Его превосходительство ждет вас у себя, наверху.
      В слабо освещенном кабинете двое усаживаются в кресла, придвинутые к столу. Из тени, отбрасываемой настольным абажуром, грузный Мирбах, откинувшись на спинку сиденья, разглядывает визитеров с холодным любопытством. За послом застыл в почтительной стойке Рицлер, придерживая под мышкой папку.
      Навстречу посол не вышел, обменялись рукопожатиями через стол.
      Посол. Господа, мне приятно снова увидеться с вами, хотя в обстоятельствах, вызвавших эту встречу, приятного, пожалуй, мало. Не так ли, барон Нейгардт? Не так ли, барон Будберг? Я вас слушаю, господа.
      Нейгардт. Граф, мы попросили об этой встрече, потому что в положении, которое мы обсуждали с вами еще в декабре, сдвигов к лучшему нет. Не кажется ли вам, что обстановка еще более обострилась, что она стала угрожающей?
      Посол. Возможно. С тех пор как император вывезен из Тобольска, ситуация, видимо, осложнилась.
      Нейгардт. Не будете ли вы любезны сказать, какими сведениями располагает посольство? Сопоставление данных может быть полезно для дела.
      Посол. Пожалуйста, в меру нашей осведомленности. (Оборачивается к Рицлеру. Советник быстрым движением выхватывает из папки бумагу, кладет ее перед послом). Итак, по донесениям нашей агентуры из восточных районов, после 268 дней заточения в Тобольске августейшая семья двумя группами вывезена на Урал. Первая - император, императрица и принцесса Мария... (Посол близоруко упирает монокль в записку.) Да, первая группа прибыла в Екатеринбург 30 апреля в 8 часов утра. Вторая группа - престолонаследник и трое принцесс - прибыла туда же 23 мая в 6 часов утра.
      Нейгардт. Интервал в три недели. Посол. Да. Далее. По прибытии каждая из двух групп была доставлена в центр города, в дом, реквизированный у инженера Ипатьева, где все вместе и находятся. Несколько слуг оставлены. Остальные, включая Жильяра и Гиббса, отосланы прочь. Что еще? Обращение с заключенными остается корректным.
      Будберг. Вы так думаете? Посол. Я не думаю - таковы сведения. По всем данным, охрана строгая. Но некоторые послабления даются. Например, врач наследника входит в дом свободно днем и ночью. Отношение населения менее благоприятно. Оно характеризуется враждебностью и глухим напряжением. Узники, по-видимому, ощущают эту атмосферу. Поэтому возросло их нетерпение. От императора поступают все более настойчивые просьбы - ускорить освобождение...
      Будберг. Эти надежды мы не должны обмануть... Советник Рицлер. Кто это - мы, позвольте спросить? Будберг. Мы - это вы и мы. Но прежде всего вы, обладающие влиянием и силой...
      Нейгардт. Ваши сведения, граф, совпадают с нашими... Медлить нельзя... Дело, которое уже приводило нас к вам в Петрограде и привело здесь, в Москве, не терпит отлагательств.
      Посол. Вы и сейчас представительствуете от монархического центра?
      Нейгардт. Да, конечно. Как вам известно, я имею честь состоять главой этого центра. От его имени мы и возобновляем сейчас просьбу о вмешательстве. Его величество кайзер может и должен протянуть руку спасения.
      Посол. Мой дорогой барон, позвольте напомнить, сколь глубокую бездну проложили между нами эти годы... После того как царь Николай, уступив британскому подстрекательству, два с половиной года вел против рейха беспримерную вооруженную борьбу, кайзер ничем ему не обязан, ничего ему не должен. Впрочем, замечание это попутное. Оно не имеет отношения к нашему общему делу по его существу.
      Нейгардт. Благодарю... Меня радует, что вы не собираетесь вдаваться в эмоциональные отступления на тему, потерявшую значение. И все же... позвольте реплику вскользь. Сражались не императоры, а народы, движимые повелениями императоров. Монархи выше злобы дня. Они стоят над потоком преходящих событий, даже таких, как мировая война. Узы, с юных лет связывающие двух императоров-кузенов, нерасторжимы. Поэтому я надеюсь кайзер сегодня вырвет царя из рук русской толпы, как при иных обстоятельствах царь вырвал бы кайзера из рук толпы немецкой...
      Будберг. И это тем более так, что речь идет о судьбе семьи столь же немецкой, сколь русской. Для принцессы Алисы до ее замужества эта страна была чужой. Она поехала сюда, с трудом преодолев внутреннее сопротивление. Она тогда уступила лишь настояниям кайзера. Он ее сюда отправил, он же должен ее теперь вернуть.
      Посол. Господа, взглянем в лицо истине. Повторилась старая история: горе побежденным! Царь, ответственный за неудачный исход войны, просит теперь пощады. Он не может вымолить ее у своей страны и обращается к нам. Когда-то фюрст Бисмарк учил нас: побежденным следует оставлять лишь глаза, чтобы они могли оплакивать свое несчастье. Вам, господа, мы этого не говорим. К данному случаю, признаю, эта формула не относится. Вы правы, барон Будберг: речь идет о родственной семье. Германия от нее не отстранится.
      Нейгардт. С декабря потеряно столько времени... Что вами предпринято? На что можно рассчитывать?
      Посол. Сейчас, как стало нам известно, московские власти собираются провести суд над императором и, возможно, над императрицей. Уже идет обмен мнениями на этот счет между инстанциями московскими и уральскими. Готовится обвинительный акт. Наша позиция: суда не допустить, семью освободить и вывезти в Германию. Я убежден, что большевики не посмеют отказать нам в удовлетворении этих требований.
      Нейгардт. Они предъявляются официально?
      Посол. Вполне.
      Будберг. Требования бывают энергичные, бывают и вялые...
      Посол. Насколько энергично они ставятся, вы можете судить по последней депеше, поступившей из Берлина. Извольте. (Читает.) "Москва, Посольству. Демарш, предпринятый вами в связи с опасностью, угрожающей царской семье, высочайше одобрен. Его величество желает, чтобы продолжались усилия, направленные на освобождение семьи и вывоз ее в рейх. При любых обстоятельствах немецкая принцесса и ее дети, в том числе наследник, как неотделимый от матери, не могут быть оставлены на произвол судьбы. Фон Кюльман".
      Нейгардт. Это отрадно.
      Посол. Таким образом, господа, вам не следует предаваться унынию. Семья находится под нашим наблюдением и защитой. Какую бы форму ни приняла угроза, мы не отнесемся к ней безучастно, она будет предотвращена. На мой последний демарш Чичерин ответил молчанием, но я надеюсь, что он вскоре заговорит. (Посол встает, поднимаются и его собеседники.) Возможно, что в интересах освобождения семьи окажется целесообразным выступление на месте, на Урале, и ваших организаций... Но о дальнейшем мы с доктором Рицлером будем ставить вас в известность. На сегодня же, я полагаю, сказанного достаточно...
      Визитеры, сопровождаемые до порога послом и советником, раскланиваются. У двери Мирбах вдруг кладет руку на плечо Нейгардта:
      - Вы не забыли, барон, наши с вами довоенные дерби и пари на мюнхенском ипподроме?
      Нейгардт машет рукой:
      - Ах, граф, какие уж тут дерби и пари, и о чем вспоминать...
      Посол позволяет себе минутную фамильярность:
      - Ну что вы, господа... Не надо киснуть. Хвост трубой - так ведь, кажется, говорят у вас в России? Увидите, все встанет на свое место. Не исключено, что недели через две-три вы увидите своего императора где-нибудь по ту сторону границы.
      Разговор велся на родном языке всех участников этой встречи - немецком.
      Внизу, в вестибюле, снова щелкнул ключ, заскрипела щеколда. Привратник осторожно приоткрыл дверь наружу, выглянул в переулок. Двое, нахлобучив обвислые шляпы, скользнули в дождливую мглу.
      Это было в последних числах мая 1918 года.
      КАЙЗЕР НЕ ПОМОГ
      Предшественником Мирбаха на посту германского посла в России был Пурталес.
      Семилетняя служба в этой должности (1) закончилась для него вечером в субботу, 1 августа 1914 года, когда он, оставив свою коляску у подъезда No 2 здания Главного штаба, поднялся на третий этаж к министру иностранных Сазонову, несколько суток подряд не покидавшему служебного кабинета, и спросил его, будет ли, в соответствии с требованием германского ультиматума, отменена объявленная в России мобилизация. Сазонов сказал: нет. Тогда граф, без особого выражения, косясь на ангела Александровской колонны, вырисовывающегося в окне, сказал министру, что с настоящего момента Германия находится в состоянии войны с Россией.
      Посол положил на стол бумагу с текстом того же заявления и вышел. (При этом он проявил феноменальную рассеянность. Им были заготовлены два варианта ноты на оба случая: а) если ультиматум будет принят; б) отклонен. Посольский секретарь перепечатал два текста на одном листе. В таком виде посол и оставил Сазонову свою бумагу - с двумя противоположными заявлениями. В 4 часа утра Пурталес позвонил министру и попросил считать действительной "ту ноту, в которой объявляется война".)
      Утром следующего дня столица обратилась в арену манифестаций. Вышла на улицы, буйствуя, черная сотня. Ватаги шли вдоль Невского, Садовой и Большой Морской, разбивая витрины, громя магазины и кафе под вывесками с немецкими именами. Были разгромлены издательство "Ди цайтунг", магазин Излера на Большой Морской, кафе Рейтера на углу Невского и Садовой (владелица заведения разослала в редакции газет письмо, в котором пояснила, что она истинно православная. Варвара Николаевна, урожденная Васильева; фамилию Рейтер получила в замужестве). На Литейном вытащили из трамвая и едва не линчевали переодетого германского офицера: его занесло в Россию в гости, он торопился на Финляндский вокзал, чтобы выбраться домой, не успел...
      К середине того же воскресного дня устремились на Дворцовую площадь петербургские монархисты-чистоплюи в сопровождении нарядно разодетых дам. На виду у августейшей четы, вышедшей по такому случаю на дворцовый балкон, разыгралась истерическая демонстрация преданности царю и порицания кайзеру.
      Под звон колоколов Исаакия, под гул пушек Петропавловской крепости неслись проклятья в адрес потсдамского родича их величеств. С высоты балкона царская чета минут десять встревоженно-натянуто улыбалась скопищу, павшему перед ней на колени, и поспешила скрыться в темной глубине покоев.
      Несколько дней катилась по центральным районам столицы волна черносотенного буйства, пока не докатилась до стен резиденции Пурталеса.
      На Исаакиевской площади собралась большая толпа. Многие были вооружены ломами и крючьями. В девятом часу вечера ватага бросилась на штурм посольства, уже, впрочем, опустевшего (2). Перебили по фасаду стекла, высадили ворота. На фронтоне здания обвязали веревками скульптуру (два воина с конями) и столкнули вниз. Одна фигура зацепилась за карниз и повисла, другую поволокли и сбросили в Мойку. Привратник Адольф Катнер, оставленный Пурталесом для присмотра, выбежал на крышу и там был убит. К часу ночи здание пылало, как факел. Когда под утро министр внутренних дел Маклаков появился на площади, жандармский полковник Сизов, гарцевавший вдоль гостиницы "Астория", с ухмылкой доложил:
      - Так что, ваше высокопревосходительство, германцы начисто выгореть соизволили!
      Клубы дыма, окутавшего в ту ночь Исаакиевскую площадь, уже сливались с удушливой гарью пожарища, охватывавшего Европу и мир. Бушевать ему предстояло долго. Считая от тех дней, вооруженная борьба с австро-германским блоком длилась для России 3 года и 7 месяцев (3). За 1290 дней сражений русская армия потеряла убитыми и ранеными до семи миллионов человек (4).
      Велик был счет смерти, но не в глазах тех, кто открыл его под знаком дебошей и поджогов в радиусе нескольких километров вокруг царского дворца. Помощникам Николая II этот баланс крови не казался слишком большим. Не настолько, во всяком случае, большим, чтобы в минуту личной опасности они постеснялись обратиться за поддержкой и сочувствием к тем самым тевтонским антихристам, которых в августе четырнадцатого столь отчаянно поносили.
      Еще не так давно на своем шабаше под балконами Зимнего они ругали кайзера вурдалаком и сатаной, а на Исаакиевской площади бегали с железными крючьями и горящей паклей по салонам его уполномоченного. Теперь, в 1918 году, эти господа воззвали о помощи и спасении к тому, самому Вильгельму, своему якобы заклятому врагу, во имя сокрушения которого они пролили столько русской крови.
      С призывом к воюющим державам о прекращении мировой бойни Советское правительство выступило на второй день после провозглашения Советской власти в Актовом зале Смольного. Державы Антанты к этой мирной инициативе не присоединились. 26 ноября русские парламентеры установили первые контакты с противником, согласившимся вступить в переговоры о заключении перемирия. В ходе этих переговоров в декабре прибыла в Петроград германская миссия, возглавляемая графом Вильгельмом Мирбахом. С разрешения Смольного она разместилась в уцелевших комнатах бывшего посольского здания у Исаакия, которое в августе 1914 года разгромили монархисты. А вскоре новоприбывшие дипломаты кайзера узрели и самих предводителей громил. Сквозь те самые ворота, которые рухнули в августе четырнадцатого под напором черной сотни, теперь крадучись пробрались к немецким гостям ее недавние духовные вожди: Нейгардт, Будберг, Трепов, Гурко и Бенкендорф. Представ перед Мирбахом и его помощником адмиралом Кейзерлинком, они умоляли Германию спасти изгнанного, томящегося в Сибири монарха.
      Мирбах пообещал доложить просьбу в Берлин.
      Его донесение о тайном визите группы Нейгардта - Будберга - Трепова было первой официальной информацией о злоключениях "русского кузена", полученной Вильгельмом II по каналам собственной службы. Реагировал он на эту информацию, по свидетельству приближенных, крайне удрученно. Первым движением кайзера была директива канцлеру Бетман-Гольвегу: "Разработать меры по эвентуальному оказанию помощи и спасению".
      И дело здесь было не только в родственных чувствах. Участь своей петербургской родни Гогенцоллерны с тайным ужасом восприняли как предзнаменование собственного, неотвратимо надвигающегося конца.
      С заключением (3 марта) мирного договора в Брест-Литовске, с появлением (в апреле) в Москве германского посольства во главе с тем же Вильгельмом Мирбахом узел его контактов с подпольной группой Нейгардта-Будберга перемещается в дом No 7 по Денежному переулку (ныне улица Веснина). Протянулась далее цепь заговора, звеном которой и была описанная выше встреча четырех.
      Долгие годы апологеты старого рейха отрицали, что такой заговор был. И сегодня находятся в ФРГ лица, утверждающие, что никаких переговоров с подпольем Мирбах не вел, вмешательства в пользу царя не было (5). Мирбах, заверяют эти авторы, отказался соприкасаться с делом защиты Романовых, как с "не имеющим отношения к интересам Германии". Вообще, в этом вопросе "Германия заняла тогда позицию сдержанности, отчужденности и абсолютного невмешательства" (Норберт Реш, там же).
      Каково было это "абсолютное невмешательство", показали непосредственные участники событий, например, Нейгардт, по воспоминаниям которого воспроизведена здесь встреча четырех в Денежном переулке (6), и сам Мирбах. К 50-летию финала Романовых, которое шпрингеровская пресса сочла нужным отметить особенно кричаще, она же предала гласности и некоторые из донесений Мирбаха времен его посольской деятельности в Москве. В их числе две депеши: а) отправленная в Берлин 13 июня, то есть через две недели после описанной встречи четырех; б) посланная туда же 20 июня, то есть за две недели до убийства посла (7). Мирбах подробно сообщает своему шефу Рихарду фон Кюльману о возрастающей активности подпольного "блока монархистов и бывших либеральных политиков, землевладельцев и промышленников". Его, посла, тайно осаждают "многие известные лица, носители старых имен и высоких званий, владельцы крупных фирм и собственники латифундий"; люди эти, сообщал посол начальству, всячески выказывают "дружеское расположение к Германии". С ее помощью они хотят освободить Царя, но не только. Есть не менее важный пункт: "Они являются ко мне просителями также для того, чтобы вымолить помощь в борьбе против большевизма".
      Какое же отношение к "мольбам" рекомендует начальству посол? Во всяком случае, не "безразличие". "При всем своеобразии положения, - пишет он 20 июня, - следующее представляется велением момента: мы не должны допустить, чтобы в России у противников агонизирующей большевистской системы вновь сложилось объединение с Антантой... Наши ответы на их запросы не должны носить характера абсолютного нет".
      Не говорить "нет" означало, по существу, сказать "да". Этого не могут отрицать и шпрингеровские комментаторы. Обойдя скромным молчанием промашку кайзеровской дипломатии насчет "агонии большевизма" (да они и сами возвещали ее десятки раз за пятьдесят лет), эти господа поясняют: "Идея состояла в том, что большевики должны быть свергнуты, буржуазная Россия восстановлена, условием же восстановления ставился переход России на курс полной ориентации на Германию" (8).
      Иначе говоря, проект вызволения царя кайзером был частью более обширного плана ликвидации советской власти с помощью германских штыков, восстановления старой, скорее всего царской, России с полной переориентацией такого Российского государства, то есть того, что милостиво оставит от него берлинский генштаб, - на союз с германским империализмом и подчинение германскому контролю. В такой план без особого труда вписывались и царь, и наследник, фамильно близкие и уже потому наиболее приемлемые. Оставалось лишь извлечь их из ссылки и возвратить в Зимний дворец. Потому-то "Вильгельм II и привел в действие все рычаги, чтобы спасти семью своего русского кузена" (9).
      Вслед за Нейгардтом и Мирбахом может внести свою лепту в уяснение обстоятельств тех дней и Рицлер. Заметим, что бывший советник кайзеровского посольства в Москве в результате краха кайзера без работы не остался: с 1920 года он подвизается в качестве ведущего эксперта по восточноевропейским проблемам в министерстве иностранных дел Веймарской республики. Сюда, на Вильгельмштрассе, летом 1921 года явился некий Н. А. Соколов, белоэмигрант, обретавшийся во Франции. Отрекомендовавшись Рицлеру следователем по делу о казни царя, получившим на то полномочия в 1919 году от "верховного правителя" Колчака, гость осведомился, не может ли герр доктор сообщить ему какие-нибудь полезные сведения по исследуемому вопросу.
      Правительство его величества кайзера, сказал без обиняков Рицлер Соколову, через свое посольство в Москве пыталось в 1918 году сделать для заключенных "все возможное и даже невозможное". В подтверждение сказанного Рицлер извлек из архивов и показал Соколову пачку документов. В их числе следующие:
      A) "Посольство в Москве. Министерству иностранных дел. Июль 1918 года.
      Должно ли быть повторено решительное представление относительно бережного отношения к царице, как германской принцессе? Не считаете ли вы, что распространять представление и на цесаревича было бы опасным, так как большевикам, вероятно, известно, что монархисты склонны выставить на первый план цесаревича? Недоверие большевиков в отношении германских представлений еще более усилилось вследствие недавних слишком откровенных заявлений генерала Краснова на Дону. Рицлер " (10).
      Б) "Министерство иностранных дел. Поверенному в делах в Москве. Июль 1918 года. С представлениями в пользу царской семьи согласен. Буше".
      B) "Посольство в Москве. Министерству иностранных дел. Июль 1918 года. Сделал снова соответствующее представление в пользу царицы и принцесс германской крови с указанием на возможное влияние цареубийства на общественное мнение. Чичерин молча выслушал мои представления. Рицлер" (11).
      Документы, переданные Рицлером Соколову, свидетельствуют, по словам последнего, о том, что "русские монархисты вели переговоры с немцами о свержении власти большевиков". А "в рамки этой темы" входила проблема освобождения царя, которое и монархический центр, и выступавшие на юге белые генералы "должны были оплатить какими-то услугами немецким военно-политическим планам как в центре страны, так и в разгоревшейся вооруженной борьбе на периферии, оккупированной или намечавшейся к оккупации германскими вооруженными силами" (12).
      Издалека, из Тобольска, а потом из Екатеринбурга Романовы напряженно следили за движением сил, которые, как они надеялись, вернут им свободу, а может быть, и власть. "Николая не покидала уверенность в том, что "Германия хочет дать царю и его сыну возможность возвратиться на трон, порвать с союзниками и вступить с союз с Германией" (13). Эта уверенность была столь велика, что Романовы одно время всерьез гадали, когда и куда вывезут их из заключения. "Они были того мнения, что их отправят в какой-нибудь из приграничных городов, где они и будут переданы германским войскам" (там же), Конкретно назывались пункты; Долгоруков, состоявший при царской семье, говорил, например, что ее передача немцам состоится, по-видимому, в Риге.
      Одновременно чета Романовых пристально следила за развернувшимися на юге и севере вооруженными диверсиями бывших царских генералов, принятых на службу и довольствие кайзеровским командованием. "Добрые вести о Каледине и Краснове идут с Дона, - утешается Александра Федоровна в одном из своих писем к Вырубовой. - Дай бог удачи их святым начинаниям" (14).
      Те же генералы под эгидой кайзеровского командования выступили и первыми мастерами по устройству жестоких кровопролитий на оккупированных немцами русских территориях; это - приближенные Николая II, десятилетиями состоявшие в его свите или окружении, лично ему преданные, его возвращение на трон открыто или тайно поставившие своей целью: Алексеев, Краснов, Каледин, Богаевский, Скоропадский, Маннергейм.
      В то самое время, когда на Исаакиевской площади Нейгардт и Будберг по ночам пробирались к Мирбаху для тайных переговоров об освобождении царской семьи, наказной атаман войска Донского Каледин на юге устанавливал первые связи с германским командованием, пытаясь с его помощью превратить Дон в базу и исходный плацдарм российской контрреволюции. В декабре 1917 года отрядам Каледина удалось захватить Ростов. Около двух месяцев длилась кровавая оргия калединщины, отметившей свой путь по донской земле виселицами и расстрелами. В ожесточенных боях, смелыми контрударами Красная гвардия и партизанские отряды надломили калединское воинство. Не дожидаясь конца, атаман 29 января 1918 года покончил самоубийством.
      Тем временем в Оренбурге поднимает монархический мятеж атаман Дутов. С балкона городской думы он обращается к белоказачьим отрядам с пьяной и путаной речью, в которой заклинает их "не вкладывать шашки в ножны" до тех пор, пока не "воссияют в блеске былой славы и попранныx прав государь император и его царственный сын". На юге за первым раундом следует второй. Место Каледина занял Краснов. Тот самый, который несколько месяцев назад, разбитый у Пулковских высот и доставленный в Смольный, был отпущен на свободу под честное слово впредь не поднимать оружие против советской власти. Его слово чести стоило дешево. Получив 11 мая 1918 года атаманскую булаву, он обратился к Вильгельму II с холопским посланием, в котором объявил Дон состоящим под немецким протекторатом, а заодно провозгласил своей целью "восстановление в правах" Николая II и его сына. С середины мая до конца июня Краснов получил от немцев 46 орудий, 88 пулеметов, 12 миллионов патронов. Пятнадцатитысячный свой отряд Краснов, получив оружие, смог развернуть в восьмидесятитысячную армию. Он установил режим. страшного террора. Вот приказ генерала Денисова, его правой руки: "Самым беспощадным образом усмирять рабочих, расстреляв, а еще лучше повесив на трое суток каждого десятого из всех пойманных".
      Трудовой Дон поднялся на решительную, отчаянную борьбу против кайзеровских прихвостней. Подала руку помощи Красная Армия. Перед лицом надвигающегося крушения очередной прогерманской авантюры Краснов счел за благо вовремя убраться. Он передал атаманскую булаву генералу Богаевскому и бежал в Германию.
      Примерно такую же карьеру проделал на немецкой службе бывший командир царскосельского лейб-гвардейского полка (где служили великие князья), бывший генерал-адъютант его величества, полтавско - черниговский помещик, уроженец германского города Висбадена П. П. Скоропадский. С первого взгляда Скоропадский приглянулся генералу Герману фон Эйхгорну, в начале 1918 года сменившему генерала фон Линсингена в должности командующего оккупационными войсками на Украине. 29 апреля 1918 года Скоропадский был провозглашен в Киеве "гетманом Украины". Продержался он семь с половиной месяцев, всячески помогая оккупантам грабить страну и вешать непокорных, а как только побежали немцы с охваченной пламенем всенародного восстания Украины, вслед за ними поспешил унести ноги и бывший генерал-адьютант.
      Названные генералы Николая II в ожидании его возвращения расчищали для него (или для его сына) площадку на юге и востоке. Еще один из той же плеяды и под тем же общим командованием усердствовал на Севере. Незаурядные способности карателя генерал Карл Густав Эмиль Маннергейм показал уже в начале гражданской войны, развязанной в Финляндии кликой Свинхувуда. Но особенно блеснул он вскоре после того, как реакционное финское правительство заключило 7 марта 1918 года отдельный договор с Германией. С помощью подоспевшего с десантными силами немецкого генерала Рюдигера фон дер Гольца Маннергейм организует обширный и жестокий карательный рейд для подавления рабочего класса и Красной гвардии. От Або, Ханко и района Ловиза оба генерала, царский и кайзеровский, вместе рвутся вперед. Во имя чего - это определится через несколько месяцев, когда Финляндия будет объявлена монархией, а претендентом на несуществующую финскую корону выступит Фридрих Карл Гессенский, родственник последней русской царицы.
      Пока же фон дер Гольц и Маннергейм вырываются на магистраль Выборг-Петроград; 23 апреля они захватывают Райволу; 24 апреля вступают в Териоки; 29 апреля овладевают Выборгом; 4 мая - городами Котка и Фридрихсгам. Опьяненная своим маршем белогвардейщина устраивает 16 мая в Хельсинки триумфальный военный парад; затем предпринимается операция с целью захвата Мурманской железной дороги, с расчетом на последующий прямой рывок в сторону красного Петрограда. Но для этого у них оказались руки коротки...
      Не довелось Фридриху Карлу Гессенскому подняться на финский трон, как ни старались для него пришлые и местные истязатели. Тянули же они его за собой, выжигая на своем пути все живое. Беспримерной по жестокости и трусости была их месть финским красногвардейцам, преградившим путь захватчику и его подручным. 75 тысяч пленников прошли перед ста сорока пятью чрезвычайными судами после разгрома Красной гвардии. Были расстреляны сорок тысяч человек; брошены в тюрьмы девяносто тысяч - три процента финского населения; шестьдесят семь тысяч человек, в том числе четыре тысячи женщин, были осуждены на каторгу общим сроком свыше трехсот тысяч лет.
      Над мрачным шабашем, разыгравшимся на подконтрольных оккупантам территориях от Хельсинки до Киева, стоял режиссер: генерал Макс Гофман. Именно им была разработана схема аннексий, реализованная в Бресте. Вплоть до последнего дня кайзеровского рейха этим человеком владела навязчивая идея уничтожения в России советской власти и восстановления царизма. И после того, как рейх рухнул, у Гофмана хватило наглости предложить державам Антанты свои услуги по подавлению русской революции путем возобновления германского вооруженного похода на Восток. Кое-кому в Лондоне и Вашингтоне идея пришлась по вкусу. Народы Запада все же не позволили сыграть с собой столь циничную шутку. Контракт с Вильсоном и Черчиллем у Гофмана не состоялся. Но что с идеей его найма не так-то легко на Западе расстались и что сутью его проекта было расчленение России, превращение ее в некую сателлитную, усеченную "Восточную империю" под эгидой ставленника из династии Романовых - что обстоятельство не так давно вновь подтвердил на основе поднятых в ФРГ документов западногерманский исследователь Жак Отто Грецер в статье к 50-летию Брестского договора (15). Усиленно рекламируя на Западе свой "антисоветский, антирусский, процаристский проект", Гофман, по мнению этого автора, выступал тогда "подлинным выразителем экспансионистских вожделений центральных держав". В Бресте Гофман пустил в ход тезис о "самоопределении", и лишь для того, чтобы "под его прикрытием осуществить ампутацию русских территорий". Это были, пишет Грецер, "военные цели, зародыш которых через одно поколение лег в основу гитлеровской политики завоевания пространства на Востоке". Заметим, что о "самоопределении" неонацистские трубадуры реванша и территориальных захватов кричат в ФРГ и сегодня.
      Вернемся в Денежный переулок. По ночной тропке, протоптанной в посольский особняк, пробираются Нейгардт, Будберг и другие "бывшие", подогревая адвокатскую активность Рицлера. Полыхало пламя великой революции, озаряя горизонт, уже вились, заносимые ветром с Востока, сполохи над казарменной глыбой рейха, а слуги двух династий, одной - рухнувшей, другой замершей в страхе перед своей участью, продолжали интриговать, стращать, шантажировать. К началу июля 1918 года немецкие домогательства в пользу Романовых становятся все более грубыми и вызывающими. Даже покушение на Мирбаха кайзер использует для маневра в пользу царской семьи. Выдвинув провокационное требование о допуске в Москву немецкого батальона, якобы для охраны посольства, Берлин в дальнейшем заявил о готовности снять это требование в обмен на разрешение царской семье выехать в Германию.
      Но навязать советским властям торг вокруг Романовых ни Рицлеру, ни другим не удалось. Несмотря на всю опасность положения, молодая республика, штурмуемая врагами, дала отпор кайзеровским притязаниям, отклонив как требование о допуске батальона, так и вмешательство в пользу царя. Серия атак на суверенитет Советской России кончилась для германской дипломатии ничем.
      От руки эсэра Блюмкина кайзеровский посол Мирбах пал 6 июля в том же посольском вестибюле, откуда после известного нам ночного разговора выскользнули в переулок Нейгардт и Будберг. Бывший царь пережил своего заступника Мирбаха на десять дней.
      Дипломатическая операция "Русский кузен", предпринятая Берлином, провалилась. Провалилась потому, что советская власть даже в тех трудных условиях не дала запугать себя, не уступила шантажу, сознавая опасность послабления в вопросе о судьбе Романовых. В результате ни дипломаты, ни генералы, понукаемые кайзером, не смогли предотвратить екатеринбургский финал.
      А вскоре и самим заступникам стало туго. К осени 1918 года ураганные вихри, поднявшиеся из глубин русской революции, докатились и до цитадели германского империализма; зашатались и в несколько ноябрьских дней рухнули ее стены. 9 ноября 1918 года монархия в Германии была свергнута, кайзер бежал.
      Выручить своего кузена Вильгельм не смог, зато кузен посмертно помог ему трагическим своим опытом. Царь кончил жизнь в Екатеринбурге в доме Ипатьева. Памятуя о его неудаче, свергнутый кайзер не стал медлить с бегством и уже на второй день очутился на границе (16). Не прояви Вильгельм такого проворства, он, похоже, получил бы свой Екатеринбург. В голландском имении Доорн он пережил Николая на двадцать три года, наслаждаясь на фоне идиллических утрехтских пейзажей покоем, комфортом и тихим графоманством. Под конец же земных странствий сподобился увидеть одного из своих сыновей. Августа Вильгельма (по прозвищу "Ауви") на нацистской службе в форме штурмовика, затем успел поздравить своего бывшего ефрейтора Гитлера с начальными успехами тотального блицкрига (17)
      (1) Описана им самим в : Friedriсh von Purtales. Am Scheidewege zwischen Krieg und Frieden. Berlin, 1919.
      (2) Пурталес с тридцатью сотрудниками выехал из Петербурга 2 августа в 8 часов 30 минут на Або. Пресса черной сотни по сему случаю упражнялась в остроумии. Образчик: "На Финляндском вокзале можно было вдоволь налюбоваться картиной: по платформам в беспорядке метались чины германского посольства... Метались секретари, канцелярские служители, лакеи, какая-то чиновница с отвратительной моськой спасавшегося бегством посла. Все эти чины имели вид сильно побитых собак... С большим трудом удалось наконец разместить их, рассыпавшихся, как раки из мешка, и поезд умчал всю эту компанию. Некоторые из публики, владевшие немецким языком, помогали пурталесскому стаду... Многие из публики мысленно провожали посла пожеланием: "Скатертью дорожка! До свидания в Берлине через три месяца!" Предчувствуя весь ужас, ожидающий его родину, он мчался домой к своему повелителю ни жив, ни мертв". ("Русское знамя", No 166 от 8 августа 1914 года, стр. 2).
      (3) С 1 августа 1914 по 3 марта 1918 года, т. е. по день подписания Брестского мирного договора.
      (4) Н. В. Сазонов. Потери России в войну 1914-1918 гг. Труды Комиссии по обследованию санитарных последствий мировой войны. Госиздат, Москва,1923,
      (5). Nоrbert Rosch. Schatten fordern heraus. Berlin-Zurich, 1967.
      (6). D. В. Freilierr von Neugardt. Des Schicksals Fuegung. Wien-Munchen, 1926.
      (7). Die Welt, N 157 (9.VII).1968
      (8) "Die Welt", No 157 (9. VII). 1968.
      (9) "Bunte Illustrierte", No 12 (17. III).1965
      (10) Имеются в виду сделанные Красновым в Новочеркасске в мае-июне 1918 года публичные заявления о том, что конечной целью "белого движения" и германской поддержки этого движения является монархическая реставрация в России. - Авт.
      (11) Часть предоставленных Рицлером документов Соколов впоследствии опубликовал в своей книге, изданной в Германии. По содержанию они совпадают с депешей Кюльмана, которую, согласно рейхенгальским запискам Нейгардта, зачитал ему и Будбергу в здании германского посольства в Москве фон Мирбах.
      (12) Н. А. Соколов. Убийство царской семьи. Изд-во "Слово". Берлин. 1925
      (13) "Bunte Illustrierte", N 10(3.III). 1965.
      (14) Anna Wyrubowa. Glanz und Untergagng der Romanoffs, Wien, 1927
      (15) Dr. Jacques Otto Grezer. 50 Jahre Brest-Litowsk. "Blatter fur deutsche und Internationale Politik". Koln, Marz 1968, Heft 3, s.226-228
      (16) Он перешел голландскую границу вечером 10 ноября. Прибыв к замку Амеронген своего приятеля графа Бентиннека, въехал в ворота и простуженным голосом сказал вышедшему навстречу хозяину: "А теперь я с удовольствием отведал бы, наконец, чашку настоящего английского чая". "Так завершилась 500-летняя история дома Гогенцоллернов". - Paul Sethe."Ich habe es nicht gewollt" (Der Kaiser hatte Angst vor dem Krieg), "Stern", N 31 (2.III).1964
      (17) В июне 1940 года бывший кайзер послал из Доорна поздравительную телеграмму Гитлеру с выражением "восхищения и благодарности" по поводу взятия вермахтом Парижа.
      ЯХТЫ И НОКТЮРНЫ
      Царь и кайзер были родственниками. Иногда - собутыльниками. Иногда даже приятелями.
      Вот они под хмельком, обнявшись, изображены на фотографии.
      Эта поза была и политическим их идеалом. Обходя, по возможности, тот факт, что их державы оказались в противоборствующих коалициях, царь и кайзер вдвоем, без свидетелей, не раз предавались грезам о новом Священном союзе типа меттерниховского. За бокалом вина умственному взору обоих рисовался личный автократический альянс, устойчивый против превратностей общественного развития, способный в любое время обуздать и даже раздавить общего врага-крамолу.
      Но меттерниховская идея солидарности монархов была не очень-то действенной и в свое время, в начале XIX века. Тем менее она могла стать реальностью по прошествии почти столетия.
      Непреодолимые течения истории растащили августейших сородичей в разные стороны, а потом их с двух противоположных направлений прибило к 1 августа 1914 года, когда они а последний раз обменялись телеграфными посланиями, все еще именуя друг друга "Ники" и "Вилли"...
      В последний раз призвали друг друга "одуматься" и "успокоиться"...
      Не пожелали успокоиться ни тот, ни другой. Не захотели одуматься ни их генералы, ни дипломаты. Последовал взрыв. Он мог произойти и в другое время, и по другому, не сараевскому поводу: силы, вызвавшие его, были глубинными и неотвратимо действующими, и источники их лежали далеко за пределами личной воли двух свояков.
      И все же фамильные связи Романовых и Гогенцоллернов никогда не порывались до конца даже в период самых острых межгосударственных конфликтов, возникавших из путаницы империалистических противоречий; эти связи на какое-то время могли быть лишь ослаблены.
      Даже после того как царская Россия окончательно впряглась в колесницу Антанты, при дворе продолжала свою неутомимую работу пронемецкая партия, тем более влиятельная и живучая, что ее патроном выступила царица - бывшая гессенская принцесса, ухитрившаяся за двадцать три года жизни в России почти не обрусеть.
      Эта группа, впоследствии получившая подкрепление в лице Распутина, упорно отстаивала принцип жизненной взаимозависимости двух династий. Пронемецкая партия внушала царю, что лучше всего гарантирует его личные интересы ориентация на единение с рейхом, вступление в некое русско-германское общество взаимного страхования от грозящей революции.
      Получалось в известном смысле так, что Романовы, интригуя против своей немецкой родни, в то же время за нее цеплялись; рейх был для них и внешнеполитическим противником, и фамильным якорем спасения; участвуя в антантовских кампаниях против кайзера, Романовы при первых же признаках личной опасности готовы были сомкнуться с ним через головы и своих, и его союзников.
      Параллельно двум империалистическим блокам, вставшим друг против друга с оружием в руках, действовал негласный русско-германский династический блок, базировавшийся на принципе: один попал в беду - другой выручает.
      Не случайно кумиром российской черной сотни наряду с собственным монархом оказался к 1905 году и Вильгельм II. К нему в трудные минуты обращали свои взоры погромщики как из полицейско-жандармских инстанций, так и из пресловутого "Союза русского народа". Руководство и филиалы последнего (киевский, харьковский, тамбовский, кишиневский, елисаветградский) в 1905-1907 гг. неоднократно обращались к кайзеру с призывами о поддержке, с приветственными посланиями.
      Рекорд пресмыкательства побила киевская организация "СРН", пославшая Вильгельму (за подписью Юзефовича) телеграмму с выражением "беспредельных чувств благоговения и коленопреклонения".
      То, что негласный династический блок существовал, подтверждает сегодня и западногерманская публицистика в лице таких своих представителей, как, например, С. Хаффнер. Он отмечает, что "обе династии даже в периоды войн продолжали составлять некую общность частных интересов. То было все перекрывающее единство монархических кланов перед лицом революции, которая и Романовым, и Гогенцоллернам представлялась одинаково смертельным врагом" (1). Этим взаимным тяготением, по Хаффнеру, был вызван к жизни тот "старинный изысканный царистско-кайзеровский международный клуб, члены которого, даже ведя борьбу между собой, всегда оставляли в своей среде место для известной солидарности".
      Для них война была занимательной, почти не связанной с личным риском игрой, которая, как пишет тот же Хаффнер, "велась, так сказать, в соответствии с клубными правилами... Стороны мерялись силами и, в зависимости от исхода, заключали мир; ни одной из них и в голову не приходила мысль о борьбе на полное уничтожение партнера по военно-политическому пасьянсу". Соблюдение клубных правил и было одной из добродетелей в отношениях между Романовыми и их немецкими родственниками на протяжении двух веков. "Нечего уж говорить о том, - пишет Хаффнер, - какое значение для них приобрела идея этой солидарности, когда возникла проблема борьбы против большевизма".
      В силу "идеи солидарности" Николаю уже не раз случалось обращаться к Вильгельму с просьбами о личных одолжениях.
      В 1905 году через посредство Витте он просил в Берлине взаймы денег на подавление революции, ставил перед кайзером вопрос о выделении германского экспедиционного корпуса для участия в усмирительных рейдах по империи. В один из осенних дней того года он уложил чемоданы, готовясь бежать с семьей из страны. Тогда в Финском заливе, у Петергофа, появился германский эсминец G-110, присланный Вильгельмом в распоряжение кузена; а за эсминцем, как деликатно сообщала одна из столичных газет, "болталась в заливе целая флотилия нерусского происхождения и службы", и находилась она в русских водах, как писала газета "Вечерний Петербург", "до тех пор, пока не миновала в ней надобность".
      На твердую основу в те же годы поставлены были сотрудничество и взаимопонимание двух охранительно-полицейских служб, агенты которых по принципу челночного движения сновали и по Невскому, и по Унтер-ден-Линден. В Берлине царская охранка создала один из главных опорных пунктов своей диверсионно-сыскной деятельности на европейском континенте. Кайзеровские шпики снабжали ведомство Сипягина - Плеве постоянной информацией о печатании русской литературы в типографиях Лейпцига и Мюнхена. Из месяца в месяц берлинская полиция передавала в Париж Л. А. Ратаеву, шефу заграничной агентуры петербургского департамента полиции, сведения о деятельности в Германии русских революционных групп. Кайзеровскими властями был арестован и выдан царской охранке большевик Камо (Семен Аршакович Тер-Петросян); они же спасли от расплаты провокатора Е. Ф. Азефа (2). Впрочем, эти и подобные им взаимные услуги можно было бы считать мелочью в сравнении с другими проблемами, возникшими, например, в ходе первой мировой войны.
      Сообразив уже к началу 1915 года, что война не обещает им ничего хорошего, Романовы принялись нащупывать возможность заключения сепаратного мира с Германией. Пока война казалась вариантом старого клубного пасьянса, они вели ее охотно и со спортивным задором. Когда же определились гигантские масштабы и затяжной характер побоища и потянуло гарью под самыми окнами дворцов, первым движением обеих сторон было возобновление интимных контактов с целью выбраться из переделки подобру-поздорову. Дело оказалось трудное. Выяснилось, что без риска свернуть себе шею царизм не может на полном ходу, внезапно приостановить свой кровавый бег в упряжке с Антантой...
      Бьеркский инцидент относится к лету 1905 года, когда Вильгельм, соблазнив Николая обещанием подпереть его покосившийся трон, предложил ему один-на-один, через головы своих же правительств, договориться о священном союзе.
      23 июля в залив Бьерке близ Выборга вошли с противоположных сторон две яхты под императорскими штандартами. Кузены встретились для обсуждения обстановки в Европе. Вильгельм перешел на яхту Николая.
      Два дня (23 и 24 июля) лакеи носили в каюту, где засели императоры, вина и закуски. Иногда из каюты доносилась музыка - Вильгельм играл ноктюрны Шопена; иногда слышались обрывки тостов.
      К концу переговоров Николай вызвал в каюту морского министра А. А. Бирилева. На столе, среди бутылок и закусок, министр разглядел какую-то бумагу. Прикрыв ее ладонью, царь предложил Бирилеву, не читая, контрассигновать только что заключенный и подписанный высочайшими особами договор о русско-германском союзе (3). Бирилев повиновался.
      То был поразительный договор. Он противоречил всей системе международных связей и обязательств России.
      Во-первых, по этому договору Россия обязывалась защищать Германию в случае войны с Францией; но по действовавшему тогда же союзному договору Россия обязана была защищать Францию в случае войны с Германией.
      Во-вторых, в Бьерке кайзер обязался защищать Европейскую Россию от нападения "любой из европейских держав". От кого именно? Не от Германии же?
      От Франции? Но с ней Россия в союзе. От Австрии? Но она состоит в союзе с Германией, следовательно, она и так не нападет на союзника своего союзника. От Италии? Она в том же положении, что и Австрия: участник германского (Тройственного) блока. От Англии? Она не может вести против России сухопутную войну.
      От Японии? Действительно, это был источник опасности. Тем более, что Портсмутский договор в то время еще не был ратифицирован. Но в Бьерке Вильгельм не взял на себя никаких обязательств перед Россией на Дальнем Востоке, и, следовательно, там Николай мог воевать себе в одиночку сколько угодно.
      Весть о бьеркском соглашении вызвала смятение в европейских столицах, включая Петербург. Кстати, возвращается из Портсмута С. Ю. Витте. Между ним и министром иностранных дел Ламздорфом происходит разговор (4).
      Ламздорф. Читали ли вы соглашение, заключенное в Бьерке?
      Витте. Нет, не читал.
      Ламздорф. Неужели Вильгельм и государь не дали вам его прочесть? (На пути из США через Германию Витте побывал у кайзера.)
      Витте. Нет, не давали. Да и вы, когда я приехал в Петербург и был у вас ранее, чем явиться к государю, также не дали мне его прочесть.
      Ламздорф. Я сам не знал о его существовании... Теперь посмотрите, что за прелесть.
      Витте (прочитав документ). Я считаю, что этот договор - прямой подвох.
      Ламздорф. Не говоря уже о его неэквивалентности.
      Витте. Он бесчестен по отношению к Франции... Разве государю неизвестен наш договор с Францией?
      Ламздорф. Как неизвестен? Отлично известен. Государь, может быть, его забыл, а вероятнее всего, не сообразил сути дела в тумане, напущенном Вильгельмом...
      Витте. Этот договор необходимо во что бы то ни стало уничтожить.
      Премьера заинтересовала роль Бирилева. Он считает, что соглашение недействительно уже хотя бы потому, что оно фактически не контрассигновано подписи министра иностранных дел на нем нет. Бирилев же здесь ни при чем.
      Витте. Адмирал, вы знаете, что вы подписали в Бьерке?
      Бирилев. Нет, не знаю.
      Витте. То есть как так не знаете?
      Бирилев. Я не отрицаю, что подписал какую-то бумагу, весьма важную.
      Витте. Что же в ней заключается?
      Бирилев. А вот что в ней заключается, не имею ни малейшего представления. Было же дело так. Призывает меня государь в каюту-кабинет и говорит: "Вы мне верите, Алексей Алексеевич?" После моего ответа он прибавил: "Ну, в таком случае подпишите эту бумагу. Вы видите, она подписана мною и германским императором... Он желает, чтобы ее скрепил и кто-нибудь из моих министров". Тогда я взял и подписал.
      Теперь инициативная группа отправляется к царю: Витте, Извольский и великий князь Николай Николаевич. Скопированная с музейной меттерниховской модели дипломатическая конструкция не выдержала первого же испытания на разрыв. Под давлением ассистентов Николай пишет Вильгельму письмо, в котором просит считать бьеркский документ не имеющим силы, пока не присоединится к нему Франция. Тщетно взывал в ответном послании кайзер: "Ты и я - мы подали друг другу руки и поставили свои подписи перед богом... Что подписано, то подписано". Николай остался глухим к этим сетованиям. Значение бьеркской грамоты было сведено к нулю.
      Позже он пытался успокоить возмущенного Вильгельма, предприняв ответный визит в Свинемюнде. Свидание состоялось на яхте царя на рейде 4-6 августа 1907 года. Участвовали в переговорах с русской стороны Извольский, с германской - фон Бюлов. Снова и снова запугивая Николая "либеральными, а в особенности революционными проявлениями", Вильгельм упорно добивался вступления в силу Бьеркского договора. Извольский противодействовал. Ни к чему реальному в Свинемюнде стороны не пришли. С тех пор, писал Витте, "Вильгельм не мог нам простить, что мы прорвали сплетенный им капкан и высвободили из него Николая II". И далее - тот же автор: "В одном я уверен: поскольку реального удовлетворения императору Вильгельму не дано, а фразы таким удовлетворением служить не могут, он будет носить за пазухой камень против России".
      Своих провалов в Бьерке и Свинемюнде потсдамский кузен не мог забыть царскосельскому до конца своей жизни. Одряхлевший и поседевший экс-кайзер в своем голландском закутке, через много лет после гибели Николая, все еще попрекал тень царя. Отказ от Бьерке Вильгельм считал первичной причиной гибели Николая. Надо было держаться вместе, тогда не было бы екатеринбургского финала - таков, в частности, смысл письма, адресованного Вильгельмом в 1926 году бывшему русскому военному министру В. А. Сухомлинову:
      "Договор, заключенный в Бьерке между мной и Николаем II, заложил основы мирного и дружественного соглашения России с Германией... Он, однако, не вступил в действие вследствие вмешательства русской дипломатии (Извольский, Сазонов), русских генералов, членов Думы и других деятелей. Мировая война, к которой они стремились, не оправдала их надежд, опрокинула все их планы, и царь, равно как и я, потерял престол. Ужасные последствия, которые навлекло на Россию ее нападение на Германию, и все последующие события показывают, что оба государства найдут свое спасение в будущем, как и сто лет назад, лишь в тесном, взаимном единении и по восстановлении монархии в обеих странах.
      Вильгельм Второй,
      император и король".
      Как капля мути может отразить грязевое содержимое водоема, так в приведенном эпистолярном шедевре доорнского беженца отразилась вся ложь и спесь воинствующего германского империализма.
      Вилли не нападал - на него напали. Он не хотел столкновения 1 августа 1914 года-оно было ему навязано. К мировой войне стремились и надежды на нее возлагали другие. Вильгельм же и его генералы здесь ни при чем. Исход войны "опрокинул планы" других, у него же, кайзера, и опрокидываться было нечему его генеральный штаб не имел ни планов, ни расчетов. К Николаю у Вильгельма претензий нет: кузена сбили с толку Сазонов, Извольский и антантовские лидеры, в результате чего потеряли престолы "царь, равно как и я". Правда, свое смещение доорнский отшельник и через восемь лет считал недействительным - он все еще величает себя королем и императором. Зато Россию постигли "страшные последствия", под каковыми подразумеваются революция, исчезновение Николая, утверждение советской власти в пределах бывшей империи. В самом деле, есть чему ужаснуться: с появлением новой, советской России померкла надежда на осуществление программы дранг нах остен - как в ее кайзеровском, так и последующем, гитлеровском, варианте. Но еще не все пропало, утешал бывший император своего бывшего шпиона Сухомлинова, состоявшего одно время в должности российского военного министра: авось, еще удастся отбросить мир, включая Россию и Германию, на сто лет назад. Чем дальше отбросить их в прошлое, тем лучше.
      В Бьерке не вышло ничего. Но, даст бог, будет Русляндия, будет новый царь, и тогда в "тесном, взаимном единении", на основе возобновленного фамильного альянса, "найдут свое спасение в будущем" стратеги новых походов как нах остен, так и нах вестен...
      Этой идейке и поклонялись десятилетиями в эмиграции бывшие флигель-адъютанты, губернаторы и архиепископы.
      Били челом Вильгельму и его генералам в 1918 году; падали ниц перед Гитлером и его генералами в 1941 году.
      Скоропадский. Выбравшись с чемоданами из Киева 14 декабря 1918 года в обозе кайзеровской армии, подался в Баварию, осел в местечке Меттен, где тихо - мирно просидел в щели более двадцати трех лет. В 1941 году написал Гитлеру письмо с предложением услуг, попросил разрешения съездить в Киев "с целью в столь сложный момент оказать на месте содействие германской администрации". Фюрер передал экс-гетману благодарность "за добрые чувства". Но предложение услуг "за ненадобностью" отклонил.
      По странному совпадению, Скоропадский отдал богу душу 30 апреля 1945 года - в тот самый день, когда фюрер в берлинском бункере принял крысиный яд.
      Сухомлинов. С позором и всероссийским скандалом отстраненный от должности военного министра 11 июня 1915 года, был арестован 21 апреля 1916 года, посидел недолго в Петропавловской крепости и по распоряжению Николая II был освобожден. Летом 1917 года предстал в Петрограде перед военным судом, 12 сентября приговорен к пожизненной каторге. Бежал; с помощью Мирбаха и Рицлера, снабдивших его фальшивыми документами, выбрался из России в Германию. На вилле у Ванзее (под Берлином) провел последние годы своей жизни. Напоследок успел (с 1923 по 1926 годы) послужить консультантом по восточноевропейским проблемам при главном командовании рейхсвера; в этой функции помогал группе Секта-Браухича-Фрича отрабатывать планы нападения на Советский Союз.
      Краснов. Случай редкого перевоплощения. Сменил плеть на перо. Сбежав еще в 1918 году в Германию, обратился в литератора. Оставил потомству с десяток бездарных романов и в главном остался верен себе. После 22 июня 1941 года вернулся к старому ремеслу наемника германского империализма. Надел форму генерала вермахта и в таком виде, через двадцать пять лет, снова появился в южных районах СССР, оккупированных немцами. Соответственно и кончил - был доставлен в Москву, судим и повешен.
      По дорожке, протоптанной Красновым, прошли путь от служения кайзеру к служению Гитлеру и некоторые другие бывшие люди.
      Куда как мило обманывались беглые "заподлецованные личности", бывшие владельцы вилл на Каменном острове и хозяева донских и кубанских станиц, когда с вторжением вермахта в Советский Союз, по словам Д. Мейснера (5), приглядывались к победам Берлина и уже "подсчитывали километры, отделяющие их от донских степей"... Влекомые в бездну алчностью и злобой, "далеко пошли они по одному пути с врагами своей родины", от которой, впрочем, сами отреклись. В угоду гитлеровцам они готовы были отречься от своих имен, от своей тени, от самих себя. "Некоторые из них... отрицали даже самую принадлежность казачества... к русскому народу и извергали на Россию ушаты грязи. Некоторые "поповы", "стариковы", "быкодоровы", "Колосовы" и носители других подобных фамилий вдруг, к всеобщему недоумению и изумлению, оказывались совсем не русскими... Они на чистейшем русском языке, да другого они отродясь и не знали, объясняли, что "Дон и Кубань совсем не Россия и что только "большевистское насилие" держит эти области в ее составе". Действительно, какая обида! Пока фон Плеве и фон дер Лауниц давали им возможность ходить в атаки на мирных демонстрантов, хлестать нагайками и рубить шашками женщин и детей, эти чубчики кучерявые были уверены, что они-то и есть самая соль России. Обласканные же вильгельмовско-гитлеровским фатерландом, они на России, оставшейся без их благородий и его величества, поставили крест.
      Таковы были атаманы. Таковы были и атамановы священнослужители...
      Бежавшие за границу вместе с остатками разгромленных белогвардейских банд реакционные церковники еще в 1921 году на своем соборе в югославском городе Сремски Карловци провозгласили себя "ратоборцами" за восстановление монархии в России и развернули серию яростных антисоветских акций.
      От обращения клерикалов-монархистов к Генуэзской конференции в 1922 году с призывом к новой военной интервенции против России тянется прямая нить к их низкопоклонническому посланию Гитлеру в 1938 году, а далее - к "архиерейскому совещанию" в Вене в 1943 году, участники которого еще раз объявили о своем благословении нацистскому главарю, заклиная его восстановить царизм.
      После войны эти монархические группы перенесли свой центр из Мюнхена в Нью-Йорк. Из среды их главарей вышли: архиепископ Антоний Женевский, возглавивший в июле 1968 года помпезную брюссельскую "юбилейную" церемонию в память о Николае II; архиепископ Иоанн Сан-Францисский (он же бывший князь Шаховской) - бывший духовник фашистско-белогвардейских отрядов в Испании в 1936-1938 годах, бывший настоятель Владимирской православной церкви в Берлине в 1939-1944 годах, автор публичных славословий Гитлеру в годы войны; бывший царский ротмистр Краббе и протопресвитер Георгий Граббе, организаторы жульнической махинации с присвоением в Нью-Йорке в 1963 году авантюристу Михаилу Голеневскому имени Алексея Романова - сына последнего царя (6).
      Из призрачного далека благословляюще простерли над Граббе и Краббе свои длани обе августейшие фигуры: потсдамская и царскосельская.
      Особенно первая: такая точно, какой она сама себя запечатлела в письме к В. А. Сухомлинову.
      Перемещенная в Голландию персона образца 1926-1941 годов.
      Пожухлые усы, уже не торчащие пиками, как когда-то, в дни прогулок по балтийским шхерам. Хриплый голос из музейной мглы. И старческие всхлипывания о добром кузене Ники, с которым в конце концов не так уж трудно было договариваться, когда не вертелись под ногами его генералы и министры...
      (1) Sebastian Haffner. Der Teufelspakt. "Stern" No 42 (15. X). 1967, s.60-78
      (2) Азеф, после его разоблачения в 1908 году, спасаясь от возмездия и почти верной смерти, скрылся в Германию. По ходатайству царской охранки кайзеровская контрразведка снабдила его документами германского подданного на фальшивое имя Курта Майера. Азеф прожил в Берлине девять лет, занимаясь спекулятивной игрой на бирже. По некоторым данным, он с помощью германской разведки еще два или три раза нелегально пробирался в Россию. Умер в берлинской больнице Вегенера в апреле 1918 года.
      (3) Контрассигновать - скрепить дополнительной подписью документ, подписанный главой государства.
      (4) С. Ю. Витте. Воспоминания в трех томах. М., 1960
      (5) Дмитрий Мейснер. Миражи и действительность. Записки эмигранта. Москва, 1966, стр.136, 137
      (6) Ю. Дмитриев, Н. Красников, П. Курочкин. Не одними молитвами... "Известия", 4 сентября 1969 года.
      СВЯЩЕННЫЙ СОЮЗ: МИФЫ И БЫЛИ
      "Мы не боимся никого на свете. кроме бога".
      О. Бисмарк. (Из речи от 6 февраля 1888 года)
      "Вы боитесь всех, только бога вы не боитесь". А. М. Горчаков (Из речи от 28 февраля 1888 года)
      СКАЖИ МНЕ, КТО ТВОЙ ДРУГ ...
      Отставной кайзер с грустью вспоминал Ники. Г-н Зете с грустью вспоминает кайзера. Хороший был кайзер, царство ему небесное: "Поразительно ярким было в его личности сочетание импульсивности и величия" (1).
      Хорош был кайзер, подтверждает г-н Шредер (2), но и канцлер был великолепен. Если может смертный человек воплотиться в бессмертного херувима с трепещущими за спиной воздушно-прозрачными крылышками, то таким человеком был князь Отто Эдуард Леопольд Бисмарк фон Шенхаузен. Ни к чему не стремился столь вожделенно на протяжении лет и десятилетий своей деятельности обладатель этих пяти имен, как к миру под европейскими оливами. Руководимая им Германия, заверяет г-н Шредер, "ни под каким видом не хотела быть втянутой в какие-либо войны... Со многими шарами вел свою игру старый канцлер, цель же игры всегда оставалась неизменной: путем сбалансирования сил предотвратить столкновение, в которое мог быть вовлечен рейх". И хоть "недоверие России к Берлину неуклонно росло", именно усилиями Бисмарка целых сорок три года, с 1871 до 1914 года, сохранялся в Европе мир, и русско-германские отношения удерживались в состоянии сравнительного покоя и равновесия.
      Что же оставалось делать бедному рейху, когда 1-3 августа 1914 года Россия и ее союзники коварно на него напали? Во-первых, отбиваться, что ему ко времени Брест-Литовска "почти было удалось". Во-вторых, покарать Россию за вызов, чтобы ей впредь неповадно было. Напрашивался радикальный способ избавиться от ее соседства вообще: расчленить ее и уничтожить. Каковая попытка, поощрительно констатирует Шредер, и была предпринята в подходящий момент и в подходящем месте, то есть в 1918 году в Брест-Литовске. "Сомнительно, чтобы германские условия, предъявленные в Брест-Литовске, были ответом на русские цели в мировой войне. В чем сомневаться не приходится это в том, что отторжением Украины, Грузии, Польши и Прибалтики рейх сделал свою первую попытку уничтожить вообще русское государство". "Первую"-потому что в 1941 году была предпринята вторая: "Гитлер, - деликатно замечает автор, -последовал по тому же пути".
      Нет больше старых усадебных пасьянсов, жалуются два шпрингеровских экскурсанта в исторические дали - Зете и Шредер; есть в первой половине века раунды борьбы не на жизнь, а на смерть. И первый - вильгельмовский, и второй - гитлеровский - кончились неудачами. А жаль. Шансы на добычу жизненного пространства были немалые. Ефрейторской попытки названные два экскурсанта предпочитают не касаться. А вот о кайзеровской - да и о светлой личности самого кайзера - они говорят охотно и с удовольствием.
      Однажды (это было 21 февраля 1891 года) его величество выступил с речью на банкете по случаю открытия бранденбургского ландтага. Он вообще любил произносить речи. Еще со времени обучения в Кассельской гимназии, а затем в Боннском университете риторика была слабостью его величества. В сем случае он сказал:
      "Вы ведь знаете, мои дорогие депутаты, что я рассматриваю свои задачи как возложенные на меня самим небом. Поэтому могу вас заверить: не проходит дня, чтобы я не помолился за мой немецкий народ, а специально и за мой Бранденбург".
      Тогда же возник анекдот о некоем иностранце, который, прогуливаясь по германской столице, обратился к прохожему с вопросом, спутав артикли "der" и "das": "Wo ist der Branderburger Tor" (3). "В Гурештобе",-ответил берлинец, назвав охотничий замок, куда кайзер уехал как раз после выступления в ландтаге.
      Умом Вильгельм не блистал, но, впрочем, и дураком не был - скорее, пожалуй, нахалом. Таким считал его Бисмарк. Вильгельм называл себя его учеником и почитателем, а взойдя на трон, первым делом согнал старика с канцлерской должности. При этом послал ему вдогонку звание фельдмаршала и нарек герцогом Лауэнбургским. Уж на что канцлер сам был мастер на такие штуки, а и тот ахнул от такой наглости своего питомца.
      Задатки у Вильгельма были: писал сонеты и баллады, малевал акварели, сочинял музыку. Скомпоновал даже оперу. И успешно боролся с физическим своим уродством (4).
      Стихи его были деревянные, от музыки украдкой затыкали уши даже слуги, а картины его без ущерба для смысла камердинеры развешивали по дворцу кверху ногами, вниз головой. К тому же неотвязно вторгалась в будни кронпринца житейская проза. Как и его приятель Николай, кое-как доработался до звания полковника (в академии генштаба сдал экзамен, защитив диссертацию). Предметом же своего научного труда избрал тему, таившую много пищи для творческого ума: "Варианты фронтального наступления в глубь России". К концу изложения автор по всем правилам прусской стратегии поставил Россию на колени, отторг от нее западные губернии и взыскал с нее пять миллиардов рублей контрибуции.
      Триумфально громя Россию в школярских трактатах, кронпринц в реальной действительности довольно трусливо угодничал перед царем. Вокруг Александра III он вертелся мелким бесом. Вот картинка времен маневров под Брестом, куда, вместе с прочими гостями, был приглашен и Вильгельм.
      "Когда мы подъехали к Бресту, - вспоминал Витте, - не успел государь выйти из вагона, как со стороны Варшавы показался поезд молодого Вильгельма. Царь вышел на перрон в шинели, снял ее и отдал лейб-казаку, находившемуся недалеко..."
      Встретив гостя, царь "прошелся с ним вдоль почетного караула... Вильгельм держал себя низкопоклоннически, словно он был царским флигель-адъютантом... Когда церемония была окончена, император обернулся и громко закричал своему казаку: "Дай шинель!" Тогда Вильгельм, понимавший несколько слов по-русски, бегом направился к казаку, схватил шинель, притащил ее императору и надел ему на плечи".
      Повествующего о сем очевидца случай "удивил, ибо такое отношение не только со стороны членов царской фамилии, но и свиты у нас не практикуется... Я подумал: ну и боится же Вильгельм Александра III! И действительно, когда Вильгельм сделался кайзером, страх, внушенный ему царем как принцу, остался у него как и у императора".
      Со смертью Александра Третьего страх стал понемногу проходить, но почтение к званию осталось. Кузену и приятелю Николаю Вильгельм послал поздравление: "Я очень обрадован, - телеграфировал он, - твоей великолепной речью" (произнесенной накануне коронации). Великолепие же речи было усмотрено в том, что Николай подчеркнул незыблемость "монархического принципа" как основы управления страной. У себя в фатертанде автор телеграммы означенную идею утвердил давно (заняв аналогичную должность шестью годами раньше, будучи старше своего петербургского приятеля на девять лет) (5). Точнее, Вильгельм базировал свое миросозерцание не на одной, а на трех идеях. Первая: немцы есть избранный богом народ и в силу своих недосягаемых достоинств призваны господствовать над другими народами; вторая: немцы немцам рознь - благо одних есть благо нации, других надо держать в узде; третье: дабы оное превосходство тевтонской расы было реализовано практически, господь бог послал ей династию Гогенцоллернов, прежде скромных курфюрстов, ныне великих и непобедимых императоров, они же, повинуясь воле божьей, возглавят дранг нации к невиданным в истории высотам.
      Были, правда, сомневающиеся - сослужит ли Вильгельм именно такую службу, - в их числе даже некоторые из самых преданных ему приближенных (6). Во всяком случае, когда автор телеграммы вскоре самолично прибыл в гости к приятелю, он своей персоной не явил Петербургу ничего божественного. Все увидели манерного, фанфаронствующего прусского гусара, существом своим выражавшего ничуть не больше духовного величия и озарения, чем его русский кузен.
      К толпе министров и генералов на приеме в петербургском посольстве Вильгельм, по описанию Витте, "вышел совершенно как ферт, делая неподобающие жесты как рукою, так и ногою". И далее: "По своим манерам, по всем своим выходкам - Вильгельм типичнейший прусский гвардейский офицер с закрученными усами, со всеми вывертами при ходьбе, со всей этой деланной элегантностью..." Мемуариста тревожит возможная связь между "вывертами при ходьбе" и вывертами в отношении к миру вообще, к России в частности. "Все происходит в нем порывисто, неожиданно, беспричинно", - доносил из Берлина посол Шувалов. "Нельзя игнорировать его характер - неуравновешенный, опасно возбуждающийся, - отмечал посол далее. - ...Не будем забывать, что он ежедневно находится в общении с офицерами, которые непрестанно хвастают без всякого удержу качествами и преимуществами германской армии". Не лишенное резона определение начертал на полях одной из шуваловских депеш сам Александр III: "От нервного и шалого Вильгельма можно всего ожидать".
      Всего от него ожидали петербургские свояки, все он им со временем и преподнес - потсдамский ферт, самой своей личностью олицетворявший империю с ее генеральным штабом, шпионской службой, коммерцией и дипломатией - такую, какой она родилась в 1871 году. Уже через несколько лет она темной тучей нависла над русской западной границей по их же, свояков, близорукой снисходительности и благодушию. Ферт был высокомерен, тщеславен, задирист и злопамятен. Им владели мания величия, страсть к театральным позам, влечение к угрожающему и скандальному краснобайству: раз взойдя на трибуну и открыв рот, он, как глухарь, уж ничего вокруг себя не видел и не слышал. Он усвоил манеру публично потрясать кулаком, стучать им по столу, и мир следил за такими его выходками напряженно, сознавая, что кулак бронированный и что обладатель его не вполне владеет собой. Из глубины времени доносится голос, которому вторит через двадцать пять лет лающей хрипотцой другой такой же оратор, тоже, кстати, называвший себя поэтом и живописцем.
      "Будьте спокойны, - вещал однажды Вильгельм, обращаясь к немецкой аудитории, но рассчитывая на слушающих его в России и Франции, - блага немецкого мира я вам обеспечу. И я предупреждаю тех, кто осмелится посягнуть на них, блага, что, в случае необходимости, я преподам им урок, который они будут помнить сто лет". В другой речи - в адрес Франции, не забывшей о потере своих восточных земель (Эльзаса и Лотарингии): "Мы, немцы, заявляем: пусть лучше погибнут все наши восемнадцать корпусов, пусть исчезнут сорок два миллиона нашего народа, чем мы отдадим хотя бы частицу завоеванной нами территории". А потом - явно в адрес России: "Я не поколеблюсь сокрушить тех, кто будет мешать мне в осуществлении моих международных планов". Наслушавшись в Берлине таких речей, Шувалов удрученно докладывал в Петербург начальству: "Кайзер при всяком случае подчеркивает свою решимость сломить всякое сопротивление на пути, по которому он наметил вести немецкий народ по внушению промысла божьего".
      Он хотел постоянно удивлять мир своей персоной, рисуясь многогранным и экстравагантным. Пусть всех приятно изумит, что он одновременно консерватор и модернист, аристократ и знаток "рабочего вопроса", монарх и радикал, штабист и проповедник, моряк и композитор, гусар и трибун. Пусть и родичи в Петербурге знают, что, будучи добродетельным и учтивым кузеном, он, тем не менее, не потерпит препон беспошлинному провозу в Россию немецких станков, электромоторов и паровых котлов. Пусть и французы учтут, что он при подходящем случае не остановится перед повторением 1870-71 годов.
      Постоянно осложняемые Вильгельмом, кумовские отношения двух дворов были, в общем, "скорее теплыми, чем горячими", а в периоды политических осложнений становились "скорее прохладными, чем теплыми" (7). Как правило, в Зимнем "относились к суетливым выходкам Вильгельма осуждающе". Личной вражды между обоими семейными кланами не было, но интригами, пререканиями и мелкой игрой амбиций были полны их фамильные будни. Чтобы обозлиться на Вильгельма, Николаю достаточно заподозрить, что тот "относится к нему покровительственно, менторски". Даже в высоком росте кузена царь усматривал что-то для себя конфузное и ущемляющее. Открытку, на которой они оба были изображены рядом (один по плечо другому), полиция конфисковала. Ездили друг к другу в гости, встречи свои отмечали застольными объяснениями в любви, а расставшись - заочно награждали друг друга прозвищами, ехидными эпитетами. Как рассказывал в узком кругу принц Макс Баденский, Александра Третьего Вильгельм честит "азиатским монархом", "дубиной". Николая после Бьерке называет "тряпкой", "жвачкой", "шампиньоном", "шпингалетом". Тогда же, разъяренный отступлением от Бьерке, писал: "Царя-батюшку прошибает холодный пот из-за галлов, и он такая тряпка, что даже это соглашение боится подтвердить без их разрешения".
      Царицу иногда раздражало неуважительное отношение Вильгельма к ее брату, герцогу Гессенскому, вообще к ее дармштадтской родне. Обиды ее передавались царю. Николай, приезжая с супругой в Гессен, уклонялся от первого визита в Потсдам Вильгельму, последний же через своего канцлера настаивал, что Николай первый должен явиться к нему, поскольку находится в пределах его империи. И лишь после выполнения этого условия ездил пировать к царю в Дармштадт. Иногда мелкая склока между величествами принимала столь нудный и затяжной характер, что считали себя вынужденными вмешаться их встревоженные дипломатические службы.
      И все же: каковы бы ни были зигзаги в отношениях между обоими дворами, какие бы ни происходили подъемы и спады в межфамильной идиллии - при всех обстоятельствах кайзер был для Романовых кузеном, премилым и презабавным Вилли, пусть непутевым и иногда угрожающе ералашным, но все-таки свояком. Перефразируя известное изречение Теодора Рузвельта, сорвавшееся с его уст по другому (латиноамериканскому) поводу, можно сказать, что для петербургских высших сфер Вильгельм был сукин сын, но зато свой сукин сын. Настолько свой, что "интимнейшую корреспонденцию" с ним Романовы не прервали и продолжали вести (в сугубой втайне) даже в годы первой мировой войны.
      И точно так же, как для кайзера весной семнадцатого года личным ударом была весть о свержении царя, - как о большом несчастье услышали осенью восемнадцатого года Нейгардт, Краснов и Скоропадский о свержении и бегстве кайзера.
      Впрочем, он недурно пожил и в отставке, вне дел. Если же, в чем уверены в Бонне демохристианские проповедники, существует царство небесное, покойный кайзер в заоблачных высотах может вдобавок подышать и фимиамами, посмертно воскуряемыми ему в наши дни с рейнских берегов.
      Более полувека прошло с того ноябрьского вечера, когда кайзер постучался в ворота замка Амеронген и попросил у графа Бентиннека чашку горячего чая. Там же, в Амеронгене, он 28 ноября 1918 года формально отрекся от престола.
      С 1920 года поселяется в усадьбе Доорн, в провинции Утрехт. Принят на содержание Веймарской республикой. Решением прусского ландтага в 1926 году Гогенцоллернам возвращено имущество (дворцы, земли и т. д.) общей стоимостью в сто двадцать пять миллионов марок, кроме того им было выплачено пятнадцать миллионов марок пособия.
      На основании 232 параграфа Версальского договора Вильгельм подлежал выдаче Антанте для предания суду, но Голландия отказалась его выдать.
      В 1922 году в возрасте 63 лет женился (вторично) на принцессе Шенайх-Каролатт (б. императрица Августа-Виктория умерла в шестидесятитрехлетнем возрасте в 1921 году).
      На досуге занялся в Доорне сочинением мемуаров, пытаясь смыть с себя клеймо поджигателя мировой войны. Выпустил пять книг.
      Умер в Доорне 4 июня 1941 года.
      Но какова прочность привязанностей - и обожествления! Как зачарованные, не могут Шпрингер и Штраус отвести взор от своего кумира, от своего божества. Не того, кто блудным путником прибился к графу Бентиннеку с просьбой о глотке чая, а того, кто четырьмя годами раньше с балкона своего дворца объявил России войну. Перед их духовным взором он по сегодня, словно живой, стоит с закрученными пиками усов на балконе берлинского дворца, и из уст его вылетают слова, обещающие немецкому народу нирвану блаженства в огненной купели глобального столпотворения.
      Те самые слова, которыми ему, по известному пожеланию Аверченко, лучше было бы тогда и подавиться.
      (1) Раul Sethe. Der alte Kaiser. "Die Zeit", N25, 19.VII.1964. Перу Зете (недавно умершего в ФРГ) принадлежит ряд апологетических статей о Гогенцолльрнах и Романовых, опубликованных н западногерманских, главным образом шпрингеровских, изданиях в последние годы. В их числе: Еuropas grosse Familien. Die Hohenzollern. "Stеrn", 1965; Der Kaiser verkoerperte ein Zeitgefuehl... Die Zeit, 18. VI. 1964.
      (2) Georg Schroeder . Zaren. Kaiser, Kanzler und Komissare. Die Welt, N 84 (21. IV). 1966.
      (3) Игра слов: das Тоr-ворота, der Тоr -дурак.
      (4) Вильгельм родился полукалекой, с парализованной левой рукой. Принуждаемый родителями, путем мучительных упражнений преодолел этот физический недостаток. -Авт.
      (5) Вильгельм II родился 27 января 1859 года, вступил на престол 15 июня 1888 года. Николай II родился 6 мая 1868 года, вступил на престол 21 октября 1894 года.
      (6) Еще в ранние годы Вильгельма его учитель Гинцпетер с опаской отмечал, что преодоление врожденного физического недостатка наложило тяжелую печать на психику кронпринца. Гинцпетер говорил о его надменности, нервозности, постоянном стремлении казаться не тем, чем он был на самом деле, об отсутствии у него серьезных интересов и побуждений. Им владела напыщенная мечта о невиданном могуществе и мировой славе.
      (7) Norbert Roesch. Schatten fordern heraus. Berlin-Zuerich, 1967
      ЗАГЛЯДЫВАЯ В ГОРОСКОП
      С воцарением Вильгельма II дела старого канцлера стали плохи.
      Бесцеремонно отставленный с должности, он должен был еще и вкусить горечь провала на арене прусского парламентаризма.
      В 1891 году приверженцы Бисмарка выдвинули его кандидатуру в рейхстаг по округу Гестемюнде. Соперником его оказался некий сапожник Шмальфельд, социал-демократ.
      Случилось непредвиденное. Князь получил семь тысяч голосов, сапожник четыре тысячи, что означало фактическое поражение Бисмарка, ибо по закону требовалась в таком случае его перебаллотировка. Непривычная еще тогда к подобным конфузам прусская реакция на какие-то мгновения оцепенела. Но что особенно бросилось в глаза Европе и миру - это смятение, охватившее в те дни петербургский двор.
      Царь узрел в гестемюндском эпизоде посрамление основ аристократизма, постыдное торжество черни. Его возмутило, во-первых, что князь унизился до публичного единоборства с каким-то социалистом; во-вторых, высокородного фундатора империи немцы не избрали сразу же и единогласно, как следовало быть. Царь затребовал от Шувалова объяснений. В депеше от 24 апреля 1891 года посол замечает: дело не только в том, что "создатель империи оказался в перебаллотировке с социалистом-сапожником", но еще и в том, что из недобрых чувств к фрондирующему сиятельному юнкеру "само монархическое правительство рукоплещет успеху этого социалиста". И это бы еще ничего. Наблюдается в Германии (по мнению комментирующего депешу Ламздорфа) кое-что похуже, а именно: "необычайный рост социалистической партии, что является гораздо большей опасностью, чем самая действенная оппозиция князя Бисмарка". Царь ставит на депеше Шувалова пометку: "Факт колоссального безобразия и распадения величия Германии".
      Нарастало напряжение в отношениях между двумя империями, завязывались новые узлы русско-германских противоречий на главных направлениях мировой политики. Одно оставалось незыблемым и все перекрывающим: обоюдный страх Романовых и Гогенцоллернов перед внутренним врагом, то есть перед собственными народами; постоянное, привычное стремление поддержать друг друга в борьбе против угрозы революции, в сравнении с которой многие текущие заботы обеих династий казались подчас лишь суетой сует. В основе этой солидарности было меньше всего альтруизма. Гогенцоллерны боялись русской революции как зла, могущего перекинуться в Германию. Романовых рабочее движение в Германии пугало как сила, грозящая соединиться с назревающей русской революцией и в союзе с ней вызвать социальный взрыв, который разобьет в щепы всю старую монархическую систему на континенте. Естественно, что если Гогенцоллерны, нагромождая завалы на путях царской дипломатии, вместе с тем не без тревоги следили за состоянием тылов своих петербургских родственников, всегда готовые подпереть колеблющийся царский трон, то и Романовы пристально следили за положением кайзера, беспокоясь о нерушимости его авторитарного статута в Германии почти в такой же степени, в какой тревожился он сам.
      Эта тревога пронизывает дипломатическую документацию царизма на протяжении десятилетий. Признаки усиливающейся внутренней неустойчивости юнкерско-буржуазной Германии - растущая сплоченность и активность рабочего класса, брожение в беднейших слоях крестьянства, учащающиеся антиправительственные выступления, все более острые социальные конфликты, в особенности рост влияния молодой немецкой социал-демократии - одна из постоянных тем в переписке царских послов и министров с восьмидесятых годов прошлого века до начала первой мировой войны.
      "В то время как в зале увлеченно танцевали менуэт, - доносит военный уполномоченный в Берлине А. В. Голенищев-Кутузов в министерство иностранных дел В. С. Оболенскому об очередном увеселении во дворце кайзера, - соседние улицы были наполнены мятежной толпой, требовавшей хлеба и работы". Такие толпы часто видит и посол. Он опасается, что недовольство простого народа правительственной политикой "в пользу богатых" может "обратиться в опасность для самой династии". Посольские донесения фиксируют "ужасающий рост социализма, который в будущем, быть может, довольно близком, грозит, прежде всего Германии, столкновениями, более кровавыми и гораздо более опасными, нежели шумные выступления анархистов". Со своей стороны Ламздорф, обобщающий для царя подобные донесения (одно из них, наиболее тревожное, он называет "гороскопом будущего"), высказывает опасение, не окажется ли царящее в Германии "призрачное спокойствие слишком обманчивым...". Он боится, что "аппетиты рабочих и далее будут возбуждаться" и что их "социал-демократические предводители", "ничем не удовлетворись", в конце концов окажутся в таком положении, что "смогут и посмеют предпринимать решительно все".
      Предсказанное гороскопом "решительно все", то есть крушение династий и бегство тиранов, царедворцы увидели в России в семнадцатой году, в Германии - в восемнадцатом. Ни там, ни здесь не удалось силам монархической контрреволюции повернуть историю вспять, спасти гиблое дело двух августейших семей. В России, во всяком случае, не помогли этому делу ни сговор Нейгардта с Мирбахом, ни художества Краснова, Скоропадского и Маннергейма в ансамбле с Гофманом, Эйхгорном и фон дер Гольцем.
      Задолго же до этого, в начале века, негласный союз двух династий против революции заходил столь далеко, что Романовы, по существу, беспокоились о прочности той самой военной машины, в которой и сами не могли не видеть угрозу безопасности России. Они озабоченно интересовались, не подорвет ли революционная оппозиция в Германии кайзеровскую армию, уже нависавшую тогда над русскими западными границами. С одной стороны, Ламздорф в своих записях выражает опасение, как бы Вильгельм II не попытался "отвлечь внимание от внутренних затруднений посредством военной авантюры, которая вызовет пожар во всей Европе". Такой наиболее вероятной авантюрой могло быть нападение на Россию и Францию. С другой стороны, Ламздорфа занимает мысль, будут ли эти силы агрессии достаточно прочным и покорным орудием в руках берлинского вдохновителя возможной авантюры: "Пока армия еще предана правительству; но всеобщая воинская повинность вливает в нее все новые элементы... социалисты приобретают в рядах армии все более многочисленных сторонников..." О том же сигнализирует Шувалов. Плохо будет, предвещал он, если армия кайзера вломится в Россию. Но будет еще хуже, если она в нужную минуту откажет как орудие гражданской войны, то есть не захочет во имя спасения трона усмирять и убивать самих немцев. "Более чем вероятно, - доносил посол, - что в будущем ни один солдат не захочет сражаться за правительство против социалистов, которые, в конце концов, может быть и станут хозяевами положения". Через два десятилетия, осенью 1918 года, многие немецкие солдаты действительно откажутся стрелять в народ и обратят свое оружие против приспешников кайзера, развязавших мировую войну. Что же касается правых лидеров социал-демократии, то они в 1918 году оказались не такими уж зловредными. Поднятые революционной волной на высоту временных "хозяев положения", носке и шейдеманы взяли под защиту князей и баронов, отстояли от разгрома рабочим классом аппарат классового господства юнкеров и капиталистов, включая полицию, рейхсвер и генеральный штаб, а в конце концов проложили путь к захвату власти Гитлеру и его фашистской клике.
      Рапорты Шувалова не лишены меткости, но по колориту иногда уступают царским изречениям.
      Шувалов пишет: "Если с.-д. партия станет партией действительно революционной..., то Германия стоит на вулкане, и окончательная гибель империи становится вопросом нескольких десятков лет". Александр III отмечает на полях: "Почти нет сомнения, что это так".
      "По выражению одного моего собеседника, - доносит посол, социал-демократы подкапываются не под монархию, а под престолы". Царь ставит помету: "Просто ужасно".
      Шувалова занимает возможность подкупа правых с.-д. лидеров путем предоставления им портфелей в правительстве. "Может ли эта партия в случае своего парламентского торжества быть призвана к управлению государством и постепенно обратиться таким образом в партию умеренную?" Александр III надписывает: "На такой вопрос в настоящее время и сама эта партия не ответит".
      Шувалов доносит: "Крайнее напряжение ресурсов, вызываемое все растущими военными расходами, привело к тому, что многие рассудительные люди (в Германии) спрашивают себя: не приведет ли большая война, каков бы ни был ее исход... к еще более страшной катастрофе: социальному перевороту". Царь пишет на полях: "Об этом и я часто думаю".
      Советник посольства М. Н. Муравьев доносит о своей беседе с генерал-адъютантом Гампе, начальником военного кабинета Вильгельма II. В ходе беседы Гампе пожаловался от имени кайзера, что "царь плохо с ним обращается". Между тем, сказал Гампе, "мой молодой император в глубине души настоящие симпатии питает только к вашему императору и к России, как самому крепкому оплоту монархического принципа". Нисколько не тронутый комплиментом насчет оплота, царь надписал: "Оно скучно, эти постоянные жалобы и хныканья, но вместе с тем показывают, как, собственно, немцы мелочны и жалки. Что утешительного, это то, что они все-таки нуждаются в дружбе России и страшно боятся ее".
      Шувалов доносит, что последние уличные беспорядки в Берлине произвели на Вильгельма "громадное впечатление". Александр III снабжает документ резолюцией: "Положение императора не из приятных и выход не легкий".
      Если такие вещи, то есть "беспорядки", оказывающие "громадное впечатление", происходят в упорядоченном полицейском рейхе, то что же говорить о Франции, стране хоть и союзной, но республиканской... Правда, Александр III кое-как притерпелся к греховодному французскому обществу. Стоя, терпеливо выслушивал на церемониях "Марсельезу". Но, официально принимая к сведению внешнеполитические решения парижской палаты депутатов, неофициально именует ее "адвокатским балаганом". Президенту Карно он послал однажды орден Андрея Первозванного, но приказал послу Моренгейму провести церемонию вручения не в день его, царя, тезоименитства, как намечалось, а в обычный день, дабы "не опуститься до слишком интимных знаков внимания к этим республиканцам". Впрочем, если подумать, то ведь и республиканец республиканцу рознь, не все они на одну мерку. Оказывая им знаки внимания, надо проследить за тем, чтобы обратили это на пользу себе не те, кто хочет ниспровергнуть основы, а те, кто их почитает.
      На депеше посла в Париже Моренгейма, доказывающего, что "не было бы ничего более вредного и опасного, чем дать повод французским радикалам понадеяться на поддержку России", Александр III пишет: "Они и сами хорошо это знают и чувствуют".
      "И наоборот, - пишет посол, - следует ясно показывать, что симпатии России обращены лишь к Франции консервативной... Мы можем способствовать спасению Франции от себя самой, рассеяв опасные иллюзии..." Царь надписывает рядом: "Совершенно верно".
      Советник Г. Л. Кантакузен доносит из Вены, что австрийское правительство раздражено дружеским приемом, оказанным французской военной эскадре в Петербурге. Кальноки (министр иностранных дел) выразил ему, Кантакузену, "глубокое удивление" по поводу того, что "улицы столицы и даже залы дворца оглашаемы хорошо известными революционными песнями", а еще более - что "курсу императорского правительства на такой союз нисколько не помешала форма правления, отличающая Францию от остальной, монархической Европы". В ответ князь Кантакузен, согласно его донесению, весьма ловко ввернул, что слов "Марсельезы" он не знает, посему о степени ее революционности судить затрудняется; вообще же слушающие ее на церемониях не находят в ней ничего, кроме "гимна великой державы, делающей все возможное для выражения почтения его величеству и своих симпатий России". Царь ставит помету: "Совершенно верно".
      Не всем в его окружении это кажется "совершенно верным" - например, активистам придворной пронемецкой партии. Ламздорфу, в частности, безразлично, что право, что лево, - ему вообще противно водиться с таким союзником. "Мы, - пишет он в дневнике, - в течение двадцати лет прилагали усилия, чтобы покровительствовать Франции, защищать ее против нападения Германии и способствовать ее восстановлению... Но моральный упадок Франции продолжает усиливаться". На какой же упадок жалуется Ламздорф? А вот какой:
      "...Борьба против церкви, стремление к разрушению основ цивилизации таков лозунг радикализма, властвующего над правительством". Обердипломат, конечно, перегнул: не столь уж силен был этот радикализм буржуа, и не столь уж возобладал он над правящей группой, выдвинувшей из своей среды таких экзекуторов, как Тьер, таких генералов от авантюры, как Кавеньяк и Буланже, таких адвокатов от зоологического шовинизма, как Клемансо и Пуанкаре. Но немецкому слуге русского царя и подобные фигуры кажутся слишком неблагонадежными. Он восклицает: "Бог знает, не было ли бы для нас лучше понемногу изменить свою тактику?.. Столкновение между этими двумя нациями (то есть между немцами и французами) было бы ужасно, но, быть может, закончилось бы победой над разрушительными элементами, развивающимися внутри каждой из них и угрожающими всему цивилизованному обществу в целом". Задумано, что и говорить, хитроумно: одолеть радикальных супостатов через войну, то есть через "столкновение между двумя нациями", хотя бы и "ужасное", - зато была бы спасена цивилизация, кристальным олицетворением которой были Вильгельм II и его "русский кузен". И вывод Ламздорфа: "Наше дело сторона. Вместо того, чтобы систематически ссориться с немцами и донкихотствовать в пользу французов, мы должны были бы договориться с ними (немцами) о нашем нейтралитете... После этого нам оставалось бы только заниматься нашими собственными делами, предоставив другим устраивать свои дела между собой". Какие у кого потом останутся дела - это уже предвещала деятельность того же аналитика и его коллег по ведомству: Россия займется постепенной выдачей Германии своих рынков и сырьевых ресурсов (см. торговый договор 1894 года), а затем, по возможности, и жизненного пространства; Германия же под угрозой применения оружия будет "устраивать свои дела", принимая одну уступку и тут же требуя следующей.
      Впрочем, это были детали. Возвышенная идея требует жертв. В крестовом походе на крамолу и бунтующую чернь должны соединить свои усилия, закрыв глаза на текущие взаимные расчеты, и царь, и кайзер, и даже французские адвокаты, которые поблагонадежней. Даром что республиканцы: в дело защиты монархического начала на европейском континенте и они, при подходящих условиях, могут внести свой вклад. На то и союзники: назвался груздем полезай в кузов.
      И впрямь: такое взаимодействие от времени до времени практически демонстрировалось перед Европой и миром. Оно действительно шло дальше слов. В тех случаях, когда страх перед народными движениями застилал правителям империй взор на все остальное, их солидарность проявлялась не только в обмене дипломатическими нотами типа тех, которые столь изящно писали в своих министерствах Вильгельм фон Шен (Берлин), Алоиз фон Эренталь (Вена) и В. Н. фон Ламздорф (Петербург), а и кое в чем более действенном. Практика такого рода иллюстрируется серией совместных карательных и усмирительных акций, имевших место в разных концах европейского континента в конце девятнадцатого - начале двадцатого века. Такова была, например, объединенная германо русско - французская операция подавления освободительного движения на Пиренеях; ее результатом было спасение тронов португальского и испанского.
      Вознаградили себя участники операции неодинаково. Александру III досталось удовольствие сознавать, что и в юго-западном углу Европы восторжествовал его девиз "тащить и не пущать". Кайзеру удалось востребовать с подзащитных более реальное возмещение: ряд концессий, анклавов и военно-морских баз в Анголе, Мозамбике, на Мадейре и в других колониальных районах. Германский флот получил в португальских колониях базы. Впрочем, услуга, оказанная царем и кайзером лиссабонскому двору, оказалась достаточно эфемерной. Торжество усмирителей было кратковременным. С начала века Португалию вновь сотрясают народные волнения. Симпатии к республиканцам захватывают армию и флот. Король устанавливает жестокую диктатуру. 1 февраля 1908 года Карлос I и престолонаследник Луи-Филипп погибли на улице в Лиссабоне от взрыва бомбы, брошенной в экипаж. По этому поводу Лерин писал в статье ":0 происшествии с королем португальским": "Мы жалеем о том, что в происшествии с королем португальским явно виден еще элемент заговорщического, т. е. бессильного, в существе своем не достигающего цели, террора... До сих пор в Португалии удалось только напугать монархию убийством двух монархов, а не уничтожить монархию". Ленин выражал убеждение, что "республиканское движение в Португалии поднимется еще выше". (Соч., том XVI, стр. 441). Это предвидение было подтверждено дальнейшим ходом событий.
      С некоторым запозданием Бурбоны-Анжу, инициаторы интервенции в Португалии, засвидетельствовали свою признательность династии Романовых после ее крушения. В 1917 году, когда Николай уже сидел под стражей в Тобольске, Альфонс XIII официально сообщил Временному правительству о своей готовности предоставить царской семье убежище в Испании.
      ПО КОМ ЗВОНЯТ КОЛОКОЛА
      Только что вылупившийся из яйца птенец-кукулюс первым долгом выбрасывает из гнезда сводных братьев и сестер, чтобы они не мешали ему пожирать все, что попадает в гнездо. В чужом гнезде кукулюс чувствует себя как дома.
      Из старинного школьного учебника
      ТОЛЬКО ЧЕТВЕРО - ИЛИ ЧУТЬ ПОБОЛЕЕ?
      В креслах, придвинутых вплотную к письменному столу, в призрачном свете настольной лампы бароны казались Мирбаху "пришельцами из недавнего и далекого прошлого, которое, по-видимому, растаяло навсегда вместе с Петербургом" (1). Они такими пришельцами и были, только не из Петербурга вообще - великого и немеркнущего, каким он всегда был и вечно пребудет, - а из его действительно канувшей в прошлое прусско-аристократической элиты.
      А была ли таковая? Георг Шредер отказывается видеть следы какого-нибудь иностранного засилья в России, тем более какого-нибудь "таинственного или злонамеренного немецкого влияния в русских верхах". Нет, этого не было.
      Вообще-то, оговаривается Георг Шредер, немецкое проникновение в Россию в какой-то степени происходило, но оно было аккуратное, культурное, для русских полезное. Зерна более высокой культуры, пришедшей из Швабии и Бранденбурга, пали на бедную славянскую почву, обогатив и оплодотворив ее. За что и сегодня, чем браниться, сказали бы спасибо. Ездили, например, в Россию "немецкие офицеры и врачи, позднее предприниматели и техники" (2). Обменивались обе страны студентами и ремесленниками. "В 1913 году, вспоминает г-н Шредер, - только в Москве проживали тридцать тысяч немцев. В том же году шесть тысяч русских студентов учились в высших учебных заведениях Германии". И все это были контакты народные, обмены в низах, чинно-благородно. Мешаться же в дела русских, лезть куда-то в их управление - ни-ни. Если что-нибудь в таком роде говорили или поныне говорят, это, по мнению другого западногерманского автора, Норберта Реша, одни фантазии. Почитайте, призывает господин Реш, мемуары хотя бы такой почтенной свидетельницы, как Татьяна Мельник-Боткина, "дочь погибшего в Екатеринбурге лейб-медика",- разве не постаралась и она, как и многие другие "белые авторы", опровергнуть миф о якобы влиявшем на внешнюю и внутреннюю политику царизма и на обстановку во дворце "предательском германофильстве"?
      Названная дама и в самом деле уверяла: "Слух о германофильстве двора распространялся злыми языками. Оснований для него не было никаких. Все кричали: подумайте, она (царица) - немка, она окружила себя немцами, как Фредерике, Бенкендорф, Дрентельн, Грюнвальд... Никто не постарался проверить, немцы ли или германофилы граф Фредерике или граф Бенкендорф" (3). Предполагается, что мемуаристка это обстоятельство проверила. Что же показала проверка? "Бенкендорф, католик, к тому же говоривший плохо по-русски, действительно был прибалтийский немец". Но был он обер-гофмаршалом, то есть исполнял функцию, к политике отношения не имевшую; если бы он и пытался влиять, "результаты были бы самые благородные, так как он был человеком ума и благородства". Следующая рекомендация дана Грюнвальду:
      "Действительно, при первом взгляде на него можно было догадаться о его происхождении: полный, со снежнобелыми усами на грубом, красном лице, он в своей фуражке прусского образца ходил по Садовой прусским шагом... По-русски говорил непростительно плохо". Но: "по его посту это никого не могло смущать... К политике Грюнвальд имел еще меньше касательства, чем Бенкендорф; он заведовал конюшенной частью, дело свое знал в совершенстве, был строг и требователен, почему конюшни были при нем в большой исправности; сам же он появлялся во дворце только на парадных завтраках и обедах". Третьего деятеля, Дрентельна, лейб-докторова дочь обошла осторожным молчанием. Что касается четвертого, она решилась на легкое полупризнание: "Единственным, кто мог влиять на политику, был министр двора граф Фредерике". Однако - это ли не довод? - "для таких попыток он был уже слишком стар".
      Конструкция шаткая, но шпрингеровскую публицистику она устраивает. Конечно, при некотором желании те же гамбургские господа могли бы без труда установить (а скорее всего, и так отлично знают), что прусских графов и баронов у царя было не четыре и даже, с прибавлением Нейгардта и Будберга, не шесть, а поболе, и использование их способностей отнюдь не кончалось у императорских стойл.
      Анализ поименных списков членов Государственного совета показывает, что в течение ста семи лет существования этого органа высшего управления империей перебывало в его составе примерно восемьсот человек; из них же не менее двухсот были прусско-аристократического (или в крайнем случае бюргерского) происхождения. Из трехсот восемнадцати человек, состоявших членами этого учреждения при Николае II (с 1894 по 1917 год), такового происхождения были восемьдесят человек, то есть четверть всего состава.
      В отдельные периоды пяти последних царствований (от Александра I до Николая II) выходцы из иммигрировавших и натурализовавшихся немецких аристократических фамилий составляли от тридцати до сорока процентов персонала высших учреждений, включая отдельные департаменты Государственного совета. Были здесь представители не только прусских, но и баварских, саксонских, вюртембергских родов - юнкера, крупные чиновники или военные; обосновавшись в России, они службистским усердием или придворным пресмыкательством зарабатывали себе графские и княжеские титулы, ведущие должности, обширные поместья; в последние десятилетия царизма эту группу все больше пополняют обогатившиеся в России немецко-капиталистические нувориши промышленники и банкиры. Своеобразным отражением их благоденствия и влияния в Российской империи и был в первую очередь Государственный совет. Его ядро и составляли эти люди, фактически иностранцы, многие из которых на протяжении своей жизни, обычно весьма долгой, не удосужились овладеть русским языком. Выступая на государственных совещаниях, они столь плохо изъяснялись по-русски, что царю приходилось предельно напрягать слух и разум, чтобы разобраться, что они говорят.
      Длинной вереницей тянутся сквозь анналы царизма прусские звезды генералитета, министерств, дипломатической и полицейской служб, совмещая в разных дозах и пропорциях добродетели, особо свойственные наемно-ландскнехтской касте: высокомерие и пресмыкательство; казарменную жестокость и салонную слащавость; слабость как к чинам и званиям, так и к казенной наличности; затаенное презрение к стране своего обитания и тоску по фатерланду. В тех случаях, когда сим импортированным служакам, подрядившимся участвовать в защите интересов империи от ее внешних недругов, не слишком удавалось преуспеть на этом поприще, они тем усердней, по зову царя, включались в войну внутри России против самой России. Бесталанно водили они доверенные им дивизии и корпуса в бои с иноземным противником, но с пониманием дела и высокооперативно устраивали народу кровопускания в центре и на окраинах. Тот самый генерал фон Ренненкампф, который в двух войнах покрыл себя позором провалов и бегства с поля боя, в Восточной Пруссии предал 2-ю армию Самсонова и погубил десятки тысяч солдат, - проявил незаурядную стойкость и тактико - стратегическое искусство, когда после японской войны царь поручил ему усмирить Сибирь и Приморье. По части такой службы эполетные ландскнехты не имели себе равных. Вплоть до последних лет царизма они поставляли ему из своей среды опричников высшей квалификации и самого разнообразного профиля: шефов жандармерии и дворцовых комендантов; командующих карательными экспедициями и начальников императорских конвоев; генералов свиты, наместников, сенаторов и генерал-интендантов; командующих военными округами, по совместительству организовывавших военно-полевые суды и исполнение смертных приговоров; обыкновенных губернаторов, военных губернаторов и генерал-губернаторов.
      Характерная черта пришлой опричнины - сильно развитое в ее среде семейно-круговое, кумовское и наследственное начало. Деды низко кланялись Екатерине и Павлу, внуки и правнуки увивались вокруг Александра III и Николая II. Из поколения в поколение передавались добытые лакейскими стараниями позиции вместе с заветом хранить и приумножать все перепавшее из рук русских царей: состояния, привилегии, титулы и звания. Поддерживая и подталкивая друг друга, шли носители так называемых громких фамилий сквозь царствования разнообразными стезями и по различным специальностям - от конюшего до сенатора, от начальника императорского конвоя до наместника и премьер-министра. Таковы были: Будберги и Нейгардты; фон дер Палены и фон дер Остен-Сакены; фон Граббе и фон Краббе; Буксгевдены и Клейнмихели; Бенкендорфы и Дубельты; фон Рихтеры и Икскуль фон Гильденбрандты; Каульбарсы и Клейгельсы; Врангели и Дитерихсы; Гессе и Грессеры; Гирсы и Ламздорфы; Фредериксы и фон дер Лауницы. Движущей пружиной усердия всех этих Прусско остзейско - петербургских выводков, от родоначальников до последнего (предреволюционных времен) колена, была страсть к деньгам и жажда власти. К каждому из них приложимо было определение, данное министру фон Плеве премьером Витте: "Он мог служить и богу, и дьяволу - как выгодно было его карьере". Отсюда крайности верноподданнического рвения. Из толпы ландскнехтов выходили самые яростные истязатели, вешатели, сводники и богомольцы. Уж если барон становился карателем - столбенели от изумления перед его подвигами самые матерые из доморощенных карателей. Уж если Плеве, Дрентельн или Клейгельс переходили в православие, били они лбами перед святыми угодниками так, что зеленели от зависти наинатуральнейшие отечественные кликуши. "Как всегда бывает с ренегатами, - писал Витте, Плеве проявлял особенно неприязненное чувство ко всему, что не есть православие. Я не думаю, чтобы он верил больше в бога, чем в черта; тем не менее, чтобы понравиться наверху, он проявлял особую набожность. Например, став министром внутренних дел, он прежде всего демонстративно отправился в Москву на поклонение в Сергиево-Троицкую лавру". Симуляция неистовой православной набожности была едва ли не главным приемом таких деятелей в борьбе за благосклонность царя: Ренненкампфа, фон дер Палена, Штюрмера и многих других.
      Над этими порывами усердия прусско - аристократических кукулюсов отечественная "белая кость" нередко подтрунивала; от времени до времени накатывали на нее настроения так называемого немцеедства. Но она же, грозясь погнать кукулюсов из российского гнезда, сама содействовала карьерам бранденбургских коллег, либо старательно выводя их в поле зрения царской семьи, либо, как практиковал Столыпин, особыми льготами и послаблениями прокладывая им путь к захвату все новых и новых позиций. К тому же с течением времени сановные группы, отечественные и пришлые, породнились. И древнемосковская родовитая знать, и импортированные фон-бароны соединились в тугом узле фамильных связей, единых имущественных и карьеристских интересов. Из их общности и вышел тот высший сановно - генеральско - жандармский ареопаг, который вписал в историю последних десятилетий романовской династии самые темные страницы ее бесчестья и позора, проводил ее до края бездны и рухнул туда вместе с ней.
      Столыпин не прочь был иногда порисоваться в позе патриота - немцееда. Он, по словам Витте, "выдвинул на первый план своеобразный принцип... в силу которого, чтобы быть верным сыном своей родины, великой Российской империи, и верноподданным государя, нужно иметь фамилию, оканчивающуюся на "ов", быть православным и родиться в центре России". Сей, с позволения сказать, принцип не помешал самим Столыпиным, "чтобы быть верными сынами Российской империи", семейственно переплестись с Нейгардтами и Тизенгаузенами и посильно тянуть их за собой вверх, в дворцовые апартаменты, одновременно используя посредничество этих людей для установления связей с окружением кайзера. Иллюстрация - одна из многих: графу Потоцкому, который добивался права на постройку железной дороги Шепетовка-Проскуров, "Столыпин отказал на том основании, что проситель не православный и не русской национальности". Но достаточно было Нейгардту растолковать свояку, что Потоцкий "хороший человек", к тому же женатый на дочери одного из генерал-адъютантов Вильгельма II (фон Цанке), как разрешение было дано.
      Того же колорита были лжепатриотизм и немцеедство других старинных помещичьих родов, обросших интимными связями в кругах немецкой аристократии и знати - Барятинских, Васильчиковых, Святополк-Мирских, Голицыных, Путятиных, Воронцовых-Дашковых, Муравьевых, Нелидовых, Нарышкиных, Татищевых. Нечего уж говорить о близких и дальних родственниках царя и кайзера: их зачастую связывала столь сложная сеть перекрещивающихся уз, что и знатокам нелегко было разобраться, "кто есть кто". Образовался ряд высокопривилегированных гибридных полукосмополитических фамилий, которые одинаково числились обитающими и в России, и в Германии, точнее - не принадлежали ни к той стране, ни к другой; они не имели родины, коренных привязанностей, обычно чувствовали себя дома там, где в данный момент было сподручней и выгодней кормиться. Классическими образчиками этой категории были принцы Ольденбургские, Лейхтенбергские, Мекленбургские, князья Витгенштейны. В Германии они были немцами, в России сходили за русских.
      Большей частью только сходили...
      В прогулках по Садовой не давался иной шаг, кроме прусского. На заседаниях Государственного совета раздавался преимущественно Kauderwelsch (4).
      (1) Norbert Roesch. Schatten fordern heraus. Berlin-Zuerich, 1967
      (2) Georg Schroeder. Zaren, Kaiser, Kanzler und Komissare. "Die Welt", N 84 (12.IV). 1966.
      (3) Татьяна Мельник - Боткина. Воспоминания о царской семье и ее жизни до и после революции. Книжный магазин М. И. Стефанович и К°. Белград, 1921, стр.,22.
      (4) Ломаная речь, тарабарщина (нем.)
      НА СЛУЖБЕ У ЦАРЯ-БАТЮШКИ
      Низко нахлобучив мокрые шляпы, крадутся в дождливой мгле вдоль посольского фасада два человека... Метнулись к входу, потянулась к звонку дрожащая рука... Кто они?
      Визитер первый: Нейгардт Дмитрий Борисович. Барон, сенатор, помещик. Имения в Нижегородской и Пермской губерниях. Получил образование в Пажеском корпусе в Петербурге. Личными приятельскими отношениями с Николаем П связан был со времени совместной их службы в молодые годы в Преображенском полку. Сдружились на пирушках, заполнявших гвардейские будни и праздники. Позднее неоднократно получал из рук Николая назначения на должности. Служил в министерстве внутренних дел, был градоначальником в Одессе, губернатором нижегородским и екатеринославским. В этих должностях проявил незаурядную жестокость при подавлении народных волнений. Не раз уличенный в казнокрадстве и взяточничестве, лишь с помощью августейшего покровителя выбирался сухим из воды. Представитель рода, вышедшего из Нассау и "вженившегося" в русское дворянство; родная сестра Д. Б. Нейгардта была супругой председателя Совета министров П. А. Столыпина. Это о ней писал Витте после убийства Столыпина в Киеве в 1911 году: "Когда государь вошел в комнату, где лежал Столыпин, она, как истукан, шагами военного подошла к государю и сказала: "Ваше величество, Сусанины еще не перевелись в России". Затем сделала несколько шагов задним ходом и стала на свое место". Комментарий того же автора к эпизоду: "Но Столыпин погиб не как Сусанин, а как погибали подобные деятели, употребляющие данную им власть в пользу своих многочисленных родственников далеко не первой пробы... Он развратил администрацию и уничтожил всякое достоинство Думы, обратив ее в свой департамент ".
      К концу последнего царствования Нейгардт стал сенатором. После неудачных хлопот в Денежном переулке в 1918 году бежал в Германию, где и окончил свою жизнь в Рейхенгалле (Бавария).
      Визитер второй: Будберг Александр Андреевич. Барон, прибалтийский помещик. Учился в петербургском Пажеском корпусе. Служил по ведомству юстиции, затем по военному. Сопровождал Александра III в его приватном путешествии по Австрии и Германии. Из рук последних двух царей шесть раз получал назначения на крупные должности; в последней - главноуправляющего канцелярией прошений на высочайшее имя - пробыл двадцать два года (с 1891 по 1913 год). Был вхож к Николаю, пользовался его особым расположением, фактически состоял его политическим консультантом, участвовал в 1905 году в составлении его манифеста о "даровании свобод".
      В 1919 году Будберг объявился в роли политического советника у Колчака в Омске, позднее перебрался к Врангелю в Крым. После поражения белых армий осел в Германии. Там же оказался и его близкий друг Густав Кестринг, выходец из Ганновера, он же тамбовский помещик, он же владелец магазинов в Москве.
      Небезынтересный путь проделали в рейхе их сыновья.
      Отто Ойген Будберг. В 1921 году вместе с отцом репатриировался в Германию из района Пабажи-Саулкрасты (под Ригой), в середине двадцатых годов вступает в рейхсвер. В 1940-1941 годах в составе 22-й танковой дивизии вермахта в звании майора участвует во вторжениях в Бельгию, Францию, Грецию, Югославию, Советский Союз. Участвовал в боях под Ленинградом в районе Пушкина, способствуя разрушению тех самых дворцов, куда тридцатью годами раньше его отец являлся с докладами к Николаю II. Будберг-младший непосредственный виновник разграбления в Пушкине Большого Екатерининского дворца, организатор похищения из дворца известного "янтарного кабинета", поныне не найденного. Совершил этот акт вандализма вместе с лейтенантом Зольмс-Лаубахом, действовавшим по его приказу и под его руководством. 5 марта 1945 года Будберг был упомянут в сводке ОКБ (гитлеровской ставки) как "герой" обороны Бреслау от наступавших советских войск.
      Эрнст Кестринг. Как и Отто Будберг, родился и вырос в России. Учился в Москве и Петербурге, владел русским языком, как родным, много ездил по стране. Девятнадцати лет выехал в Германию, вступил добровольцем в кавалерию, воевал на Восточном фронте. В составе кайзеровских войск участвовал во вторжении на Украину в 1918 году, был сотрудником миссии при Скоропадском. Во времена веймарской Германии служил в рейхсвере в звании полконника. Дважды был германским военным атташе в Москве: с 1931 по 1933 и с 1935 по 1941 годы, вплоть до нападения фашистской Германии на Советский Союз. В течение шести лет из Москвы снабжал Гитлера всевозможной информацией, сыгравшей немалую роль в его решении напасть на СССР. В годы войны занимался на Восточном фронте формированием банд из всякого отребья. В послевоенные годы, сидя в ФРГ на пенсии, данной ему Аденауэром и Штраусом, занимается писанием мемуаров, в которых оплакивает неудачи нацистского блицкрига против СССР.
      Нейгардта-старшего генерал Татищев в свое время называл "немецкой сосиской". Александра Будберга и его приятеля Кестринга-старшего Столыпин насмешливо именовал "прибалтийскими торгашами". Те в долгу не оставались. В письмах, дневниках и заметках не для печати, после революции попавших в советский исторический архив. Плеве, Гире, Ламздорф и им подобные шипят о "неприглядности" страны, к которой присосались, злословят в адрес народа, за счет которого делали карьеру и сколачивали свои состояния.
      Гирс и Ламздорф раз в неделю приезжали с докладом к царю. Являлись с трепетом (Ламздорф по дороге всегда заезжал в Казанский собор помолиться, "чтобы все хорошо сошло"). После доклада шли за царем в столовую, куда обычно были приглашаемы; откушав, уходили, низко кланяясь. А уйдя, предавались мыслям, о которых августейший наниматель не мог знать, хотя иногда и догадывался. Иные же, кто близко наблюдал их, не обманывались насчет того, чем они дышат. Ламздорф сам записал, что "дама, пользующаяся влиянием, как-то сказала мне о моем начальнике: "Что вы хотите, уже сам по себе облик г-на Гирса есть оскорбление для России"".
      Многое в России злило этих слуг престола, раздражало, будоражило. Втайне наемники ежедневно и ежечасно сжигали то, чему на виду поклонялись.
      В своих записках Ламздорф называет возглавляемое им ведомство стоящим "на зловонных берегах поМойки" (окна министерства иностранных дел, помещавшегося в правом крыле здания Главного штаба, выходили на набережную Мойки). Деятельность им же руководимого министерства он презрительно определяет как "бесцветную и расслабляющую канитель жалкой дипломатии..." Оценка ценностей русской истории этой категорией помощников царя сводилась к отрицанию смысла и значения почти всего, кроме голой силы. "Ничтожным предприятием", со ссылкой на Шиллера, рисуются Ламздорфу и упрочение русской государственности, и сооружение Петербурга; даже созерцание памятников, мимо которых он фланирует каждый день, не вызывает в нем ничего, кроме раздражения и насмешки: "Когда я вижу фигуры Петра и Екатерины, покрытые нечистотами, которые возлагают на их знаменитые головы пролетающие птицы, мне их становится жалко". Единственное впечатление, какое вызывает в министре "памятник великого основателя Петербурга", - это то, что он "окружен скверной мостовой... собаки поливают и пачкают его снизу, в то время как птицы с удобством располагаются на голове, с блеском носившей императорскую корону".
      Тот же угол зрения у министра на многое другое, включая оказавших ему доверие хозяев и их отечественный персонал: если уж в таком месте служить, записывает он, то лишь "с презрением игнорируя эту маленькую клику паразитов... клику, которая по преимуществу составляет двор и круг развратников и бездельников, называемый светом..." Брезгливо разглядывает он и собственных коллег по правительству. Был бы хоть монарх как монарх, а то и с этой стороны, пожалуй, утешиться нечем. Настоящей самодержавности царю не хватает, вот что плохо. То ли дело был, скажем, Павел I - тот прямо говорил, "что в России вельможа лишь тот, с кем он разговаривает, и лишь до тех пор, пока он с ним разговаривает".
      Министр злорадствует: "Не случайно же Готский альманах стал называть императорскую семью Романовых домом Гольштейн-Готторпов" (1). И в самом деле, "нужно уже не чувствовать себя больше Романовыми, полными хозяевами у себя, чтобы прибегать к некоторым приемам, принятым за последнее время нашей императорской семьей".
      Очень раздосадован министр-граф умягчениями и послаблениями. Пора защитить Романовых от самих Романовых. Отстоять самодержавие от самого самодержца. Возродить в царском дворце дух и стиль такого великого человека, каким был безвременно задушенный Павел Первый. В государственной своей деятельности Ламздорф, подобно его предшественнику Гирсу, вдохновлялся еще одной идеей, практически даже более насущной: спасти Россию от самой России. Это означало: не допустить, чтобы Россия противилась германским домогательствам; воспрепятствовать организации политического, экономического и военного отпора кайзеровским притязаниям как в Восточной Европе, так и в Западной.
      Немецкое ядро петербургской внешнеполитической службы поставило своей конкретной целью не допустить переориентации внешней политики с Пруссии (Германии) на Францию; затормозить отход от традиций династического союза с прусским двором; воспрепятствовать установлению близких, тем более союзнических отношений с Парижем.
      Каждый шаг России навстречу Франции группа Гирса-Ламздорфа допускала крайне неохотно, всячески упираясь, хотя и этой группе было ясно, что поворот в русской политике вызван слишком глубокими причинами, чтобы можно было помешать ему с помощью даже самых хитроумных уловок. Тем изворотливей действовала пронемецкая партия, восставшая против участия России в любых комбинациях, направленных на сдерживание рейха. И тем активней подбадривал из-за кулис эту группу в Петербурге сам Вильгельм, стремясь подбрасывать ей подходящие аргументы. Наилучшим средством к этому он считал систематически возобновляемые наступательные акции, которые, расшатывая, как ему казалось, внешние позиции России, в то же время давали пищу оппозиции петербургских германофилов, требовавших во имя блага династии уступок монархической Германии повсюду и во всем. Не последнюю роль играли при этом сильно разветвленные связи германской и австрийской дипломатических служб с германофильскими кругами в Петербурге.
      Гирс и Ламздорф внушали Александру Ш, что Тройственный союз, созданный Германией, представляет безобидное образование, на которое не стоит обращать особого внимания. Когда выявился курс царя и его правительства на сближение с Парижем, они принялись чернить Францию, как не заслуживающую доверия. Они запугивали двор мощью Германии, в борьбе с которой, по их утверждениям, Россию ждет верное поражение; кайзера, доказывали они, надо умаслить, по возможности ему не перечить. Они ссылались на экономические выгоды политики уступок кайзеру, в жертву которой стоит принести многие другие соображения.
      Убедившись, что сближение с Францией неотвратимо, группа Гирса-Ламздорфа принялась втолковывать царю, что не следует связывать себя формальным союзом; лучше, говорили они, зарезервировать для себя позицию нейтралитета, чтобы в случае нападения Германии на Францию выступить в роли арбитра. Пронемецкая группа рассчитывала таким образом прикрыть кайзеру тылы, обеспечив ему благоприятные условия для нового военного разгрома Франции. А когда, наконец, выяснилось, что невозможно предотвратить союз с Францией, эта группа принялась настаивать, чтобы он был зафиксирован не договором, а путем обмена нотами между двумя правительствами. И, наконец, потерпев неудачу по всем перечисленным пунктам, она пустила в ход еще один довод, перед которым, по ее расчетам, царь должен был спасовать. Она доказывала ему, что противостояние рейху чревато революционным взрывом в любом из двух вариантов: и в случае военного поражения рейха, и в случае, если неудача постигнет Россию.
      Показали свое искусство на поприще смешанной военно-дипломатической диверсии и другие деятели того же клана фон-баронов, в их числе, например, адмирал граф Гейден, начальник военно-походной канцелярии Николая II, организатор незаурядного подвоха, камуфлированного под реорганизацию командования военноморскими силами. Возвратясь из командировки в Германию, Гейден представил царю, в обход министра Бирилева, проект такой реорганизации, основанной на использовании "ценного германского опыта" в этой области. Проект был порочный: функция высшего руководства, которую прежде выполняло одно лицо (министр), дробилась между пятью (министр, начальник штаба, три командующих флотами), с раздельным прямым подчинением каждого из этих пяти лиц царю; о последнем же заранее можно было сказать, что координацию такого рода он не обеспечит, напротив, по выражению Витте, "все спутает и собьет".
      По просьбе Бирилева царь вынес проект Гейдена на обсуждение Особого совещания, созванного в Большом Екатерининском дворце. С первых же минут царь оказал давление на участников совещания, объявив во вступительном слове, что проект составлен Гейденом с его согласия, им одобрен и намечен к претворению в закон. Затем Гейден в своем пояснении подчеркивает, что он переносит в Россию схему, "давно оправдавшую себя в Германии". Почти все участники обсуждения высказались против проекта. Они показали, что схема не только не годится для русских условий, но искажает и постановку этого дела в Германии. Тем не менее, она была царем утверждена и введена в действие. Последствия этой реорганизации для русского флота оказались в годы первой мировой войны самыми плохими.
      На тот же гейденовский манер поусердствовал в служении Романовым и Петер Христиан Шванебах - другое достойное украшение бранденбургского гарнитура царского дворца.
      Это был, по характеристике Витте, "человек культурный, хорошо владеющий языками, но легковесный и легкомысленный и к серьезному делу непригодный". Отказывались работать с ним все, кто знал его: "ни один из начальников Шванебаха не хотел иметь его у себя". Бесталанность же свою он возмещал подхалимством во дворце, преимущественно "путем подлаживания к высочайшим принцессам". Однажды за Шванебаха замолвил слово перед Витте сам Николай II; в результате Россия увидела Шванебаха в должности главного государственного контролера - в должности, по словам Витте, подходившей ему весьма мало, ибо "с таким же успехом его можно было бы назначить и митрополитом".
      На этом посту легковесный Шванебах нанес тяжелый ущерб стране. Хотя, как отмечал Витте, "ни по своему положению, образованию или способностям Шванебах не имел для этого никаких оснований, он вмешивался в дела, до него не касающиеся и в которых он как будто не имел никакого понятия". Оказалось, и "касаются", и "понятие имеет" - в меру того, что нужно ему было для оказания услуг иностранным тайным службам. Тем более, что и должность контролера была не такой уж безобидной: она открывала ему доступ к разнообразным государственным секретам, он легко узнавал о проектах, закрытых обсуждениях, не подлежащих огласке решениях.
      В то время (первое десятилетие века) представителем габсбургской империи был на берегах Невы барон фон Эренталь - сначала секретарь посольства, затем советник и, наконец, посол. Во всех трех качествах Эренталь поддерживал связи со Шванебахом. В Териоках, где находилась загородная резиденция Эренталя, Шванебах был наиболее частым из гостей. Как свидетельствовал впоследствии Витте, из рук Шванебаха Эренталь и получал наиболее ценную для Вены информацию об обстановке в России: "Посредством такой близости к Шванебаху Эренталь мог узнавать настоящее положение, в котором находилась тогда Россия".
      Эренталю удалось таким образом наладить конвейер шпионских донесений, которые окончательно утвердили Вену в предположении, что "истощенная дальневосточной войной Россия не в состоянии вести на Западе "активную политику". Вывод (по словам Витте): "Пока Россия бессильна, другим странам следует устраивать свои дела и делишки".
      Одним из таких "делишек" был захват габсбургской империей Боснии и Герцеговины. Дерзость, с какой Австрия решилась на эту агрессию, не в последнюю очередь, по мнению современников, объясняется шпионскими услугами, оказанными Вене Шванебахом. (Ему помогал в сборе и обработке информации для Эренталя некий Шелькинг, бывший секретарь царского посольства в Берлине, по выходе в отставку - сотрудник суворинского "Нового времени".)
      После своего отозвания из Петербурга Эренталь занял в Вене пост министра иностранных дел. "Благодаря всем тем картам, - писал Витте, которые раскрыли Эренталю в Петербурге г. Шванебах и его коллеги, Эренталь, вернувшись в Австрию, принялся распоряжаться так, как будто России не существовало".
      Под конец посольской деятельности Эренталя, когда тот уже укладывал чемоданы, Шванебах явился к нему на териокскую виллу с "прощальной" докладной о внутреннем положении России, попросив по использовании переслать документ для сведения кайзеру. И в дальнейшем Шванебах поддерживал такие связи и с Эренталем, и с Вильгельмом II, продолжал посылать им информацию. Личной мечтой Шванебаха было - провести остаток своей жизни в фатерланде, в поместье на Рейне, что ему и удалось. Он сложил свои кости на кладбище небольшого прирейнского городка как раз к тому времени, когда в России вскрылась подноготная его поганой двойной жизни.
      Живя в России, дыша ее воздухом, питаясь ее хлебом, Нейгардты, Будберги и Шванебахи оставались чуждыми и стране, и ее людям. И без того неприглядное ремесло ландскнехтов они до конца опохабили, преступив его стародавний закон: кто платит, тому служишь. Плату принимали у одного, служили другому, какового служения образчик и показал Шванебах. Холодным, безразличным взглядом озирали они гигантскую панораму народных лишений и страданий, в значительной степени их же соучастием вызванных. И если случалось им произнести слово, оно было не словом сожаления или доброжелательства, а призывом к еще большей жестокости, к еще более безжалостному воздействию на чернь голодом и кнутом.
      Шванебах и был в своем роде олицетворением идеалов и методов придворной немецкой партии, образцом ее одновременного служения и нашим, и вашим.
      (1) Приставка имени Готторпов подчеркивает происхождение последних шести царей Романовых от Петра III, то есть от готторпского герцога Карла Петера Ульриха, который в 1761 году стал русским императором. Готторпами (или Гольштейн-Готторпами) именовали немецкую герцогскую династию, которая с 1544 по 1773 год правила в одной из трех частей Шлезвиг-Гольштейна, разделенного между тремя державами.-Авт.
      ГЛИЦЕРИНОВЫЕ СЛЕЗЫ
      В новелле Курта Тухольского разбитной бродяга обещает шписсбюргерам швабского городишка подсветить башню святой Терезии лучом мощного прожектора. На поверку же у хвастуна оказывается лишь карманный фонарик, да и в том села батарейка.
      Георг Шредер и некоторые другие представители демохристианской историке-политической мысли, вознамерившись бросить луч света на прошлое русско-германских отношений и связей, уподобились швабскому хвастунишке: фонарик с иссякшей батарейкой ничего осветить не может.
      Засилье бранденбургской аристократической гильдии в петербургских верхах, как уже сказано, они отрицают. О тайной ее службе и нашим и вашим они, оказывается, и слыхом не слыхивали. О фамильном альянсе Романовых с Гогенцоллернами, способствовавшем проникновению и оседанию прусских фаворитов в царских дворцах, эти авторы умалчивают, а если иногда что-нибудь скажут, то сквозь зубы - нехотя и невнятно. Зато они любуются ими же придуманной картиной "огромного прусского вклада" в историческое развитие России.
      Никто не станет отрицать тот факт, что общение русского и немецкого народов было длительным и во многих отношениях плодотворным; оно дало и обоим народам, и миру выдающиеся ценности, порожденные вековым творческим обменом.
      Имеет ли, однако, в виду чернильный персонал Шпрингера тех ремесленников и подмастерьев московской Немецкой слободы, к которым столь охотно ездил молодой Петр? Или, может быть, говоря о "вкладе", вспоминает о тех немецких химиках и математиках, которые вместе с Ломоносовым оснащали на Васильевском острове первые лаборатории российской Академии наук? Нет, эти страницы летописи русско-германских отношений сотрудников Шпрингера не интересуют. Правда, г-н Шредер, как мы уже видели, не забыл, сколько русских студентов училось в Германии и сколько германских граждан работало в Москве. Но несколько слов на эту тему сказаны мимоходом, невзначай. Главное, что усматривает в истории сия публицистика, - это обогащение военно административной практики царизма опытом генералов, полицмейстеров и дипломатов, которые на протяжении полутора веков пачками и индивидуально импортировались из Германии приближенными его величества. Им, этим приближенным, А. М. Горький в 1911 году, в парижской газете "Авенир", адресовал вопрос: "Почему у вас, господа "патриоты", излюбленные ваши герои - Гершельманы, Штакельберги, Ренненкампфы и другие, им же несть числа, так плохо дрались с японцами и так хорошо, так жестоко и усердно били русский народ?.. Почему остзейские немцы, бароны, в большинстве своем играют в русской истории определенную роль слуг по найму, обязанность которых держать русского человека за горло?"
      Ни Горький, ни другие лучшие представители русской передовой мысли не преувеличивали роль этих "слуг по найму" в истории страны. Слуги, правда, были нахальные, прихвостни злые, зачастую опасные, и все же прихвостни. Какова бы ни была их численность и какими полномочиями ни наделял бы их царизм, ничтожество им было имя - особенно в сравнении с мощью, волей и разумом великого народа, на шее которого, по стечению исторических обстоятельств, они уселись вместе с коренной знатью. Не столь уж существенна была, собственно, и разница между знатью "своей" и пришлой. Для миллионов угнетенных эта разница, во всяком случае, была относительной: Дубасов или фон дер Лауниц; Орлов или Рихтер; Горемыкин или Штюрмер; Сазонов или Ламздорф. Велика ли разница? Конечно, народные чувства не могло не уязвлять унизительное зрелище хронической полубироновщины в ее различных вариантах. Прогрессивно мыслящие люди справедливо считали это явление еще одним доказательством отчужденности и враждебности стране правящей группы, волей судеб оказавшейся на вершине власти.
      Прусские поставщики генералов и полицмейстеров рассматривали захваченные ими в России позиции как эпохальное немецкое достижение, как трамплин для дальнейшего "дранг нах остен". По мере того, как невесты и жандармы перебирались из захудалых заэльбских княжеств в Россию, трясясь по восточноевропейским большакам в своих рыдванах - в бранденбургских гастхаузах за столиками, залитыми ячменным пивом, выкристаллизовывалась философия величия тевтонской расы, недосягаемой в своем военно-околоточном превосходстве, призванной навести образцовый казарменный порядок на землях славянских "унтерменшен" вообще и "Руссляндии" в особенности.
      На протяжении полутора-двух веков, от Фридриха II до Вильгельма II, утверждался в баронских поместьях и бюргерских сосисочных тезис, согласно которому все мало-мальски толковое на российских просторах может родиться только благодаря руководящей деятельности немецкого герра распорядителя; в негласном же подтексте сие означало, что и правящая в России династия есть плод деятельности германской расы господ, предназначенной самим богом командовать и управлять.
      Позднее из этого тезиса вылупился гитлеровский подтезис, согласно которому Советский Союз есть лишь географическое понятие, почему земли его народов подлежат отчуждению с помощью великогерманского меча в пользу великогерманского плуга; оное утверждение фюрер с тумбы на нюрнбергском стадионе дополнил в 1934 году сенсационным открытием, что русские сами не в состоянии не только изготовить мотор для автомобиля, но даже поставить его на шасси.
      Хотя Вернер Келлер (1) ныне осторожненько поддакивает изречениям покойного фюрера, данное его утверждение он не решается повторить. Что касается более отдаленного прошлого, считает он, именно так дело и обстояло. В прусско-генеральских услугах, оказанных российской державе, был свой смысл. Неплохо бы в подходящих условиях возобновить ту полезную практику. При некоторых ее недочетах, императорская Россия была в высшей степени удобной страной, Ренненкампф и фон дер Лауниц чувствовали себя в ней, как рыба в воде. Образ прусского урядника в России заслонил Вернеру Келлеру все остальное, его формула гласит: Восток минус прусский околоточный есть нуль.
      Не увидел Келлер в России народа, совершившего великие творческие деяния вопреки препонам, поставленным тиранией и ее наемниками; взору, затуманенному реваншистской куриной слепотой, не разглядеть силы, проявленной Россией в боях и труде, ее идеальных порывов и свершений, ее самобытной национальной жизни, впитавшей в себя и немало хорошего из опыта других стран. Не существует для г-на Келлера ни сокровищ нашей литературы, ни памятников нашей архитектуры, ни созданных энергией нашего народа городов и заводов, ни послужившего благу человечества гения Попова и Циолковского. Премудрый Келлер уверяет: не было бы Нобеля и Сименса - не было бы русской промышленности; не явись в Петербург мать беспутного Казановы - не было бы русского балета. Нечего уж говорить о том, насколько духовно беднее была бы Россия, если бы Бенкендорф не возглавил охранку и корпус жандармов при Николае I, а Плеве - при Николае П. Утверждению этих истин посвящены, кроме книги Келлера, еще тома и тома.
      По праву родства, генеалогического или идеологического, и предаются сегодня углубленным воспоминаниям и размышлениям о последнем русском государе императоре Николае Александровиче в газетно-журнальной империи Шпрингера, в кругах демохристианских и неонацистских. Тень последнего Романова не дает покоя публицистам, с тоской заглядывающим в мутные глубины эпохи династических альянсов, как в некий золотой век Европы.
      Особенно чувствительна эта публицистика к теме конечной участи Романовых. Вильгельм, по крайней мере, спасся лично, его русскому кузену, скорбит она, и это не удалось. Теперь, спустя более полувека, над газетно-журнальным царством Акселя Цезаря Шпрингера плывет траурный колокольный звон. Выкатив на ухабистую магистраль антикоммунистической пропаганды катафалк с останками Николая и его семьи, плетется за ним, оглашая боннские окрестности стонами и причитаниями, братия наемных плакальщиков. О, сколь печальна драма, разыгравшаяся полвека назад в Екатеринбурге... Так с августейшими особами культурные люди не поступают...
      Размазывают по скулам глицериновые слезы, заламывают руки...
      Непосредственный наниматель этих плакальщиц - Шпрингер. Но есть и обер-босс. Имя его - Джордж Кеннан. Архитектор "холодной войны", один из высших, в глобальном масштабе, распорядителей антисоветского фальсификаторства, он давно уже вызывает духов и призраков из прошлого, чтобы с их помощью доказать недоказуемое, а именно: что и в условиях царизма могли сбыться чаяния русского народа о свободе и прогрессе своей страны, если бы большевики не прервали ее развитие в этом направлении; что поэтому "излишними" были в 1917 году революции и Февральская, и тем более Октябрьская. В свете последовавшего за этими двумя событиями полувека, поучает Кеннан, пора пересмотреть некоторые оценки деятельности Николая П, вызванные "эмоциональными крайностями первых лет революции". Для него же, просвещенного джентльмена, свободного от эмоциональных предвзятостей, нет сомнений в нижеследующем: были в России при Николае II и экономический подъем, и промышленное развитие, и интенсивная культурная жизнь, и нарастание элементов демократизма в государственной и общественной сферах, и свободная оппозиция (чего стоит одна Дума, в которой заседали даже большевики!), и свободная разносторонняя пресса. Прославлению всех этих прелестей и посвятил Джордж Кеннан одно из своих фундаментальных выступлений последних лет (2).
      Не следует забывать, говорит Кеннан, о многих позитивных усилиях царской администрации, в частности о таких ее заслугах, как "реализация широкой программы модернизации страны, к 1914 году заметно продвинувшейся вперед", как подъем "культурной жизни", которая "в последние годы царизма просто била ключом". Кто знает, не сорвала бы этот благодетельный процесс война и революция, вполне возможно, что Александра Федоровна в конце концов научилась бы писать супругу письма порусски, Вырубова отдала бы свой царскосельский домик свиданий под детский садик, а Распутин перешел бы с "зубровки" на простоквашу.
      К прискорбию мистера Кеннана, случилось недоразумение, которого "никто не ожидал": после двух с половиной лет мировой войны "совершенно внезапно начались в русской столице продовольственные беспорядки", в результате которых, ну кто бы мог предполагать, "царское самодержавие рухнуло". Конечно, и мистер Кеннан не может не признать, что свержению самодержавия предшествовала, так сказать, некоторая борьба, ее вели "либеральные и радикальные оппозиционеры", многие из которых "даже вошли в историю России как герои и мученики". Но роль их в совершившемся, он уверен, была весьма относительной, подорвали царский строй не они.
      Самодержавие пало, главным образом, потому, что власти не позаботились своевременно о запасе муки для петроградских пекарен. Был бы хлеб, не было бы переворота в феврале. Не было бы переворота в феврале, не произошло бы ничего в октябре. Николая Александровича погубила нехватка саек и кренделей. И жаль, что из-за такой сущей безделицы русская история лишилась столь перспективного деятеля. Николай II, по Кеннану, "имел, несомненно, свои добродетели". Он был человеком "такта, обаяния и хороших манер", хотя, замечает автор вскользь, "он мог бы быть и талантливей, и образованней, и шире смотреть на жизнь, и исходить из более серьезных побуждений, да еще если бы суждена была ему более удачная супруга".
      Американцу Кеннану, видимо, легче критиковать дармштадтскую супругу покойного императора, чем, скажем, шпрингеровским публицистам. Но в общем-то для заокеанского идеологического обер-босса хорош и царь, обремененный неважной половиной.
      Есть у событий внутренняя логика. Апологеты современных преступлений международного империализма славословят его прошлые злые деяния. Моральные соучастники заговоров и провокаций, организуемых против свободы и жизни народов сегодня, творят легенду из интриг и происков, совершавшихся вчера. Кто возводит ореол над фашиствующими тиранами и узурпаторами, действующими под покровительством Вашингтона в наши дни, тот может тащить из небытия и увенчивать ореолом величия тени тиранов и узурпаторов, подвизавшихся на международной арене в конце прошлого - начале нынешнего века.
      Кто сделал своим постоянным занятием апологию дважды разгромленного рейха, требуя его восстановления в границах не то 1939, не то 1937, не то 1914 года, тем нетрудно организовать похоронную процессию, чтобы под звон шпрингеровских колоколов демонстративно оплакивать двух венценосцев германского и русского. Старая дореволюционная Россия была и остается непреодолимой слабостью лидеров и глашатаев германского империализма, от кайзера и Бетман-Гольвега в 1918 году до Гитлера и Розенберга в 1933-1945 годах, и далее - до воинствующих реваншистов типа Штрауса в наше время.
      Европа ушла далеко вперед, все большее расстояние отделяет ее от крушений и обвалов начала века. А охотники до чужого жизненного пространства и доныне не могут отрешиться от своих давних галлюцинаций. Они не в силах оторвать взор от петербургских призраков, тех самых, которые, по Алексею Толстому, долго питала и никогда не могла досыта напитать кровью своей Россия.
      Им, отставшим от века, все еще мерещится город, стоящий на краю земли, навалившийся, как камень, на грудь России, резиденция русских и немецких сановников и вельмож где на протяжении столетий сменяли друг друга бредовыми видениями дворцовые перевороты и казни. Та история им по душе. Уральского же приговора, вынесенного революцией, они не приемлют, при одном воспоминании о нем скрежещут зубами.
      Бывшая Россия по вкусу духовным наследникам рейха не только своей социально-генеалогической близостью: династия Романовых всегда казалась им лучшим гарантом консервирования слабостей России, закрепления ее технико-экономического отставания от некоторых соседних стран, в особенности от Германии. В петербургском абсолютизме его прусская родня с давних пор видела систему, способную в наиболее жестокой форме сковывать и подавлять энергию русского народа, - то, что в первую очередь и требовалось прусскому милитаризму для реализации его давнишних замыслов стратегического прорыва на Восток.
      Удивляться ли надо тому, что в циничных проектах германского натиска на Восток неизменно находилось место для Романовых, при подчеркнуто деликатном учете их августейших прав и личных интересов. Мог же когда-то Петр III в подпитерском Ораниенбауме объявить себя по гроб жизни преданным вассалом прусского короля. Почему бы не повториться такому случаю в новые времена с другим Романовым?
      Удивляться ли надо обороту, какой приняла дискуссия в ставке кайзера в феврале 1918 года, когда он созвал своих генералов и министров для обсуждения условий Брестского мира. Тогда Людендорф и Гофман выступили с установкой на будущее: падение советской власти, говорили они, лишь вопрос времени; государство Московия, которому Германия милостиво разрешит существовать, включит несколько центральных губерний; во главе же этого образования может быть поставлен если не Николай (который, может быть, сочтет себя обиженным), то его сын Алексей или, если этот не оправится от болезни, кто-нибудь из его родственников по материнской линии, то есть прусский или гессенский принц. Сколь ни скудоумной была эта идея, она перекинулась из кайзеровской ставки в гитлеровское "Волчье логово"; по закону прямого наследования ее через двадцать лет принял на свое вооружение и модернизацию бывший ефрейтор кайзеровской армии.
      Как явствует из стенограмм интимных бесед фюрера со своими генералами, он хорошо знал по именам и Романовых, и их главных помощников и, усевшись поудобнее за обеденным столом, мог разглагольствовать о них часами. Он похваливал их. Он питал к ним, по его же выражению, респект. Самые же проникновенные слова извлекал из своего нацистского жаргона бывший венский люмпен Адольф Шикльгрубер для бывшего тобольского бродяги Григория Распутина. В кругу приближенных, за обеденным столом 11 ноября 1941 года, в разгар нацистского наступления на Москву, Гитлер вещал: "Они (русские) устранили в 1916 году Григория Распутина. Убив его, они тем самым в его лице устранили единственную эффективную моральную силу, которая, может быть, со временем привила бы славянскому элементу более здоровое восприятие жизни".
      Окажись божий старец в 1941 году под рукой у Гитлера, чего доброго, попал бы он в консультанты к рейхскомиссару восточных областей Роззнбергу. Тем более, что, проведя детство и юность на Разгуляе в Москве, Розенберг однажды видел достопочтенного старца у ограды Елоховского собора и тоже остался им доволен.
      За неимением Распутина, генералы вермахта, по указанию Гитлера, повезли в обозе своих армий в Советский Союз несколько других особ, явно намереваясь в подходящий момент, например, в случае захвата Ленинграда, устроить монархический спектакль. Советники фюрера, по примеру былых советников кайзера - участников февральского совещания 1918 года, не исключали варианта восстановления монархии в какой-то части оккупированных территорий Советского Союза. А о том, каковы были их планы "реорганизации" этих территорий под романовской эгидой и гербом, свидетельствуют секретные нацистские документы типа чудовищного "плана Ост", захваченные в Германии к концу второй мировой войны.
      Имеются прямые указания на то, что схема "реорганизации восточного пространства", родившаяся в 1941 году в воспаленных мозгах фюрера и шефов гестапо, предусматривала в какой-то форме реставрацию самодержавия. Почему тогда же коменданту Парижа генералу Штюльпнагелю ведено было подыскать подходящего кандидата на должность ручного самодержца? Похоже, поиски были не очень успешными, поскольку гестаповцы, как засвидетельствовал незадолго до своей смерти Ф. Ф. Юсупов, даже ему предлагали должность самодержца запроектированной Московии. Принципы же, на основе которых велись эти изыскания, были объявлены задолго до прихода фюрера к власти.
      Гитлер в своей книге "Майн кампф" провозгласил тезис об отмщении русскому народу за изгнание из России тевтонской элиты. С того времени, писал он в 1924 году (в Ландсбергской тюрьме), как эта элита потеряла власть и исчезла с русских просторов, сама судьба указала рейху направление его новых походов за землей и прочей добычей - на восток. Мотивировка тезиса была немудрящей: а)своей гибелью под танковыми ударами вермахта советская власть должна заплатить за бунт против немецкой расы господ, участие которой в делах русского государства было едва ли не единственным оправданием его существования; б) ликвидация в России позиций расово полноценного германского элемента настолько ее ослабила, что достаточно будет толчка извне, чтобы она пала. Если аккуратно подработать план (типа "Барбароссы"), можно будет реализовать его играючи. Известно, чем все кончилось. В битве, продолжавшейся 1418 дней, Советская Армия уничтожила двести четырнадцать и пленила пятьдесят шесть дивизий вермахта, победно вступив в Берлин, где к тому времени коричневый почитатель царя и святого старца закруглил свою карьеру в яме, облитой керосином...
      (1) Werner Keller. Ost minus WestNull. Der Aufbau Russlands durch den Westen. Droener o.J., Muenchen, 1968.
      (2) George Kennan The Russian revolution - 50 years after: its nature and consequences. Fofeign Affairs, vol. 46, Oct.1967
      Конец первой книги
      М. Касвинов
      = ДВАДЦАТЬ ТРИ СТУПЕНИ ВНИЗ
      * КНИГА ВТОРАЯ *
      ДЕЛА И ДНИ НИКАНДРА БЕРЕНДЕЯ
      Думного дьяка спросили: умен ли царь Берендей? Думный дьяк ответил: царь Берендей очень добрый человек.
      "Жупел". 1905 год
      НАЧАЛО
      В возрасте двадцати шести лет Николай Александрович Романов стал восемнадцатым по счету царем из династии Романовых (от московского ее основания), пробыв затем у власти двадцать три года. По иронии истории, почти в самый канун падения династии ему выпала честь отпраздновать в 1913 году ее трехсотлетие.
      Вопреки мнению некоторых из его помощников, Николай Второй не был ни единственной, ни главной причиной краха династии. Истинно, однако, и то, что он внес в историю этого краха свой посильный вклад.
      Предки его с отцовской стороны ничего генетически блистательного ему не передали, зато обременили его вполне. Немногие из них кончили как нормальные люди: из семнадцати царей Романовых, занимавших трон до Николая II, более или менее естественной смертью умерли двое-трое. Отец последнего царя Александр III умер сравнительно молодым (49 лет), то ли от ушибов, вынесенных из железнодорожной аварии под Харьковом, то ли от нефрита следствия неумеренных горячительных возлияний. Тяга к спиртному, унаследованная от отца, усугубила, по словам современника, "притаившуюся в душевных глубинах Николая Александровича жестокость и равнодушие к чужому страданию, столь свойственные роду Романовых вообще". Кое-что досталось ему и от матери, датской принцессы Дагмары: малый рост, стойкая скрытность, способность взирать на предмет ненависти любезными, доброжелательными, иногда почти влюбленными глазами.
      Девяти лет от роду престолонаследник увидел себя в организованном для него университете на дому. Преподаватели были подобраны в соответствии с традицией, сложившейся в роду. В педагогический синклит, укомплектованный для наследника, вошли Н. X. Бунге, Г. А. Леер, О. Э. Штубендорф, А. В. Пузыревский, Е. Е. Замысловский, Н. Н. Бекетов, Ц. А. Кюи, а также генерал Г. Г. Данилович. Прежде Данилович состоял начальником пехотного училища. На каком-то смотру он понравился Александру III, был назначен "заведующим учебными занятиями цесаревича Николая" (при закреплении за К. П. Победоносцевым общего руководства).
      Двенадцать лет трудилась эта коллегия над развитием интеллекта и вкусов наследника Николая, потом к курсу обучения был прибавлен тринадцатый год. Главным был на протяжении курса предмет, излагавшийся Победоносцевым: догма о божественном происхождении самодержавия, о неограниченности и неприкосновенности царской власти. Такие взгляды на воспитание развивал сам Александр III.
      Первые восемь лет престолонаследник проходил почти нормальный гимназический курс, если не считать исключения из программы классических языков (латыни, греческого), усиленных занятий английским, французским и немецким, а также занятий по так называемой политической истории. Последние же пять лет были отданы "высшим наукам", с упором на военные: стратегию и тактику, топографию и геодезию. Леер читал ему историю войн; Бекетов преподавал химию; Кюи - фортификацию; Штубендорф - топографию; Бунге статистику и политическую экономию.
      Особое место занимал в победоносцевской школе мистер Хит, или, как его называли во дворце, Карл Осипович, фактически не столько преподаватель, сколько гувернер. Он с ранних лет привил своему воспитаннику привычку пользоваться английским языком вместо русского, почему Николаю изъясняться по-английски было сподручней, чем по-русски, и родная его речь зачастую походила на подстрочный перевод с английского. Забота о развитии его вкусов и познаний в области родной литературы была также более чем скромной.
      По всем предметам профессорам запрещено было задавать вопросы ученику, ему же самому спрашивать не хотелось; поэтому степень усвоения наук так до конца и осталась загадкой даже для Победоносцева. Видно только было, что на занятиях августейший школяр частенько мучается скукой, в моменты наивысшего вдохновения очередного лектора следит не столько за его изложением, сколько за сутолокой у аптеки напротив, за толчеей у Аничкова моста. В чем сам себе признавался в дневниках тех лет: "Был изведен Пузыревским..."; "Занимался с Леером, чуть не заснул..."; "Встал поздно, чем урезал Лееру его два часа..." Занятия действовали на него, как снотворное: "У меня сделалась своего рода болезнь - спячка, так что никакими средствами добудиться меня не могут..." Но нет ничего вечного, и мучительство спячкой не бесконечно, и однажды наступает дивный день, день его светлого пробуждения - со страниц его дневника звучит ликующий, триумфальный возглас: "Сегодня я закончил свое образование - окончательно и навсегда!" (1)
      Точнее, он "закончил окончательно" не образовательную программу в целом, а ее лекционный цикл. Ибо оставалась еще познавательная практика за пределами класса. Она наследнику нравилась больше и длилась дольше. Несколько лагерных периодов он провел в расположении войск близ столицы (большей частью под Красным Селом): два лета - в Преображенском полку, сначала субалтерн - офицером (2), затем командиром роты и еще два сезона - в гусарском полку командиром взвода, командиром эскадрона; и еще лето - в расположении артиллерийских частей. Пределом достигнутого было командование батальоном в звании полковника.
      Зато часы досуга провел в гвардии преславно. Под руководством дяди своего Сергея Александровича, командовавшего Преображенским полком в обществе Нейгардта, фон дер Палена и братьев Витгенштейнов познал прелесть попоек и амурных похождений, каковые и составили нечто вроде параллельного университетского курса. Коронными пунктами этой просветительной программы дубль были: игра в волков и питье "аршинами" и "лестницами".
      Из дыма и шума пикников вышли некоторые из его будущих приближенных сенаторы, губернаторы, архиепископы; в числе последних - святые отцы из кавалергардских ротмистров Серафим и Гермоген.
      В довершение образования отец выделил в его распоряжение балтийский крейсер и велел совершить путешествие на Дальний Восток. Много месяцев плавал он по морям и океанам, набираясь впечатлений, пока в Японии не прервал его турне некий Сандзо Цуда, вооруженный саблей.
      К осени 1894 года, когда стал отходить в мир иной измотанный нефритом Александр Александрович, пред миром и Россией предстал его преемник - сильно энглизированный молодой человек, на вид скромный до застенчивости, со сдержанно-вежливыми манерами, с беглой английской и несколько натужной русской речью (плюс странный, так называемый гвардейский акцент), с общим уровнем развития гусарского офицера средней руки.
      Ростом и надутым видом контрастировала с ним его невеста, той же осенью вызванная из Дармштадта.
      Мнения тех, кто мог приглядеться к Николаю с ближнего расстояния, были различны. Одни говорили: это штык-юнкер. Другие: зауряд - прапорщик. Третьи: новый вариант Павла I. Четвертые: благовоспитанный, но опасный двуличием и самомнением молодой человек (3).
      Александр III умирал, сидя в кресле на террасе Ливадийского дворца. За два часа до своей кончины он потребовал к себе наследника и приказал ему тут же, на террасе, подписать манифест к населению империи о восшествии на престол.
      Это было 20 октября 1894 года.
      Волоча за собой свитский хвост, в первых рядах которого выступали принцы Ольденбургские и Лейхтенбергские, Бенкендорфы, фон дер Палены и фон дер Остен-Сакены, а за ними Фредерике, Нейгардт, Гессе, Икскуль фон Гильденбрандт, фон Валь, фон Рихтер и многие другие той же категории, новый царь в горностаевой мантии отправился к местам своих вступительных публичных речей, главным мотивом которых было: крамоле и вольнодумству послабления не будет.
      Спустя десять дней после смерти отца он появился на первом приеме в Большом Кремлевском дворце, в Георгиевском зале, перед представителями сословий. Запись в дневнике: "В это утро я встал с ужасными эмоциями". Оратора мутит от страха. Невеста требует, чтобы он взял себя в руки. Под ее бдительным оком, согласно дневнику же, "в 9 3/4 утра речь состоялась". Ничего особенного не произошло. Состоялось и парадное шествие из дворца в Успенский собор. В дневнике с облегчением фиксируется:
      "Все это сошло, слава богу, благополучно" (4).
      Не столь гладко прошла следующая церемония, состоявшаяся в Аничковом дворце в Петербурге (17 января 1895 года). Собраны в Большом зале депутации от дворянства, земств и городов. Николаю и здесь предстоит сказать слово. Победоносцев подготовил для него речь, которая должна прозвучать отповедью либеральствующим земцам, возмечтавшим о некоторых буржуазных свободах. Бумажка с крупно написанным текстом положена в барашковую шапку оратора. В два часа дня он поднимается на тронное возвышение, обводит испуганным взглядом зал и, собравшись с духом, как бы с разбегу кидается вплавь по шпаргалке. "Я видел явственно, - рассказывал потом один из земских деятелей, - как он после каждой фразы опускал глаза книзу, в шапку, как это делали, бывало, мы в школе, когда нетвердо знали урок" (5). Косясь на шапку, оратор произнес: "Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекающихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления... Пусть же все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель" (6).
      В шпаргалке было слово "беспочвенные". Молодой царь, несясь вскачь по тексту, произнес "бессмысленные", что и сделало эту речь "исторической". Когда Николай в повышенном тоне выкрикнул насчет бессмысленных мечтаний, его супруга, в то время еще совсем слабо понимавшая по-русски, встревоженно спросила у стоявшей рядом фрейлины: "Не случилось ли что-нибудь? Почему он кричит?" На что фрейлина по-немецки ответила внятно и достаточно громко, чтобы услышали в депутациях: "Он объясняет им, что они идиоты".
      Через неделю молодой император появляется в Государственном совете. "Члены совета, - описывал сцену английский корреспондент, - приготовились к зрелищу императорского величия. Каково же было их грустное удивление, когда они увидели инфантильную легковесность, шаркающую трусливую походку, бросаемые исподлобья беспокойные взгляды. Маленький тщедушный юноша пробрался бочком на председательское место, скосил глаза и, подняв голосок до фальцета, выдавил из себя одну-единственную фразу: "Господа, от имени моего покойного отца благодарю вас за вашу службу"".
      Немного потоптался, как будто хотел еще что-то сказать, но не решился, повернулся и вышел, сопровождаемый суетящимися Фришем (старейшиной совета), Бенкендорфом и Фредериксом. Молчаливо, как писал тот же корреспондент, стали выходить остальные. У подъездов на Исаакиевской площади, не разговаривая друг с другом и не прощаясь, расселись по экипажам и разъехались по домам.
      (1) Дневник Николая Романова. Тетрадь 1889 года. Запись от 31 декабря. ЦГИАОР.
      (2) В старой армии субалтерн-офицер - младший офицер в роте, эскадроне, на батарее или в команде.
      (3) Министр внутренних дел И. Н. Дурново однажды спросил Витте, какого он мнения о молодом царе. "Я ответил, что... он совсем неопытный, хотя и неглупый, и он на меня производил всегда впечатление хорошего и весьма воспитанного молодого человека... На это И. Н. Дурново мне заметил: "Ошибаетесь вы, Сергей Юльевич, вспомяните меня - это будет нечто вроде копии Павла Петровича, но в настоящей современности". Я затем часто вспоминал этот разговор. Конечно, Николай II не Павел Петрович, но в его характере немало черт последнего и даже Александра I
      (мистицизм, хитрость и коварство), но, конечно, нет образования Александра I. Александр I по своему времени был одним из образованнейших русских людей, а император Николай II по нашему времени обладает средним образованием гвардейского полковника хорошего семейства". - Витте, II-5
      (4) Дневник Николая Романова. Тетрадь 1894 года. ЦГИАОР.
      (5) Два восшествия на престол. Из воспоминаний земского деятеля Александра Александровича Савельева. Издание журнала "Голос минувшего". Москва, 1917.
      (6) Воззрения Александра III на постулат единодержавия были столь крайними, что иногда приводили в смущение его ближайших помощников. Одним из таких случаев было составление Гирсом проекта телеграммы соболезнования в связи с кончиной в Бельгии принца Бодуэна. В первоначальном наброске текста выражалось "живое участие, принимаемое в этом печальном событии нашим монархом и императорским правительством". Получив на утверждение текст, царь подчеркнул слова "и императорским правительством" и сбоку написал: "Разве у нас конституционное правление?" Ламздорф, заместитель Гирса, замечает: "Таким образом, его самодержавные взгляды не допускают ни соболезнования со стороны правительства, ни даже самого существования последнего. "Государство-это я!" - и это накануне ХХ века". - Ламздорф. Дневник.
      НЕОБЫКНОВЕННАЯ ОБЫКНОВЕННОСТЬ
      Он сидит в Зимнем в кабинете отца за столом, заваленным непрочитанными бумагами. Заводится механизм распоряжений и деяний, которому предстоит функционировать почти четверть века. Он чувствует себя за этим столом непривычно, неловко, он даже как будто немного пуглив. Когда гурьбой вваливаются в кабинет и шумно рассаживаются где попало дядья, люди разнузданные и горластые, он ежится в кресле. Пока стоит у стола секретарь или дежурный офицер, он еще может сказать дядьям что-нибудь веское, и сказанное принимается с должным почтением. Но как только он остается наедине с дядьями, тяжелый кулак Владимира или Сергея ударяет по столу, и начинающий самодержец жмется в глубине кресла.
      Пройдет немного времени, он освоится, тогда они поутихнут и в кабинете будут вести себя смирней, дабы он, чего доброго, не показал им на дверь.
      Физически он крепок и подвижен - натренировался в гонках яхтных, велосипедных, на скачках, в пеших переходах и ружейных стрельбах (1).
      Человек без кругозора и воображения, с побуждениями мелкими, большей частью сугубо личными, он принял правление империей, как чиновник принимает конторскую должность.
      Приходит на службу в 9.30. Заканчивает занятия в 2 часа дня. Дает аудиенции, вызывает министров, выслушивает доклады, иногда председательствует на совещаниях. Слушая доклады или председательствуя, обычно молчалив, замкнут, себе на уме; не торопится высказываться, от оценок или выражения своего мнения уклоняется, все как будто чего-то выжидает; по ходу аудиенции на удрученность министра этим молчанием не обращает внимания.
      Родзянко много позднее жаловался своим сотрудникам, что царь, принимая его, "скуп на слова", в беседах большей частью "отделывается молчанием", ответов на неотложные вопросы не дает; встречи с ним - своего рода пытка, ибо связаны с необходимостью "говорить без всякого отклика". Чтобы оживить его, Родзянко во время разговора старался сверлить его взглядом, фиксировать на себе его внимание; но тот по-прежнему бесстрастно глядел в сторону, в выражении его лица "не улавливалось ничего". И все же, по наблюдениям бывшего председателя Государственной думы, это безмолвие не было равнодушием. Как только по ходу беседы "что-нибудь задевало его за живое", то есть обнаруживалось лично и непосредственно его касающееся, как он преображался: "глаза его загорались, он вскакивал и начинал ходить по комнате". В таких случаях Родзянко принимался расхаживать по кабинету вместе с ним, "пытаясь на ходу доказать ему то, что несколько минут назад он почти не слушал" (2).
      Бумаг прочитывает множество. Читает и по вечерам. Читает аккуратно и до одурения. Обязанность эту считает самой скучной из всех и тяготится ею с самого начала; поглядывая на очередную стопку представленных ему документов, старается поскорей сбыть ее с плеч. С первых шагов дневник его отражает тягостное, унылое единоборство с бумагами: "Читал до обеда, одолевая отчет Государственного совета..."; "Много пришлось читать: одно утешение, что кончились заседания Совета министров..."; "Читал без конца губернаторские рапорты...";
      "Вечером кончил чтение отчета военного министерства - в некотором роде одолел слона..."; "Безжалостно много бумаг для прочтения..."; "Опять мерзостные телеграммы одолевали целый день..."; "Опять начинает расти кипа бумаг для прочтения..." Заслушав в один день три устных доклада министров, записывает: "Вышел походить поглупевшим" (3).
      Прочитать бумагу мало. Надо, чтобы видели, что ее прочитал. И хотя он никому не подчинен и никого не боится, неудобно как-то оставить нижестоящих в неведении насчет того, что он думает о бумаге. Поэтому он усеивает документы пометками и резолюциями. Приносят донесений много, мыслей и слов на все не напасешься. Спасают трафареты. Односложные, монотонные, глядят они с полей тех бумаг, что побывали в его руках: "верно"; "согласен"; "очевидно"; " утешительно "; "вполне справедливо"; "и я то же думаю"; "и я в этом убежден"; "надеюсь, так и будет"; "но почему"; "весьма полезно"; "грустно"; "вот так так"; "это здорово"; "важный вопрос"; "что-нибудь должно быть сделано"; "надо рассмотреть" (4).
      Среди штампов проскальзывает импровизация.
      На докладе о злоупотреблениях земских начальников он пишет: "В семье не без урода".
      На докладе о непорядках в Керченском порту: "У семи нянек дитя без глаза".
      На сообщении, что от продажи водки поступило в казну восемь миллионов рублей: "Однако!"
      На докладе о забастовке железнодорожников на участке Петергоф Петербург: "Хоть вплавь добирайся".
      На сообщении о забастовке в Одессе: "Милые времена".
      Но что в действительности чувства юмора он был лишен, показал его анкетный лист, заполненный во время всероссийской переписи населения в 1897 году. На вопрос о звании он ответил: "Первый дворянин". В графе "род занятий" записал: "Хозяин земли русской".
      Насколько банальны его резолюции на официальных документах, настолько же серы и лишены оригинальности его личные дневники.
      Уже самый вид их: педантичная гладкопись, невозмутимая нанизанность слов по веревочке, тщательная орнаментальная выписанность завитушек и загогулин в каждом слове - все говорит о том, что здесь не встретить ни своеобразия мысли, ни индивидуальности выражения. Как ровны и однообразны строки, так ровен и однообразен их смысл. Равнинность и одноцветность пустыни. С первых дней царствования, изобилующего потрясениями, - почти никакого отклика на общественные явления или события. Ни одного упоминания значительных имен эпохи: писателей, мыслителей, общественных или политических лидеров. Ничего о содержании или смысле своей работы. Фиксируется только сугубо личное и мелко-бытовое: обед, чаепитие, прогулка, вечеринка, цвет новых обоев или диванов, приход гостей или отправление в гости. С редким постоянством и тщательностью ведется регистрация погоды: изо дня в день записываются дождь, снег, мороз, ветер, солнцепек, зной, словно самодержец забрался на самодельную метеорологическую вышку и оттуда, с затратой большей части своих умственных и душевных сил, следит за движением тучек в небесах, там же отмечает положение барометрической стрелки.
      Носит он обычно офицерскую форму, но не прочь иногда удивить посетителей пестрым экзотическим нарядом. К министрам выходит в черкеске с газырями и кинжалом или в малиновой косоворотке с пояском и в широких шароварах, заправленных в сапоги гармошкой. Перед офицерами, депутациями, на закрытых банкетах произносит иногда краткие речи; собранные воедино, эти речи производят такое впечатление, что власти считают себя вынужденными вмешаться с целью оградить достоинство царя (5). Считает себя интеллигентным человеком, но не переносит слова "интеллигент" (6). Читает газеты "Новое время" и "Гражданин", сборники легких, увеселительных рассказов, уснащенных картинками и карикатурками, - Горбунова, Лейкина, Аверченко и Тэффи; с произведениями Толстого, Тургенева и Лескова познакомится много лет спустя в тобольской ссылке.
      Пригласил однажды Горбунова во дворец, для чтения в семье рассказов вслух, - тот пришел, чтение его показалось "очень забавным". Позднее посылал такое же приглашение Аркадию Аверченко, но тот уклонился.
      Любит, отделавшись от трудов дневных, государственных, расклеивать по альбомам фотокарточки, играть в домино, пилить дрова. Еще доставляет ему удовольствие перебираться на жительство из дворца во дворец: из Зимнего в Большой Петергофский, из Петергофа в Павловск, из Павловска в Царское, из Царского в Ливадию, из Ливадии в Аничков; в таких случаях хлопочет по хозяйству лично, укладывает чемоданы собственноручно, сам составляет инвентарные описи, дабы где чего не потерялось; на новом месте сам и разбирает чемоданы, развешивает картинки и иконки, расставляет по своему вкусу кресла и кушетки.
      Считает себя профессиональным военным (хотя званием недоволен: пожаловался как-то жене, что застрял в звании полковника, а по восшествии на престол продвижение в звании не положено по закону). Любит войсковые смотры и парады, иногда посещает полковые праздники. По воцарении одну из первых государственных проблем узрел в армейской униформе, особо - в пуговицах. Как должны застегиваться шинели, кители и гимнастерки - на пуговицы или крючки? Через посредство супруги в консультацию по крючкам вовлекается потсдамский кузен Вильгельм. Тот шлет телеграмму: "Ники, неужели ты действительно собираешься перейти на пуговицы? Хорошенько подумай. Как следует взвесь". Да, отвечает новатор, все взвешено. Вопрос решен в пользу пуговиц. Но какими должны быть пуговицы - темными или светлыми? По здравом размышлении решена и эта головоломка: пуговицы должны быть светлыми, то есть блестящими.
      Обои должны быть пестренькими, книжки веселенькими, пуговицы блестящими. Ну, а памятник отцу? Он одновременно должен внушать и благоговение перед недосягаемой верховной властью, и трепет перед обыкновенным городовым. Сам Николай как бы олицетворял эту недосягаемость и обыкновенность. Он весь был, по выражению современника, необыкновенная обыкновенность.
      Воздвигнутый на Знаменской площади в Петербурге монумент Александра III - редчайший образец монументальной скульптурной карикатуры. То был памятник и государственно-политическому уровню отца и духовно-эстетическому уровню сына.
      О своем намерении поставить памятник отцу Николай впервые заговорил с министрами в 1897 году. Конкурс на проект был объявлен через шесть лет. Авторы выступали анонимно, под условными девизами.
      Проекты были экспонированы на закрытой выставке в Зимнем дворце. К осмотру допущены члены царской фамилии и некоторые сановники. Николай, поддержанный матерью остановил свой выбор на одном проекте, объявив его лучшим. Вскрыла пакет и прочитали имя: Паоло Трубецкой.
      Автора вызвали к Витте, потом представили царю. Выяснилось: родился в Италии, возраст 25 лет, приехал в Россию недавно, преподает в художественном училище в Москве; является незаконнорожденным сыном обнищавшего в Риме князя Трубецкого и итальянки. Приглашен был в Россию Петром Николаевичем Трубецким, предводителем московского дворянства, который и поселил его, как родственника, в своем доме. Витте скульптор показался "человеком необразованным и маловоспитанным, но с большим художественным талантом". Николаю и Марии Федоровне он "очень понравился".
      Его проект был принят и утвержден. Для руководства строительством была учреждена комиссия под председательством князя Б. Б. Голицына, при участии (вместе с другими лицами) художника А. Н. Бенуа и графа (одно время министра просвещения) И. И. Толстого.
      В специально для него оборудованном павильоне на Невском проспекте Трубецкой работал энергично, напряженно и с большим творческим увлечением; был к себе требователен - сделанное неоднократно переделывал. Комиссию игнорировал, с Голицыным был строптив, указаниям его не подчинялся. Внутренней сути произведения не поняли ни Николай
      (несколько раз по ходу работы он приезжал в павильон), ни Мария Федоровна, ни царедворцы. Только великий князь Владимир Александрович смутно заподозрил, что "готовится карикатура на его покойного брата" (Александра III), но Николай не захотел его слушать.
      Для отливки статуи привезли мастеров из Италии; ездил за ними и отбирал их Голицын. За год до начала литейных работ Витте пожелал проверить, как будет выглядеть композиция на площади. Ночью на деревянный пьедестал была поставлена модель. "Помню, в 4 часа ночи, по рассвету, поехал я туда. Еще никого из публики не было... мы открыли его... на меня произвел этот памятник угнетающее впечатление, до такой степени он был уродлив".
      Памятник обошелся казне в один миллион рублей; был открыт в 1909 году. (Удален с площади в 1937 году.)
      Иногда молодой царь председательствует в Государственном совете и на так называемых Особых совещаниях. Помаленьку осваивается и с этим делом. Сидит на председательском местe спокойно, слушает внимательно (7). Сам высказывается мало, лишнего и неуместного не говорит, а если что и скажет, искры божьей никакой в обсуждение не вносит. Было так и вначале, и спустя годы. Извлеченные из протоколов одного совещания его реплики и указания предстают в совокупности таким букетом (8):
      - Да.
      - Нет.
      - Далее.
      - Пойдемте, господа, далее.
      - Прежде чем пойти дальше, я предлагаю заявить (то есть высказаться) о замечаниях по пройденным в прошедшем заседании статьям.
      - Вопрос, кажется, исчерпан, и мы можем пойти дальше.
      - Такое изложение статьи я одобряю.
      - С этим изложением я согласен.
      - Можно эту статью вовсе исключить.
      - Хорошо, пойдем дальше.
      - Следует внести предлагаемые поправки.
      - Надо вернуться к прежнему, проекту.
      - Совершенно с вами согласен.
      - В устранение сомнений, следует это оговорить точно.
      - Оставить, как в проекте сказано.
      - Есть ли замечания по пройденным статьям?
      - Я не настаиваю - оставим как проектировано.
      - Какая в этом разница?
      - Теперь можно перейти к следующим статьям по измененному проекту.
      - Я согласен с мнением государственного контролера.
      - Что скажет на это министр финансов?
      - Министр финансов готов ответить на этот вопрос?
      - Принять поправку статьи 52, предложенную министром финансов, а затем пойдем дальше.
      - Необходимо изготовить правила для служащих в канцелярии Думы и теперь же их рассмотреть. Когда они могут быть готовы?
      - Возбуждение Государственной думой предположений об изменении действующей системы налогов ни к чему еще не обязывает.
      - Возбуждение Думой законодательных вопросов ни к чему еще не обязывает, а так как против ограничения в этом отношении прав Думы представлены веские соображения, то оставить статью, как она проектирована.
      - Следует принять этот порядок. Затем мы перейдем к положению о выборах.
      х х х
      Царь-чиновник. Язык чиновника. Ход мыслей - чиновничий. И все же это лишь одна из сторон его личности.
      Сдваиваются наплывают одна на другую черты его портрета тех ранних лет правления, оставленные современниками - очевидцами и приближенными: внешняя скромность, даже застенчивость - и припадки самодурства и своеволия; наружная уравновешенность - и затаившийся в глазах невротический страх; чадолюбие - и равнодушие к чужой жизни (9); домоседство - и позывы к кутежам с гусарами; любезность, светская обходительность - и заглазно крайняя резкость суждений; подозрительность - и готовность довериться проходимцу, шарлатану; поклонение православию, щепетильность в исполнении церковных обрядов - и колдовское столоверчение, языческий фетишизм.
      В мышлении и поступках личные мотивы довлеют над всем. Люди вообще, а министры и приближенные в особенности, делятся для него на две четко разграниченные категории: плохих и хороших. Первые - это те, в личной полезности и преданности которых он не уверен. Вторые - те, кто лично полезен, верен и, кроме того, может развлечь и позабавить.
      Через любезное посредство его бывшего премьер-министра Витте можно узнать, кто и в каком качестве его пленил: морской министр адмирал Бирилев "забавник, всегда очень милый императору и императрице своими шутками и анекдотами"; министр юстиции Муравьев - "был очень забавный шут и анекдотист"; военный министр генерал Куропаткин - "рассказчик и комедиант"; дворцовый комендант генерал-адъютант Черевин - "крайний забавник"; князь Лобанов-Ростовский - "всегда очень забавен"; князь Оболенский - "забавник и балагур"; военный министр Сухомлинов "был презабавный балагур".
      Впрочем, когда последнего, много позже, довелось представить президенту Пуанкаре, Николай шутовские его достоинства осторожно обошел, сказав лишь: "Он, как видите, не подкупает своей наружностью, зато из него вышел у меня превосходный министр, и он пользуется полным моим доверием" (10). Комментарий президента к представлению: "Это тот самый Сухомлинов, на которого падает самая тяжелая ответственность за беспорядочность и развращенность военного управления в России... Счастье, что он оставил пост военного министра, на котором причинил столько зла" (там же).
      Немного перепадало от душевных щедрот его величества и самым усердным балагурам и комедиантам. Никого, кроме себя и нескольких домочадцев, он не любил, мало кого - кроме нескольких Нейгардтов и Шванебахов - жаловал, холопствовавшим перед ним платил презрением. Приласкав, мог через час уволить. Получив к Новому году множество поздравлений, отмечает в дневнике:
      "Весь вечер отписывался от пакостных телеграмм" (11). Неприятности запоминал прочно, мстил за них (как после скандального дела Лидваля - Гурко (12) долго. Особым поручением выказав доверие одному министру, тут же, в порядке недоверия, то же поручение давал для параллельного выполнения другому, чем неоднократно вызывал у лучших своих помощников тихое бешенство (13). Назначал и смещал министров с легким сердцем, иногда извлекая из своих ходов полубуффонадное развлечение, жонглируя прозвищами и эпитетами...
      Вакантна должность министра внутренних дел. Нужен новый. Дела его временно исполняет Горемыкин, товарищ (заместитель) министра. Этот "ничего брать на себя не хочет, потому что каждый день может появиться министр, вследствие чего Горемыкин ведет одни текущие дела" (там же).
      По ходу очередной аудиенции Витте говорит царю, что без министра внутренних дел далее обходиться невозможно - это видно из того, что, навестив министерство, "я застал целый ряд бумаг и дел не решенных и не двигающихся вперед". На что царь ответил:
      "- У нас уже был с вами разговор о кандидатурах Плеве и Сипягина. Я спросил еще и мнения К. П. Победоносцева. Он сказал мне свое мнение, но я так и не решился кого-либо назначить, все ожидая вашего приезда (14).
      Тогда я спросил государя:
      - Какое же мнение Константина Петровича, если ваше величество соизволите мне это сказать?
      - Да он очень просто мне сказал:
      - Плеве - подлец, а Сипягин - дурак.
      - Что же, ваше величество, сам он кого-нибудь рекомендовал? Государь улыбнулся и говорит:
      - Да, он рекомендовал... Он, между прочим, говорил и о вас.
      - Ваше величество, - сказал я, - хотя я и не знаю, что говорил Победоносцев, но почти с уверенностью догадываюсь, что он про меня сказал.
      - А как вы думаете, что?
      - Да, наверно, - говорю, - он сказал так: подходит Витте, да и тот... И тут он сказал что-нибудь вроде известной фразы Собакевича в "Мертвых душах": "Один там только и есть порядочный человек-прокурор, да и тот, если правду сказать, свинья". / Государь рассмеялся. / - А что вы думаете, - спросил он, - по поводу назначения Горемыкина?
      Я ответил, что ничего определенного о нем сказать не могу, но добавил, что, по всей вероятности, К. П. рекомендует Горемыкина потому, что Горемыкин правовед и К. П. тоже правовед, а известно, что правоведы, так же как и лицеисты, держатся друг за друга, все равно как евреи в своем кагале.
      Государь ответил:
      - Да, я назначу Горемыкина".
      Между тем речь шла как раз об одном из тех ведомств, к которым царь питал особую симпатию, чтобы не сказать - нежность. Оно обеспечивало не только полицейский порядок в империи, но и безопасность его, царя, священной особы. Правда, кой-кто из помощников, по словам Витте, спрашивал себя: "Ну кто же на такого императора, как Николай II, может покуситься?" Похоже было, что бомбометатели личностью его, и в самом деле, не очень-то интересуются. Признаков какой-нибудь охоты за ним, как за его дедом и отцом, никто не замечал ни тогда, ни после. Такие происшествия, как выстрел по дворцу из пушки Петропавловской крепости (15) или крушение яхты "Штандарт" в финских шхерах, больше смахивали на недоразумение. Под дулом пистолета Богрова (в киевском оперном театре) царь и Столыпин сидели рядом; первый внимания террориста-провокатора не удостоился, мишенью для выстрела в упор был взят второй. По вступлении Николая Александровича на пост, по Витте, "было признано как бы неудобным иметь начальника охраны", так что "должность эта была упразднена"; вместо нее ввели "должность дворцового коменданта, как бы только начальника внешнего порядка". На практике реформа обернулась тем, что "прежде военная охрана царя была гораздо малочисленное, а теперь значительно возросла; прежде и полицейский штат был несравненно меньший; прежде охрана его величества занималась только охраной его величества, а ныне (при Николае II) она, кроме того, представляет черный кабинет и гвардию секретной полиции". Ко всему прочему, "разница получилась еще та, что прежде должность начальника охраны занимали такие сравнительно крупные лица, как граф Воронцов-Дашков и генерал-адъютант Черевин; при Николае П в этой должности состоят такие сравнительно ничтожные люди, как Гессе, князь Енгалычев, роковой Трепов, а теперь той же категории Дедюлин".
      С помощью "категории" молодой "помазанник божий" и стремится удержать верноподданных на максимальном от себя расстоянии.
      Пока он сидит во дворце, это не слишком сложно. Иное дело, когда он хочет перебраться из Зимнего в Ливадию или вообще вздумает поездить по империи. Колесят и его родственники, никто из них не может заранее сказать, где и какой случится конфуз.
      На тысячеверстных железнодорожных и шоссейных магистралях объявляется военное (или "третье") положение. Выдвигаются на линии путей полки и дивизии, приведенные в боевую готовность. Солдатам выдают боевые патроны, маршевый продовольственный рацион. Станции наводняются жандармами, сыщиками и добровольцами от черной сотни. Приостанавливается всякое другое движение по путям и под мостами. Отдается приказ: в зоне прохождения царского поезда или проезда царского кортежа стрелять в подозрительных без предупреждения. Почти ни одно дальнее путешествие царя не обходится без нескольких убийств. Стреляют в железнодорожных обходчиков, направляющихся к своим сторожкам на разъездах, в ремонтных рабочих, в стрелочников, телеграфистов, в крестьян, которые, не зная, что объявлено "третье" положение, или не разобравшись, что оно означает, едут, как обычно, на телегах к переездам. Особенно круто приходится плотогонам, если в момент прохождения царского поезда они оказываются под железнодорожными мостами. Обычно они плывут издалека, предупреждений никаких не получают, останавливать плоты, особенно на быстром течении, не могут, поэтому с мостов жандармерия расстреливает их в упор...
      Как охранялась в путешествии особа Николая - это запечатлел обращенный к населению приказ генерал-лейтенанта Иоахима фон Унтерберга по случаю высочайшего проезда через Тамбовскую губернию в Саровскую пустынь (на богомолье).
      "I. Все строения, жилые и холодные, как на самом пути, так и на расстоянии десяти саженей в обе стороны от дороги, за двое суток до высочайшего проезда тщательно осматриваются комиссией, состоящей из полицейского и жандармского офицера, местного сельского старосты и двух понятых. Те строения, в которых нет особой надобности, опечатываются комиссией.
      2. За сутки до проезда в каждый дом, находящийся по пути следования, помещаются два охранника.
      3. Все выходящие на улицу окна или отверстия на чердаках заколачиваются.
      4. При расстановке жителей на местах во время проезда все котомки, как посторонних лиц, так и охранников, относятся на несколько десятков саженей в тыл охраны и там складываются, а разбираются лишь после высочайшего проезда.
      5. Расходиться жители могут лишь с разрешения старшего полицейского офицера, когда последний экипаж скроется из виду. С раннего утра высочайшего проезда в попутных селениях все собаки должны быть на привязи, а весь скот загнан".
      Генерал Гершельман обеспечивал такой же порядок в Москве. Об этом можно судить по его приказу, расклеенному по городу:
      "Домовладельцам и управляющие домами вменяю в обязанность:
      а) Ворота домов держать запертыми на замок с утра до проезда их величеств;
      б) Ключ от ворот передавать старшему дворнику, занимающему место у ворот со стороны улицы;
      в) В ворота пропускать исключительно живущих в домах, получивших право входа в квартиру, согласно особого списка, каковой надлежит представить заранее в 2-х экземплярах, оплаченных гербовым сбором;
      г) Запереть на ключ в нижних этажах двери; выходящие на улицу окна иметь в нижних этажах закрытыми. В верхних этажах открытые окна разрешить только под личную ответственность владельца помещения
      д) Преградить доступ на чердаки и крыши, для достижения каковой цели вход на чердак, по предварительном осмотре членом особой комиссии, должен быть заперт и опечатан".
      Возвратившись из очередного путешествия, молодая императорская чета предавалась в Зимнем текущим приятным занятиям.
      Одним из таких приятных занятий были дворцовые вечера и балы. Ими отмечались собственные отъезды приезды, рождения и бракосочетания в роду, юбилеи династические, а иногда и государственные. На балах, как и вообще во дворце, чета чувствовала себя, конечно, уютней и спокойней, нем в дороге.
      Много пиров задал царь в Зимнем для родовитой знати.
      Преподнес он в начале царствования угощение и народу.
      (1) За Красным Селом и в районе Ливадии ходил под полной солдатской выкладкой на 10-15 верст. А. П. Чехов делился тогда своим впечатлением врача: "Про него (Николая II) неверно говорят, что он больной, глупый, злой. - Он - просто обыкновенный гвардейский офицер. Я его видел в Крыму. У него здоровый вид, он только немного бледен".-С.Л. Толстой. Очерки былого. Приокское кн. изд., Тула. 1965, стр. 234.
      (2) М. В. Родзянко. Воспоминания. Прага, 1922, стр. 22.
      3) Дневник Николая Романова. Тетради 1895-96 гг. ЦГИАОР.
      (4) Эти и последующие надписи Николая II приводятся по документам, хранящимся в государственных архивах в Москве и Ленинграде, в частности, в Центральном историческом архиве, а также по различным публикациям в СССР и за рубежом за период с 1923 по 1970 год. - Авт.
      (5) В 1906 году в Петербурге вышла в свет книга "Полное собрание речей императора Николая II". Речи большей частью представляли тосты, начинались или кончались словами: "Пью за здоровье...", "пью за преуспеяние...", "пью за благоденствие" и т. д. Впечатление от книги было такое, что оратор непрерывно пьет. По указанию свыше книга была конфискована полицией - Авт.
      (6) "Князь Святополк-Мирский мне говорил, что, когда государь ездил по западным губерниям, а он, Мирский, в качестве генерал-губернатора, его сопровождал, то раз за столом кто-то произнес слово "интеллигент", на что государь заметил: "Как мне противно это слово". И добавил - вероятно, саркастически, что следует приказать Академии наук вычеркнуть это слово из русского словаря".-Витте, II-328.
      (7) В своем романе "Брусиловский прорыв" Сергеев-Ценский представил царя совершенно безразличным к ходу совещаний, которые сам созывал и где присутствовал. В изображении писателя Николай на совещаниях все время зевает, содержанием прений не интересуется, от скуки непрерывно курит, временами на глазах у министров и генералов засыпает. Картина неверная. Авт.
      (8) Протоколы Петергофского совещания, состоявшегося в июле 1905 года. В сборнике "Материалы для характеристики царствования". Изд. журн. "Голос минувшего". Москва. 1917.
      (9) В Зимнем устанавливали первый лифт; при этом в шахте погиб монтер. Царь записывает: "Утром нашей подъемной машиной был придавлен до смерти несчастный машинист по собственной неосторожности". И тут же: "Гулял долго. Погода холодная, ясная". - Дневник Николая Романова. Запись от 16 ноября 1896 года. ЦГИАОР
      (10) Raymond Poincare. Au service de la Prance. Neuf annes de souvenirs. Paris, 1929, p. 453.
      (11) Дневник Николая Романова. Тетрадь 1897 года. Запись от 2 января. ЦГИАОР.
      (12) После одного из сильных неурожаев начала века правительство решило произвести закупки хлеба, чтобы располагать резервами для маневрирования на случай голода. Дело было поручено фавориту царя, товарищу министра внутренних дел. В. И. Гурко. В нарушение закона Гурко переуступил (за мзду) свои полномочия по закупкам зерна иностранцу Лидвалю. Последний, умышленно или по неспособности, не выполнил контракт, сорвав подготовку к борьбе с голодом. Поднялся шум. Сенатор В. Н. Варварин провел следствие. По его требованию Гурко был предан суду сената, приговорен к изгнанию с государственной службы. Следователь недоучел отношение царя к Гурко. Когда спустя некоторое время министр юстиции И. Г. Щегловитов представил Николаю имена сенаторов, рекомендуемых к назначению членами Государственного совета, в их числе и Варварина, Николай II (по словам Витте) "на назначение последнего не согласился, сказав, что он никогда не забудет действии Варварина по преданию суду Гурко".
      (13) Для обсуждения проекта конституции царь созвал два параллельных совещания, одно (с докладом Витте) втайне от другого (с докладом Горемыкина). Случайно узнав об этом, первый из двух докладчиков записал: "Такой способ ведения дел меня весьма расстроил. Я увидел, что его величество даже теперь не оставил свои византийские манеры, что он не способен вести дело начистоту, а все стремится ходить окольными путями. И так как он не обладает талантами ни Меттерниха, ни Талейрана, то этими обходными путями он всегда доходит до одной цели: до лужи, в лучшем случае помоев, а в среднем случае-до лужи крови или лужи, окрашенной кровью".
      (14) Витте ездил на лечение в Биарриц.- Авт.
      (15) За три дня до "Кровавого воскресенья" состоялась на набережной у Зимнего традиционная церемония по случаю праздника крещения. Николай в сопровождении свиты и духовенства вошел в построенную у дворца беседку, чтобы присутствовать при обряде освящения воды митрополитом. По обычаю был дан салют из пушек, стоявших за рекой, на стене Петропавловской крепости. Вдруг у входа в беседку разорвался с грохотом снаряд. Оказалось, из одной пушки выстрелили не холостым зарядом, а боевым. "Если бы снаряд попал в беседку, - писал позже Витте, - была бы большая катастрофа... Из расследования потом выяснилось, что это был простой промах, простая случайность... Но в обществе поговаривали о покушении на жизнь царя".
      ХОДЫНКА
      За манифестом о воцарении следовало быть коронации. Совершалась она в первопрестольной Москве. Подготовка церемониала была возложена на обер-церемониймейстера двора К. И. фон дер Палена, министра двора И. И. Воронцова-Дашкова и его товарища (заместителя) Б. В. Фредерикса. Комиссия эта подчинена была дяде молодого императора, великому князю Сергею Александровичу, в прошлом командиру Преображенского полка, в данный момент московскому генерал-губернатору.
      Программу торжеств разработал фон дер Пален. Поначалу она включала два пункта: коронацию в Успенском соборе и праздничный бал в Колонном зале Дворянского собрания. Затем обер-церемониймейстера осенила идея: приобщить к торжествам простонародье.
      Времени на подготовку торжеств от момента оглашения манифеста в октябре 1894 года до дня коронации в мае 1896 года было предостаточно - свыше полутора лет. Но фон дер Пален не удосужился за этот срок даже ознакомиться с выбранным для гулянья Ходынским полем, в то время служившим учебным плацем для войск московского гарнизона. Пустырь площадью в девять квадратных километров был изборожден траншеями и брустверами, которыми войска пользовались во время тренировочных стрельб; повсюду зияли рвы, ямы, забытые колодцы. Среди этих ловушек и расставил фон дер Пален свои балаганы, палатки и ларьки со снедью и галантерейной мелочью для одаривания жителей Москвы (1). Никто не подумал о том, что следовало бы заранее организовать какое-то регулирование движения на поле, службу порядка в центре и по краям.
      К рассвету 18 мая 1896 года на Ходынском поле собралось свыше полумиллиона человек.
      Беспорядочно сгрудилась огромная плотная масса людей, из которой отдельному человеку выбраться было невозможно. Многие пришли еще ночью, постарались усесться поудобнee, повыше - на брустверах. К пяти часам утра, как свидетельствует официальный отчет, не предназначавший для опубликования (2), "над народною массой стоял густым туманом, мешавший различать на близком расстоянии отдельные лица. Находившейся даже в первых рядах обливаясь потом и имели измученный вид". Все чаще слышались стоны усталых и ослабевших; даже под открытым небом "атмосфера была настолько насыщена испарениями, что люди задыхались, им не хватало воздуха".
      К рассвету напряжение усилилось, давка стала мучительной. Появились обморочные. Толпа невольно "выдавливала" из своей среды потерявших сознание. Их поднимали вверх, "они катились по головам до линии буфетов, где их принимали на руки солдаты" (к этому времени, слишком поздно, появились по краям поля воинские отряды). Таким же образом и многие дети "добрались до свободного пространства по головам толпы".
      Потом говорили, что причиной катастрофы и гибели людей была вспышка паники. Это так, но из цитируемого документа видно, что первые жертвы появились на поле еще до того, как возникла паника, - это были "ослабевшие и потерявшие сознание, задавленные до смерти... Несколько умерших таким образом людей толпа передавала по головам, но многие трупы, вследствие тесноты, продолжали стоять в толпе, пока не удавалось их вытащить... Народ с ужасом старался отодвинуться от покойников, но это было невозможно и только усиливало давку".
      На исходе шестого часа утра, словно по зловещему сигналу, возникло движение в разных концах поля, масса народа заволновалась, стала подниматься... Первые падения в рвы и ямы и отчаянные крики затаптываемых развязали всеобщую панику. "Мертвецы, стиснутые толпою, двинулись вместе с нею". Началось столпотворение. Гибли в ямах, рвах и среди насыпей старики, женщины и дети, растоптанные и раздавленные. Колодцы превратились в могилы, оттуда доносились вопли полуживых, перемешавшихся с мертвыми. Чудом уцелевшие "выскакивали из проходов оборванные, мокрые, с дикими глазами... Многие из них со стоном тут же падали... Один из оставшихся в живых оказался лежащим на трупах, поверх него лежали еще тела" (3). Толпа катилась через груды затоптанных, над полем стоял гул от криков и стонов. Погибли тысяча триста восемьдесят девять человек, тяжело ранены были две тысячи шестьсот девяносто, с ушибами и увечьями выбрались из свалки десятки тысяч.
      В то же утро весть о несчастье облетела Москву, к вечеру ею была потрясена Россия. Лишь несколько человек сохранили спокойствие: фон дер Пален, его коллеги по комиссии, а также молодой царь.
      Он записал в тот день в дневнике:
      "Толпа, ночевавшая на Ходынском поле в ожидании начала раздачи обеда и кружки (кулек с сайкой он считал обедом. - М. К.), наперла на постройки и тут произошла давка, причем, ужасно прибавить, потоптано около тысячи трехсот человек. Я об этом узнал в десять с половиной часов... Отвратительное впечатление осталось от этого известия" (4).
      Впечатление осталось "отвратительное" -а дальше что? А ничего. Оцепеневшая от ужаса Москва ожидала, что царь, во-первых, отменит празднества; во-вторых, распорядится об аресте и предании следствию и суду виновных; в-третьих, вместе с семьей и челядью удалится из города, где тысячи семей оплакивали погибших на его празднестве. Оказалось, что как раз такие распоряжения ему и было бы "ужасно прибавить" к объявленному фон дер Паленом увеселительному графику. Он не сделал ни первого, ни второго, ни третьего.
      Ныне заатлантическая писчая коллегия заверяет, что Николай в день Ходынки был "убит горем", что его охватила "безумная жажда уйти, удалиться куда-нибудь для молитвы". Он отказался "присутствовать на балу, который давался вечером того же дня в честь коронации". Но приближенные тянули его на вечер; "скрепя сердце он уступил им и отправился туда вместе с ними, с отвращением предвидя, что там ему придется протанцевать по меньшей мере одну кадриль..." (5).
      Несколько иначе выглядит все это в изображении очевидца Витте:
      "В день ходынской катастрофы, 18 мая, по церемониалу был назначен бал у французского посла Монтебелло... Бал должен был быть весьма роскошным, и, конечно, на балу должны были присутствовать император с императрицей. В течение дня мы не знали, будет ли отменен по случаю происшедшей катастрофы этот вечер или нет... Великий князь (Сергей Александрович) нам сказал, что многие советовали государю просить посла отменить бал, во всяком случае не приезжать туда, но что государь с этим мнением совершенно не согласен; по его мнению... ходынскую катастрофу надлежит игнорировать" (6). И в другом месте записей: "К моему удивлению, празднества не были отменены, а продолжались по программе... Все имело место так, как будто бы никакой катастрофы и не было... Решено было случившуюся ужасную катастрофу не признавать, с ней не считаться" (7).
      Раз "не считаться" и "не признавать" - значит, оставлены в программе все назначенные приемы, спектакли, концерты, званые обеды, в том числе, конечно, и бал у Монтебелло. Расставлены по залам и благоухают сто тысяч свежих роз, специально для этого вечера выписанные из Прованса. Ужин сервирован на серебряной посуде, по этому случаю присланной из Версаля. Под ослепляющими огнями люстр веселятся, угощаются, танцуют у посла семь тысяч званых гостей. В те самые вечерние часы, когда на Ходынском поле еще снуют пожарные и солдаты, убирая трупы при свете фонарей, на балу выходит в круг танцующих царская чета. В описании иностранного корреспондента картина выглядит так:
      "Люстры бросают тысячи огней на гирлянды цветов и на брызги фонтана. Всем весело... Слышится повсюду счастливый смех... А весь день эта знать видела мертвых, целые кучи мертвых, обжигаемых солнцем... Образуются на балу кружки. Теснятся к середине: там император с императрицей танцуют кадриль..." (8)
      Потом снова утро, и "князья, чины посольств, военные атташе получают приглашение на голубиную стрельбу. Тир находится в ста шагах от одного из кладбищ, где еще вчера хоронили погибших. И в то время как народ плачет, по улицам Москвы движется пестрый кортеж старой Европы, надушенной, разлагающейся, отживающей... Генерала Буадеффра (9) в кортеже не было. Он отклонил приглашение стрелять голубей. Он не захотел быть свидетелем того, как князья будут целиться в коршунов, привлеченных запахом мертвечины" (10).
      Немного было среди иностранных гостей таких, как генерал Буадефф. Веселилась, как ни в чем не бывало не только "надушенная, разлагающаяся" Европа, продефилировавшая через погруженную в траур Москву, но и почтившая нового царя своими приветствиями и поздравлениями феодально-императорская, великодержавная, богдыханская Азия. В кругу представителей в Москве выдели окруженный пышной свитой особо уполномоченный Пекина на коронации Николая II Ли Хун-чжан, по оценке Витте, "выдающийся деятель занимавший в то время в Китае наивысший пост". Не стесняясь никого из стоящих рядом с ним, Ли Хун-чжан цинично высмеивает "ходынское происшествие" как пустяк, не заслуживающий не только сожаления, но я просто внимания. Китайский вельможа советовал фон дер Палену и другим царедворцам "поспокойней", "посуше" отнестись к массовой гибели людей, к горю населения. Царедворцы слушают советчика не без интереса - он иллюстрирует свои поучения оригинальными примерами из практики "Срединной империи". Витте рассказывает:
      "Подъехал экипаж Ли Хун-чжана с его свитой... Он вошел в беседку и, когда я подошел к нему, он обратился ко мне через переводчика с вопросом:
      - Правда ли, что произошла такая большая катастрофа и что есть около двух тысяч убитых и искалеченных?
      Я ему нехотя ответил, что да, действительно, такое несчастье произошло.
      Ha это Ли Хун-чжан задал мне вопрос:
      - Скажите, пожалуйста, неужели об этом несчастье все будет подробно доложено государю? Я сказал, что уже доложено. Тогда Ли Хун-чжан покачал головой и сказал мне:
      - Ну, у вас государственные деятели неопытные. Вот когда я был генерал-губернатором Печилийской области, у меня была чума и поумирали десятки тысяч людей. Я всегда писал богдыхану, что у нас благополучно... А когда меня спрашивали, нет ли какиx-нибудь болезней, я отвечал: никаких болезней нет, население находится в полном порядке. И затем, как бы ставя точку:
      - Богдыхан есть богдыхан. Зачем ему знать и для чего я буду огорчать его вестью, что в его империи перемерли какие-то несколько десятков тысяч людей?"
      Впрочем, от того, что царю было доложено о катастрофе, ничего не изменилось. Фон дер Пален и другие высокопоставленные лица пострадали за ходынские волчьи ямы не больше, чем китайский генерал-губернатор печилийскую чуму. Невероятно, но факт: высочайшим рескриптом, данным на месте, в Москве, была объявлена официальная благодарность "за образцовую подготовку и проведение торжеств" главному виновнику несчастья Сергею Александровичу (11). К фон дер Палену его величество отнесся как будто посуровее: приказал расследовать обстоятельства его "недосмотра". А чтобы расследование не оказалось предвзятым, во главе следственной комиссии был поставлен... тот же фон дер Пален.
      Как и следовало ожидать, оберцеремониймейстер, сам себя допросив, ничего в своем поведении предосудительного не нашел. В рапорте на имя царя он подчеркнул, что прибывшие из Петербурга представители министерства двора, включая и автора рапорта, обязаны были только "обеспечить увеселения и раздачу гостинцев". О порядке же на местности должна была позаботиться московская полиция. С ответным рапортом выступил московский обер-полицмейстер полковник Власовский. На поле, доложил он, хозяйничало министерство двора, им все устраивалось - и балаганчики, и сайки с леденцами - "полиция же ко всем этим приготовлениям никакого отношения не имела"; касалось полиции лишь то, "что было около поля и до поля, а там никаких историй не произошло, там обстояло все в порядке".
      Кончилось тем, что все же отстранили от должности Власовского как единственного будто бы виновника несчастья на Ходынке (12).
      Вполне удовлетворенный исходом разбирательства, Николай отбыл с супругой в середине июля из Москвы.
      Насколько мало угнетало его случившееся, показывает хотя бы тот факт, что сразу после Ходынки царская чета предприняла увеселительное путешествие по России и Западной Европе, длившееся пять месяцев.
      17 июля Николай приезжает в Нижний Новгород, чтобы торжественно открыть всероссийскую ярмарку, а затем попировать среди дворянства и купечества. 13 августа уезжает в Вену в гости к Францу-Иосифу. 22 августа уезжает в Берлин, в гости к Вильгельму. 24 августа, сопровождаемый Вильгельмом, в Бреслау делает смотр германским войскам, после чего через Киль выезжает в Копенгаген в гости к своему деду со стороны матери, датскому королю Христиану IX. 3 сентября выезжает из Копенгагена в Лондон в гости к королеве Виктории. 23 сентября прибывает из Лондона в Шербур, где его встречает французский президент. Во Франции проводит в развлечениях и прогулках три недели. 17 октября прибывает из Парижа в Дармштадт в гости к Эрнсту Гессенскому, брату жены.
      И лишь 19 октября царская чета появляется у Иорданского подъезда Зимнего дворца.
      Встречающие находят Николая загорелым, посвежевшим и "все забывшим".
      А через два с половиной месяца, в канун Нового года, молодой царь, присев в Малахитовом зале, где наряжали елку, записал в дневнике:
      "Дай бог, чтобы следующий, 1897 год, прошел бы так же благополучно, как этот" (13).
      (1) Бесплатным подарком был бумажный кулек с сайкой и кусочком колбасы, одним пряником, десятью леденцами и пятью орехами. К кульку прилагалась на память эмалированная "коронационная кружка". Предполагалось выступление на Ходынском поле симфонического оркестра под управлением дирижера Сафонова. Намечалось открыть концерт кантатой, написанной Сафоновым для этого торжества. - Авт.
      (2) Записка министра юстиции Н. В. Муравьева о катастрофе на Ходынском поле. ЦГИАМ, ф. 540, оп. I, д. 720.
      (3) Там же.
      (4) Дневник Николая Романова. Тетради 1896 года. ЦГИАОР.
      (5) Robert К. Massie. Nicholas and Alexandra. New-York, 1967.
      (6) Витте, 11-74.
      (7) Там же, II-69, 70
      (8) Пьер д'Альгейм (корреспондент "Temps" в России). Ходынский ужас. На русском языке: Материалы для характеристики царствования, стр.105-115.
      (9) Начальник французского генерального штаба, прибывший в Москву для участия в коронационных торжествах. - Авт.
      (10) Д'Альгейм, там же, стр.115
      (11) "Он (Николай) дал великому князю Сергею рескрипт, в котором обычные казенные выражения царской милости звучали... насмешкой над народом. И долго еще спустя Сергея встречали в театрах и на улицах криками: "Князь Ходынский"".-Материалы для характеристики царствования, стр.57.
      (12) По характеристике Витте, "полковник Власовский, ранее служивший полицмейстером в одном из прибалтийских городов, кажется, в Риге... принадлежал к числу людей, которых достаточно видеть и поговорить с ними минут десять, чтобы усмотреть в них того рода тип, который на русском языке называется "хамом". Все свое свободное время этот человек проводил в ресторанах и в кутежах. Человек хитрый и пронырливый, он вообще имеет вид хама-держиморды; это он внедрил и укрепил в московской полиции начала всеобщего взяточничества".
      (13) Дневник Николая Романова. Тетрадь 1896 года. Запись от 31 декабря.
      ТОТ, КОГО НЕ БЫЛО?..
      Александр Николаевич Радищев писал: "Самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние" (1).
      Само собою разумеется, что через сто с лишним лет после того, как это сказано было, к началу XX века, "наипротивность" самодержавия отнюдь не уменьшилась, она стала еще более очевидной.
      Медленно, но неотвратимо размывались в России, расшатывались развитием капиталистических отношений помещичье-дворянские устои самодержавия. Вызревали и ширились в недрах общества новые силы, распиравшие неподвижную, окостеневшую оболочку феодально-автократического режима. Его историческая обреченность была очевидна для мыслящих людей и в России, и за ее пределами - только люди, сидевшие на троне и толпившиеся подле него, не хотели это видеть и признавать. Под натиском нараставших сил прогресса и революционного обновления старая феодально-императорская система трещала по швам, но идеологами ее и администраторами, как встарь, владела одна идея, сформулированная будочником Мымрецовым, одним из героев Г. И. Успенского: "Тащить и не пущать".
      Предотвратить, или хотя бы отсрочить, падение самодержавия не смог бы и правитель посильнее умом и духом, чем Николай II. Но история судила царизму закруглиться по такой кривой, где деградация социально - классовая совпала с деградацией личной. Печать вырождения легла и на строй, и на династию. Дегенеративное измельчание власти совместилось с измельчанием ее носителей. Отсюда - свирепость финальных эксцессов и скандалов, какими увенчался крах династии. На годы царствования самого мелкого из Романовых пали самые крупные события.
      Это, однако, не значит, будто в истории предреволюционных десятилетий, как пытается в наши дни уверять г-н Хойер, роль Николая II, в силу "некоторой обыденности", "пассивности" и "неамбициозности" его натуры, была "слишком незначительной, чтобы его можно было в чем-нибудь обвинить" (2).
      По мнению Хойера, Николай II стал жертвой своего окружения. Оно, включая царицу и Распутина, давило на него, злоупотребляя его уступчивостью и податливостью; оно навязывало царю порочные решения, которые были ему, по крайней мере, неприятны. Слабоволие плюс склонность прислушиваться к дурным совета". - вот что, согласно этой оценке личности последнего Романова, предопределило его провалы, крушение и екатеринбургский финал.
      Умысел г-на Хойера достаточно прозрачный: свести причастность Николая II к событиям 1894-1917 годов до минимума, с тем чтобы легко было представить уральский приговор 1918 года как необоснованный. Будет справедливы: такого представления последнем царе придерживались свое время и люди отнюдь не злонамеренные: одни - в полемическом увлечении, другие - по недостаточной осведомленности. Давно возник - две трети века держится - и поныне эксплуатируется заинтересованной стороной миф о пассивности, незлобивости "тряпичности" Николая II, о столь полной необремененности его реальным участием в делах, что и предъявить ему, собственно говоря, нечего.
      Склонялся к этой мысли, например, Л. Н. Толстой.
      В письме к царю, посланном из Гаспры в 1902 году через посредство великого князя Николая Михайловича, Л.Н.Толстой призывал Николай избавиться от плохих помощников, которые скрывают от него правду, сбивают его с толку, подменяют его волю своей. Причина совершавшихся в России беззаконий и преступлений, считал великий писатель, "до очевидности ясная, одна: то, что помощники Ваши уверяют Вас, что, останавливая всякое движение жизни в народе, они этим обеспечивают благоденствие этого народа и Ваше спокойствие и безопасность". И далее: "Удивительно, как Вы, свободный, ни в чем не нуждающийся человек, можете верить им и, следуя их ужасным советам, делать, или допускать делать столько зла". Таким образом. Толстой поставил в вину царю лишь следование "ужасным советам".
      Бесхребетность, расслабленность иногда приписывал своему шефу Витте: "Николай II имеет женский характер... Только по игре природы, незадолго до рождения, он был снабжен атрибутами, отличающими мужчину от женщины".
      И со страниц старой буржуазно-либеральной публицистики Николай II встает как правитель-размазня, самодержец-непротивленец, изредка - унылый кретин-неудачник, которому просто не везло. Его изображали "Антоном Горемыкой на троне", называли чеховским Епиходовым, которого преследуют несчастья. Даже в лучших образцах ранней советской публицистики он представлен столь ничтожной, почти исчезающей величиной, сии как бы вовсе и не было. Литературный блеск фельетона "Николай", написанного Михаилом Кольцовым в 1927 году, не может искупить допущенные автором преувеличения, которыми фактически снимается с Романовых ответственность за содеянное ими. Ссылаясь на М. Н. Покровского, который фамилию "Романовы" ставил в кавычки, М. Е. Кольцов писал: "Кавычки. В кавычках ничего. Пустые кавычки. Как шуба без человека. Как пустые шагающие валенки, приснившиеся Максиму Горькому". По замечанию Кольцова, "ко дню Февральской революции Романовых не было". Точнее: "Царя не было. Николая Второго не было. Вот уж подлинно: тот, кого не было". Можно ли, по крайней мере, считать бывшим царский режим? Да, "был режим. А кроме режима? Ничего. Прямо ничего. Нуль. Как у Гоголя в "Носе" пустое, гладкое место". Эту свою мысль автор подчеркнул также уравнением последнего Романова с игрушкой "фараонова змея". Игрушка - миниатюрный конус, из которого, если поджечь его, выползает небольшая серая змея из пепла. "Лежит совсем как змея. Пока не дотронешься до пепла пальцем. Тогда вмиг рассыпается". Власть Николая, по мнению автора, и была змеей из пепла. Не удивительно, что трудовые массы России, свергнув царский режим, о нем "немедленно после февральского переворота забыли": как человек, "спросонья запустивший сапог в крысу, чтобы, подняв сапог, взяться за настоящие свои дневные дела".
      Но ведь после свержения царизма трудящимся массам России пришлось включить в "настоящие свои дневные дела" длительную вооруженную борьбу против Корнилова, Краснова, Каледина, Деникина, Колчака, Врангеля и других царских генералов - главарей контрреволюции и поборников монархической реставрации в России. И многие годы после гражданской войны белоэмигрантский монархический стан поставлял фашизму и международной контрреволюции самых свирепых террористов-диверсантов и убийц, таких, как мстившие за "царя-батюшку" Конради (он стрелял в Воровского в Лозанне в 1923 году) и Каверда (стрелял в Войкова в Варшаве в 1927 году).
      "Тот, кого не было" в действительности существовал. И был у него под руками пульт власти, у которого он двадцать три года хлопотал и орудовал. Не раз складывались острые, рискованные ситуации, тогда маленький ростом и духом самодержец терялся, проявлял нерешительность и колебания, переходя от возбуждения к апатии. Не раз подталкивали его супруга и Распутин; внушали волевое усилие сановники и царедворцы.
      И все же он был далек от роли пешки. Он знал, что делал, и хотел того, что делал. Под внешним покровом безразличия и пассивности таилось понимание своей определенной роли. На пути к цели он способен был проявить и энергию, и изобретательность. Эту энергию придавали ему глубоко сидевший в нем обскурантизм, его органическая и непримиримая враждебность ко всему, что шло от исторической новизны, от прогресса и свободомыслия.
      И дело было не только в том, что он верил в провиденциальное назначение системы самодержавия, стремясь сдержать данную отцу клятву о бескомпромиссном охранении ее устоев. Он сам, по самой сути своей личности, питал острую ненависть ко всему яркому и свежему, что несла с собой современность. Всякое движение сил, олицетворявших идею свободы и человечности, отождествлялось для него с угрозой его личной безопасности и благополучию его семьи.
      Коль скоро представление о полезном или вредном для самодержавия и для него лично утвердилось в нем, он мог приступить к действию с решимостью, переходившей в ожесточение. Перед лицом крамолы или либерализма, в которых прежде всего усматривалась угроза его единоличной власти, а следовательно, и его личной безопасности, он не знал ни колебаний, ни пощады. Без следа улетучивалась сентиментальность, как рукой снимало его внешнюю благовоспитанность, которую, несмотря на причиненные ему к концу службы обиды, превозносил Витте.
      "Император Николай II, - писал Витте, - обладает особым даром очарования. Я не знаю таких людей, которые, будучи первый раз представлены государю, не были бы им очарованы; он очаровывает как своей сердечной манерой, обхождением, так и в особенности своей удивительной воспитанностью... Мне в жизни не приходилось встречать по манере человека более воспитанного, нежели наш император".
      При подавлении "всякого движения жизни в народе" Николай мог проявить и силу характера, и последовательность, и неутомимость. За двадцать три года своего правления он ни одной существенной позиции в системе своего тиранического единовластия не сдал, ничем из унаследованного не поступился, ничего против своей воли не признал, ни с чем, лично им отвергаемым, не согласился. То немногое, что с перепуга отдал, при первой возможности отнял; пережив в октябре 1905 года страх и унижение чуть было не состоявшегося бегства из России, в дальнейшем мстил революционерам и демократам изощренней, чем когда-либо прежде.
      Но за его мстительным упорством никогда не было широты тактико-стратегического замысла; его реакция на опасность была упрощенной и односложной; в его представлениях о противнике отсутствовал кругозор. Дегенеративное измельчание династии на последнем этапе ее властвования породило невиданный в ее трехвековой истории административно-управленческий примитив. По замечанию одного публициста тех лет, у рычагов управления империей Николай II напоминал человека, который взялся решать задачи по интегральному исчислению, зная только таблицу умножения. Ни у какого другого правителя из рода Романовых личный отклик на явления государственной и общественной жизни не был столь мелким, как у Николая II. Едва ли не главная движущая пружина его побуждений - беспокойство за себя и свой престол; основная реальность, им учитываемая, - физическая сила; наиболее почитаемые им средства внутренней политики - экзекуции, травля и устрашение. Приспособиться к новым условиям исторической обстановки он не может и не хочет. Он не в состоянии приноровиться к Государственной думе, которую сам "даровал", и притерпеться хотя бы к ее буржуазно-националистическому большинству, которое высказало ему столь много верноподданнического почтения.
      Запуганный в детстве убийством деда, в отрочестве - деспотизмом отца, в первые месяцы царствования - нахрапом горластых фанфаронствующих дядьев, маленький последний самодержец, придя в себя, вознамерился, в свою очередь, запугать Россию, взяв ее за горло.
      Вдохновляемый сим идеалом царствования, с детства навеянным ему Победоносцевым, и стал Николай править стосорокамиллионной державой. Перешагнув через ходынские волчьи ямы, двинулся дальше. Из сумрачных углов Зимнего пошли один за другим во внешний мир высочайшие манифесты и указы, неизменно начинавшиеся с местоимения "Мы"... "Мы, Николай Второй..." Все сущее в империи делилось для него на "мы" и "они". Понятие "мы" включало: самого помазанника божия, его семью, великих князей и княгинь; затем обступившую их плотную толпу сановников, жандармских начальников и фрейлин, придворных анекдотистов и собутыльников, фокусников и конюших; в этих рамках - украшение и гордость двора: немецкие советники и усмирители, которым Николай II на протяжении всей своей государственной деятельности доверял стойко и непоколебимо. К разряду же "они" относились все остальные жители империи, олицетворенные в его глазах кухаркиным сыном, которого князь Мещерский рекомендовал драть по поводу и без повода - в три темпа." Относившиеся к категории "мы", в их числе и бранденбургские полицмейстеры, воплощали собой патриотизм. Зачисленные в категорию "они" сто сорок миллионов подданных были им с первого дня правления заподозрены в государственной измене.
      С этой позиции, спутав новый век с эпохой испанского герцога Альбы и курляндского герцога Бирона, он сделал заявку на всесилие и величие, обнаружив при этом лишь банальность, незначительность и отсутствие воображения.
      По отзыву современника, Николай был "средний, не особенно сильный, не особенно интеллигентный человек, вознесенный судьбой на сверхчеловеческую высоту, выработавшийся в самоуверенного невежду, совместивший тряпичность души с упорством, а темноту свою - с нежеланием соприкасаться с жизнью и видеть жизнь" (3).
      (1) Примечание к переводу книги Мабли "Размышления о греческой истории"
      (1773 год).
      (2) Hanns Manfred Heuier. Die Wahrheit Uber den Mord der Zarenfamilie. Bunte Illustrierte (Offenburg- Baden). N 8-19, II-V, 1965
      (3) К. Н. Успенский. Очерк царствования. Издание журнала "Голос минувшего". Москва, 1917
      ТАЩИТЬ И НЕ ПУЩАТЬ
      В небольшом домике на берегу моря царь подписал манифест о даровании свобод.
      За умолкшими фонтанами и поредевшим парком, под шорох волны и осеннего ветра несколько человек спорили в прибрежном петергофском коттедже с раннего утра.
      Дядья наседали на Николая и переругивались между собой. Спорили, есть ли в России революция. Сошлись на том, что наступила ли она или только надвигается, надо сманеврировать, выиграть время, собраться с силами - авось удастся удушить бунт в зародыше. Горячились Николай Николаевич, прозванный Длинным, и Алексей Александрович, известный в Петербурге гурман и гуляка. Оба теснят царя к письменному столику, где на раскрытом бюваре ждет его подписи бумага с заготовленным текстом.
      Но он отказывается и упирается.
      Он на это не пойдет.
      Подпись свою на таком документе он не поставит.
      Никаких послаблений. Никаких свобод.
      Не просите и не уговаривайте. Напрасная трата времени.
      Снова, в который раз, выступает вперед и нависает над племянником Длинный. Бегает по кабинету, рассыпая на ходу не совсем деликатную словесность, Владимир Александрович. Уступка эта ненадолго, повторяют они. Это не уступка, а уловка. Надо схитрить и извернуться, иначе все пропадет.
      Отказывается.
      Надолго ли, ненадолго - все равно.
      Не расположен.
      Папенька такого не наказывали. Напротив, они завещали не поддаваться. Ни прямой крамоле, ни юлящему либерализму. Их наказ был иной - по будочнику Мымрецову: тащить и не пущать.
      К полудню уговаривающие обмякли. Но прибыло из Петербурга подрепление: Витте, глава правительства, он же один из авторов проекта Манифеста. На ходу выскочив из коляски, побежал вниз по парку, по опавшей листве.
      Снова в коттедже уговоры. Под шум прибоя и ветра бархатно журчат круглые, настойчивые речи Сергея Юльевича Витте.
      - Я вам не советую, - говорит он Николаю, - ходить на ненадежном судне по открытому океану. Переждите грозу в гавани. Эту паузу выжидания дает вам манифест о свободах. Переждав в тихой гавани непогоду, вы сможете взять прежний курс. У вас снова будут развязаны руки.
      Ho реакция та же: нет!
      Ни в какую.
      Его желание иное: не отступать перед крамолой; навалиться на нее с силой утроенной, удесятеренной. Пойти на нее огнем и мечом. Подписи не будет. Льгот и попустительства не будет. Он не такой. Его принимают за кого-то другого.
      Теперь, кажется, увядает и Сергей Юльевич.
      Но осталась у него еще не выложенная карта: последние известия, привезенные из правительственной канцелярии.
      Он считает своим долгом довести до сведения его величества:
      а) что общее число бастующих по империи перевалило за миллион, а бунтующих в деревне - за три миллиона;
      б) что число разгромленных крестьянами помещичьих имений достигло двух тысяч;
      в) что отмечены первые бунты в армейских корпусах, возвращающихся с Дальнего Востока;
      г) что если выступления мастеровых, мужиков и возвращающихся из Маньчжурии солдат сольются воедино, а маневр с манифестом не состоится, его величеству с семьей, возможно, придется эмигрировать из России;
      д) о последнем свидетельствует поступивший из Берлина запрос: не желает ли его величество, чтобы на случай необходимости выезда был послан к Петергофу в его распоряжение германский эскадренный миноносец?
      Пауза. Молчание. Пять минут. Десять.
      Кажется, попадание.
      Дошло.
      Он что-то понял.
      Похоже, он уловил, каков выбор: манифест - или германский крейсер.
      Пожалуй, лучше манифест. С миноносцем подождем.
      "Он сел у стола, ранее вставши, чтобы перекреститься, и подписал... Не у стола, стоящего на возвышенности, где он принимает доклады, а у стола, стоящего в середине комнаты, за которым он занимается" (1)...
      Такого в его практике еще не бывало. Подумать только, какое унижение. Ему пришлось собственной подписью скрепить грамоту о предоставлении прав своим подданным - конечно, "ранее вставши, чтобы перекреститься".
      До сих пор его обычаем были иного рода санкции, резолюции и повеления.
      Они засвидетельствовали перед современниками и потомками, что в Российской империи самым последовательным, упорным и бескомпромиссным стражем царизма был сам царь.
      В таком упорстве тихий и почти застенчивый Николай превзошел всех в своем окружении: премьера и министров, генералов и казначеев, дядьев и кузенов, сенаторов и священнослужителей, и даже самых ревностных из своих слуг - кудрявых молодцов из "Палаты Михаила Архангела".
      Таков он был до 17 октября и после; в начале царствования и в конце; в препирательствах на петергофском взморье и несколькими годами раньше, когда с другого взморья, крымского, в порядке своей "социальной педагогики", принялся поучать царя здравомыслию и благоразумию Л. Н. Толстой.
      Случалось и прежде в истории России: писатели пытались "оздоровляюще" повлиять на царей - достаточно вспомнить А. И. Герцена и Александра II. Толстовское обличение в адрес последнего самодержца стоит рядом с герценовскими обличительными обращениями к "царю-освободителю". Сколь иллюзорной ни казалась бы там и здесь преследуемая цель повернуть, изменить образ мыслей и действий самодержца, - меньше всего было в этих действиях наивности, диктовались они только болью за терзаемый царизмом народ. Движимые жгучим к нему состраданием, авторы этих обращений готовы были добиваться облегчения его участи пусть даже путем ходатайства за него перед царем. И Герцену, и Толстому хотелось думать и верить, что царь, если его уговорить, сможет и пожелает что-нибудь сделать для простых людей.
      С трудом писал Толстой свое послание к Николаю II. В Гаспре тяжело болел, чувствовал себя умирающим. Напрягая последние силы, отдавал себя захватившему его делу, о котором его старший сын Сергей впоследствии писал: "Несмотря на свои страдания и слабость, отец... даже диктовал. В конце декабря (1901 года) он написал письмо Николаю II с призывом уничтожить тот гнет, который мешает народу "высказать свои желания и нужды"... уничтожить земельную собственность... 16 января была закончена последняя редакция этого письма и отослана через великого князя Николая Михайловича. 28 января Николай Михайлович телеграфировал, что письмо его передано царю". (С. Л. Толстой. Очерки былого. Тула, 1965 г.).
      Вероятно, адресата ошеломили уже первые два слова, которыми начиналось письмо. "Любезный брат!"-такую, на первый взгляд, странную форму обращения к Николаю II избрал Толстой. И сразу вслед за этим пояснение: "Такое обращение я счел наиболее уместным потому, что обращаюсь к Вам в этом письме не столько как к царю, сколько как к человеку-брату... Мне не хотелось бы умереть, не сказав Вам того, что я думаю о Вашей теперешней деятельности и о том... какое большое зло она может принести людям и Вам, если будет продолжаться в том же направлении, в котором идет теперь".
      Из дальнейших строк адресат мог без труда уяснить себе, что именно думают в Гаспре как о его теперешней деятельности, так и о видах на продолжение чинимого им зла.
      Толстой говорит самодержцу о бессмыслице самодержавия вообще, о несправедливости привилегий и самоуправства поддерживающих самодержавие паразитических классов - в частности. Он советует царю, во-первых, отказаться от единоличной власти; во-вторых, провести отчуждение помещичьей земли и передачу ее крестьянам. "Самодержавие, - поучает Лев Николаевич царя, - есть форма отжившая"; в ее основе лежит идея "такого неисполнимого намерения, как остановка вечного движения человечества". Лгут те охранители царского строя, которые в оправдание свое заверяют, будто "останавливая всякое движение жизни в народе, они обеспечивают благоденствие этого народа".
      Каково благоденствие, могли бы засвидетельствовать "те сто миллионов, на которых зиждется могущество России", но которые "нищают с каждым годом" и доведены до того, что "голод стал нормальным явлением" Берегитесь взрыва, предостерегает царя Толстой, подумайте и о своей личной безопасности: не дожидайтесь чтобы накатывающийся воз ударил по ногам. Не следует поддаваться и иллюзии обожания, которым как будто окружают самодержца толпы верноподданных, - это самообман. "Эти люди, которых Вы принимаете за выразителей народной любви к Вам суть не что иное, как полицией собранная и подстроенная толпа, долженствующая изображать преданный Вам народ, как, например, это было с Вашим дедом в Харькове, когда собор был полон народа, но весь народ состоял из переодетых городовых".
      Ответить "Льву Великому" Николай маленький счел ниже своего достоинства. Призывы Толстого оказались адресованными глухонемому. Позднее, когда писатель окончательно убедится в безрезультатности своих обращений к царю и его помощникам (Витте, Столыпину), он скажет в домашнем кругу: "По крайней мере я все сделал, чтобы узнать, что к ним обращаться бесполезно".
      Правда, потом Николай принял для частной беседы сына писателя. Льва Львовича. Тщетно пытался тот завязать диалог на темы, затронутые в гаспринском письме. Николай разговора не поддержал. Он угрюмо, почти раздраженно сослался на свое обещание, данное в Ливадии умирающему отцу, и на присягу, принесенную в московском кремлевском Успенском соборе в день коронации. Льву Толстому-младшему ничего не оставалось, как посвятить остаток времени популяризации других призывов своего родителя: не курить, не пить и не убивать животных. Пояснения по этим тезисам Николай выслушал спокойнее, с любопытством и даже не без видимого удовольствия, хотя потом не бросил ни пить, ни курить, ни стрелять животных и птиц - например, ворон, пальба по которым была едва ли не главным его развлечением.
      Кончилась эта толстовская попытка "просвещения разбойников" тем, чем она только и могла закончиться, то есть ничем. Убедившись в таком результате, Толстой, вопреки всем своим проповедям о всепрощении и безотчетной любви, проникается острым чувством гнева и личной враждебности к Николаю. Тот, кого он назвал "любезным братом", впредь в беседах и письмах клеймится как "малоумный гусарский офицер", а под конец назван "палачом" и "убийцей". Охотно воспроизводит Лев Николаевич перед своими друзьями самые резкие оценки деятельности царя, доносящиеся из низов народных: "Софья Андреева, - рассказывает он однажды, - имела счастье встретить оборванца, который ей сказал: "То был царь Николай Палкин, а теперь у нас Николай Веревкин. Ну, да мы до него доберемся"".
      Об этих настроениях Толстого царь знал (от охранки, агенты которой таились даже среди домашней прислуги писателя). И, узнавая, выше своего мелкокалиберного рефлекса на масштабные явления так и не поднялся. Не смог выше приподняться ни при жизни яснополянского гиганта, ни после того, как в астаповском пристанционном домике перестало биться великое сердце.
      На докладной Столыпина о смерти Толстого царь надписал: "Господь бог будет ему милостивым судьею".
      "Накатывающийся воз" бьет по ногам все сильней.
      Стачки в городах, нападения крестьян на помещичьи усадьбы все чаще перерастают в вооруженные столкновения с властями.
      Боясь потерять все, помещичьи лидеры призадумались, не пожертвовать ли частью. К концу 1905 года в их кругу родился проект закона об отчуждении некоторой части помещичьих и государственных земель для распределения (за компенсацию) среди крестьян. Основным автором проекта был главноуправляющий земледелием и землеустройством Кутлер, соавторами - профессор-экономист Кауфман и директор департамента государственных имуществ Риттих. Это немецко-петербургское трио наметило к изъятию и передаче двадцать пять миллионов десятин пахотных земель. Исходило оно не из интересов крестьянства, а из стремления экономики укрепить крупные латифундии, более усваивавшие капиталистический способ сельскохозяйственного производства. Маневр вполне благонамеренный, но необычный по заходу и масштабу, и именно поэтому он показался царю подозрительным. Несмотря на то, что Кутлер и его коллеги спланировали взыскание огромных выкупных платежей, общей суммой превосходивших даже те платежи, какие были взяты с крестьянства после реформы 18G1 года; несмотря на то, что к передаче крестьянству намечены были преимущественно "земли, впусте лежащие, а также земли, обычно сдаваемые владельцами в аренду", - Николай, несмотря на все это, проект отклонил. На докладе Витте по этому делу он начертал: "Частная собственность должна оставаться неприкосновенной". Вслед за чем (на другом документе) появилась вторая резолюция: "Кутлера с должности главноуправляющего сместить".
      5 декабря 1908 года председатель Совета министров П. А. Столыпин произнес с трибуны Государственной думы речь в защиту аграрной реформы, направленной на укрепление в деревне позиций помещиков и кулаков. Отвечая на утверждения думской оппозиции, что разработанная и осуществляемая им реформа ведет к дальнейшему разорению и закабалению трудового крестьянства, Столыпин заявил: "Когда мы пишем закон для всей страны, необходимо иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых". И далее - снова: "Мы ставим ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и сильных". По данным Столыпина "таковых (то есть "разумных и сильных") насчитывается в России около полумиллиона домохозяев". Прогрессивная и либеральная пресса тогда отметила, что под "разумными и сильными" Столыпин подразумевает не полмиллиона крестьян, а "сто тридцать тысяч бар", которых он хочет защитить от крестьянства.
      Результат не заставил долго ждать себя. Из общин выделились на отруба только двадцать пять процентов дворов. Половина всей земли, переданной этой части крестьянства (одна и три десятых миллиона хозяйств), так или иначе ушла в руки того же кулачества. Относительная доля неимущих и безземельных в сельском населении после реформы еще больше возросла: к 1910 году она составляла две трети всего крестьянства. Не получилось, таким образом, ни расширения собственнической базы помещичье-кулацкого господства в деревне, ни отвлечения массы крестьянства от революционной борьбы. Когда к царю попала докладная записка Кривошеина с некоторыми из этих итоговых данных, он надписал на ней: "Не слишком ли много льгот и удобств? Боюсь, все это только балует и развращает".
      Разоренную помещиками и кулаками деревню периодически постигает тяжкое бедствие - голод. В пораженных голодом губерниях мучаются миллионы бедняков, многие погибают. "От просящих хлеба ни в деревне, ни в усадьбе нет прохода. Окружают толпой. Картина душераздирающая... Развились в сильной степени болезни: оспа, тиф и цинга" (2).
      Это пишет в своем дневнике В. Н. Ламздорф. Конечно, царь-батюшка удручен, не спит ночами, ему стыдно и больно? Как бы не так. Наблюдающий его с ближней дистанции сановник "в ужасе от того, как относятся к бедствию государь и интимный круг императорской семьи. Его величество не хочет верить в голод. За завтраком в тесном кругу он говорит о нем почти со смехом; находит, что большая часть раздаваемых пособий является средством деморализации народа, смеется над лицами, которые отправились на место, чтобы оказать помощь... Эта точка зрения, по-видимому, разделяется всей семьей..."
      "Ужас" впечатления, вынесенного из царского дворца, Ламздорф приписывает своему тогдашнему начальнику, министру иностранных дел Гирсу. На первый взгляд может показаться, что вместе с Гирсом "ужасается" и его заместитель Ламздорф. В действительности последний вторит августейшему шефу обоих - царю, считая, как и он, что спасение умирающих с голоду "деморализует" умирающих. Ламздорф записывает: они, то есть "громадное большинство крестьян и рабочих", гоняются за пособием и получают его даром, "вместо того, чтобы работать и пособие это заслужить". Такой непорядок, по мнению автора, страшнее самого голода: "Благотворительность такого рода может в конечном счете привести к более значительным и еще более непоправимым бедствиям, чем сами последствия неурожая, от которого пострадала большая часть России".
      Со всех концов страны идут в Петербург просьбы: наладить организованную помощь голодающим. Царь и правительство ссылаются на нехватку средств в казне. Возникает проект: за шестьдесят миллионов рублей наличными продать зарубежным банкам права на военную контрибуцию, взыскиваемую с Турции, и вырученные деньги обратить на закупку хлеба для голодающих. Ни один банк на сделку не согласился. Выдвигается новая идея: открыть по империи широкую благотворительную кампанию. Петербургский "Правительственный вестник" публикует призыв к пожертвованиям. Далеко не все и в сановных кругах уверены, что эта кампания сколько-нибудь серьезно облегчит положение.
      "Слухи, будто бы пожертвованы миллионы рублей государем из удельных сумм в пользу голодающих, ложны... Устроена благотворительная лотерея... Применение такого крайнего средства, чтобы добыть мизерную сумму в пять миллионов, подвергается всеобщей критике... Если такого рода лотереи обыкновенно имеют деморализующее влияние, то что будет с этой, с купонами в один рубль?.. При этом нет никакого контроля над расходованием собранных сумм, и в разных местах уже совершены значительные растраты" (Ламздорф, Дневник, стр. 207-208).
      Все же силами общественности кое-что существенное было сделано Добровольцы и активисты из самого народа собирали по стране деньги, закупали и отправляли в бедствующие районы хлеб, открывали на местах столовые (много хлопотал, душевно страдая, Л. Н. Толстой). Но и общественности вставляли палки в колеса те же чиновники, которые сами в помощь голодающим ничего сделать не хотели и не сделали. Отличился по этой части некий полковник фон Вендрих, приближенный царя, в то время инспектор министерства путей сообщения (позднее - заместитель министра путей сообщения). Посланный особоуполномоченным в пострадавшие районы, он дезорганизовал грузовое движение на центральных железнодорожных магистралях, загнал в тупики одиннадцать тысяч вагонов с зерном; на загроможденных путях намокли и стали загнивать шесть с половиной миллионов пудов ржи и пшеницы. Когда о поведении фон Вендриха доложили царю, он раздраженно возразил: "Не говорите о нем вздора, это достойный офицер". И добавил: "Всяких побирающих всегда будет много, а таких верных людей, как Вендрих, раз, два - и обчелся".
      Мало было обречь на нищету и голод сто миллионов - их надо было еще удержать в невежестве и темноте. Пока крестьянин темен и плохо разбирается в причинах своих бедствий рассчитывали его эксплуататоры, oн даже погибая с голоду, будет кланяться им в ноги. Ему, утверждали они, исторически свойственно поддерживать, подпирать основы консерватизма и монархической старозаветности, и он таким останется, если держать его подальше от школы и грамоты, не давать ему в руки простого букваря.
      За несколько месяцев до бурных сцен в приморском коттедже, с 19 по 26 июля 1905 года, в Большом Петергофском дворце проходит "Особое совещание" с участием высшей царской элиты, главных сановников империи (3). Обсуждаются планы учреждения Государственной думы, разработанные С.Ю. Витте, А. А. Будбергом и А. Г, Булыгиным. Суть и смысл намечаемого: попытаться отвести от самодержавия грозовые разряды нарастающей революционной бури, приоткрыв клапан в виде "народного представительства". В зале второго этажа, обращенном настежь распахнутыми окнами к фонтанам и взморью, разместились пять великих князей и сорок четыре сановника, вызванные из Петербурга по списку, составленному царем.
      Прямо перед ним сидят в креслах самые доверенные его лица: обер-прокурор синода К. П. Победоносцев; старейшинa Государственного совета статс-секретарь Эдуард Фриш; член Государственного совета Оттон Рихтер; статс-секретарь барон Юлиус Икскуль фон Гильденбрандт; главноуправляющий Императорской канцелярией барон А. Будберг; министр иностранных дел граф В. Н. Ламздорф; военный министр А. Ф. Редигер; министр двора и уделов барон Б. В. Фредерикс; главноуправляющий землеустройством и земледелием П. X. Шванебах; управяющий делами Комитета министров статс-секретарь барон Э. Ю. Нольде; член Государственного совета статс-секретарь А. Г. Тимрот; председатель департамента Государственного совета Н. Герард. Несколько поодаль за ними - братья Треповы; министр внутренних дел гофмейстер А.Г.Булыгин; сенатор и гофмейстер граф Бобринский; князь А.А.Ширский-Шахматов; статс-секратарь Танеев (отец пресловутой фрейлины А.А. Вырубовой); член Государственного совета генерал граф А. П. Игнатьев; член Государственного совета и председатель Совета объединенного дворянства сенатор А. А. Нарышкин; сановники В. Н. Коковцев, А.С. Стишинский, Н. М. Павлов, В.В.Верховский и другие.
      Председательствует Николай II. Открыв первое заседание, он предупреждает участников о необходимости хранить "абсолютную и строгую тайну" осуждения от начала его до конца (4).
      Председательствующего интересует вопрос: будет ли у проектируемой Думы возможность покушаться на его единовластие? Просит слова Шванебах. Он приводит теологический аргумент. "Ваше величество, - обращается к председательствующему, - сам господь бог подчиняется законам, которыми его же премудрость управляет вселенной... Ваш закон, вы его и истолкуете. Мы не допустим, чтобы Дума вас ограничила". Царь заключает: "Хорошо, мое самодержавие остается как встарь".
      Следующий вопрос: куда должен быть включен тезис о незыблемости Самодержавия - в манифест, которым царь известит страну об учреждении Думы, или в конституционный закон, на основе которого она будет создана? Выступающие считают, что это все равно. Николай заявляет: "Нет, не все равно. Манифест прочтется и забудется, а закон о Думе будет действовать постоянно". И указывает: включить соответствующую формулу не в манифест, а в закон.
      Затем он хочет знать: упоминает ли о его особе формула ответственности депутата Думы за свою деятельность? "Прочитайте мне проект текста присяги депутата". Читают. Проект гласит: "Обещаем перед всемогущим богом исполнять возложенные на нас обязанности, как верноподданные самодержавного нашего государя". Достаточно ли крепко завинчено? Чтобы не оставалось сомнений на этот счет, он хочет сравнить запроектированную присягу депутата Думы с действующей присягой члена Государственного совета. Зачитали ему и эту. Минута раздумья, потом он заключает: "Эта формула (первая) мне нравится больше. Она короче и гораздо яснее". И указывает: "Считать принятым первый текст".
      Теперь, когда уточнено главное, то есть касающееся его божественной личности, можно перейти к сути дела.
      Ставится на обсуждение вопрос: кто может избирать и быть избираемым в Думу? А. С. Стишинский напоминает участникам совещания, что статья 54-я будущего закона преграждает доступ в Думу лицам, "не знающим русской грамоты". Поскольку подавляющее большинство жителей империи неграмотно, а особенно мало грамотных среди крестьян, возникает соображение: как, по каким нормам и на каких условиях предоставлять им активное и пассивное избирательное право? Завязывается дискуссия, в центре которой оказывается проблема народного просвещения вообще.
      Стишинский заявляет:
      - Понятие грамотности слишком условно и допускает весьма противоречивые толкования. Среди деревенских стариков весьма мало грамотных, а они-то, наиболее почтенные и опытные люди, не будут иметь возможности явиться в Думу представителями своего сословия.
      Стишинского поддерживают Шванебах, Будберг, Нарышкин и Павлов.
      Нарышкин:
      - Ваше величество, господа, я вынес глубокое убеждение в том, что неграмотные мужики, будь то старики или молодежь, обладают более цельным миросозерцанием, нежели грамотные. Первые из них проникнуты охранительным духом, обладают эпической речью. Грамотные же увлекаются проповедуемыми газетными теориями и сбиваются с истинного пути.
      Булыгин:
      Нельзя допускать в Думу таких членов, которые не в состоянии прочесть печатные материалы по тому или иному вопросу, рассматриваемому в Думе.
      Коковцев:
      - Всем известно, что деревенские старики "судят по душам". Но ведь не для этого крестьяне будут призваны в Думу, и не следует чересчур увлекаться желанием выслушать в ней эпические речи неграмотных стариков. Члены Думы должны уметь разобраться, по возможности самостоятельно, в предлагаемых на их обсуждение делах и бюджетных вопросах. Иначе они будут только пересказывать эпическим слогом то, что им расскажут и подскажут другие.
      Верховский:
      - Члены Думы при своем вступлении в нее должны подписывать присягу. Значит, они должны, по крайней мере, уметь написать свою фамилию.
      Нарышкин:
      - Они будут ставить три креста, или за них будут подписывать присягу другие сочлены... Неграмотность не мешает совершению крестьянами гражданских актов. Неграмотные старшины гораздо лучше справляются со своим сложным делом, нежели знающие грамоту.
      Николай:
      - Я согласен с тем, что такие крестьяне с цельным мировоззрением внесут в дело больше здравого смысла и житейской опытности.
      Павлов:
      - Грамотных следует считать нравственно испорченными и совращенными с пути истинного. Это плевелы. Ибо что такое сама по себе грамота? Среди чтимых православной церковью святых есть один пустынник, не знавший грамоты. Слава о нем разошлась по всему миру и достигла Афин. Два мудреца спросили святого: "Неужели ты неграмотен?" А он им ответствовал: "Скажите мне: человек для грамоты или грамота для человека?" И мудрецы поклонились ему в ноги. Вот вы и отвертывайтесь от такого человека, не допускайте его в члены Думы.
      Царь выносит решение, о котором в протоколах Петергофского совещания гласят строки:
      "Его императорское величество: Может быть, и в самом деле лучше исключить статью 54 на первое, по крайней мере, время. Пойдем далее".
      Итак, насчет вредоносности грамотеев все ясно. А как по части других сомнительных элементов - например, интеллигенции, которая оное зло грамотности распространяет? А как быть с рабочими? С инородцами?
      От имени группы членов Государственного совета, включающей Будберга, Бобринского, Нейгардта, Герарда и Рихтера, делает заявление Нарышкин:
      - Председатель Комитета министров высказался за дарование избирательных прав довольно многочисленному классу фабрично-заводских рабочих. Он... выставляет мотивом признаки серьезного брожения между рабочими... Не могу не указать, что есть еще не коренной слой населения, преимущественно городского, который однако, облекается (по проекту закона) упомянутыми правами. Это интеллигенция, не владеющая имущественным цензом, а платящая только налоги, промысловый и квартирный. Я возражаю против допущения к выборам этих квартиронанимателей, опасаясь, что таким путем проникнут Думу весьма нежелательные элементы.
      Решение принимается царем в согласии с мнением этой группы.
      Утвержденный им вскоре после петергофских дискуссий избирательный закон от 6 августа 1905 года рассортировал население империи по трем равным куриям: землевладельческой, городской и крестьянской. Последней в виде милости было заранее отведено в Думе пятьдесят одно из четырехсот двенадцати депутатских мест. Рабочие, батраки и ремесленники лишались избирательных прав. Не допускались к выборам все женщины, все мужчины моложе двадцати пяти лет, а также учащиеся, военнослужащие и "бродячие инородцы".
      Под давлением событий пришлось вскоре перестроиться на ходу. В дeкабре того же года Николай утвердил разработанный Витте новый избирательный закон, который в основном оставлял в силе положения старого, добавив пункт: учреждение 4-й, рабочей курии, при многостепенном голосовании, при условии проживания избирателя (рабочего) в определенной местности не менее шести месяцев. По этому закону один выборщик приходился на пятьдесят тысяч рабочих, на тридцать тысяч крестьян, на семь тысяч буржуа и на две тысячи помещиков; или, в другом пересчете, один голос помещика значил столько же, сколько три голоса буржуа, пятнадцать голосов крестьян или сорок пять голосов рабочих.
      Но и это соотношение не удовлетворило Николая. Избранная и на такой основе первая Дума оказалась для него слишком левой, а вторая - левее первой.
      3 июня 1907 года правящая группа, в нарушение ею же установленного закона, разогнала Думу. Помеченный тем же числом новый избирательный закон ввел еще более вопиющее соотношение: один голос помещика четырем голосам буржуашестидесяти пяти голосам мелкой буржуазиидвумстам шестидесяти голосам крестьянпятистам пятидесяти голосам рабочих. В ходе последовавших на этой основе выборов две трети избирательных бюллетеней получили помещики и крупные буржуа, насчитывавшие (в европейской части страны) меньше одного процента населения; в результате подавляющее большинство мест в Думе оказалось захваченным группами крайней реакции, в том числе обширной фракцией монархистов-черносотенцев.
      Событиям 3 июня 1907 года предшествовала провокация, организованная Столыпиным. Примерно месяцем раньше (7 мая) он объявил в Государственной думе и Государственном совете, будто располагает данными о заговоре с целью убийства царя, великого князя Николая Николаевича и его, Столыпина, и что террористы задержаны полицией. Через три недели (1 июня), рассчитывая отвлечь внимание от начавшихся дебатов по аграрному вопросу, Столыпин на закрытом заседании Думы повторил свое измышление, обвинил социал-демократическую фракцию в причастности к заговору, потребовал лишить шестьдесят пять ее членов мандатов, а шестнадцать депутатов арестовать. Кадетское большинство Думы, боясь возражать, приняло трусливое решение: образовать комиссию для рассмотрения этих требований.
      Столыпин не стал ждать разбирательства в комиссии. В ночь на 3 июня были арестованы социал-демократические депутаты (впоследствии отправленные на каторгу и в ссылку). 3 июня Дума была распущена, объявлено о новом избирательном законе. Фактически совершился государственный переворот, ознаменовавший окончательное удушение первой русской революции, наступление мрачной полосы столыпинской реакции.
      Ни большого, ни малого повода не упускал Николай, чтобы укрепить дух самодержавия.
      Екатеринославский губернатор в очередном отчете о своей деятельности запрашивает: обоснованно ли предположение, что административные органы на местах будут лишены прав судебной власти, то есть - что они не смогут и далее пользоваться правом по собственному усмотрению преследовать и карать? Резолюция Николая: "Об этом и речи быть не может".
      Полтавский губернатор в одном из своих годовых отчетов замечает, что, хотя существует разница между программами церковно-приходских и земских школ, его, губернатора, тщанием обеспечено единство, так сказать, идейной базы: "и там и здесь преподавание ведется на одной общей основе православия и преданности царю". Николай пишет на полях: "В сохранении этих начал, присущих каждому русскому сердцу, зиждется залог настоящего развития у нас народных масс".
      Тамбовский губернатор в годовом отчете ставит вопрос, не пришло ли время сузить его контроль за содержанием преподавания в школах, во всех ли школах такой полицейский присмотр нужен? Резолюция Николая: "Не сужать, а еще больше расширить права губернаторов по наблюдению за средними учебными заведениями всех ведомств".
      Олонецкий губернатор в годовом отчете сообщает, что стараниями земств в подведомственных ему районах "открыты еще сто семнадцать народных школ". Подчеркнув эти слова, Николай надписывает: "Излишняя торопливость в этом направлении совсем нежелательна".
      Вологодский губернатор в отчете сообщает, что готовится открытие в губернии новой гимназии. Резолюция царя: "Ни в каком случае не гимназию, а разве что техническое училище".
      Тот же губернатор сообщает, что земства стремятся сократить кредиты на содержание церковно-приходских школ, добиваясь перераспределения средств в пользу школ народных. Резолюция Николая: "Это мне сильно не нравится".
      Школ поменьше, церквей побольше; не парламент (хотя бы буржуазный), а филиал черной сотни; не Лев Толстой, а фон Вендрих; не помощь голодным, а защита обжирающихся от мрущих с голоду - это и был путь императора всероссийского "к каждому русскому сердцу".
      Личность в общем скудная и шаткая, он в острые периоды борьбы с собственными подданными обнаруживал и неутомимость, и инициативу. Сквозь внешнюю оболочку благовоспитанной деликатности и мягкости проступала унылая и вязкая злоба, нудная незатейливая жестокость. И если таков он был, осуществляя с помощью немецких подручных управление империей, вдвойне становился он таким, когда их же руками пытался сломить отказ народа от повиновения этому управлению.
      (1) Витте, III-48. Свои мемуары Витте писал за границей, после увольнения и фактического изгнания. Опасаясь похищения рукописей царской охранкой, он сдал их на хранение в банковский сейф в Байонне (Франция). После революции вдова Витте и кадетский лидер И. Гессен опубликовали рукопись в берлинском эмигрантском издательстве "Слово". Книга переиздана в Москве в 1960 году "Соцэкгизом". Все цитаты из воспоминаний Витте в данной работе даются по изданию "Соцэкгиза", с обозначением тома римской цифрой и страницы - арабской.
      (2) Рукопись дневника В. Н. Ламздорфа, цитируемого в данной книге, хранится в Историческом архиве СССР. Большая часть записей в 7 объемистых тетрадях - на французском языке, меньшая - на русском. В сериях мемуаров отдельными частями публиковались в Москве.
      (3) Секретные протоколы Петергофского совещания, состоявшегося в июле 1905 года. Стенографические записи. В сб. "Материалы для характеристики царствования". Издание журнала "Голос минувшего", Москва, 1917
      (4) Он еще спросил у присутствующих: ввиду исключительной секретности обсуждения - следует ли, на их взгляд, вести протокол? Мнения разделились. Николай отдал распоряжение фон Гильденбрандту: обеспечить ведение стенографической записи в двух экземплярах. Спустя два месяца после совещания полный текст его стенограмм был опубликован в Германии издательством "Нейнаст". -. Авт.
      ==== РУЛЕТКА СМЕРТИ
      Сломить сопротивление подданных, однако, оказалось делом несколько более трудным, нежели это представлялось Николаю.
      Трудным - потому что, как уже втолковывал ему яснополянский педагог, "скорее можно остановить течение реки, чем всегдашнее движение вперед человечества".
      Поскольку же Николай и его свита вознамерились "всегдашнее движение вперед" приостановить, понадобилось им для этого пустить в ход и соответственные средства, то есть - преградить движению путь "посредством всякого рода насилий, усиленной охраны, административных ссылок, казней, религиозных гонений, запрещений книг, газет, извращения воспитания и вообще всякого рода дурных и жестоких дел" (Из того же письма Л. Н. Толстого к Николаю II).
      Что подразумевал автор гаспринского письма под "всякого рода дурными и жестокими делами" - детализировано так: "Треть России находится в положении усиленной охраны, то есть вне закона. Армия полицейских, явных и тайных, все увеличивается и увеличивается... Везде в городах и фабричных центрах сосредоточены войска и высылаются с боевыми патронами против народа. Во многих местах уже были братоубийственные кровопролития и везде готовятся, и неизбежно будут, новые и еще более жестокие".
      Какие пророческие слова! Ведь Толстой написал это до 9 января 1905 года; до разрушения Пресни; до подмосковных и прибалтийских рейдов фон Мина, фон Римана и фон Рихтера; до расправ в Кронштадте, Свеаборге и Иваново-Вознесенске; до расстрела рабочих на Лене.
      Ныне "Ди вельт" и "Бунте иллюстрирте" особенно подчеркивают, что и до высылки, и в Тобольске Николай самолично давал уроки истории своему сыну. Да, уроки сыну царь давал, историю в какой-то степени знал (он состоял даже почетным председателем Всероссийского исторического общества). Однако г-н Хойер не рассказал нам, что же поучительного для сына извлек Николай из истории собственного царствования?
      Рассказал ли он своему наследнику, например, как посылал Ренненкампфа на усмирение Забайкалья, Колчака - в бунтующий Черноморский флот, фон Мина на покорение Москвы, а фон дер Лауница - на завоевание площади под самыми окнами Зимнего дворца?
      Если тобольские лекции преподавателя Н. А. Романова содержали хотя бы краткое упоминание о 9 января, они, несомненно, могли заинтересовать хоть и не очень прилежного, но неглупого мальчика Алексея.
      В тот день, за тринадцать с половиной лет до екатеринбургского финала, царь позволяет своим немецким генералам учинить побоище на улицах столицы и на площади перед дворцом. Для этой цели вводятся в центральные и окраинные кварталы города сорок тысяч солдат и жандармов, в том числе два батальона Преображенского полка, где царь в свое время проходил офицерскую практику под начальством своего дяди Сергей Александровича и в обществе Нейгардта и Ренненкампфа. Войска и жандармерия напали на шествие рабочих (вместе с женами и детьми - до ста сорока тысяч человек), которых полицейский провокатор Гапон подговорил пойти к царю-батюшке за помощью и защитой. Первые выстрелы раздались в 12 часов у Нарвских ворот. К 2 часам дня преображенцы и семеновцы открывают огонь у Зимнего дворца, куда подошла главная колонна - огромная толпа вполне наивно, благонамеренно и даже богомольно настроенных простых людей.
      Солдаты и полицейские стреляют по хоругвям и иконам, поднятым над толпой; конные рубят женщин и детей шашками, топчут лошадьми, добивают раненых. Дворцовая площадь и прилегающие улицы усеяны убитыми и ранеными. Солдаты ведут огонь по верхушкам деревьев Александровского сада - туда из любопытства забрались мальчишки, чтобы лучше видеть демонстрацию; дети, расстрелянные в ветвях, падают на заснеженные клумбы... Потом идет истязание на Невском проспекте, у Казанского собора, на Морской и Гороховой улицах, за заставами Нарвской, Невской, на Выборгской. К концу дня в реестре Кровавого воскресенья значатся тысячи убитых и раненых.
      Николай записывает:
      "9 января. Воскресенье. Тяжелый день. В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных частях города: было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело".
      Кто разрешил, кто приказал стрелять? Запись в дневнике оставляет эти вопросы без ответа.
      Когда при Толстом однажды кто-то рассказал, что царь подавлен событиями 9 января, писатель усмехнулся: "Я этому не верю, потому что он лгун".
      И в самом деле. После слов "много убитых и раненых" он записывает через несколько строк: "Мама приехала к нам из города прямо к обедне. Завтракали со всеми. Гулял с Мишой (?)". И далее: "Завтракал дядя Алексей. Принял депутацию уральских казаков, приехавших с икрой. Гуляли. Пили чай у мамы".
      В феврале 1912 года семейство Романовых узнает, что вспыхнули волнения на берегах Лены. В таежной глухомани, в двух тысячах верст от железной дороги, забастовали, доведенные до отчаяния жестокостями администрации, рабочие Андреевского прииска общества "Лензолото". Главные акционеры общества - царь, его мать, четыре великих князя, министры и сенаторы. К середине марта волнения распространились и на другие прииски: забастовка на Лена стала всеобщей. "Навести порядок" поручено было жандармскому ротмистру Трещенкову, памятному своими садистскими выходками еще с 1905 года, когда он участвовал в карательных набегах на Сормово и другие рабочие районы.
      4 апреля, когда стачечники мирной толпой пошли к Надеждинскому прииску, чтобы еще раз поговорить с администрацией об улучшении условий труда (а заодно добиться освобождения арестованных членов забастовочного комитета), Трещенков со своим отрядом преградил им дорогу и скомандовал открыть огонь. Солдаты стреляли в толпу в упор с короткого расстояния. Двести семьдесят человек были убиты, двести семьдесят ранены. Зверское преступление взбудоражило Россию. На запрос социал-демократической фракции в Думе министр внутренних дел Макаров заявил с трибуны: "Так было, так будет". Царь не допустил предания Трещенкова суду, демонстративно распорядился выдать ему денежную награду, повысил в звании и послал на должность начальника жандармерии в Ташкент.
      В промежутке между этими двумя экзекуциями - на Неве и на Лене протянулась полоса полицейско-жандармского разгула.
      После того как в сентябре 1905 года был подписан русско-японский (Портсмутский) мирный договор, завершивший девятнадцатимесячную войну, царское правительство поставило перед собой две задачи: а) оттянуть возвращение с Дальнего Востока войск, охваченных революционным брожением; б) оттуда же перебросить в центр страны казачьи части, пригодные для участия в усмирительных рейдах. Вторая операция оказалась почти неосуществимой: сибирская магистраль в восточной ее части была захвачена революционно настроенными солдатами и фактически вышла из-под контроля правительства. Возникает в окружении Николая II план: снарядить два отряда, которые согласованными ударами с двух противоположных сторон проломили бы заслон на дороге и дали бы возможность казачьим полкам прорваться в центральные губернии.
      В первых числах января вышли навстречу друг другу по железной дороге две группы: одна под командованием генерала Ренненкампфа - с запада на восток; другая, генерала Меллера (он же Закомельский), - с востока на запад. Эшелонам было задано встретиться в Чите.
      Ренненкампф в своем поезде отвел вагон под военно-полевой суд. Приговоры о казнях выносились на ходу эшелона. Арестованные, загнанные в вагон на одной станции, прибывали смертниками на следующую. Только первые десять заседаний суда, состоявшихся в поезде, дали семьдесят семь смертных приговоров (тут же приведенных в исполнение) и тридцать три приговора к пожизненному заключению. Такую же машину смерти на колесах вел из Харбина навстречу Ренненкампфу Меллер. Впрочем, этот зачастую предпочитал вешать и расстреливать без всякого суда. Вовсю практиковал Меллер и истязания: порол нагайками, шомполами, кнутами, розгами. Витте засвидетельствовал, что Меллер на пути своего продвижения к Чите "драл" даже железнодорожных служащих. Например, он "выдрал за ослушание несколько телеграфистов". По словам того же автора, "дранье генерала Меллера-Закомельского наверху очень понравилось", почему после этой экспедиции и "назначили его генерал-губернатором прибалтийских губерний".
      В конце концов заслон с дороги сбили, дорвались с обеих сторон до Читы. Опричнина в центральных губерниях получила подкрепление. С помощью казачьих частей, переброшенных из Маньчжурии, были подавлены очаги вооруженного сопротивления рабочих в важнейших промышленных районах страны. В частности, были сокрушены опорные пункты восстания в Московском промышленном районе, где с осени 1905 года свирепствовала другая команда усмирителей: фон Мина, фон Римана и Дубасова.
      Образчики той же практики в центре империи.
      Полковник Г. А. Мин, с 1904 года командир лейб-гвардейского Преображенского полка, в 1905 году неоднократно выводивший солдат на улицы Петербурга для разгона демонстраций и избиения рабочих и студентов, в конце 1905 года был послан с полком на подавление вооруженного восстания в Москве. Даже Витте, в то время глава правительства, отметил, что Мин в карательном походе на Москву проявил "поистине животную жестокость". Им же, Мином, в декабре 1905 года была послана на Казанскую железную дорогу кровавая экспедиция полковника Римана. Пресловутая инструкция - "пленных не брать, пощады не давать" - исходила от Мина. По его же приказу 17 декабря 1905 года был открыт артиллерийский огонь по Прохоровской мануфактуре - району сосредоточения боевых групп московского пролетариата. С садистским озверением громили Мин и Дубасов на рабочих окраинах Москвы квартал за кварталом, улицу за улицей в уверенности, что испепеление "первопрестольной" отвечает желаниям самого царя. На представления правительства о волнениях в Москве и о необходимости отправки туда войск Николай, по свидетельству Витте, ответил: "Да, Москва ведет себя еще хуже Петербурга. Ее следовало бы наказать. Но что касается войск - посмотрим, что будет дальше". Скрытую мысль царя разъяснил премьеру великий князь Николай Николаевич: "При теперешнем положении вещей задача должна заключаться в том, чтобы охранять Петербург и его окрестности, в которых пребывают государь и его августейшая семья... Что же касается Москвы, то пусть она пропадает. Это ей будет урок. Когда-то Москва была действительно сердцем и разумом России, теперь это центр, откуда исходят все антимонархические и революционные идеи. Никакой беды для России от того, если Москву разгромят, не будет" (Витте, III-175).
      Награды за усердие Мину пришлось ждать недолго: в марте он был произведен в генерал-майоры, в апреле получил денежную премию "с присовокуплением царского поцелуя". Впрочем, попользоваться заработанным он не успел, так как не заставил себя ждать расчет по заслугам и с противоположной стороны: летом 1906 года на перроне вокзала в Новом Петергофе убийцу поразила пуля 3.В. Коноплянниковой.
      Та же участь постигла фон дер Лауница. В бытность свою тамбовским губернатором он ввел в практику поголовную порку в "беспокойных" деревнях; "по ошибке", как сам доложил в одном из отчетов царю, "выпорол и несколько спокойных". В Тамбове Лауниц устроил суд над группой крестьян - участников аграрных волнений; допустив к выступлениям на процессе адвокатов, схватил и выпорол также адвокатов. Выдающийся истязатель был и незаурядным вором. Посвятив часть своей энергии скупке и перепродаже земель, он шантажом и жульническими махинациями восстановил против себя в Тамбовской губернии даже собственных приспешников; местное дворянство возбудило в Петербурге ходатайство о лишении его дворянского звания. Кончились тамбовские похождения гусарского генерала тем, что царь, отозвав его в Петербург, зачислил в свою свиту, затем назначил столичным градоначальником. В этой должности он и нашел свою смерть. 22 декабря 1905 года в Петербургском медицинском институте состоялась церемония открытия нового (дерматологического) отделения. По просьбе принца Ольденбургского, покровительствовавшего институту, церемонию почтил своим присутствием градоначальник фон дер Лауниц. В тот момент, когда закончился молебен и Лауниц спускался по лестнице к выходу, неизвестный выстрелил в него и убил наповал. Полицейские набросились на покушавшегося и затоптали его насмерть. Когда свыше потребовали сведений о неизвестном, а она оказалась неспособной установить его личность, был применен беспрецедентный способ опознания: убитому отрезали голову, положили в стеклянный сосуд со спиртом и выставили напоказ перед фасадом института.
      Однокашником фон дер Лауница по кадетскому корпусу и его компаньоном по пирушкам в Царском Селе был генерал Курлов. Оба стоили друг друга. Получив назначение в Курск на должность вице-губернатора. Курлов одним махом завоевывает себе всероссийскую известность: на второй день после выхода царского манифеста об отмене телесных наказаний он приказывает выпороть восемьдесят шесть крестьян, арестованных за неповиновение. Перемещенный вскоре после этого на равную должность в Минск, он и здесь вписывает в свой послужной список достойное деяние: с жандармским отрядом окружил на привокзальной площади большую толпу рабочих, проводивших митинг, и приказал стрелять в них. Площадь усеяна убитыми и ранеными. Царь отзывает Курлова из Минска и назначает его товарищем министра внутренних дел.
      Образчики той же практики на юге империи:
      На подавление крестьянских волнений в Харьковской и Полтавской губерниях послан карательный отряд под начальством генерала Клейгельса; в помощь ему прикомандирован князь Оболенский. Оба открывают, по выражению Витте, "сплошное триумфальное сечение бунтующих и неспокойных крестьян". Порют мужчин и женщин, старух и девушек, даже детей. Общественность страны охвачена гневом. Царь же посылает Клейгельсу орден и денежную премию, объявляет ему благодарность, а Оболенского, прежде харьковского генерал-губернатора, производит в сенаторы. Оным способом "дранья" добывали себе у царя аттестаты на государственную зрелость и другие высшие администраторы.
      Пока на севере Украины ("Малороссии") бесчинствовали Клейгельс и Оболенский, на юге, в Причерноморье, бесновались генерал Каульбарс (командовавший войсками Одесского военного округа), барон Нейгардт (одесский градоначальник), генерал Толмачев (сменивший Нейгардта) и граф Коновницын (сменивший Толмачева). Многие честные люди пали жертвами террора, развязанного в Одессе и прилегающих районах этими прямыми ставленниками петербургского двора. Они убивали граждан - на улицах и в тюрьмах, вымогали у населения дань, расхищали денежные фонды и имущество города. Когда же группа представителей общественности опротестовала в центре произвол одесских властей, царь демонстративно пригласил Коновницына к себе в Ливадию (где проводил лето), обласкал его, одарил и посадил за свой семейный стол. Все газеты сообщали тогда, как о сенсации, что "граф Коновницын приглашен его величеством на интимный завтрак. Это сообщение многих поразило, ибо обыкновенные смертные постесняются пригласить к себе и сидеть за одним столом с таким субъектом, как граф Коновницын" (Витте, Ш-479).
      В бытность свою (до премьерства) министром внутренних дел Столыпин, по просьбе Каульбарса, разработал проект указа о переводе Одессы на режим так называемого исключительного положения. Почему-то, однако, не решился представить проект на подпись царю. Узнав об этом, Николай сказал: "Я не понимаю, почему Столыпин думает, что я постеснялся бы перевести Одессу на исключительное положение. Впрочем, Каульбарс и Толмачев такие градоначальники, что им никакого исключительного положения не нужно. Они и без всяких исключительных положений сделают то, что сделать надлежит, не стесняясь существующими законами".
      В его устах это была высшая из похвал.
      После него в архивах осталось множество бумаг-докладов, отчетов, рапортов и донесений, на которых начертаны его резолюции. Они как нельзя лучше характеризуют образ мышления Николая.
      Министерство внутренних дел представило ему доклад о забастовочном движении в промышленных центрах страны. В докладе указано, где и сколько стачек сорвано с помощью штрейкбрехеров, сколько подавлено силой. Николай надписывает: "И впредь действовать без послаблений". Владимирский губернатор сообщает о волнениях в рабочих районах, просит разрешения организовать фабричную полицию "с определением ее численного состава сообразно числу рабочих". Царь пишет резолюцию: "Скорейшее создание такой полиции настоятельная необходимость". (Последние два слова им подчеркнуты).
      Командующий Киевским военным округом доносит, что революционные настроения рабочих передаются солдатам; соприкосновение войск с населением, считает он, грозит армии разложением. Предлагает: оградить гарнизоны от населения, для чего построить вокруг казарм высокие дощатые заборы. Царь пишет на полях: "Насчет ограждения правильно. Истина безусловная".
      Забор хорош, но розги - лучше.
      По действовавшему в империи "Положению о телесных наказаниях" местный полицейский начальник мог по своему усмотрению выпороть любого крестьянина. За отмену "Положения", как позорного, выступил Государственный совет. Получив отчет о дискуссии в совете, Николай ставит на нем надпись: "Когда захочу, тогда отменю".
      Петербургский градоначальник предлагает: наиболее "строптивых" стачечников в административном порядке приговаривать к заключению в "рабочие дома с особо строгим режимом". То есть рекомендует еще одну внесудебную, полицейскую форму принудительного труда. Резолюция царя на докладной: "Да, или розги, как сделано в Дании". (Он не раз ездил в Данию в гости к родителям матери; из тамошних достопримечательностей ему особенно запечатлелось, что наказывают розгами).
      Херсонский губернатор в годовом отчете сообщает, что учащаются случаи "правонарушений" в рабочих районах. На полях резолюция царя:"Розги!"
      Вологодский губернатор в годовом отчете сообщает, что в рабочих районах его подчиненные практикуют аресты участников "эксцессов" и заключение их в "рабочие дома", где они принуждаются "отрабатывать своим трудом причиненные убытки". Царь ставит против этих строк помету: "Да - после розог".
      Пороть - хорошо, но вешать - лучше.
      Дальневосточное командование сообщает в Петербург, будто из центра страны прибыли в армию "анархисты-агитаторы" с целью разложить ее. Не интересуясь ни следствием или судом, ни даже простым подтверждением факта, царь фактически приказывает: "Задержанных повесить" (1).
      Вешать хорошо, но можно и расстреливать.
      В Государственной думе (второй) бурно обсуждается случай расстрела заключенных в Рижской тюрьме. По требованию царя министерство внутренних дел представляет ему докладную - что произошло. Против того места записки, где изложены подробности, когда и кто стрелял в узников, Николай делает помету: "Молодцы конвойные! Не растерялись!"
      Прочитал донесение московских властей об исходе боев на Пресне. Отмечает в дневнике: "В Москве, слава богу, мятеж подавлен силой оружия" (2).
      Ярославский губернатор рапортует, что при подавлении волнений офицеры Фанагорийского полка приказали солдатам стрелять в толпу бастующих. Есть убитые и раненые. Николай пишет на рапорте: "Царское спасибо молодцам-фанагорийцам".
      Витте докладывает о "переизбытке усердия" капитан-лейтенанта Рихтера, командующего карательной экспедицией в прибалтийских губерниях. Его жандармы порют поголовно крестьян, расстреливают без суда и следствия, выжигают деревни. Следует высочайшая резолюция на записке: "Ай да молодец!" (3).
      На докладе уфимского губернатора о расстреле рабочей демонстрации и о гибели под пулями нескольких десятков человек Николай надписывает: "Жаль, что мало" (4).
      Генерал Казбек на личном приеме докладывает царю, что солдаты владикавказского гарнизона вышли на улицу с красным знаменем, но ему, коменданту Владикавказа, удалось демонстрацию сорвать, а солдат увести в казармы без кровопролития. Как вспоминал потом генерал, Николай остался недоволен его докладом и, выпроваживая его из кабинета, назидательно сказал: "Следовало, следовало пострелять"... (5)
      Можно стрелять, не худо и топить.
      Во время доклада Витте о положении в стране царь подошел к окну и, глядя на Неву, сказал: "Вот бы взять всех этих революционеров да утопить в заливе".
      Хорошо бы утопить, но неплохо бы и сжечь.
      В здании городского театра в Томске идет митинг демократической общественности. Извещенный охранкой, губернатор Азанчевский-Азанчеев велит полиции и черной сотне оцепить театр и поджечь его. Погибла тысяча человек. Губернатор любуется пожарищем с балкона своего дома, а архиепископ (будущий московский митрополит) Макарий с соборной паперти объявляет свое благословение поджигателям. Тот и другой получили из Петербурга благодарность и "царский поцелуй".
      Не слишком придирчив государь император к методам и средствам умиротворения - главное, чтобы пребывала в непрестанном круговом движении, как выразился его тогдашний главный ассистент, "рулетка смерти". Основное конечный, то есть кладбищенский, эффект. А таким ли, этаким ли манером вертится рулетка - ему все равно.
      Особенно его занимает работа военно-полевых судов, введенных в действие на основе его "высочайшего повеления": они придают рулетке максимальные обороты.
      26 августа 1907 года правительство закрытым циркуляром доводит до сведения властей на местах, что "государь император высочайше повелеть соизволил: безусловно и безоговорочно применять закон о военно-полевых судах". Дополнительным циркуляром запрещено тем же должностным лицам "препровождать его величеству просьбы о помиловании".
      Бывало, что такие просьбы все же до него доходили. Бывало, что заговаривали в его присутствии о милосердии или снисхождении.
      Министр юстиции Манухин во время очередного доклада о работе министерства спросил, как быть с Каляевым, приговоренным к смертной казни; проскользнул едва заметны намек, не пожелает ли царь изменить что-нибудь в участи смертника. Николай, по последующему свидетельству Манухина, "молча отошел к окну. забарабанил по стеклу пальцам. Разговаривать с министром больше не стал, выпроводил его, не прощаясь. Вдогонку министром двора Фредериксом было послано Манухину предупреждение, чтобы он впредь на аудиенциях воздерживался от "бестактных вопросов", иначе ему грозит отставка.
      Во время прогулки Дубасова по Таврическому саду появился в аллее молодой человек и с расстояния в десять шагов выстрелил в него из браунинга. Покушавшийся промахнулся, был схвачен. На допросе в полиции заявил, что хотел отомстить за зверства, учиненные карателями при подавлении восстания в Москве. Ссылаясь на молодость арестованного, Дубасов сам обратился к царю с просьбой пощадить его, назвал его "почти мальчиком". Николай просьбу отклонил, "почти мальчик" предстал перед военно-полевым судом и был повешен. Об этом инциденте в Таврическом саду Дубасов говорил Витте следующее: "Так передо мною и стоят эти детские бессознательные глаза, испуганные тем, что он в меня выстрелил... Я написал государю, прося его, пощадить этого юношу и судить его общим порядком".
      Через день Дубасов рассказывает Витте об ответе царя на просьбу о помиловании: "Никто, - сказал ему Николай, - не должен умалять силу законов; законы должны действовать механически; то, что по закону должно быть, не должно зависеть ни о кого, и ни от него - государя императора". Комментарий Витте: "Точно закон, по которому этот юноша был судим и затем немедленно повешен, установлен не им - императором Николаем II... Точно его величество в то же время не миловал осужденных из шайки крайних правых... Еще чаще полиция просто не обнаруживала этих заведомых убийц и организаторов покушений и потому не привлекала их к следствию... Разве государю все это не было отлично известно?"
      Уже тогда, в годы первой революции, кое-кто из окружения царя призадумывался: пройдут ли даром жестокости? Гадали, кому и как в час расплаты придется отвечать; когда и где этот час грянет. Являлся соблазн отдалиться от рулетки смерти, отмежеваться от непосредственных мастеров заплечных дел, запастись на всякий случай хоть видимостью алиби. В такие моменты Витте наедине с собой упражнялся в упреках Николаю как "бессердечному правителю", царствование которого "характеризуется сплошным проливанием более или менее невинной крови" (III-70); в сетованиях в адрес Столыпина, который уничтожил смертную казнь и обратил этот вид наказания в простое убийство, часто совсем бессмысленное, убийство по недоразумению" (III-62); что место правосудия, хотя бы только формального, заняла "мешанина правительственных убийств" (III-62). Витте саркастически спрашивал: "Интересно было бы знать, как бы теперь отнеслись анархисты к Столыпину (то есть что бы они ему сделали), теперь, после того, как он перестрелял и перевешал десятки тысяч человек, если бы он не был защищен армией сыщиков и полицейских, на что тратятся десятки тысяч рублей в год" (III-145). Понимается как бы само собой, что автор упреков никакого отношения к "мешанине" не имеет; он разглядывает ее откуда-то извне, порицает ее как посторонний; себя ограждать ему не от кого и незачем - он не навлек на себя ничьих обид. Правда, его пытались втянуть в предосудительную практику преследования и устрашения. Но он не дался. "Я себе ставлю в особую заслугу то, что за время моего премьерства в Петербурге было всего убито несколько десятков людей и никто не казнен, во всей же России за это время было казнено меньше людей, нежели теперь Столыпин казнит в несколько дней". (III-62).
      Какие-то там пустяки, следовательно, были, "несколько десятков людей", но что обошлось такими мелочами, это результат его стойкости и выдержки, ибо обвинения в высших сферах предъявлялись ему серьезные: "одно из главных обвинений, мне предъявленных, это то, что, будучи председателем Совета министров, я после 17 октября мало расстреливал и другим мешал этим заниматься".(III-272). "Говорили, что Витте смутился, даже перепугался, мало расстреливал, мало вешал; кто не умеет проливать кровь, не должен занимать такие высокие посты" (Там же).
      Даже если учесть, что многие ламентации Витте продиктованы обидой на Николая, который лишил его премьерского кресла, и ненавистью к Столыпину, который его кресло перехватил, - при самой большой скидке на эти обстоятельства очевидно, что свое "неприятие" террора граф изрядно преувеличил. Не свойственно было ему ни "смутиться", ни "перепугаться", и должность свою высокую он занял при полном соблюдении условия о способности участвовать в игре в рулетку смерти.
      Нетрудно заметить, что в своих заметках, относящихся к более позднему периоду (последнюю их страницу он пометил 12 марта 1912 года), экс-премьер где только можно, задним числом, "фрондирует", обличает и уличает, явно затаив обиду на Николая II и своих соперников в окружении царя. Мемуарист иногда рядится в тогу либерала, сторонника демократического развития России, противника Столыпина, Трепова и других наиболее ярых прислужников самодержавия. В действительности Витте, как и тесно связанная с царизмом русская буржуазия, никогда не выдвигал и не мог выдвинуть подлинно демократическую, прогрессивную программу. Он предлагал царю программу буржуазного развития России лишь в той степени, в какой это можно было осуществить посредством реформ с согласия дворянства и под эгидой Николая II. Последнему одинаково усердно, хоть и на разных ролях, служили и Витте, и Столыпин с Треповым, и главари черной сотни. Ленин указывал, что "царю одинаково нужны и Витте, и Трепов; Витте, чтобы подманивать одних; Трепов, чтобы удерживать других; Витте - для обещаний, Трепов - для дела; Витте для буржуазии, Трепов для пролетариата... Витте истекает в потоках слов. Трепов истекает в потоках крови" (6).
      Человек был Сергей Юльевич просвещенный, а в пользе "дранья", например, сомневался столь же мало, как его соперник Столыпин, как их общий августейший шеф.
      В одной из своих докладных записок царю (от 16 сентября 1898 года) Витте касается вопроса, "как быть с розгами", то есть отменить их или не отменить. В общем, считает он, порка - дело нехорошее, некрасивое. Но не потому, собственно говоря, что она оскорбительна и позорна для человека, а потому, что она "оскорбляет в человеке бога". (Она еще причиняет боль и раны, но стоит ли об этом и упоминать.) В основе же Сергей Юльевич не исключает, что в порке крестьян есть какая-то своя сермяжная правда. Поэтому, замечает он, "если еще розги необходимы, то они должны даваться закономерно".
      Будет в порках закономерность, можно и далее пороть. Закономерность же следует понимать так, что правом на порку должны пользоваться в иерархии власти не всякий, кому вздумается, а только определенные должностные лица, достойные нести такую возвышенную миссию. Например, "крестьян секут по усмотрению - и кого же? По решению волостных судов - темных коллегий, иногда руководимых отребьем крестьянства"... Получается неувязка: мужику мужика выпороть можно, а губернатору иной раз и нельзя. "Если губернатор высечет крестьянина, то его будет судить сенат, а если крестьянина выдерут по каверзе волостного суда, то это так и быть надлежит". Благородное дело должно делаться благородными руками: дабы не было каверз, чинимых "отребьем крестьянства", пусть будет передана эта функция исключительно губернаторам, а уж они по самой своей дворянской природе каверз чинить не будут; тогда будет желанная закономерность, то есть в неприкосновенности может оставаться и дранье.
      Сии критико-аналитические рекомендации о перестройке порки на местах давались царю его лучшим советником всего лишь за семь лет до первой революции и за девятнадцать до второй. И это еще была, можно сказать, безвинная сторона участия Сергея Юльевича в розыгрышах петербургской рулетки.
      Он был инициатором сибирского рейда Ренненкампфа - Меллера, о чем сам охотно рассказал (III-152); его тезис о "непролитии крови" иллюстрируется той руководящей ролью, которую он сыграл в организации похода фон Мина и Дубасова на Москву, Рихтера - на Ригу, прибалтийских и причерноморских оргий Каульбарса, Нейгардта и Толмачева; и не только этим.
      В 1905 году от правительства Витте исходит серия циркуляров и постановлений, предписывающих гражданским и военным властям применение самых крайних мер в борьбе с освободительным движением, включая смертную казнь без суда и следствия. Наказному атаману Войска донского председатель Совета министров по поручению царя лично телеграфирует: "Ничего не стесняясь, задушить восстание в Ростове-на-Дону".
      На основе решения Совета министров, принятого в заседании от 15 декабря 1905 года под председательством Витте, военный министр рассылает командующим военными округами секретный циркуляр с требованием "без всякого колебания прибегать к употреблению оружия для прекращения беспорядков".
      На основании того же решения министр внутренних дел рассылает органам власти на местах директиву, в которой подчеркивается, что "в настоящую минуту необходимо раз и навсегда искоренить самоуправство". Поскольку, гласила директива, "аресты теперь не достигают цели, а судить сотни и тысячи людей невозможно, властям вменяется в обязанность: немедленно истребить силой оружия бунтовщиков, а в случае сопротивления - разрушать или сжигать их жилища" (7).
      С одной стороны, просвещенный граф напускает на себя выражение кротости и милосердия; с другой стороны, слышится его команда убивать и выжигать. Вещи, казалось бы, трудно совместимые, но граф Витте гибко их совмещал. Приводимый им самим- штрих его милосердия: "Когда Peнненкампф доехал до Читы и несколько вожаков-революционеров были осуждены к смертной казни, моя жена в тот же день получила от русских эмигрантов в Брюсселе депешу, что если сказанные революционеры будут в Чите казнены, то моя дочь и внук будут убиты. Жена пришла ко мне в слезах с этой телеграммой. Я ей сказал, что если бы они не стращали, то, может быть, я бы о них ходатайствовал, но теперь этого сделать не могу. Революционеры были казнены" (Ш-154).
      Одно не приходило ему в голову: что угроза разрушения может повиснуть и над его собственным жилищем.
      Он сделал немало тонких наблюдений над своим августейшим шефом, но не учел одной его черты: способности, в силу двойственности натуры, предать любого из своих помощников. Самое ревностное служение ему не давало ассистентам ни устойчивости, ни безопасности.
      Самое пылкое верноподданническое усердие никому из сановников не гарантировало неприкосновенности с того момента, как выяснилось, что этот сановник царю надоел, или вызвал его раздражение, или - что почти то же самое - навлек на себя гнев близкой царскому сердцу черной сотни.
      В таких случаях любой из обласканных прислужников мог внезапно очутиться на плахе, которую сам помогал устанавливать, и попасть под топор, который сам точил.
      Окончательное падение оказавшегося в немилости Столыпина предотвратила только его гибель от пули агента-провокатора из им же выпестованной и натренированной на подобных операциях охранки.
      1 (14) сентября 1911 года в Киевском оперном театре, в помпезной обстановке, при скоплении знати, сановников, министров, в присутствии Николая II и его четырех дочерей, двумя выстрелами в упор из револьвера смертельно ранил премьер-министра Столыпина агент охранки провокатор Дмитрий Богров, которому удалось проникнуть в сильно охраняемый зрительный зал при содействии начальника местного охранного отделения полковника Кулябко.
      "Это могло случиться немного ранее, немного позже, не от руки Богрова, а от руки кого-нибудь другого, но все вероятности говорили, что это так кончится... Для меня было ясно, что co Столыпиным произойдет какая-либо катастрофа, и он погибнет"... Атмосфера вокруг трона сложилась такая, рулетка смерти навинтила в системе управления империей такой полицейско-провокаторский ажиотаж, что "для всякого мало-мальски благоразумного человека было совершенно очевидно, что Столыпин, уцепившись за свое место, на этом месте и погибнет" (Витте, III-554, 557).
      Но и самого Витте едва не постиглa та же участь. В признание оказанных им услуг Николай II сначала осыпал его наградами и возвел в графское достоинство, затем, отрешив от премьерства, выдал на травлю черной сотне, и только случайность спасла от гибели и свежеиспеченного графа, и его особняк на Каменноостровском проспекте.
      (1) Этот факт подтвержден в воспоминаниях Витте (III-152).
      (2) Дневник Николая Романова. Тетрадь 1905 года. Запись от 19 декабря. ЦГИАОР.
      (3) Этот факт подтвержден в воспоминаниях Витте (III-157).
      (4) Этот факт подтвержден А. М. Горьким в его письме к нижегородскому монархисту В. И. Брееву.
      (5) Этот факт подтвержден А. М. Горьким в том же письме.
      (6) В. И. Ленин. Полн. собр. соч., том XII. стр. 76-80.
      (7) Революция 1905-1907 гг. в России. Изд. АН СССР, М., 1955, ч.. I. Документы NoNo 90, 91, 73-108.
      ВЕЧЕРА В ЗАКУСОЧНЫХ БЛИЗ ТАГАНКИ
      Высунувшись из чердачного окна, маленький усатый человечек в горностаевой мантии кричит двум взлохмаченным субъектам, примостившимся у дымохода на крыше соседнего дома:
      - Эй вы, чего тянете! Сказано же вам было: заткнуть и взорвать!
      Такой карикатурой мюнхенский художник Раухвергер откликнулся на происшествие, случившееся в Петербурге в ночь на 29 января 1906 года.
      Место происшествия: угол Каменноостровского проспекта и Малой Посадской улицы. Точнее: крыша расположенного на этом углу особняка С.Ю. Витте, в то время главы правительства (1).
      Ночью на крышу особняка Витте по чердакам соседнего дома Лидваля пробрались некие Казанцев и Федоров, накануне утренним поездом прибывшие из Москвы с двумя самодельными "адскими машинами" в чемодане. Под покровом предутренней мглы они спустили свой груз в дымовые трубы резиденции премьер-министра, теми же чердачными ходами возвратились на улицу и из запорошенных аллей Александровского парка стали поглядывать, какой от этого получится эффект.
      Взрыв должен был произойти в девять утра. Но снаряды не сработали.
      В тот же день о случившемся узнал весь город.
      Стало также известно, чьих рук это дело.
      Покушение организовал "Союз русского народа". За игру Витте с либералами в компромиссы и уступки.
      Решение убить Витте было принято 16 декабря 1905 года на встрече лидеров двух филиалов "Союза русского народа" - петербургского и московского. Из соображений скрытности исполнение было возложено на московскую организацию. Последняя и отрядила в Петербург Казанцева и Федорова.
      27 января Буксгевден, чиновник для особых поручений при московском генерал-губернаторе, привез обоих в Петербург и поместил их в меблированных комнатах на Староневском. Отсюда они ночью доставили адские машины к дому Лидваля. Узнав утром 29 января о неудаче, Буксгевден приказал террористам снова взобраться на крышу в следующую ночь и протолкнуть вниз снаряды, застрявшие в дымоходах. Но к этому времени прислуга Витте обнаружила в трубах странные предметы, и особняк был оцеплен полицией.
      Четыре месяца спустя черносотенцы повторили попытку. По указанию Буксгевдена те же двое снова приехали из Москвы, чтобы бросить бомбу под карету Витте на его пути с Каменноостровского проспекта в Мариинский дворец (на заседание Государственного совета). Но в утро намеченного покушения, 29 мая. Казанцев и Федоров поссорились в подпольной мастерской "Союза русского народа" на Пороховых из-за денег, полученных накануне от Буксгевдена, и Федоров ударом кинжала в горло убил своего компаньона...
      Куда же, спрашивали опытные наблюдатели, восходят нити этой операции, на которую "союзники", столь же наглые, сколь и трусливые, сами вряд ли решились бы пойти? И поскольку петербуржцы втихомолку поговаривали, что на святой чердачный подвиг черносотенцев благословили и подтолкнули из царского дворца, наблюдатели недоумевали: неужели помазанник божий может опуститься до соучастия в покушении на собственного премьер-министра?
      Вот что писал по этому поводу сам Витте:
      "Убийство в политическом смысле... затем покушения на меня - все это было сделано "Союзом русского народа" при участии и попустительстве агентов полиции и правительства вообще... Конечно, государь не принимал никакого (прямого) участия в этих кровавых делах. Но ему были если не приятны, то курьезны все эти убийства и покушения. Совершавшие их знали, что его величество будет на это реагировать по меньшей мере безразлично, а затем власть постарается все это прикрыть" (III-387).
      Остались запечатленными в анналах царствования и светлые обличья тех, кого служение идеалам "Союза русского народа" привело в ночь на 29 января к дымоходам на Каменноостровском.
      Филимон Казанцев. До 1901 года работал ассенизатором за Рогожской заставой. Потом - банщиком в Сандунах на Неглинной. За кражу в раздевалке был бит тазами и шайками, в довершение изгнан из бань взашей и навсегда. В поисках места случайно забрел во двор особняка Буксгевдена близ Таганки. Управляющий представил его графу, последнему с первого взгляда он пришелся по душе, зачислен на должность дворника, а затем отведен к трактиру на Таганской площади, где в те поры по воскресным и праздничным вечерам собиралась черносотенная братия. Здесь Казанцев быстро освоился и вошел в круг испытанных в потасовках молодцов. В последующем не бывало в центре и на окраинах "союзнического" побоища, когда впереди пьяной ватаги не виден был бы Казанцев с высоко поднятым ломом или оглоблей. С ведома и поощрения начальства постепенно перешел на "мокрые" дела, брался за такое, от чего другие отказывались. За соучастие в убийстве профессора Иоллоса, депутата Государственной думы, получил от Буксгевдена восемьдесят рублей; за содействие убийству депутата Думы Герценштейна - семьдесят пять рублей; за участие в убийстве Баумана - девяносто рублей (2); за восхождение на премьерову крышу - сто рублей. Называл себя всегда отставным солдатом, хотя в действительности в армии не служил.
      Афанасий Федоров. Шесть лет был ломовым извозчиком в Марьиной Роще. Потом - легковой извозчик, стоял у биржи на Ильинке. Выйдя в 1900 году из-под следствия по подозрению в убийстве и ограблении седока, бросил извоз, поступил швейцаром ("вышибалой") в ресторан "Яр". Здесь попал на глаза Грингмуту, главарю московской организации "СРН", понравился ему ростом, здоровой глоткой и диким выражением лица. Вовлечен был в таганскую группу "Союза русского народа", связался в том же трактире-закусочной с Казанцевым, с тех пор оба в нападениях и самосудах орудовали рядом. На деньги, заработанные у Буксгевдена, Федоров выбился в мелкие хозяйчики, обзавелся осенью 1906 года собственной чайной у Разгуляя, где вскоре на задворках его пришибли свои же дружки в отместку за убийство Казанцева.
      Из таких, как эти двое, и комплектовалась в низах своих черная сотня.
      По этим двум, как по витринному образцу, можно было судить о житиях и деяниях остальных рыцарей скулодробительного и великомученического черносотенного братства.
      Последний самодержец питал особые симпатии к черной сотне.
      Тонкое воспитание, теологическая философия, внушенная Победоносцевым, аристократические навыки и изысканная английская речь не помешали Николаю с удовольствием втиснуться в толпу трактирных вышибал и ломовых извозчиков, которые, по его понятиям, и представляли собой "настоящих, исконных, не подточенных грамотейством и сомнениями русских людей", к тому же "сплотившихся в любезном моему сердцу Союзе русского народа".
      Влечение к этому союзу было у него душевное, почти сентиментальное, нутряное - род недуга.
      Имелись на то причины.
      В опасные для него первые годы века Николай постиг, что речь идет о жизни и смерти романовской монархии. Все очевидней становилось и то, что для спасения самодержавия ни окостеневшая бюрократия, ни ослабленный военными провалами генералитет достаточными силами не располагает. Тогда-то в ведомстве В. К. Плеве, сначала - директора департамента полиции, а затем министра внутренних дел и шефа жандармов, и родилась идея: из омута мещанско-кулацких низов вызвать на поверхность дополнительные промонархические силы, которые помогут выручить династию. "Монархия не могла не защищаться от революции, а полуазиатская, крепостническая, русская монархия Романовых не могла защищаться иными, как самыми грязными, отвратительными, подло-жестокими средствами"... (3)
      Систему таких средств, особенно широко пущенную в ход Плеве, а затем усовершенствованную Столыпиным и увенчала черная сотня (4), в первую очередь ее наиболее свирепая и многочисленная группа, назвавшая себя "Союзом русского народа".
      Структурно "Союз русского народа" окончательно оформился в октябре 1905 года. С этого же времени он открыто выступает как организация монархическая, расистско-шовинистическая и погромно-террористическая.
      В 1906 году вокруг "СРН" сконцентрировались другие монархические организации (в частности, так называемое "Русское собрание"). Поглотив таких групп, "СРН" в 1907 году сам раскололся, образовав две партии: Дубровинский СРН" (лидер А. М. Дубровин) и "Палату Михаила Архангела" (лидер В. М. Пуришкевич). Существенной разницы между ними не было; они разошлись главным образом в вопросе об отношении к Государственной думе. Главными органами организации были газеты "Русское знамя" (выходила с октября 1905 по февраль 1917 года), "Объединение" и "Гроза", специализировавшиеся, по выражению Витте, "в руготне на жаргоне публичных домов" (III-124). К кульминационному пункту событий периода революции 1905 года эта организация имеет филиалы ("отделения") почти во всех крупных городах страны; самые разветвленные и активные из ее отрядов действуют в Петербурге, Москве, Киеве и Одессе, фактически взятые на содержание правительством, спекаемые и используемые охранкой, ограждаемые полицией и жандармерией, поддерживаемые военными властями. После 17 октября 1905 года "Союз русского народа" выступает на политической авансцене империи как значительная и довольно опасная сила, располагающая денежными фондами, пропагандистскими центрами и полиграфической базой.
      Программная цель "СРН": спасение самодержавия и династии Романовых.
      Средство к достижению цели: массовый и индивидуальный террор.
      Социальные слои, поставляющие активистов и рядовой состав: мещанство, купечество, кулачество, чиновничество, духовенство; наконец, городское "дно", деклассированные элементы. Предпочтительно рекрутируются в действующие на местах отряды: дворники, извозчики, приказчики, официанты пивных и чайных, мелкие лавочники и ростовщики, отставные фельдфебели и урядники, трактиро- и притоносодержатели, обитатели городских трущоб, ночлежек и рынков - отсидевшие в тюрьмах воры, налетчики, сутенеры и т. д.
      Основала "СРН" группа крупных помещиков, предпринимателей и домовладельцев. Официальные лидеры организации: несколько известных в свое время адвокатов и священников, в остальном - типы неясного происхождения с темным прошлым, во многих случаях выходцы из Германии или тесно связанные с ней. В их числе: в Петербурге - фон дер Лауниц, фон Раух, Дубровин, Пуришкевич, Марков 2-й, князь Путятин; в Москве - Грингмут, Буксгевден, Гершельман. Восторгов, Ознобишин, Говоруха-Отрок; в провинции - Доррер, Дезабри, Нейгардт, Юзефович, епископ Илиодор (в Царицыне), епископ Гермоген (в Саратове), священник Виталий (в Почаеве) и -другие.
      Почаево было одним из центров расистской агитации "СРН", распространявшейся на всю страну.
      Точнее, таким центром был мужской Успенский монастырь в селе Почаево Волынской губернии. Значение монастыря для "союзников" определялось, во-первых, его богатством (он владел обширными землями и получал крупные доходы в виде ассигнований от синода и пожертвований от богомольцев); во-вторых, при монастыре издавна действовала типография, печатавшая Евангелия, псалмы, проповеди и прочую богослужебную и нравоучительную литературу. Черная сотня прибрала типографию к рукам и наладила здесь изготовление миллионными тиражами погромных листовок и брошюр. Кроме того, к 1805- 1906 году была превращена во всероссийский рупор расизма и человеконенавистничества газетка "Почаевские листки" (выходила с 1887 года); редактировал ее тот же Виталий.
      О главарях черной сотни Ленин писал в сентябре 1906 года в статье "Опыт классификации русских политических партий": "В их интересах вся та грязь, темнота и продажность, которые процветают при всевластии обожаемого монарха. Их сплачивает бешеная борьба за привилегии камарильи, за возможность по-прежнему грабить, насильничать и затыкать рот всей России" (5).
      Лейтмотив кликушеской агитации "Союза русского народа": на возлюбленного царя-батюшку наступают со всех сторон видимые и невидимые враги. Угрожают ему крамольник или инородец, чаще всего совместившиеся в одном лице. Истинно русский человек не может стать крамольником, тем более восстать на своего обожаемого монарха; настоящего же крамольника достаточно слегка поскрести, чтобы обнаружить в нем инородца-поляка, еврея, латыша, татарина, кавказца, хохла, чухонца. Все сомнительны, всех следует согнуть в бараний рог.
      На таком идейном стержне с 1905 года и вращается пропаганда "Союза русского народа", преследующего прозрачные цели. Обличая "СРН" и его покровителей, представители демократической общественности и прессы подчеркивали, что он преследует в основном три цели:
      а) под шум погромов надломить боевую силу революции, физически истребить лучших людей русского рабочего класса;
      б) кровавыми эксцессами запугать либеральную буржуазию, принудив ее к отказу от требований свобод, от претензий на участие в государственной власти;
      в) одурманить расистской демагогией население, отвлечь его от борьбы против самодержавия, удержать трудящихся от участия в забастовках, митингах и других массовых выступлениях.
      Проповеди черной сотни столь низкопробны, что иногда и сановники с трудом скрывают отвращение к ней. Витте, в молодости сам бывший членом тайной монархической группы, квалифицирует "СРН" как "шайку наемных хулиганов", возглавляемых "политической сволочью" (II-271). Эта организация, отмечает он, способна "произвести ужасные погромы и потрясения, но ничего, кроме отрицательного, создать не может. Она представляет дикий, нигилистический патриотизм, питаемый ложью, коварством и обманом... она есть партия дикого и трусливого отчаяния"... (II-272). Ее члены начертали "на своем знамени высокие слова - самодержавие, православие и народность, а приемы и способы их действий архилживы, архибессовестны и архикровожадны. Ложь, коварство и убийство - их стихия" (II-507).
      Хоть и с некоторым опозданием, то есть уже будучи отстраненным от дел, все же Сергей Юльевич в конце концов открыл для себя, что "большинство правых, прославившихся со времен 1905 года, - негодяи, которые под видом защиты консервативных принципов преследуют исключительно свои личные выгоды, в своих действиях не стесняются ничем, идя на убийства и на всякие подлости" (1-283). Все без исключения руководство "СРН", как и отпочковавшейся от него "Палаты Михаила Архангела", состоит "из политических негодяев, тайных соучастников из придворных и различных, преимущественно титулованных, дворян, все благополучие которых связано с бесправием и лозунг которых гласит: не мы для народа, а народ для нашего чрева. Это дегенераты дворянства, взлелеянные миллионными подачками с царских столов" (11-272). Воинство же, ими на "подачки с царских столов" навербованное и распаляемое, состоит из темной, дикой массы "лабазников и убийц из-за угла... хулиганов самого низкого разряда... преследующих цели самые эгоистические, самые низкие, цели желудочные и карманные" (III-43). И это-то воинство повели на штурм крамолы, на спасение царской власти достойные его "вожаки политические проходимцы, люди грязные по мысли и чувствам, не имеющие ни одной жизнеспособной и честной политической идеи и все свои усилия направившие на разжигание самых низких страстей дикой темной толпы" (11-272).
      Всех вызывала на смертный бой черная сотня; самосудом грозила всем, кто навлек на себя ее недовольство или подозрение. Но был на обширном фронте ее войны с подданными возлюбленного монарха участок на котором она орудовала с особой яростью - страстно и самозабвенно. Этой линией, на которую царева подворотная рать выдвинулась еще в начале века, была травля национальных меньшинств, то есть значительной части трудящегося населения империи,
      6 и 7 апреля 1903 года происходит погром в Кишиневе. На улицах и в домах убиты и искалечены до пятисот человек. Даже в отчете местных властей центру о случившемся в те два дня кишиневская расправа названа "выдающейся по своей жестокости" (6). Но то была лишь прелюдия к кампании дальнейших преследований и избиений, которую развязали патроны и вдохновители черной сотни - фон Плеве, фон дер Лауниц, фон Раух, Путятин, Нейгардт и Буксгевден. Из края в край империи, по городам и весям катится мутный вал полицейско-черносотенных оргий, взбитый немецко-петербургскими уполномоченными царя, - попытка приглушить занимающиеся то здесь, то там сполоху революционного пламени. Возвестивший о свободах царский манифест в действительности возвестил о новых погромах.
      В следующие после выхода манифеста дни октября происходят погромы в Одессе, Екатеринославле, Томске, Самаре и Елисаветграде. Еще через несколько дней распоясываются черносотенцы в столице: они рыщут по Выборгской стороне и за Московской и Нарвской заставами, преследуют и избивают рабочих-активистов. В двадцатых числах октября в Москве охотнорядские группы пытаются бесчинствовать на Пресне и в Лефортове; одновременно разыгрываются сцены травли и истязаний в окраинных кварталах Гомеля и Бердичева. От рук наемных убийц погибают тогда Н. Э. Бауман в Москве, Ф. А. Афанасьев в Иваново-Вознесенске, А. Л.Караваев в Петербурге, другие деятели революционного и демократического движения в центре и на периферии. Власти и реакционная пресса ссылаются на "гнев народных низов", которые якобы стихийно выходят чинить самосуд, движимые любовью к царю и ненавистью к революции. Но для всех очевидно, что под "низы народные" подстраивается навербованный отделениями "СРН" и оплачиваемый из фондов охранки мещанский и уголовный сброд. Постепенно стандартизуется методика собирания этих элементов в банды и науськивания их на трудовое население; вырабатывается типовая схема зауряд - провокации.
      В район, намеченный, по выражению Плеве, к "проработке погромом", негласно являлся агент министерства внутренних дел, он же доверенное лицо руководства "СРН". Представившись губернатору (или полицейско-жандармскому начальнику), он вручал ему директиву о проведении монархической манифестации, передавал инструкции и, как правило, сумму из секретных фондов министерства. Деньги тут же передавались в местное отделение "СРН". На звон поступившей наличности, на зов своих атаманов выходил из подворотен, трактиров, притонов и толкучих рынков актив черной сотни - разновидности казанцевых и федоровых.
      Этап первый: подняв над собой хоругви, иконы и портреты царя, беспорядочная толпа угрожающе движется по городу или поселку. Время от времени местные вожаки "СРН", приостановив шествие, произносят подстрекательские речи. Распространяются листовки с провокационными призывами. Манифестация завершается молебном, после чего депутация идет на телеграф и от имени манифестантов отправляет на высочайшее имя депешу с изъявлением верноподданнических чувств любви и преданности.
      Этап второй: из Петербурга поступает ответная телеграмма с выражением благодарности и одобрения. Это сигнал. Вооружившись дрекольем и ножами, а кому сказано было - и огнестрельным оружием, "союзники" рассредоточиваются по улицам и кварталам и переходят к делу. Раздаются первые удары железными ломами в двери и окна бедняцких лачуг; слышатся первые крики женщин и детей; начинается шабаш грабежей, убийств и поджогов. Разбиваются по пути лавки, особенно усердно - винные; водку растаскивают, многие тут же напиваются. Зачастую черносотенцы наталкиваются на очаги сопротивления и отпора; быстро сплотившиеся рабочие дружины отбивают натиск пьяных банд. Особенно действенны эти ответные удары в тех случаях, когда на помощь дружинам быстро приходит масса рабочих с ближайших крупных фабрик и заводов. Тогда нередко завязываются баррикадные бои с погромщиками. Власти вызывают на помощь громилам полицию и жандармерию. В ходе столкновений каратели стараются дотянуться до руководителей рабочих организаций и боевых дружин. Схваченным с оружием в руках грозит смерть. Те, кому удалось отбиться от черносотенцев, зачастую становятся жертвами царской юстиции. Сотни людей из мирного трудового населения, спасшиеся от пуль и ножей громил, попали на виселицу или каторгу по судебным приговорам.
      В своей известной книге "Дни" В. В. Шульгин красочно описал разгул черной сотни в Киеве в 1905 году. В дни манифеста о даровании свобод он в качестве офицера (прапорщика) 14-го саперного батальона вывел группу солдат в район Демиевки на пресечение черносотенных насилий и грабежей. Он, Шульгин, был одним из тех, кто создание черной сотни благословил, кто вдохновлял и подталкивал ее на действия. И вот теперь он среди развалин и трупов пытается ее утихомирить...
      - Ну так вот... И говорю вам еще раз... Вы хотите царским именем прикрыться и ради царя вот то делать, что вы делаете... Ради царя хотите узлы чужим добром набивать! Возьмете портреты и пойдете: впереди - царь, а за царем - грабители и воры... Это вы хотите?..
      Но они, черносотенные громилы и грабители, "оборачивались на бегу и смеялись нам в лицо.
      - Господин офицер, - зачем вы нас гоните?!. Мы ведь за вас.
      - Мы - за вас, ваше благородие. Ей-богу - за вас!..
      Я посмотрел на своих солдат. Они делали страшные лица и шли с винтовками наперевес, но дело было ясно:
      Эта толпа - за нас, а мы - за них ... ("Дни", стр.25)
      Под этим объединяющим девизом - "вы за нас, а мы за вас" - власти и черная сотня с 1903 по 1906 год учинили погромы в ста шестнадцати городах страны. Только в первые недели после издания манифеста 17 октября жертвами черной сотни пали десятки тысяч человек. По жестокости превзошел все прежние одесский погром: здесь было убито свыше тысячи человек.
      Из цитированных записок бывшего прапорщика 14-го саперного батальона В. В. Шульгина явствует, что он, будучи послан в Демиевку на увещевание разгулявшейся черносотенной братии, выступил перед ней с нравоучением: следует воздержаться от постыдного марша, в котором шествуют "впереди царь, а за царем - грабители и воры". По-видимому, оратор - усмиритель обратил тогда свои упреки не по адресу. Дело было не столько в том, что мародеры пожелали видеть во главе своей рати царя, сколько в том, что царь пожелал стать и фактически уже стоял во главе этой рати.
      Те самые ландскнехты с титулами, которые на протяжении многих лет на совещаниях под его председательством и с его одобрения обосновывали пользительность для жителей империи голода, неграмотности и порки, там же доказывали пользу и целесообразность погромов. Они призывали готовить погромы, сами участвовали в их подготовке, отравляя инсинуациями общественную, атмосферу и обеспечивая подвигам черной сотни подходящий фон.
      Одним из специалистов по этой части становится с 1903 года некий Адальберт фон Краммер, член Государственного совета, прибалтийский помещик, соотечественник царицы и участник ее интимного кружка. Речи, произносившиеся им в Государственном совете в годы первой русской революции, поражают сходством с последующими монологами Геббельса и Штрейхера, произносившимися в Мюнхене и Нюрнберге спустя три десятилетия. Он буквально призывал к истреблению национальных меньшинств. Его речи одобрительно слушали на приемах и совещаниях генералы, губернаторы, высшие полицейские чины, лидеры "СРН". Поднимались с мест и спешили пожать ему руку фон Плеве, фон дер Лауниц, Меллер-Закомельский, Буксгевден и подобные им деятели, озарившие пламенем пожарищ небо Украины и Прибалтики за тридцать лет до появления там эсесовско-гестаповских головорезов. Улыбчиво - сочувственно внимал Краммеру на заседаниях в своем дворце и царь. Когда же речами фон Краммера возмутились даже некоторые буржуазные политики, требуя предания его суду за подстрекательство к самосудам, Николай II демонстративно присвоил ему звание статс-секретаря и послал в поместье под Ригой приветственную телеграмму.
      В декабре 1905 года произошли черносотенные кровавые погромы в Гомеле. Витте распорядился произвести следствие. Было установлено, что избиение жителей организовал с помощью "СРН" местный жандармский офицер граф Подгоричани. Сам он свою роль в случившемся не отрицал. Данные следствия Витте вынес на заседание в Совете министров. Заслушав доклад министра внутренних дел Дурново, правительство постановило: отстранить Подгоричани от должности и предать его суду. Царь, получив на утверждение журнал (протокол) заседания, поставил резолюцию: "Какое мне до всего этого дело? Вопрос о дальнейшем направлении дела графа Подгоричани подлежит только ведению министра внутренних дел".
      Из Гомеля Подгоричани пришлось уехать, но он ничего не потерял: с повышением в должности и звании был назначен в один из приморских городов на юге России.
      С энтузиастами карательного промысла обхождение царя было одно. Со скептиками - несколько иное.
      Одесским военным округом, в пределы которого входил Кишинев, командовал генерал Мусин-Пушкин. После апрельского (1903 года) выступления в Кишиневе черной сотни Мусин-Пушкин поехал туда выяснить поведение подчиненных ему войск. "Описав все ужасы, которые творили с беззащитными евреями, он удостоверил, что все произошло оттого, что войска совершенно бездействовали, им не давали приказания действовать со стороны гражданского начальства, как требует закон. Он возмутился всей этой историей и говорил, что таким путем развращают войска" (Витте, III-116). Докладная командующего поступила в Петербург. Царь, ознакомившись с ней, распорядился отозвать Мусина-Пушкина из Одессы, в аудиенции ему отказал, через военное министерство распорядился направить его в какой-то захолустный гарнизон.
      Безнаказанность окрыляла черную сотню. Бывало, что от осуждения громил (если случалось их задержать) не могла уклониться даже царская юстиция. Тогда царь сам освобождал их от наказания. О помиловании революционеров он запрещал и говорить в его присутствии; за "союзников" вступался по первой просьбе, да и без просьб, по своей инициативе. Он сам признался однажды в беседе с Коновницыным, что ведет "постоянную борьбу с собственным судом" в пользу черносотенцев. "Я знаю, - говорил он собеседнику, - что русские суды относятся к участникам погромов с излишней строгостью и педантизмом. Даю вам мое царское слово, что буду всегда исправлять их приговоры по просьба дорогого мне "Союза русского народа"". Приговоры "исправлял", а "исправив", мог послать в адрес подзащитного приветственную телеграмму, "царский поцелуй", благодарность, награду. "Под его горностаевой мантией черная сотня укрывалась, из-под трона российского она высовывала свое ядовитое жало; держава ее была сильна, сплочена и организована, как только могут быть крепки воровские и разбойные шайки, иначе всем им будет конец" (7).
      Долго не знали, кто пишет и где печатаются погромные прокламации "Союза русского народа", которыми от времени до времени наводнялись различные районы России. Потом выяснилось, что значительная часть этой продукции изготовляется в типографии, специально оборудованной в одном из зданий министерства внутренних дел; что наладили эту фабрику духовной отравы барон фон дер Липпе, сенатор барон фон Тизенгаузен и генерал фон Раух; что сотрудниками в них состоят шеф тайной службы Рачковский и жандармский ротмистр Комиссаров, а техническую сторону обеспечивают Вуич и Климович; и, наконец, что тексты для прокламаций частью поступают из... дворца. От кого именно? Наиболее грубые из этих зловещих писаний были, как установила пресса, плодом пера Д.Ф. Трепова; часть текстов писал фон Краммер, частенько бывавший в покоях царицы; упражнялись в этом литературном творчестве также Буксгевден, Нейгардт и генерал Богданович; несколько же листовок вышли из-под пера некоего "высокого автора", который предпочел свое имя не называть. В этой связи петроградская пресса после Февральской революции отмечала, что Николай II слыл в придворных кругах "недурно пишущим человеком", превозносились его "гибкий слог", "чувство стиля", да и сам он, видимо, числил за собой такие достоинства, почему, шефствуя над Всероссийским историческим обществом, счел не слишком обременительным для себя одновременно вступить и в Российское общество любителей изящной словесности.
      На званом обеде в Петербурге супруга премьера Витте сказала за столом: "А Рачковскому за его поганую типографию семьдесят тысяч рублей наградных дали". После чего за "несение пошлого вздора" в кругу гостей госпоже Витте дорога в дом хозяина была заказана. Из документов же царского правительства явствует, что в конце 1906 года Трепов действительно представил Николаю II доклад о работе подпольной фабрики прокламаций, на коем его величеству благоугодно было собственной рукой начертать: "Выдать 75 тысяч рублей Рачковскому за успешное использование общественных сил". Собственно говоря, "пошлый вздор" г-жи Витте мог бы быть еще "пошлее": она могла добавить, например, что в поощрение того же контакта с общественными силами, то есть с трактирными лакеями и ломовыми извозчиками, Рачковский и Комиссаров по повелению царя были награждены орденами: первый - Станислава, второй Владимира, не считая других милостей и поблажек.
      Что упустила мадам Витте за обеденным столом, возместил ее супруг в своих мемуарах. Он пишет, что черносотенцы "завели при департаменте полиции типографию фабрикации погромных прокламаций, то есть для науськивания темных сил, преимущественно против евреев" (III-138).
      Витте свидетельствует: "Государь после 17 октября больше всех возлюбил черносотенцев, открыто провозглашая их как первых людей Российской империи, как образцы патриотизма, как национальную гордость. И это таких людей, во главе которых стоят герои вонючего рынка..., которых сторонятся и которым порядочные люди не дают руки" (III-43).
      На первых порах контакты царя с лидерами "СРН" кое-как маскируются; они поддерживаются, с соблюдением некоторых правил конспирации, главным образом через таких посредников, как великие князья Николай Николаевич и Владимир Александрович, генерал Раух и князь Путятин (8). Пока не привык, Николай II в какой-то степени еще стесняется соприкосновения с "союзом этим, составленным из воров и хулиганов" (III-393). В дальнейшем "тайная, или, вернее, не демонстративная поддержка царем "Союза русского народа" делается явною, ничем не стесняющейся" (III-333). Насколько обе стороны уже "ничем не стеснялись", видно из того, что Дубровин, глава организации, открыто приглашается Николаем II во дворец для личных бесед; там же официально принимаются депутации "Союза русского народа". В декабре 1905 года на очередном приеме группы черносотенцев Николай получает из их рук подарок-два значка "СРН"; один прикрепляет к своей гимнастерке, другой - к рубашке своего полуторагодовалого сына.
      Эта братия влекла его к себе. В ее кругу он чувствовал себя легко и непринужденно. Он пускал ее в дворцовые покои, устраивал для нее угощения, церемонии раздачи наград, выносил наследника и передавал его из рук в руки, давал лабазникам и вышибалам становиться на колени и целовать край полковничьего кителя, край детской рубашки, пригоршнями высыпал на их молодецкие груди крестики, жетоны, медальоны и бляшки.
      Как нигде в другом общественном окружении, он был здесь в своей тарелке. Если на дипломатических раутах и государственных приемах у него прилипал к небу язык и он заикаясь с трудом выдавливал из себя несколько слов, то в этой компании, где представали перед его взором кувшинные рыла героев кистеня и оглобли, он становился словоохотливым, даже красноречивым, в нем загорался риторический огонек, поднималось ораторское вдохновение. Он мог в этом обществе запросто подвыпить и под хмельком сплясать "барыню". Он взывал к черносотенцам в тостах, приветственных обращениях и поздравительных телеграммах: "Объединяйтесь, истинно русские люди!"... "Искренне вас благодарю"... "Буду миловать преданных!"... "Вы мне нужны"... "Царское вам спасибо"... "Вы моя опора и надежда"...
      На верноподданнический адрес союза извозопромышленников, поставлявшего черной сотне актив, царь 23 декабря 1906 года отвечает: "Передайте извозчикам мою благодарность, объединяйтесь и старайтесь". На приеме во дворце он не стесняется при всех справиться у ярославского губернатора Римского-Корсакова о здоровье такого деятеля, как владелец мучного лабаза Кацауров - один из главарей местного отделения "Союза русского народа". За пределами ярославских лабазов и трактиров никто не хотел знаться с этим человеком.
      В сентябре 1906 года, когда председатель "СРН" Дубровин слегка занемог, генерал Раух привез ему на квартиру - на Большой Вульфовой улице на Петербургской стороне - личное соболезнование его величества с присовокуплением пожелания скорейшего выздоровления.
      А 3 июня 1907 года, в день, когда разгоном Государственной думы второго созыва Столыпин фактически совершил государственный переворот, Николай послал тому же Дубровину телеграмму. В ней, отбросив в сторону недомолвки, самодержец воззвал :"Да будет мне Союз русского -народа надежной опорой".
      "Безобразнейшая телеграмма эта, - писал потом Витте, - в связи с манифестом о роспуске второй Думы показала все убожество политической мысли и болезненность души нашего самодержавного императора".
      Увы, вздыхал экс-премьер, те из приближенных царя, которые могли бы удержать его от якшанья с черной сотней, "утеряли всякие принципы и действуют по минутному влечению, держа нос по ветру, как это делает хорошая легавая собака" (III- 393).
      Себя самого Сергей Юльевич в легавых, конечно, не числил. Между тем готовности "держать нос по ветру" царь требовал от каждого своего ассистента, стоявшего перед ним, и испытующе приглядывался, кто и в какой степени эту готовность проявляет. К тем из своих приближенных, кто не состоял в "Союзе русского народа" или не ладил с этой организацией, царь относился настороженно, нередко с подозрением. Похоже было, что о подрядился вербовать в черную сотню новых членов, не останавливая перед обработкой на сей предмет министров. "Отчего вы, Петр Аркадьевич, не запишетесь в Союз русского народа? - спросил он однажды Столыпина. - Ведь Дубровина там теперь нет". (Столыпин и Дубровин относились друг к другу неприязненно.) С таким же вопросом царь обратился в свое время к предшественнику Столыпина Витте, намекнув, что знает и помнит - в подобной организации Сергей Юльевич когда-то уже состоял (9). В другой раз Николай, беседуя с Витте, огорошил его вопросом:
      "Правду ли о вас говорят, что вы стоите за евреев?" (II-210).
      Вероятно, та же нота подозрения и скрытой угрозы прозвучала бы в вопросе царя, если бы он вздумал допытываться у своего премьера, а не "стоит" ли он, скажем, еще за украинцев ("малороссов"), или за армян, или за финнов, или, что было бы совсем уж предосудительно, за поляков?.. Ибо в основе отношения Николая II к своим подданным различных национальностей лежал, по определению Витте, "лозунг гонения всех русских граждан нерусского происхождения, иначе говоря, одной трети или около шестидесяти миллионов жителей империи".
      Если в прежние царствования некоторые окраинные области еще пользовались относительными льготами и послаблениями в смысле элементарных национальных прав или внутренней культурной жизни, то администрация Николая эти послабления стала отнимать и перечеркивать с резкостью, какой они не испытывали раньше. Последнего царя без преувеличения можно назвать организатором крупнейшего в истории империи наступления на элементарные права национальных меньшинств. Именно при нем империя особенно эффективно соперничала с некоторыми другими многонациональными дворянско-капиталистическими государствами, например, с лоскутной двуединой Габсбургской империей, в утверждении за собой репутации "тюрьмы народов".
      В эту эру, отмечают французские историки Лависс и Рамбо, в общем не слишком склонные критиковать деятельность царской администрации, все подводится под один ранжир... все народы, населяющие империю, надето одинаковое ярмо, воспрещается национальный язык, уничтожается национальная культура". Драконова политика дискриминации, преследования и подавления, политика разжигания национальной розни осуществляется по личным указаниям царя "во всех инородческих губерниях, на всех окраинах, опоясывающих Россию от Балтики до Кавказа".
      О том, что антисемитизм был официально провозглашенной идеологией и практикой царского правительства и едва ли не важнейшей принципиально-политической платформой, на которой базировалось единение (впрочем, зачастую лишь кажущееся) разношерстных реакционно-шовинистических и обскурантистских сил, хорошо известно. Однако, по выражению Лависса и Рамбо, "меры, принимавшиеся против поляков, зачастую были еще более суровы... Им пришлось гораздо больше, чем евреям, страдать из-за верности своему языку и религии".
      Поляки (не принадлежащие к аристократической верхушке) не могут занимать государственные должности. Они в юго-западных губерниях не могут владеть земельной собственностью. Польский язык в самой Польше вычеркнут из программ школ - сначала средней, затем начальной и, наконец, высших учебных заведений, включая Варшавский университет. Запрещено в учреждениях Царства Польского употреблять польский язык. Полиция под контролем царских чиновников сдирает с фасадов домов вывески на польском языке, таблички с написанными по-польски названиями улиц и площадей. В соседней Литве, как отмечают те же авторы, "гонения на польский язык приняли характер настоящей инквизиции".
      Казалось бы, прибалтийские провинции - Лифляндия, Эстляндия и Курляндия - традиционно пользуются поблажками со стороны царя. В итоге полутора веков таких поблажек здешнее дворянство - "в основном немецкие бароны, происходящие от древних меченосцев" - превратилось в рассадник генералов, министров и дипломатов для империи. Они пользуются в Прибалтике обширными привилегиями, владеют огромными землями, совместно с немецкой городской буржуазией задают тон в Риге, Ревеле и других крупных городах. Им в царской империи жаловаться не на что.
      Иное дело - эксплуатируемая этим слоем немецких господ эстонская и латышская народная масса. Еще в 1883 году сенатор Манасеин, по поручению Александра III, исследовал "проблему внутренней расшатанности управления в прибалтийских губерниях" и выдвинул проект мер, цель которых - эту систему управления "прибрать к рукам". С вступлением на престол Николая II центральные власти решительно берутся за реализацию наметок Манасеина. Начальные школы изъяты из ведения местных властей и переданы под контроль министерства просвещения. Ландегерихты заменены мировыми судьями, которые могут назначаться и сменяться только министерством юстиции. Окружные суды Ревеля, Риги, Митавы и Либавы подчинены Петербургской судебной палате. При этом в Прибалтике, как и в Польше, подавление национальной культурной жизни, война против языка сопровождается войной против религии, точнее, против традиционно сложившихся религиозно-церковных привязанностей народных масс на фоне грубого полицейского давления, попыток навязать населению казенное православие.
      К лютеранству эстонцы и латыши были всегда более или менее равнодушны. В их глазах это была главным образом религия немецких господ. Однако лютые методы сначала графа Протасова, силой навязавшего православие ста тысячам эстонцев и латышей, а затем такое же усердие других царских администраторов вызвали в населении обратную реакцию: многие простые люди стали отчаянно отстаивать, отбиваясь от православия, лютеранскую веру, которой у них в действительности не было. Особое ожесточение на периферии империи вызвала практика насильственного отлучения детей у "инородческих" родителей с целью воспитания их в верноподданническом и православном духе. Отнимали (и увозили подальше, в другие губернии) детей у духоборов, униатов, иудеев, поляков-католиков, прибалтов-протестантов и т. д.
      Не всегда могли скрыть свое чувство отвращения перед лицом этого варварства даже некоторые из царских сановников. Ламздорф удрученно записывает однажды в дневнике, что "поступают печальные известия о насилиях, творимых в балтийских провинциях. Там имеются "православные", которые со времени своего крещения, о котором и не помнят, были воспитаны исключительно в лютеранской среде; если, в случае смешанного брака, их дети не бывают крещены в православной церкви, а власти узнают об этом столь естественном правонарушении, то детей отнимают от родителей. Можно ли представить себе подобные ужасы?"
      Перенесемся на Кавказ. Наместник Голицын доносит царю, что, на его взгляд, "армяне слишком о себе возомнили". К тому же, сообщает он, "армянская церковь способствует революционизированию местного населения". Чтобы проучить непокорных, наместник с согласия царя наложил секвестр на имущество армянских церквей. Государственный совет в особом заседании под председательством Фриша признает секвестр незаконным и подлежащим отмене. Царь отказывает в утверждении журнала (протокола) заседания совета, тем самым аннулируя его решение, и приказ о секвестре вступает в силу.
      Обращение с финнами. С воцарением Николая II отношение к ним становится все более жестким. Назначенный в 1899 году в Финляндию генерал-губернатором Бобриков резко усиливает практику исключительных распоряжений. 3 февраля 1899 года эта система увенчивается царским манифестом, аннулирующим значительную часть прежних традиционных прав финских учреждений. Сенат в Гельсингфорсе заявляет протест. Специальная депутация отправляется в Петербург с петицией, на которой поставили подписи пятьсот тысяч человек. Николай депутацию не принимает. В 1901 году отправляется к нему другая депутация с таким же обращением, он снова отказывается принять ее.
      Бобриков за свое полицейское неистовство поплатился жизнью (3 июня 1904 года он был убит финским буржуазным националистом - сыном сенатора Шаумана). Ту же практику на посту генерал-губернатора Финляндии продолжили в 1905-1908 году Н. Н. Герард и в 1908-1909 году В. А. Бекман. С просьбой "не травить финляндцев" (выражение Витте) обращался к царю его дед со стороны матери, датский король; но и это заступничество было оставлено без внимания.
      17 марта 1910 года Столыпин, по указанию Николая II, вносит в Государственную думу проект положения "О порядке издания касающихся Финляндии законов и постановлений общегосударственного значения". Этой мерой царь хочет еще раз продемонстрировать, что он является "великим князем Финляндским", что его верховная власть над этой страной незыблема, что он намерен не ослабить, а еще более усилить механизм своего единоличного законодательствования в ней - по крайней мере "в вопросах, касающихся одновременно и великого княжества, и империи в целом". Анализируя сущность этих событий, В. И. Ленин в своей статье "Поход на Финляндию", опубликованной 26 апреля (9 мая) 1910 года, еще раз заклеймил позором "национализм самодержавия, давящего всех "инородцев"". Он разоблачает пустозвонство буржуазных либералов, выражающих лицемерное сочувствие угнетаемым царизмом национальностям - "фраза осталась фразой, а сущность пошла на пользу человеконенавистнической политике самодержавия", - и пророчески говорит: "Придет время - за свободу Финляндии, за демократическую республику в России поднимется российский пролетариат" (10).
      Витте советовал царю "предоставить евреям равноправие с другими подданными", но поскольку и у "других подданных" не было прав, "беспредметной была речь о каком-то уравнении в правах - все были уравнены в бесправии". В том числе украинцы и белорусы, которым отказано было в праве на национальную культуру и родной язык. В том числе кавказские народы, под кнутом царизма "возгоревшиеся так, что многие заговорили, что Кавказ нужно снова покорять". Впрочем, размышляли другие в правительственных сферах, "нужно покорить Россию, тогда нетрудно будет покорить Кавказ и привести к благоразумию Россию. Ну вот, пусть покорят Россию" (Витте, 11-207).
      Ничто не могло поколебать твердого убеждения Николая II: все специальные законы, направленные против национальных меньшинств, подлежат не отмене, а усилению; и если существует в империи сила, исполненная решимости эту систему травли и преследований поддерживать и отстаивать, то такой силой, по августейшему убеждению, является черная сотня.
      По действовавшему в Российской империи Основному уложению, проекты новых законов, прежде чем быть представленными на усмотрение царя, предварительно должны были проходить обсуждение и утверждение в Государственном совете (после 1905 года - также в Государственной думе). Ни один расистско-шовинистический акт, введенный в действие в последние десятилетия царизма, такой процедуры в названных инстанциях не прошел. Все подобные законы были проведены окольными путями и явочным порядком.
      Законопроекты, явно обреченные на провал в Думе или в Государственном совете, протаскивались, например, через так называемые Особые совещания при царе в порядке "верховного управления". Они могли получить силу закона с помощью одной только подписи царя на соответствующем докладе министра. Так, единоличной властью Николая II были проведены 1905-1910 годах почти все постановления, направленные против элементарных прав национальных меньшинств. Бывало, что осмеливались поднять голос против беззакония отдельные чиновники, даже сановники. Было время, когда сенат в целом пытался даже оказать сопротивление слишком грубым и бесчеловечным актам дискриминации. В таких случаях со стороны министра внутренних дел следовали всякие наветы на сенаторов как противодействующих администрации". Их "обходили наградами, переводили их из одних департаментов в другие, даже были случаи увольнения наиболее строптивых"... В конечном счете, "и сенат начал давать... толкования, которые из законов никоим образом не следовали" (Витте, II-212).
      В обход ли закона или на его основe - все равно: империю надо удерживать в постоянном напряжении погромной атмосферы; бандам "СРН" должна быть обеспечена психологическая возможность в любой момент выйти на разбой; демократическая общественность должна оцепенеть под мертвящим взглядом охранки и черной сотни. То, чего не успевают сделать Дубровин и Буксгевден, доделывают министр юстиции Щегловитов и прокурор Виппер; и наоборот чудовищными судебно-расистскими спектаклями Щегловитова и Виппера протаптывается дорога к новым подвигам для таганских и демиевских молодчиков. Скоординировались между собой юстиция и полиция, охранка и генералитет, военно-полевые суды и жандармерия; с каждым из них в отдельности - "Союз русского народа"; и со всеми вместе взятыми - божьей милостью Николай Второй.
      Таким образом, на заключительном этапе существования царизма сложилась единственная в своем роде многослойная система, которую в общественных кругах назвали "карательным самодержавием". Роль Николая II в этой системе была главенствующая, участие в ее практике - прямое и непосредственное. Мера этого участия, по свидетельству современника, определялась тем, что "не было такой картины человеческих страдании, которая могла бы тронуть его высушенное вырождением сердце, и не было предела полномочиям, которые он готов был кому угодно дать для избиения своих подданных... В своеобразном саду пыток, в который волей самодержца обратилась империя его предков, было где разгуляться мстительному воображению, и Николай широкими жестами являл его миру" (11).
      Из Мариинского и Таврического дворцов фон Краммер и Пуришкевич с трибун Государственного совета и Государственной думы обличают "мировой жидомасонский заговор", направленный против двуглавого орла, и призывают государя императора каленым железом выжечь, вытравить из российской почвы иродово семя.
      Но ведь он в таких призывах вовсе не нуждается.
      Его незачем подталкивать - он сам идет.
      Идет охотно, в сознании своей миссии.
      (1) Теперь в этом здании находится детская музыкальная школа Петроградского района
      (2) Н. Э. Баумана убил Михалин (Михальчук) Н. Ф., 29 лет, черносотенец, дворник одного из домов по Немецкой (ныне Бауманской) улице, завсегдатай чайной Федотова на Разгуляе и трактира - закусочной на Таганке. Здесь Михалин подружился с Казанцевым. Последний прикрывал его при нападении на Баумана, а потом во время бегства. За убийство Баумана Михалин был предан суду, но помилован Николаем II. В июне 1906 года судился за кражу, приговорен к полутора годам тюремного заключения. Отсидев пять месяцев, был помилован по ходатайству министра юстиции И.Г. Щегловитова и выпущен на свободу.
      (3) В. И. Ленин. Полн. собр. соч., том XX, стр. 326.
      (4) Название "черная сотня" было заимствовано из эпохи Московского государства. Так именовались в старину мещанские ополчения, набиравшиеся в слободах и посадах в защиту царя.
      (5) В. И. Ленин. том XIV, стр. 26.
      (6) ЦГИАМ, ф. 540, on.1 д.. 739, л.12
      (7) В.П. Обнинский. Штрихи былого. Москва, 1917
      (8) По поручению Николая Николаевича, и Владимира Александровича генерал Раух оборудовал явку для негласных встреч в здании яхт-клуба на Крестовском острове. Здесь, в задних комнатах клуба, в 1905-1907 годах состоялся pяд совещаний представителей царя с черносотенными вожаками. В роли Связной подвизался князь Путятин, помощник гофмаршала императорского двора.
      (9) В молодости Витте состоял в конспиративной организации "Священная дружина". Она была основана 12 марта 1881 года элементами крайней монархической реакции в ответ на первомартовский взрыв на Екатерининском канале. Организация ставила своей целью тайную охрану царской семьи, содействие полиции и жандармерии в борьбе с революционным движением, не исключая методов террора. Витте вышел из "дружины" незадолго до ее самоликвидации, в ноябре 1883 года.
      (10) В. И. Ленин. Полн. собр. соч., том XIX, стр. 218-222.
      (11) В. П. Обнинский. Штрихи былого. Москва, 1917
      ПОЛКОВНИК РОМАНОВ ВОЮЕТ С БЕЛОКУРОЙ БЕСТИЕЙ
      ПРЕЛЮДИЯ: УКУС ЯПОНСКОЙ БЛОХИ
      Важной, если не главной причиной возникновения русско-японской войны была экспансионистская, необузданно захватническая политика тогдашних правителей Японии.
      Движущей пружиной этой экспансии был бурный рост капитализма в Японии в последней трети девятнадцатого века. Он толкал молодую агрессивную буржуазию на захват территорий на азиатском материке; вынашивались в Токио планы создания своей дальневосточно - тихоокеанской колониальной империи. В ближней перспективе вырисовывалась программа поглощения Маньчжурии и Кореи, аннексий за счет Китая; в дальней - захват обширных русских областей, в том числе Сахалина, Приморья с Владивостоком и Хабаровском, Уссурийского и Приамурского краев. По первому разделу программы токийским экстремистам удалось сделать крупный шаг вперед в результате Симоносекского диктата, последовавшего за разгромом Китая в войне 1894-1895 года: тогда они отторгли от империи богдыханов острова Тайвань (Формозу), Пенхуледао (Пескадорские) и Ляодунский полуостров. Далее японцы убедились, что продвижение по этому пути агрессии и экспансии преграждает им - преследуя свои в такой же степени захватнические цели - царская Россия. Они почувствовали это, когда русский ультиматум (поддержанный Францией и Германией) заставил их отступиться от части уже присвоенной добычи (Ляодунский полуостров) и возвратить ее Китаю.
      Токийский генеральный штаб приступил к разработке плана нового вооруженного выступления - на этот раз в направлении русского дальневосточного Приморья, с фланговым охватом сопредельных русских, корейских и китайских областей. Особенно интенсивно повели японцы эту подготовку после того, как им удалось заключить военный союз с Англией
      (1902 год) и серию негласных контрактов на поставку оружия и других военных материалов с германскими концернами (1899-1902 годы).
      В Петербурге видели, что японцы готовят нападение. Но не слишком стремились его избежать.
      На русскую политику на Дальнем Востоке сильно влияла безобразовская группа. Сын петербургского губернского предводителя дворянства Александр Михайлович Безобразов, в молодые годы окончивший Николаевское кавалерийское училище, дослужился в гвардии до звания полковника, затем, выйдя в отставку, подвизался по коммерческой части в Сибири и на Дальнем Востоке. В 90-х годах он появился в Петербурге, развернул в дворцовых и буржуазных кругах агитацию за более активное противодействие японским притязаниям на азиатском материке, при этом завоевал личное расположение Николая II. Человек он был малограмотный и тупой, о чем свидетельствуют его курьезные, в стиле щедринского помпадура, письма к царю.
      У истоков безобразовской эпопеи стоял немецкий коммерсант фон Бриннер, уроженец Баден-Вюртемберга, при содействии русских властей получивший в 1896 году от корейского правительства концессию на эксплуатацию лесов по реке Ялу. В 1901 году концессия фон Бриннера с помощью русской правительственной субсидии в два миллиона рублей была преобразована в "Русское лесопромышленное товарищество", которое взяли под свое покровительство (негласно вступив в число его пайщиков) царь, Мария Федоровна, В. К. Плеве, контр-адмирал А. М. Абаза, адмирал Е. И.Алексеев. Правление общества обосновалось в Петербурге; главным ходатаем по его делам стал А. М. Безобразов, опиравшийся на свои связи с царской семьей и лично с Николаем.
      Отстаивая интересы компании, основанной фон Бриннером, выдвигая проекты новых концессий и спекулятивных комбинаций, Безобразов убедил царя и правительство в необходимости ответить агрессией на японскую агрессию. Это было тем легче сделать, что участники сформировавшейся "безобразовской группы", а в их среде оказался и сам государь император, в большинстве своем были лично и непосредственно заинтересованы в обогащении на дальневосточных авантюрах, на отчуждениях и спекуляциях. (Крупнейшим пакетом акций концессии на Ялу завладели Николай и его мать.) Компанией Безобразова и инспирировалась в Петербурге резко отрицательная реакция на японские домогательства. Чувствуя расположение к ней царя, она все настойчивей требовала от правительства "остановить" японцев, вплоть до применения вооруженной силы.
      Разоблачая политику царизма на Дальнем Востоке, В. И. Ленин писал:
      "Несовместимость самодержавия с интересами всего общественного развития, с интересами всего народе (кроме кучки чиновников и тузов) выступила наружу, как только пришлось народу на деле, своей кровью, paсплачиваться за самодержавие" (1).
      Вместе с тем царь и его приближенные, видя, что в стране назревает революционная буря, рассчитывали отвратить ее от себя с помощью маленькой, веселенькой, легко закругляющейся войны. Из этого расчета и исходили, выступая за войну, фон Ламздорф, фон Плеве, фон Розен - люди, в общем "рассудительные, но с немецким мышлением" (Витте, II-279).
      Что же касается самого Николая то он, по свидетельству Витте, был уверен, что "Япония, хоть может быть с некоторыми усилиями, будет разбита вдребезги". Придется, правда, не такую войну слегка потратиться, но, считает самодержец, и тут "бояться нечего, так как Япония все вернет посредством контрибуции". Он их знает, этих японцев, он их видел и разглядел. И нет у него другого для них прозвища, как "макаки".
      На предвзятости Николая и пренебрежительном его отношении к японцам нетрудно было сыграть тем из приближенных, кто рассчитывал извлечь из этого выгоду.
      Подлил масла в огонь и берлинский кузен Вильгельм. Николаю он наговаривал на японцев, а японцам - на Николая.
      Стравить Россию с Японией, а далее, по возможности, с Китаем; втянуть в дальневосточный конфликт русскую армию, вынудив ее ослабить прикрытие западных границ страны; повиснув над этой границей, оставленной без достаточной защиты, продиктовать России такие условия дальнейших экономических и политических отношений с рейхом, которые открыли бы ему путь к гегемонии над Европой. Таков был замысел Вильгельма. В 1898 году дальневосточная эскадра германского военно-морского флота с явно аннексионистскими целями вошла в китайский порт Циндао (точнее - Цзяочжоу, также Киао-Чао, Кяо-Чао - город и порт на южном побережье Шаньдунского полуострова). Через своего посла в Токио кайзер доводит до сведения японского правительства, будто Николай II сам предложил ему сделать этот шаг, чтобы и в дальнейшем "совместно двигаться в глубь Азии"; что царь советует немцам "сделать за Циндао следующий шаг", и одновременно "совместно с Россией) подготовиться к устранению японского барьера".
      Обозначилась перспектива резкой активизации политики и военных (приготовлений Японии против России. Несомненно, что один из сильных толчков к этому дал император Вильгельм своим захватом Циндао... В то время он всячески старался нас втиснуть в дальневосточные авантюры; он стремился к тому, чтобы отвлечь наши силы на Дальний Восток...; что было им вполне достигнуто". (Витте, II-143).
      Исследованиями советских историков Б. А. Романова и А.С. Ерусалимского давно доказано, что кайзер попросту лгал, когда говорил японцам о своей договоренности с царем. В действительности Николай ни в Петергофе, ни в каком-либо другом месте не давал ему согласия на немецкoe вторжение в Китай вообще, на захват германским флотом Циндао - в частности. В провокационных целях Вильгельм раздул версию о русско-германской договоренности на Дальнем Востоке, чтобы подтолкнуть развязывание конфликта в этом районе мира.
      Возникновению войны предшествовали длительные русско-японские переговоры. Они велись в Петербурге с 1901 года. Русскую сторону представляли Витте и Ламздорф, японскую - маркиз Ито. (Последний искусственно затягивал дискуссию до последнего момента, когда японцы без объявления войны напали на Порт-Артур). В тот момент, когда переговоры резко осложнились и стало очевидно, что японцы, невзирая на уступчивость Петербурга, клонят к разрыву, царь и царица выезжают в гости к родственникам в Дармштадт. Не считаясь с тем, что обострилась опасность войны, Николай забирает с собой в Гессен руководителей военного и внешнеполитического ведомств (в том числе министра иностранных дел Ламздорфа), а также группу генералов из своей военно-походной канцелярии (нечто вроде передвижного филиала Главного штаба). Эту свиту он размещает во дворце великого герцога (брата царицы) и с ее помощью пытается из Германии руководить как делами империи вообще, так и в особенности действиями своего наместника на Дальнем Востоке Алексеева.
      Для Вильгельма, напрягавшего в те дни все усилия, чтобы связать Россию вооруженным конфликтом на Дальнем Востоке, появление русского центра власти на германской территории было даром неба. На глазах у его разведки и генерального штаба ежедневно проходит поток русской секретной информации на восток и обратно.
      В герцогском дворце, кишащем шпионами кайзера (и первым среди них был сам гостеприимный герцог), русские офицеры день за днем отрабатывают штабную документацию, шифруют приказы и директивы, расшифровывают доклады и донесения, поступающие из Петербурга, Харбина и Порт-Артура. Изо дня в день немецкие дешифровальщики кладут кайзеру на стол копии перехватов. Он в курсе всех замышляемых ходов и маневров царского правительства на Дальнем Востоке, включая передвижения и боевую подготовку вооруженных сил. Вся переписка милого кузена лежит перед кайзером, как открытая карта. Он уверенно играет на обе стороны, сталкивая их и подстрекая.
      Установлено, что перехваченную в Дармштадте информацию кайзер (по крайней мере, частично) передавал японскому генеральному штабу. Витте ужаснулся, узнав об этой "вакханалии беспечности" в компании, разбившей свой табор во дворце Эрнста Людвига Гессенского. Министра двора Фредерикса, прибывшего из Дармштадта в Петербург, Витте спросил, как тот может равнодушно взирать на столь преступное отношение к интересам государственной безопасности. Фредерикс возразил: он уже обратил внимание государя императора на опасность утечки и перехвата сведений, но тот ничего не пожелал изменить. Осталось без результата такое же предостережение, сделанное Витте Ламздорфу.
      Современники свидетельствуют, что горечь потерь, причиненных внезапным и вероломным нападением японских милитаристов, переживала в 1904 году вся Россия. Было в сердцах простых людей много гнева и обиды. Возмущались честные люди в России и поведением царского правительства - его "безобразовским" авантюризмом и хищничеством, его слепотой, косностью и бездарностью, обрекавшими страну на слабость перед лицом внешней угрозы. Вестью о катастрофе на рейде Порт-Артура население было подавлено. Тщетно пытались в те дни власти и черная сотня вызвать промонархические манифестации - почти никто не пошел. Не видно было воодушевления на улице, не очень-то заметно оно было и во дворце.
      Предвидения бедствий не было настолько, что когда прибывший из Бессарабии предводитель тамошнего дворянства Крупенский встревоженно спросил царя: что же будет теперь, после ночного разгрома эскадры на рейде Порт-Артура, тот небрежно бросил: "Ну, знаете, я вообще смотрю на все это, как на укус блохи" (2).
      То, что Николай с таким веселым пренебрежением назвал укусом японской блохи, обернулось длительной и кровопролитной войной. Она продолжалась девятнадцать месяцев; она стоила России четыреста тысяч человек убитыми, ранеными, больными и попавшими в плен; она обошлась стране в два с половиной миллиарда золотых рублей прямых военных расходов, не считая пятисот миллионов рублей, потерянных в виде отошедшего к Японии имущества и потопленных противником кораблей.
      Черту под войной подвел Портсмутский мирный договор.
      Этим договором фиксировались итоги и сдвиги, которые берлинская шовинистическая пресса в те дни восхищенно определила как "дальневосточный феномен", или "японское чудо". В действительности чуда никакого не было. Токийский ларчик открывался сравнительно просто.
      Японскому милитаризму подставил плечо для подъема на пьедестал его маньчжурской победы германский империализм. И не он один.
      С апреля 1904 по июль 1905 года Япония получила от Германии, Англии и США четыре займа на общую сумму до полумиллиарда долларов, которыми была покрыта почти половина ее расходов на войну. Не меньшее, если не большее значение сыграли и немецкое оружие, и немецкий военный инструктаж. Кайзеровский Берлин начал оказывать императорской Японии всестороннюю военную помощь по крайней мере за десять лет до русско-японской войны.
      Японскую армию, высадившуюся в 1904 году на материке, фактически создали и обучили офицеры кайзеровской армии. Трехкратное увеличение численности японской армии с 1896 по 1903 год совершилось под их же руководством. Японскую морскую армаду, какой она к 27 мая 1905 года построилась в Цусимском проливе, чтобы встретить эскадру Рожественского, помогали строить и вооружать германские и английские кораблестроители и адмиралы-с их материально-технической помощью и при их консультации японский военно-морской тоннаж за те же восемь лет возрос в четыре с половиной раза. В результате, когда на Дальнем Востоке возникла война, против шестидесяти девяти изрядно послуживших кораблей русской Тихоокеанской эскадры выступили сто шестьдесят восемь японских боевых кораблей новейшего образца.
      Самый образ военного мышления японского генералитета носил в основе своей прусские черты. Не были исключением из этого правила ни старшие, ни высшие военачальники. Особенно "опруссачились" морские офицеры, поклонявшиеся системе фон Тирпица. За японской милитаристской кастой утвердилась уже в те времена кличка: "пруссаки Востока".
      Тесно связаны были и секретные службы Германии и Японии. Шпионские услуги во многих случаях были предметом дружеского обмена на безналичной основе. Сотни японских шпионов, взращенных под крылом германской разведки, орудовали в тылах русской армии, в Петербурге и Москве (о типе тогдашнего японского шпиона в русском тылу всегда напоминает нам известный рассказ A. Куприна "Штабс-капитан Рыбников" в европейских и азиатских крупных городах. Одновременно и Берлин делился с японцами секретной информацией, поступавшей из петербургской немецкой партии.
      В то время как администрация Николая II пренебрегла элементарное подготовкой отпора возможному японскому нападению, положившись на "авось", рассчитывая "шапками закидать" японцев, вероятный противник довольно отчетливо просматривал русский военный и экономический механизмы, заранее засек его бреши и слабые узлы и с первых дней конфликта оказался в состоянии наносить безошибочные удары.
      Сыграли на руку японцам и некоторые другие обстоятельства.
      При численности кадровой армии в один миллион сто тысяч человек и обученных резервов в три с половиной миллиона Россия к январю 1904 года имела на Дальнем Востоке всего лишь девяносто восемь тысяч солдат и офицеров (кроме двадцати четырех тысяч человек на охране КВЖД). Эти силы были разбросаны на пространстве от Читы до Владивостока и от Благовещенска до Порт-Артура. Подкрепления поступали медленно и неровно. Лишь к началу ляоянского сражения численность русской полевой армии в Маньчжурии достигла ста пятидесяти тысяч человек.
      Ее вооружение было слабым и по количеству, и по качеству. Первоначально (к январю 1904 года) в дальневосточных войсках насчитывалось сто семьдесят четыре полевых орудия и восемь (!) пулеметов. По скорострельности русская пушка превосходила японскую, но батареи снабжались только шрапнелью, гранат не получали. Вовсе не было гаубиц; мортир были единицы, и те устарелой конструкции, малой дальнобойности. Стрельбы с закрытых позиций русская дальневосточная артиллерия в первые месяцы войны фактически не знала. На считанные пулеметы в русской армии приходились сотни пулеметов в японской. Отставал технически флот. Программа военно-морского строительства оставалась к 1904 году незавершенной. Эскадры большей частью состояли из устарелых кораблей: со слабой артиллерией, низкой быстроходности, недостаточного бронирования.
      Сказалась в ходе войны и удаленность театра от центральной России-то, чего Николай II и его генералы заранее в расчет возможного столкновения не взяли. Дальневосточную армию связывала с внутренними губерниями нитка единственной колеи Симбирской магистрали; в районе Байкала дорога осталась недостроенной. Пропускная способность транссибирской магистрали составляла всего три пары воинских эшелонов в сутки. На месте действующая армия не имела ни резервов живой силы, ни военно-промышленной базы; у противника то и другое было под рукой.
      Не отвечал требованиям времени и уровень боевой подготовки в русских вооруженных силах, сконцентрированных на Дальнем Востоке. По старинке царь и его генералитет заботились главным образом о внешнем виде построений, стремились к эффекту парадов и маневров, остальным интересовались мало. По старинке практиковался сомкнутый строй под огнем противника, велась на поле боя залповая стрельба; заботы об индивидуальной подготовке стрелка не было, применяться к местности солдата не учили. Запасные, доставленные на маньчжурский фронт, с ходу скученными массами шли в бой, не зная свойств тут же полученной магазинной винтовки. Офицеры были подготовлены слабо: действовали, как правило, безынициативно, боясь ответственности. Особо тяжелыми последствиями обернулись пороки высшего командного состава. Одни военачальники, типа Е. И. Алексеева, не подходили к решению поставленных этой войной проблем уже по личным своим способностям, вернее, неспособности; другие, как Эверт, Маннергейм, Стессель, Скоропадский, Фок, Рожественский, тесно связанные с Германией, были внутренне слишком далеки от России и русского народа, чтобы действительно сильно хотеть победы, проявить уверенность и воодушевление, необходимые для ее достижения; третьим, типа А. Н. Куропаткина, не хватало смелости, воображения и воли. Отсюда - цепь неудач и провалов даже там, где их вполне можно было избежать. В своих расчетах эти люди неизменно преувеличивали численность японских сил, посеяли в армии манию страха перед японскими обходами и охватами и, постоянно прижимая войска к железнодорожной нитке, действительно давали японцам возможность совершать обходы и охваты.
      "Генералы и полководцы оказались бездарностями и ничтожествами... писал Ленин в январе 1905 года в статье "Падение Порт-Артура". - Бюрократия гражданская и военная оказалась такой же тунеядствующей и продажной, как и во времена крепостного права. Офицерство оказалось необразованным, неразвитым, неподготовленным, лишенным тесной связи с солдатами и не пользующимся их доверием... Военное могущество самодержавной России оказалось мишурным. Царизм оказался помехой современной, на высоте новейших требований стоящей, организации военного дела..." И Ленин делал вывод: "Не русский народ, а самодержавие пришло к позорному поражению" (3).
      Нельзя сказать, что Николаю безразличны были течение и исход русско-японской войны. Прервав чтение рапортов и отчетов, он колесит по дорогам империи, инспектируя войска. Вот его маршруты 1904 года:
      в мае - побывал в Полтаве, Белгороде, Туле, Москве;
      в июне - Коломна, Пенза и Сызрань;
      в сентябре - Елисаветград, Николаев, Одесса, Кишинев и другие города юга и запада страны; круг этот завершен посещением Риги и Ревеля;
      в октябре - Минск, Витебск, Сувалки и другие города западных губерний;
      в декабре - Житомир, Жмеринка, Бирзула и другие районы Юго-Запада.
      Всюду он инспектирует и напутствует воинские части, отправляемые на Дальний Восток; раздает солдатам и офицерам образа и крестики; участвует в церемониях освящения новых военных кораблей, начатых строительством или сходящих со стапелей. Генерал М. И. Драгомиров тогда острил:
      "Бьем японцев образами наших святых, а они лупят нас снарядами и гранатами. Мы их образами, а они нас - гранатами. Ты его евангелием, а он тебя - пулей. Ничего себе война, веселенькая!"
      Им же, Драгомировым, пущена была в оборот лаконичная злая острота:
      - Война кое-каков с макаками...
      Весть о падении Порт-Артура застала Николая в пути, на станции Барановичи.
      Вечером он записывает в дневнике:
      "Потрясающее известие от Стесселя о сдаче Порт-Артура японцам, ввиду громадных потерь и болезненности среди гарнизона и полного израсходования снарядов. Тяжело и больно, хотя оно и предвиделось, но хотелось верить, что армия выручит крепость. Защитники все герои и сделали все, что можно было предполагать. На то, значит, воля божья".
      "Тяжело и больно"... Есть у него разные средства для восстановления душевного равновесия. Одно из них: стрельба по воронам.
      Стреляет он мастерски, почти из любого положения: стоя у дворцового окна, с коня, а то даже и с велосипеда. Каждую свою снайперскую удачу он отмечает в дневнике. Период главных дальневосточных событий почему-то совпал с особенной вспышкой этой его страсти - убивать ворон. Дневник пестрит записями: "Убил сегодня ворону"... "Убил двух ворон"... "Поехал на велосипеде, с ходу подстрелил ворону"... Еще у меня три расстрелянных вороны"... "Гуляли с мама, искали грибы, убил трех ворон"... "Гулял долго пять ворон"...
      Быть может, эта страстишка, для истинного охотника постыдная, и в самом деле служила ему душевной опорой в трудные минуты...
      Из Порт-Артура поступает в Петербург весть о гибели флагманского броненосца "Петропавловск". Доложить царю о катастрофе должен К. Н. Рыдзевский, замещающий министра двора. Аудиенция назначена на три часа дня. Не без тревоги Рыдзевский ждет этого часа. Но вдруг - курьер из Зимнего: прием отменен. Рыдзевский облегченно вздыхает - хоть временно, но пронесло. Вскоре опять курьер - прием состоится в назначенный час.
      "Приезжаю, - рассказывал потом Рыдзевский. - Оказывается, государь на панихиде по Макарове. Ну, думаю, еще хуже вышло все. Но вот служба кончается. Царь в морской форме возвращается из церкви, весело здоровается со мной, тянет за руку в кабинет и говорит, указывая на окна, в которых порхали крупные снежинки:
      - Какая погода! Хорошо бы поохотиться, давно мы с вами не были на охоте. Сегодня что у нас - пятница? Хотите, завтра поедем?"
      Рыдзевский смущен, бормочет что-то невнятное, спешит уйти. А по дороге, спускаясь по дворцовой лестнице, видит с площадки: царь стоит у окна, вскинув ружье, и прицеливается в стаю ворон, крутящихся в сером зимнем небе...
      Стрелял он и настоящую дичь. Летом 1904 года, в дни Вафангоу и Ляояна, его занимает тетеревиная охота. Он записывает; "Убил двух тетеревей" (4). Хорошо вообще поболтаться запросто, без цели, в загородной глуши. В те дни, когда Куропаткин из Маньчжурии засыпает его шифровками, показывающими всю глубину бездарности и провалов на поле боя генералов Штакельберга и Фока, он отмечает в дневнике: "Баловался на речке, по которой ходил голыми ногами" (5).
      Тем же летом:
      "У меня случилось небольшое, но чувствительное горе: я лишился своего верного пса Имама" (6).
      Из дневниковых записей дней Цусимы (сражение произошло 14/27. мая)
      "17 мая. Тяжелые и противоречивые известия приходят относительно неудачного боя в Цусимском проливе Гуляли вдвоем. Погода была чудная жаркая. Пили чай и обедали на балконе".
      "19 мая. Теперь окончательно подтвердились ужасные сведения о гибели почти всей эскадры в двухдневном бою. Сам Рожественский, раненый взят в плен. День стоял дивный, что прибавляло еще больше грусти в душе. Завтракал Петя. Ездили верхом".
      "20 мая. Было очень жарко. Утром слышался гром вдали. Завтракала Е. А. Нарышкина. Принял Трепов, Гулял и катался на байдарке".
      Россия в войне 1904-1905 гг. не была побеждена. Вопреки всем неудачам и отступлениям, несмотря даже на Цусиму, Вафангоу и Мукден, русская военная и экономическая мощь и к концу войны намного превосходила японскую. Противник же был измотан и изнурен. Со своим государственным долгом, возросшим в 19041905 году с шестисот миллионов до двух с половиной миллиардов иен, Япония стояла на краю финансового банкротства; к лету 1905 года ее потери составили сто тридцать пять тысяч убитых и умерших от ран, пятьсот пятьдесят четыре тысячи раненых и тяжело больных. Империалистическая Япония торжествовала, побледнев от кровотечения. Ее действительное состояние - с учетом быстро нараставшего в стране революционного брожения - было таково, что почти сразу же после Цусимы, 18 (31) мая 1905 года, японское правительство обратилось к президенту США Теодору Рузвельту с просьбой взять на себя мирное посредничество. Рузвельт согласился.
      Он передает по телеграфу в Петербург директиву американскому послу: просить аудиенцию у царя, а встретившись - постараться убедить его, что продолжение конфликта не выгодно ни одной из воюющих сторон, напротив, оно грозит обеим опасными внутренними осложнениями; что особенно нужен мир России, потрясенной волнениями и мятежами, которым, как полагает правительство США, надо через заключение мира поскорей положить конец.
      25 мая (7 июня) посол принят. Николай выслушал его и сказал, что на переговоры согласен. На следующий день президент Рузвельт официально обращается к русскому и японскому правительствам с предложением вступить в переговоры о прекращении войны и заключении мира. Оба правительства отвечают согласием; русское - в соответствии с доводами президента о необходимости обратить силы на подавление революции; японское - в сознании своей фактической неспособности продолжать борьбу с Россией и с тем же тайным страхом перед ростом революционного настроения масс, все более проникавшихся пониманием того, что эта война чужда подлинным интересам трудящихся как России, так и Японии. Местом переговоров был избран американский городок Портсмут.
      Через Портсмут к удушению русской революции - таков был замысел. Но получилось у организаторов замирения нечто иное: через Портсмут - к дальнейшему ожесточению народных масс, возмущенных дальневосточной авантюрой, к новым революционным потрясениям. Особенность обстановки в России состояла еще в том, что в события все шире вовлекались вооруженные силы. С востока движется в центр страны армия, взбудораженная позором неудач, который навлекли на нее царские генералы. Солдаты заражают своими настроениями население; и наоборот - под влиянием подъема рабочего движения в стране нарастают революционные настроения в армии. Ее возвращения с Дальнего Востока власти и хотят, и боятся. Отношение к ней дворцовых верхов двойственное. Они хотели бы бросить возвращающуюся армию на народ, ее штыками подавить революцию. Из тех же кругов раздаются голоса, что армию в центр страны пускать нельзя. Многие из офицеров, кто вел воинские эшелоны с Дальнего Востока, не знали, что происходит в центре России. Князь Васильчиков, после заключения мира возвратившийся со своим полком в Петербург, рассказывал Николаю II, что он "до самого Челябинска не знал точно, что делается в стране"; он думал, что "уже не застанет в ней царскую семью, которая, по слухам, будто бы бежала за границу", а премьера Витте вместе с его коллегами по кабинету "ожидал увидеть на Марсовом поле висящими на виселицах" (Витте, III-148). Но для того и был заключен Портсмутский мир, чтобы подобного не случилось. "По моему глубочайшему убеждению, - писал Витте, - если бы не был заключен Портсмутский мир, то последовали бы такие внешние и внутренние катастрофы, при которых не удержался бы на престоле дом Романовых".
      Для того, следовательно, чтобы удержался на престоле дом Романовых, и в особенности для того, чтобы ему, Сергею Юльевичу, не повиснуть на Марсовом поле на перекладине, он и поехал за океан во главе мирной делегации.
      Спервоначалу, собственно говоря, ведено было ехать не ему. Но как-то так вышло, что пока стрелка компаса показывала на разжигание войны и подыгрывание провокаторским шашням Вильгельма - охотников участвовать в игре было в Петербурге хоть отбавляй; когда же подошел час сесть за стол с японцами, получить из их рук для оплаты счет и вступить в диалог с ними желающих терпеть стыд и срам не оказалось. Задание было хлопотное, даже опасное: легко предвидеть, что тот, кто подпишет с японцами договор, в котором будут зафиксированы для России потери, особенно территориальные, рискует многим и лично - чего доброго, не снесет головы.
      Сначала пост главы мирной делегации был предложен Муравьеву, послу в Риме. Муравьев было согласился, рассчитывая получить за миссию по крайней мере сто тысяч рублей. Когда же выяснилось, что на поездку, включая суточные, гостиничные и проездные, ассигновано всего пятнадцать тысяч, он отказался, сославшись на нездоровье. Предложили миссию Извольскому, послу в Копенгагене, - тоже отказался. Предложили Нелидову, послу в Париже, - и тот уклонился. Тогда Витте велит ехать Ламздорфу, напомнив, что представительство на мирной конференции больше всего соответствует компетенции министра иностранных дел, "не говоря уже о том, что он (Ламздорф) был одним из главных виновников войны" (II-394). Но воспротивился и обычно исполнительный служака Ламздорф: не слишком утруждая себя аргументацией, он просто возразил, что "оставить свой пост не может". Витте явился во дворец с жалобой, что намеченные кандидаты один за другим отказались. Николай, не долго думая, велел на эти пятнадцать тысяч рублей ехать самому Витте.
      Позднее Витте вспоминал: "Так как я получил на поездку пятнадцать тысяч рублей и потом дополучил пять тысяч, всего двадцать тысяч рублей, то я должен был приплатить несколько десятков тысяч из собственного кармана". Как могло хватить казенных командировочных, жаловался Витте, если только за номер в портсмутской гостинице взимали с него триста восемьдесят рублей в сутки, и лишь по заключении договора, когда он перешел на положение частного лица, эту плату американцы снизили ему до восьмидесяти двух рублей в сутки (II-448).
      Конференция в Портсмуте открылась 27 июля (9 августа) 1905 года; переговоры длились двадцать семь дней. 23 августа (5 сентября) С. Ю. Витте от имени России и Дзютаро Комура от имени Японии подписали договор. Его результатом было утверждение японского империализма на азиатском материке. С этого времени токийское правительство в открытую возомнило себя хозяином Кореи (через два с половиной месяца после Портсмута оно навязало этой стране договор о протекторате, а спустя еще пятилетие, в 1910 году, включило Корею в состав Японской империи). Перешли к Японии Квантунский полуостров с Порт-Артуром и Дальним, южная ветка КВЖД, а также половина русского острова Сахалин (к югу от 50-й параллели). Но с добычей вышла из конфликта не только Япония. Чужими руками вытащил из дальневосточного костра груду каштанов и берлинский кузен Николая.
      Вильгельм поставил ставку на длительное изнурение России в этой войне. Расчет его оказался не столь уж неточным: от схватки, которая Россию действительно ослабила на многие годы, Германия, по мнению Витте, "выиграла больше всех". Добился кайзер "такого громадного результата... маневрами, основанными в значительной мере на том, что он, наконец, понял, что представляет собой Николай" (Витте, II-408). Еще 28 июля 1904 года Витте, по прямому указанию Николая, без всяких оговорок подписал в Берлине новый торговый договор с Германией, точнее, дополнительную конвенцию к русско-германскому договору о торговле и мореплавании от 1894 года.
      По этому соглашению немцы резко повышали импортные пошлины на русскую пшеницу и рожь; русские же ставки обложения германского промышленного ввоза в Россию оставались на прежнем, крайне низком уровне. Пошлины на вывозимый из России в Германию лес были снижены, но одновременно повышались тарифы обложения импортируемых изделий русской деревообрабатывающей промышленности. В общем и целом, еще более, чем в 1894 году, усугублялась роль русского экономического партнера как поставщика сырья. Договор был пронизан стремлением германских экспансионистов удержать Россию в роли источника дешевого сырья для германской промышленности, а также широко раскрытого, н защищенного барьерами рынка сбыта немецких промышленных товаров.
      И это был лишь один из призов, которыми берлинский кузен вознаградил себя за удачу поджигательского гешефта на Дальнем Востоке. Сталкивая Петербург с Токио, Вильгельм извлек для себя еще кой-какую поживу.
      Циндао. Воспользовавшись моментом, когда Россия и Япония вступили в вооруженное противоборство, кайзеровская Германия без особых помех укрепилась на этом захваченном еще в 1898 году плацдарме, открывавшем возможность дальнейшего империалистического проникновения в Китай. Не теряя времени, кайзеровские морские стратеги во главе с Тирпицем в течение 1904-1905 годов переоборудовали и оснастили Циндао как главную базу своего военного флота в Восточной Азии. Впрочем, удерживали они эту базу сравнительно недолго. Их японские выученики не дали им там засидеться. 23 августа 1914 года Япония, присоединившаяся к Антанте, объявила войну Германии и, воспользовавшись отвлечением сил кайзера на европейские фронты, захватили Циндао, а также группу тихоокеанских островов (Каролинские, Марианские и Маршальские).
      В руках японцев Циндао находился до 1921-1922 годов. Развернувшееся под влиянием победы Великой Октябрьской социалистической революции китайское революционное движение, а также активная поддержка, оказанная русским рабочим классом китайскому, вынудили японских империалистов убраться из Циндао; обратилось в шелуху пресловутое агрессивное "21 требование" Японии к Китаю. В дальнейшем японцы вновь пытались водвориться в Циндао, но с военной и прочей братской помощью Советского Союза китайский народ окончательно изгнал империалистических захватчиков - как японских, так и иных... .
      Роминтен. Подписав Портсмутский договор, Витте возвращается домой, а по пути, по указанию Николая II, наносит визит Вильгельму II в его охотничьем замке Роминтен, неподалеку от русско-германской границы. На станции у Роминтена русского премьера встретил, проводив к кайзеру, тот самый граф Эйленбург, в руках которого сосредоточивались все нити германского шпионажа в зоне русской западной границы, с центром этой службы в Вержболове главном русском контрольном пункте на границе. Витте нашел Вильгельма в приподнятом настроении: ведь "дело его было в шляпе: война ослабила Россию и развязала ему руки с востока"...
      Премьера угощают завтраком и обедом. Тосты кузена берлинского во здравие кузена петербургского. Тосты за Портсмут и Бьерке. Кайзер самодовольно хохочет. После обеда "все держали себя весьма непринужденно, расселись на креслах около столика, пили кофе, пиво и курили". Хватит о делах, можно и поболтать о том, о сем. "Начали по очереди рассказывать различные смешные истории и анекдоты". Какие? Уж во всяком случае не о том, как Штакельберг, Фок и Стессель показали японцам свои спины. Говорили о зайцах, вальдшнепах, дамах и гусарах. "Император больше всех смеялся, причем меня поразило его отношение к графу Эйленбургу. Император не сидел на отдельном кресле, а на ручке кресла, на котором сидел Эйленбург, причем его величество правую руку держал на плечах графа, как бы его обнимая. Граф же держал себя менее всех принужденно, так что, если бы кто-либо взглянул в эту комнату, не зная никого из там находящихся, и его бы спросили, кто из присутствующих германский император, он скорее указал бы на графа Эйленбурга, нежели на Вильгельма. Обращение императора с ним показало мне, что он пользуется у кайзера особым доверием" (II-457).
      Преисполненные взаимной любви и преданности, почти в обнимку, и пошли навстречу грядущему кайзер и его обер-шпион, богом данная власть и ее тайная служба.
      От Циндао - к Бьерке. От Бьерке - к Свинемюнде. От Свинемюндек Потсдаму. От Потсдама - к Танжеру, к прыжку "Пантеры". И, вконец потеряв голову, поддавшись собственному исступлению, от марокканской провокации - к боснийской, от "Пантеры" - к Сараеву и далее - вплоть до того летнего августовского вечера, когда кайзеровский посол, войдя в кабинет Сазонова и не здороваясь, замычал:
      - Э... мэ... с настоящего момента... Германская империя... в состоянии войны... с Российской империей...
      Потом, в белой эмиграции, Сазонов вспоминал: он пошел через Дворцовую площадь в Зимний к царю, прибывшему из Петергофа, и рассказал ему во всех подробностях, как Пурталес вошел, как мычал, как вышел. На что государь император, задумчиво пошевелив усами, высочайше заметить соизволил:
      - Ницше писал, что они белокурые бестии. Масти они разной, но бестии, похоже, все.
      Местоимением "все" он метил, по мнению Сазонова, в кузена. "Очень он был в ту минуту зол на него".
      С сентября 1905 года, когда Витте в Портсмуте вытащил своего шефа из капкана, расставленного Вильгельмом, резко ослабела политическая зависимость Петербурга от Берлина, обозначившаяся в пору дальневосточного кризиса; параллельно нарастало и к 1914 году достигло предельной остроты напряжение в русско-германских отношениях.
      Предыдущие войны - японо-китайская, американо-испанская, англо-бурская - носили более или менее локальный характер. Надвинувшиеся к 1914 году события несли в себе заряд первого вооруженного столкновения глобального масштаба.
      Анализируя сущность русско-японской войны, В. И. Ленин относил ее к числу главных исторических вех того периода империалистической эпохи, который предшествовал первой мировой войне.
      Дальневосточный пожар 1904-1905 годов был своего рода прелюдией к мировому пожару 1914-1918 годов.
      По стопам генералов микадо спустя девять лет вышли в поход за жизненным пространством, зерном и рудой генералы кайзера.
      (1) В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. IX стр.155
      (2) В. П. Обнинский. Штрихи былого. Москва, 1917.
      (3) В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. IX. стр. 155-158.
      (4) Дневник Николая Романова. Тетради 1904 г. Запись от 21 августа. ЦГИАОР.
      (5) Там же, запись от 4 июля.
      (6) Из письма Николая II великому князю Владимиру Александровичу. 27 августа 1904
      ДВА ВЫСТРЕЛА НА ЛАТИНСКОМ МОСТУ
      В четыре часа пополудни 16 (29) июня 1914 года фельдъегерь поручик Скуратов поднялся из шлюпки на борт царской яхты "Штандарт", находившейся у побережья Ханко. С разрешения флаг-капитана адмирала Нилова фельдъегерь прошел по открытой палубе к столику, за которым играли в карты царь, царица и фрейлина Вырубова.
      Николай взял из рук отрапортовавшего поручика конверт, вскрыл его. Пробежав телеграммы, вложенные в конверт, быстро встал и в сопровождении Нилова пошел по палубе к своему кабинету-салону, взглядом пригласив за собой дам.
      До вечера все трое на палубе не появлялись. Яхта круто повернула от Ханко в море и на предельной скорости взяла курс на Кронштадт.
      Обе телеграммы, доставленные Скуратовым, содержали чрезвычайные сообщения.
      В одной из них подтверждалось известие, в неясной форме поступившее на яхту накануне:
      15 (28) июня, в 10 часов утра, в боснийском городке Сараево молодой серб двумя револьверными выстрелами в упор убил австро-венгерского престолонаследника эрцгерцога Франца Фердинанда и его супругу Софи фон Гогенберг. Покушавшийся схвачен.
      Второе сообщение взволновало всех троих не меньше первого. За сутки до выстрелов в Сараево, в далеком селе Покровском, в Сибири, ударом ножа в живот был тяжело ранен Григорий Ефимович Распутин - Новых. Некая Феония Гусева, бывшая ею спутница по монастырским странствиям, напала на него, когда высокочтимый старец окруженный толпой почитательниц-богомолок. Мужики гонялись за ней потом по селу, все хотели схватить, а она не давалась, кричала: "Все равно убью антихриста!" И тем же ножом хотела сама зарезаться...
      Вечером "Штандарт" при потушенных огнях миновал Кронштадт, прошел к Петергофу.
      В Большом Петергофском дворце Александра Федоровна тотчас удалилась в свои апартаменты.
      Слугам вначале показалось - скорбят о Франце Фердинанде. Потом поняли: нет, о досточтимом Григории.
      Царица и ее фрейлина пришли в себя лишь тогда, когда из Тюмени поступила весть: жизнь старца вне опасности.
      Пока Распутина выхаживали в тюменской больнице (пролежал он там до конца лета), разразилась мировая катастрофа, поводом для которой послужили два сараевских выстрела.
      2 августа 1914 года, через тридцать пять дней после того, как фельдъегерь поднялся с конвертом на яхту "Штандарт", Николай II в присутствии толпы сановников в Зимнем дворце официально возвестил стране, что ей навязана Германией война. На следующий день, 3 августа, в 11 часов утра, он в присутствии знати огласил тот же манифест в Георгиевском зале московского Кремля.
      Сараевское и покровское покушения, разумеется, связаны между собой только лишь тем, что произошли почти в одно время. Однако...
      Распутин впоследствии уверял всех, что, не будь этого случая с окаянной Феонией, не было бы... войны! Он, Григорий Ефимович, всегда был против того, чтобы царь воевал с "такой царской страной, как Германия". Он удерживал Николая II от столкновения с ней раньше, удержал бы и в то лето. Не потому, что вообще был против войны, а потому, что стоял за союз монархий против революции. Ради такого союза, считал он, стоило кайзеру уступить.
      Знал о такой позиции Распутина и потому благоволил к нему Вильгельм II.
      Потом, вслед за Вильгельмом, в узком кругу приближенных поминал Распутина добрым словом также и Гитлер.
      В пропагандистской компании Кеннана - Макмиллана - Шпрингера предается размышлениям о Распутине Роберт К. Масси. История, говорит он, движется алогичными, иррациональными ходами (1). Куда больше исторического смысла было бы, например, в ином исходе сараевского и покровского эпизодов. Остался бы невредимым в своем автомобиле эрцгерцог, а вместо него, с легкой руки Феонии, отправился бы к праотцам тюменский чудодей. Не пришлось бы тогда Романовым, Гогенцоллернам и Габсбургам пережить свой тотальный, почти групповой, крах. Не будь Сараева, не потеряли бы свои престолы "царь Николай, равно как и я".
      Так писал в 1926 году бывший кайзер Вильгельм бывшему царскому военному министру Сухомлинову.
      Организовали же покушение в Сараеве, по убеждению группы кельнских и геттингенских профессоров, коллективно выступивших на страницах венской газеты "Ди прессе" (2), "петербургское правительство и его военные". Мировой войны, считает эта ученая бригада, больше всех хотели Николай Николаевич, Брусилов, Самсонов и их коллеги. Они-то через свою белградскую агентуру сербскую секретную службу - и послали навстречу эрцгерцогскому автомобилю гимназиста Гаврилу Принципа. Означенным способом им удалось спровоцировать взрыв, захвативший врасплох кайзера и Мольтке. До зубов вооруженная Россия напала на ничего не подозревавшую Германию, а также на Австро-Венгрию. Последние же, из просто душевной рассеянности, как-то упустили из виду, что к подобному возможному случаю надо было подготовиться. В 1914 году каверзный Николай внезапно вцепился в простофилю Вильгельма.
      Участник названной бригады (3), профессор Кельнского университета Теодор Шидер сам непоколебимо уверен и других хочет убедить в том, что в 1914 году Вильгельм II и Бетман-Гольвег, равно как в 1939 году Гитлер и Риббентроп, были решительными противниками войны. Некоторая разница между этими двумя парами, по мнению профессора, состоит разве лишь в том, что кайзер, оказавшийся в положении "изоляции и угрозы" и поддавшийся "реакции страха", действовал более оборонительно, фюрер же через двадцать пять лет принял тактику наступательную; если тот и другой внутренне готовы были пойти на риск войны, то лишь малой, локальной - "в первом случае Австрии с Сербией, во втором случае Германии с Польшей, не более того (4).
      "Австрийские государственные деятели, - пишет Адам Вандрушка, другой кельнский профессор, - находились летом 1914 года в почти безвыходном положении. У историка не поднимается рука написать в их адрес жестокое слово "повинны"; более уместны здесь слова - "им было суждено"; ибо эти слова заключают в себе веру в действие неисповедимых сил" (5).
      Ну, а раз заработали неисповедимые силы, тут уж ясно, что ничего не могли поделать в пользу спасения мира ни Вильгельм с Бетман-Гольвегом, ни Франц-Иосиф с Берхтольдом. Взять хотя бы последнего. Это он, будучи министром иностранных дел, больше всех в Вене похлопотал над составлением ультиматума такой сути и формы, чтобы Сербия никак не смогла его принять. Он же ультиматум передал, а 29 июля послал в Белград объявление войны. Но, подбирается теперь к читателю с новаторской находкой еще один профессор, Гуго Ханч, "хотя Берхтольд никогда не отрицал свою ответственность за события июля 1914 года, он до конца жизни был уверен, что иного выхода для него не было". И ведь какой благовоспитанный и утонченный был граф, не дерюга какая-нибудь, нувориш или узурпатор. "Мягкая, уступчивая натура... человек нежной чувствительности, впечатлительный... преданный искусствам и наукам"... Естественно, что при такой впечатлительности эта мягкая, уступчивая натура больше других в июне 1914 года опасалась, как бы сербы не согласились на все и не обошлось бы тогда дело без вооруженного столкновения. И еще эта нежная натура питала страх и недоверие к России. Не случайно, получив в молодости назначение в австрийское посольство в Петербурге, "он написал в своем дневнике: один лот радости, два лота огорчения и сто фунтов адского страха" (6). Сие неотвязное ощущение сопровождало графа до конца жизни, то есть до 1942 года, когда он смежил очи, окруженный друзьями в эсэсовской форме, "в своем дворце Бухлау в обширном родовом поместье Берхтольдов на моравской земле".
      Русскому нападению, видите ли, подверглась Габсбургская империя, бывшая, по мнению Ганса Вейделя, "раем" для населявших ее народов; к несчастью, "в этот рай, впоследствии ими утерянный, была вмонтирована адская машина", и машиной той был "начиненный бешеной яростью динамитный снаряд славянского национализма, к которому Россия задолго до 28 июня подвела свой бикфордов шнур" (7). Вену, как и Берлин, подточили петербургские козни. Безграничны были любовь и преданность славянских народов к Вильгельму и Францу-Иосифу, но все испортила своими наветами и диверсиями русская политика!..
      Вспомните, взывает со страниц "Ди прессе" Иоганн-Христоф Альмайер-Бек, "те незабываемые дни начала первой мировой войны, величие которых не могут затмить даже первые дни начала второй мировой войны". Толпы людей вышли на бульвары Вены, запрудили улицы и площади городов по всей империи и, провожая взглядами уходящие на фронт войска, восторженно кричали им вслед: "Вы наши герои! Победы вам! До скорого свидания - в рождество!" (8)
      Еще один член авторской группы, университетский доцент Фриц Фельнер, с удовольствием воспроизводит слова князя Андраши, однажды доложившего Францу-Иосифу и Францу Фердинанду: "Наша политика (на Востоке) сводится не только к территориальным приобретениям; мы должны устремиться вперед также в моральном и экономическом отношениях; параллельно захвату земель должно осуществляться также мирное проникновение. Нести на Восток культуру и товары - такова ныне задача габсбургской монархии" (9). Поскольку же "Остен", то есть русский и другие славянские народы, отказались от чести быть облагодетельствованными культурой и товарами Габсбургов и Гогенцоллернов газета "Нейе фрайе прессе" завопила после сараевских событий: "Болото должно быть осушено, дабы исчезла злокачественная лихорадка". Успеху дранга нах остен, считали сподвижники Франца Фердинанда - главы военной партии в Вене, будет способствовать "не боязливая сдержанность, а лишь бросок вперед... баня крови и стали - совместно (с Германией)проведенная победоносная война".
      Как представитель этого курса ("баня крови и стали") и выступил Франц Фердинанд. Он был одним из тех, кто давно мечтал толкнуть Европу и мир на "путь кровавого обновления".
      Вторжения, захваты и экзекуции были родовым занятием Гогенцоллернов и Габсбургов издревле.
      По части захватнических устремлений антантовские соперники мало в чем им уступали. Но зачастую напором агрессии, экспансионистским неистовством Гогенцоллерны и Габсбурги своих противников превосходили.
      Усиленно эксплуатируя рурско-рейнскую "кузницу оружия", которую предоставил в их распоряжение возникший в 1871 году бисмарковский рейх, они за двадцать-тридцать лет перед мировой войной развернули лихорадочную гонку вооружений и вскоре стали в центре Европы в вызывающе воинственной позе, вооруженные до зубов.
      Добившись ослабления России в дальневосточном столкновении, которое он сам стремился спровоцировать, Вильгельм II в последнее предвоенное десятилетие опередил своих потенциальных противников в степени боеготовности и ударной мощи и решил поскорей воспользоваться своим военным превосходством, пока время не сыграло против него. Летом 1914 года над пультом австро-германской стратегии борьбы за мировое господство, составным элементом которой был дранг нах остен, зажегся сигнал: "теперь или никогда!"
      Первую мировую войну готовили все империалисты, но особенно вызывающе настроены были германские, жаждавшие коренного передела мира в свою пользу. "Немецкая буржуазия, распространяя сказки об оборонительной войне с ее стороны, на деле выбрала наиболее удобный, с ее точки зрения, момент для войны, используя свои последние усовершенствования в военной технике и предупреждая новые вооружения, уже намеченные и предрешенные Россией и Францией" (10).
      Кайзеровская Германия хотела войны и развязала ее.
      Берлинский генеральный штаб ринулся в глобальную схватку, соблазненный разрывом в наличных военных средствах обеих сторон, точнее своим материально-техническим перевесом над противной стороной, в первую очередь над царской Россией.
      Формулируя основные доводы, в силу которых центрально - европейскому блоку после сараевского инцидента не следовало бы дальше откладывать военное выступление, статс-секретарь по иностранным делам фон Ягов в июле 1914 года в своем директивном письме германскому послу в Лондоне подчеркивал, что "Россия в настоящий момент к войне не готова, а Франция и Англия также не захотят сейчас войны". Вывод: "Нанести плохо или мало подготовленному противнику нокаутирующий удар".
      Два пистолетных выстрела, прозвучавшие у въезда на Латинский мост в центре Сараева, возвестили о наступлении одного из грандиозных событий истории - первой мировой войны. Для России они прозвучали еще и сигналом окончания той внешнеполитической и военной передышки, которую дала ей с 1905 года кайзеровская Германия.
      В изображении нынешней шпрингеровской публицистики Вильгельм II, заслышав сараевские выстрелы, в ужасе простирает руки к небу, моля всевышние силы отвратить от него вызванную детонацией лавину.
      События обрушиваются на него, он же пытается от них уйти.
      Кто-то где-то подстрекает, провоцирует и бряцает оружием, толкая мир к краю бездны; он же, божьей милостью кайзер Вильгельм II, замер в оцепенении перед надвигающейся грозой, ни к чему не причастный.
      Свой очерк о состоянии и поведении Вильгельма в последние предвоенные дни Пауль Зете так и озаглавил: "Кайзер боялся войны - он ее не хотел" (11).
      Стоит по сему поводу взглянуть оробевшего кайзера сквозь призму тогдашней (в том числе австро-германской) документации (12).
      Несколько фрагментов (даты по н. ст.):
      1. Из донесения фон Чиршки (13) от 30.VI.1914 года; "Граф Берхтольд сегодня сообщил мне, что, по всем признакам, нити заговора, жертвой которого пал эрцгерцог Франц Фердинанд сходятся в Белграде. Дело было задумано именно так, что для совершения преступления подобрали совсем молодых людей, чтобы они могли отделаться самыми легкими наказаниями". Ремарка Вильгельма II на документе; "Надеюсь, не отделаются. Вильгельм".
      "Теперь я многократно слышу здесь даже со стороны весьма серьезных людей, что нужно раз и навсегда свести счеты с сербами".
      "Теперь или никогда! Вильгельм".
      "Я использую любой повод, чтобы сдержанно, но весьма настоятельно и серьезно предостеречь (австрийские власти) от необдуманных шагов".
      "Кто его уполномочил на это? Какие глупости! Пусть Чиршки соблаговолит прекратить этот вздор! С сербами следует покончить, и именно сейчас, Вильгельм".
      2. Из донесения фон Чиршки от 8.VII.1914 года: "Если бы сербы приняли все предъявленные им (Австрией) требования, для Берхтольда это был бы крайне неприятный исход. Он ломает себе голову над тем, какие еще можно было бы поставить Сербии требования, приемлемость которых была бы совершенно исключена".
      "Очистить Санджак! Тогда свалка немедленно налицо. Вильгельм".
      3. Из донесения фон Чиршки от 10.VII.1914 года: "Австрийский военный министр с завтрашнего дня уедет в отпуск; Конрад фон Гетцендорф (главнокомандующий) тоже временно оставит Вену. Это делается умышленно чтобы раньше времени не вызывать тревогу".
      "Ребячество. Вильгельм".
      4.Из донесения фон Чиршки от IT.1914 года: "С передачей Сербии ультиматума здесь решили подождать, пока не уедет из Петербурга президент Пуанкаре".
      "Какая досада! Вильгельм".
      5. Из телеграфного донесения германского посольства в Белграде от 24.VII.1914 года: "Энергичный тон и резкие требования австрийского ультиматума вызвали явное смятение у правительства Сербии".
      "Браво! Признаюсь, от венцев я подобного уже не ожидал. Вильгельм".
      "С сегодняшнего утра здесь идет заседание сербского совета министров под председательством престолонаследника".
      "Видимо, сам его величество уже соизволил из Белграда удрать. Вот какова оказывается на деле сербская дутая так называемая державность. И так обстоит дело со всеми славянскими государствами. Этой сволочи надо лишь покрепче наступать на мозоли! Вильгельм".
      6. Из донесения фон Пурталеса (14) от 25.VII.1914 года: "Сазонов мне сказал: если Австрия попытается раздавить сербов, мы, то есть русские, вступим с ней в борьбу".
      "Ну хорошо же, валяйте! Вильгельм".
      7. Из донесения фон Лихновски (15) от 29.VII.1914 года: "Сэр Эдуард Грэй (16) сегодня пригласил меня к себе. Он был спокоен, но очень серьезен, встретив меня заявлением, что положение все более обостряется".
      "Наглейший, неслыханнейший образчик британского фарисейства, какой я когда-либо до сих пор видел! И с такими мерзавцами вступать в какие-либо соглашения! Вильгельм".
      "Затем он сказал мне, что у него имеется для меня вполне дружеское личное сообщение... Он не хочет, чтобы в будущем кто-либо мог бы упрекнуть его в неискренности".
      "Ага! Подлый фарисей! Этих-то упреков ему и не избежать! Вильгельм".
      "Он сказал, что британское правительство намерено и далее поддерживать дружбу с нами и оставаться в стороне, но лишь до тех пор, пока конфликт ограничивается Австрией и Россией".
      "То есть мы должны покинуть Австрию... Неслыханная пошлость, поистине дьявольское фарисейство, зато вполне по-английски! Вильгельм".
      "Если мы и Франция, сказал он, окажемся вовлеченными в войну, окажемся вовлеченными примет иной оборот, и Англия вынуждена будет принять срочные решения..."
      "Она их уже приняла! Вильгельм".
      "Он сказал еще, что его правительство должно считаться с общественным мнением".
      "Этим общественным мнением, если правительство захочет, оно может легко управлять и вертеть, пресса ему беспрекословно повинуется.
      Британия открывает свои карты в тот момент, когда ей кажется, что мы загнаны в тупик и наше положение стало безвыходным.
      Гнусная торгашеская сволочь пыталась обмануть нас банкетами и тостами!
      Грэй!.. Мерзкий сукин сын! Вильгельм".
      Растаяли в воздухе ноктюрны и фиоритуры потсдамского любителя концертмейстера, и заговорили языком артиллерийских сверхкалибров крупповские стволы.
      С сентября 1905 года, когда, вопреки проискам Вильгельма II, была в Портсмуте подведена черта под русско-японским конфликтом, и до июня 1914 года, когда австро-германской разведке удалось в Сараеве высечь искру нового, теперь всесветного пожара, прошло неполных девять лет.
      Это не очень много - девять лет, но не так уж и мало.
      И в меньшие сроки в истории удавалось потерпевшей военную неудачу стране привести в порядок свои оборонительные средства, восстановить на своих границах необходимый заслон.
      Полковнику Н. А. Романову и его приближенным решение такой задачи оказалось не под силу, не по росту.
      Хотя очевидно было, что германская угроза нарастает, в боеспособности и боеготовности русских вооруженных сил по состоянию на 28 июня 1914 года мало что изменилось в сравнении с 1905 годом.
      Ни морально, ни материально армия и флот от маньчжурского и цусимского потрясения до конца не оправились. Программы перевооружения и модернизации не были завершены.
      За две недели до начала мировой войны Николай, принимая у себя Пуанкаре, заверил его в готовности ринуться в бой - примерно так же, как незадолго до того в Конопиште обменялись подобными заверениями Вильгельм и Франц Фердинанд.
      Но когда вспыхнуло пламя, полковник Романов на какую-то минуту заколебался.
      Отдав приказ о мобилизации, Николай, под влиянием угрожающей телеграммы Вильгельма П, раздумал и по телефону предложил начальнику Главного штаба генералу Янушкевичу приостановить принятые меры.
      Янушкевич возразил, что указания в военные округа уже даны и отбой связан с трудностями и опасностями. Но ему пришлось подчиниться и мобилизацию отменить.
      Спустя несколько часов, под давлением Николая Николаевича, заданный военной машине ход был восстановлен, и в округа снова пошел приказ о мобилизации. Янушкевич хотел перерезать телефонные провода между дворцом и Главным штабом, боясь, как бы царь вновь не передумал...
      Пройдет несколько недель, и Россия узнает о трагической гибели Самсонова. Пройдет несколько месяцев, и страна узнает, что преданы и вынуждены отступать под германским свинцовым ливнем оставленные без снарядов и патронов дивизии, взявшие Львов, освободившие Галицию, загнавшие противника в глубь Восточной Пруссии, устроившие австрийцам перемышльский Седан. К весне и лету 1915 года выяснится, что отступающие войска, лишенные боеприпасов, оставили на полях сражений почти половину своего артиллерийского парка и потеряли убитыми и ранеными свыше миллиона человек.
      Вот тогда-то начнут один за другим выходить на трибуну в Таврическом дворце думские помещичье-буржуазные лидеры и примутся с пеной у рта обличать немощь системы, неотъемлемую часть которой они сами, своими личностями, состояниями и политико-философским кредо, составляли. Они с думской трибуны будут сетовать на военную неподготовленность и технико-экономическую отсталость страны, которую сами по рукам и ногам связали.
      Много лет спустя, уже пребывая в эмиграции, В. В. Шульгин, не без любования собственным даром прорицания, вспоминал об обличительных речах, которые он до революции произносил в Таврическом дворце. Вот видите, писал Шульгин, я ведь еще до войны предупреждал: "Будет беда Россия безнадежно отстает".
      Он и в самом деле когда-то говорил, что "нельзя жить в таком неравенстве", в каком оказалась Poссия по отношению к своим соседям, что "такое соседство опасно" (17). Что к было делать? А ничего. Из уст самого Шульгина можно было тогда же услышать, что правящий класс во главе со своим помазанником божьим неспособны что-либо существенно изменить в положении. Буквально было сказано оратором:
      "Был класс, да изъездился" (18).
      Такой констатацией только и мог ограничиться волынский землевладелец Шульгин.
      Но ею не могли удовлетвориться миллионы крестьян и рабочих, которые в 1914 году были мобилизованы, отправлены на фронт и здесь увидели себя подставленными под германский ураганный огонь; увидели свою армию, себя без снарядов, без пулеметов, без самолетов, увидели некомпетентность военного руководства, увидели, что вынуждены бессмысленной потерей жизней оплатить неспособность и бесталанность господствующего класса, который "был, да изъездился".
      Насколько "изъездился" правящий класс, показал сам Шульгин. По данным, какими он располагал в конце 1916 и в начале 1917 года, "благодаря нашей отсталости огромная русская армия держит против себя гораздо меньше сил противника, чем это полагалось бы ей". Уступая врагу в оснащении, она несет "жесточайшие потери". К началу 1917 года, по сведениям Шульгина, общее число убитых, раненых и попавших в плен составило восемь миллионов человек; "этой ценой мы вывели из строя четыре миллиона противников". К счастью, замечал автор, "страна не знает этого ужасного баланса смерти: два русских за одного немца". Одно это сопоставление, говорит он, звучит как приговор. "Приговор в настоящем и прошлом. Приговор нам всем. Всему правящему и неправящему классу, всей интеллигенции, которая жила беспечно, не обращая внимания на то, как безнадежно в смысле материальной культуры Россия отстает от соседей".
      Сказано сильно. И все же: зря пытался Шульгин вынести приговор и "неправящему" классу. Как раз русский рабочий класс, завоевавший в октябре 1917 года государственную власть, и явился в союзе с трудовым крестьянством той исторической силой, которая спасла от катастрофы Россию. Спасла в длительной и тяжкой борьбе с классом, к которому принадлежал Шульгин; спасла - самоотверженным, героическим трудом преодолев отсталость, которую Шульгин в канун революции называл "безнадежной"; спасла - породив и воспитав новую, народную интеллигенцию, которой и в голову не придет "жить беспечно", не обращая внимания на
      потребности и жизненные интересы Родины.
      "Баланс смерти", ужасавший Шульгина, далеко не полон. Его можно было бы внушительно дополнить. Именно:
      Каждая германская дивизия, выступившая 1 августа 1914 года к русским границам, имела на своем артиллерийском вооружении восемьдесят орудий; русская дивизия - пятьдесят восемь. На каждые двадцать четыре батальона, составлявшие германский корпус, приходилось сто восемь полевых пушек и пятьдесят две гаубицы (в числе последних - шестнадцать тяжелых и тридцать шесть легких); каждые же пятьдесят два батальона, составлявшие русский армейский корпус, имели на своем вооружении девяносто шесть полевых пушек и восемь гаубиц.
      В ходе войны соотношение показателей боевой оснащенности русских и германских вооруженных сил не только не улучшилось в пользу русской армии, но продолжало ухудшаться. Так, с 1914 по 1917 год количество пулеметов в германской армии возросло с трех тысяч до семидесяти тысяч (почти в двадцать четыре раза), а артиллерийских орудий - с девяти тысяч трехсот до двадцати тысяч (более чем в два раза). Русская же армия, вступив в войну с четырьмя тысячами сто пятьюдесятью двумя пулеметами, к 1917 году имела их всего двадцать три тысячи восемьсот (в пять раз больше); а орудийный свой парк за тот же период смогла увеличить лишь с семи тысяч девятисот девяти до девяти тысяч восьмисот пятнадцати (всего на двадцать пять процентов) (19).
      Из отечественных источников хорошо известно, что не хватало тогда на фронте не только орудий и пулеметов, но и винтовок. В составе маршевых рот десятки тысяч русских солдат прибывали на фронт безоружными и в таком виде под огнем противника рассредоточивались по окопам, выжидая, когда можно будет получить винтовку убитого или раненого тут же, рядом. Неравенство в вооружении усугублялось неравенством в снабжении боеприпасами.
      В то время как кайзеровская армия, вступив в войну, располагала запасом в тысячу сто снарядов на каждое орудие, в русской запас составлял шестьсот снарядов, да и тот быстро растаял в первых крупных боях, так как почти не пополнялся (20). В результате к весне-лету 1915 года, когда на фронте сложилась особенно тяжелая обстановка, русская артиллерия в массе своей фактически вышла из строя: лишенная боеприпасов, она молчала под массированным огнем противника. Хотя казалось, что военным ведомством принимаются срочные меры, а под давлением общественного возмущения поспешили на помощь военному ведомству земские, частнопредпринимательские и прочие организации, снабжение армии снарядами улучшалось медленно и неровно. Даже когда поток боеприпасов на фронт заметно усилился, выяснилось, что большую его часть составляет шрапнель, в то время как "войска отчаянно требовали от тыла поставки гранат" (Шульгин). Все, что царское военное ведомство смогло дать армии в грозные для нее месяцы, были двадцать гранат на одно орудие. Слабость интендантско - снабженческой организации, впрочем, отражала и состояние военного производства в стране. Таков был общий уровень русского военно-промышленного потенциала, задолго до войны взятого под контроль международным капиталом и в годы войны в значительной своей части находившегося в иностранных руках.
      К моменту, когда Николай II в Зимнем дворце зачитал манифест о вступлении в войну, русская промышленность по объему выпускаемой продукции пребывала примерно на том же уровне, на каком находилась американская промышленность до гражданской войны 1860-1863 гг., то есть в период, когда в США еще применялся рабский труд. Разрыв в показателях выпуска промышленной продукции в России и Германии был огромным. Производство в последнем предвоенном году такого важнейшего в ту эпоху стратегического материала, как свинец, составляло в России одну и четыре десятых тысячи тонн, в Германии сто восемьдесят семь и девять десятых; цинка было произведено в обеих странах соответственно десять и одна тысячная и сто одиннадцать тысяч тонн; алюминия - ноль и двенадцать тысяч тонн (21). Германия в 1913 году выплавляла в три раза больше чугуна и стали, нежели Россия.
      В ходе войны высшее руководство не сделало серьезной попытки наверстать упущенное путем координированной и планомерной мобилизации экономических ресурсов. Поэтому с 1914 по 1917 год работа тыла на нужды фронта существенно не улучшилась, а под конец помещичье-буржуазной власти даже стала сокращаться: в мае 1917 года, например, закрыли свои заводы сто восемь предпринимателей, ссылаясь на нехватку рабочей силы и дефицит сырья. К августу того же года производство металла в России, а соответственно и изготовление для армии тяжелых видов вооружения (прежде всего артиллерии крупных калибров и снарядов к ним) сократилось по отношению к начальному периоду войны на сорок процентов.
      "Баланс смерти", о котором говорил Шульгин, и был следствием в первую очередь слабости боевого оснащения, на которую обрекли русскую армию царь и его министры, а также коллеги и единомышленники шумливого волынского депутата. Не обеспеченная достаточными техническими средствами, лишенная нужного запаса снарядов и патронов, армия не только не в состоянии была нанести противнику решающий удар, но и несла под его огнем неслыханные потери; она залегла вдоль трехтысячеверстной линии проволочных и минных заграждений и истекала кровью в бесплодных попытках сокрушить австро-германский фронт.
      В среднем русская армия теряла каждый месяц сто семьдесят пять тысяч человек убитыми и ранеными. В отдельные периоды эта статистика выглядела, еще мрачней. Свои рекорды эта мельница смерти ставит как раз в те месяцы, когда противник переходит в крупные атаки, поддерживаемые тяжелой артиллерией, а русские корпуса, за недостатком техники и боеприпасов, вынуждены "отмалчиваться", отвечая преимущественно штыковыми контратаками. Одним из таких месяцев и был август 1915 года, когда на жерновах неравной борьбы были перемолоты почти шестьсот тысяч жизней русских солдат и офицеров (22).
      Общий итог:
      С начала войны до крушения царизма мобилизованы были в русскую армию четырнадцать с половиной миллионов человек. Призывы охватили почти половину мужского населения (на каждую тысячу человек четыреста семьдесят четыре мобилизованных). По отдельным районам этот показатель был еще выше (например, по Пензенской губернии из тысячи человек призваны были пятьсот три, по Тульской - пятьсот тридцать шесть, и т. д.). К концу войны общая численность мобилизованных - свыше пятнадцати миллионов, общее число потерь - до восьми миллионов. Таким образом, потери составили более половины мобилизованных мужчин лучших возрастов - цвет населения России.
      "Воевнули чем бог послал", - угрюмо сострил думский депутат и прапорщик В. В. Шульгин, вернувшись в 1915 году из поездки в действующую армию.
      (1) Robert К. Massie. Nicholas and Alexandra. An intimate-account of the last Romanovs, and the fall of imperial Russia, Atheneum. New-York. 1967.
      (2) Sarajewo-Ursachen, Folgen und Zehren. Ein internationales Symposion der "Presse" zum 50. Jahrestag der Ermordung Franz Ferdinands. 27-28. VI. 1964.
      (3) На страницах двадцатичетырехстраничного выпуска издательства Мольдена, в значительной части посвященного апологии гогенцоллернской и габсбургской империй, одновременно выступили шестнадцать историков из США, ФРГ и Австрии.
      (4) Univ. Prof. Theodor Schieder (Koeln). Die Weltkriege und der Griff nach der Weltmacht. Ebenda. s.II
      (5) Univ-Prof. Adam Wandruszka (Koeln). Die "Kriegsschuld" der Fuerungschichten". Ebenda. S. XI.
      (6) "Ein Lot Freude, zwei Lot Kummer und 100 Pfund Hollenangst. Univ. Prof. Hugo Hantsch. Oraf Berchtold - Legende und Wirklichkeit. Ebenda. S. XI.
      (7) Hans Weigsel. Triumph der Nebensachen. Ebenda. S. .XIII-XIV.
      (8) Jоh. Christoph Allmayer-Beсk. Die Grosse Schweigerin: die Armee. Ebenda. S. XI.
      (9) Univ. Doz. Fritz Fellner. Zwischen 10 Juni und 28 Juli 1914. Die Wochen Zwischen Aftentat und Kriegsausbruch. Elenda. S. L.
      (10) В. И. Ленин. Полн. собр. соч., том XXVI, стр.16
      (11) Paul Sethe. "Ich habe es nicht gewollt" (Der Kaiser hatte Angst vor dem Krieg). "Der Stern" (Hamburg), N 31,2.111. 1964.
      (12) Die deutschen Dokumente zum Kriegssausbruch. Berlin-Wien, 1924.
      (13) Германский посол в Вене
      (14) Германский посол в Петербурге
      (15) Германский посол в Лондоне
      (16) Английский министр иностранных дел
      (17) В. Шульгин. Дни. Издательство "Прибой", Ленинград, 1925. Стр. 43.
      (18) там же.
      (19) Wie der Weltkrieg vorbereitet wurde. Berlin-Wien-Zurich, 1929
      (20) там же
      (21) Wie der Weltkrieg vorbereitet wurde Berlin-Wien-Zurich, 1929.
      (22) А. Сазонов. Потери России в войну 1914-1918 гг. Труды Комиссии по обследованию санитарных последствий войны 1914-1920 гг. Государственное издательство, Москва, 1923 г.
      Конец второй книги
      М. Касвинов
      ДВАДЦАТЬ ТРИ СТУПЕНИ ВНИЗ
      * КНИГА ТРЕТЬЯ *
      Volentem ducunt fata, nolentem trahunt. (Согласных судьба ведет, несогласных тащит.)
      Из античных стоиков
      КОНТИНЕНТ В ОГНЕ
      После того как Пурталес вышел из кабинета Сазонова, оставив на столе ноту с объявлением войны (1), стремительно стали развертываться и военные события.
      Первые бои на границах завязались уже в предрассветной мгле следующего дня.
      С каждым последующим августовским днем пожар все более разгорался, охватывая Европу и мир.
      В конечном счете в пылающем кольце первой мировой войны оказались десятки государств с населением свыше полутора миллиардов человек.
      Не все эти государства приняли практическое участие в вооруженной борьбе. Почти половина стран, примкнувших к Антанте, числилась ее союзниками номинально.
      Из 290 дивизий, в первые недели посланных на европейские поля сражений правительствами Антанты, не менее половины выставила Россия.
      На плечи русской армии легла главная тяжесть войны. Все участвовавшие в борьбе союзники России, большие и малые, исходили из расчетов на ее помощь и поддержку; в трудную минуту ждали и надеялись, что она выручит, спасет.
      В наше время в западной публицистике можно встретить немало рассуждений о "рыхлости" и "инертности" русской армии, которая на полях сражений первой мировой войны якобы проявила почти полную небоеспособность. Ослепленные глянцем сапог вильгельмовского генералитета, состоявшего, по-видимому, из одних гениев и полубогов, некоторые авторы, например Петер Урбан на страницах "Франкфуртер альгемайне", рисуют сказочное превосходство кайзеровских войск над русскими, сопоставляя "блестящую слаженность" первых и "унылую развинченность" вторых.
      Истина состоит, однако, в том, что уже на первом этапе борьбы "рыхлая" русская армия приковала к себе 58 процентов (по числу дивизий) вооруженных сил австро-германского блока.
      Царским Генеральным штабом были подготовлены два варианта плана действий на случай предвидевшегося австро-германского выступления. Вариантом "Т" предусматривалось, что если Германия предпримет главный удар на Востоке, то 672 батальона первого эшелона развертываются против нее, а 552 батальона - против Австрии. По варианту "А" навстречу австрийцам должно было развернуть 744 батальона, против немцев - 480. Поскольку кайзеровское командование сразу же раскрыло свои карты, устремившись главными силами на Льеж и Брюссель, царь приказал верховному главнокомандующему Николаю Николаевичу ввести в действие вариант "А". Это означало, что предполагается. русскими силами нанести поражение Австрии, а затем, во взаимодействии, с западными союзниками, сломить Германию.
      Но остаться верными этому плану царь и Николай Николаевич не сумели. Из-за просчетов в подготовке и оснащении, а также из-за медлительности сосредоточения (следствие слабости транспортных средств) армия вынуждена была вступить в первые сражения лишь частью сил. К тому же с самого начала ей пришлось взять на себя то бремя систематического вызволения союзников, которое она несла на протяжении всех сорока месяцев участия старой России в мировой войне.
      И все же, наперекор всем трудностям, вооруженные силы России успешно вступили в первые бои, с ходу развили высокий темп массированных атак и нанесли противнику ряд оглушающих ударов.
      В Галицийской битве, развернувшейся с 23 августа по 12 сентября, четыре русские армии (Юго-Западный фронт) нанесли четырем австро-венгерским тяжелое поражение и, взломав на широком участке фронт, вынудили противника к общему отступлению. 3 сентября был взят Львов. Преследуя деморализованные габсбургские войска, наступающая армия очистила от них большую часть Галиции и подошла к Карпатам. Ее противник за 18 дней откатился на 240 километров, потеряв 400 тысяч человек. В ходе этого сражения австрийская армия подверглась таким ударам, от которых она уже не смогла оправиться. Открылась перспектива перенесения боев от подножья Карпат в центральные районы двуединой империи, с последующим развитием марша на Вену. Но воспользоваться этим успехом для достижения решающего стратегического результата Юго-Западный фронт не смог, так как у него не оказалось нужных резервов.
      Пока в Галиции шли эти бои, на Западе силы вторжения отбросили бельгийскую армию в направлении на Антверпен и хлынули через Маас в Северную Францию. Фон Мольтке - младший, начальник генерального штаба, отдал приказ об общем движении на Париж, 1-я армия генерала Клука, форсировав Верхнюю Сомму, начала заходящий маневр, стремясь обогнуть Париж и во взаимодействии с соседями ударами во фланги и тыл добиться окружения союзных армий. На подступах к французской столице, вдоль реки Марны, изнуренные союзные войска отчаянно сдерживали напор группы германских армий численностью в 900 тысяч солдат, армий, имевших 3360 орудий, в том числе 435 тяжелых. Фронт англо-французов трещал. Над Парижем нависла угроза. Пуанкаре в письме к Николаю молил о помощи.
      Повинуясь личному приказу царя, Ставка бросила в поспешное наступление на Восточную Пруссию две армии: Первую - Ренненкампфа и Вторую - Самсонова.
      Самсонов развернулся на линии Ломжа-Маава и смело пошел вперед, поддерживаемый Ренненкампфом. В районе Биркенфельд-Аугау он нанес ряд сильных ударов по центру и флангам пятившейся перед ним 8-й германской армии фон Притвица. Притвиц побежал, бросая технику, теряя убитых и раненых. Этот 66-летний толстяк, славившийся не столько полководческим мастерством, сколько обжорством и умением забавлять кайзера за столом скабрезными анекдотами и сплетнями, в панике донес германской Ставке, что намерен отойти за Вислу, но не уверен, что сумеет удержать и этот рубеж. Смятение охватило Германию, увидевшую на своих дорогах потоки беженцев с Востока: ей уже мерещился прямой русский прорыв через Восточную Пруссию на Берлин.
      Чтобы предотвратить катастрофу, Мольтке снял с фронта на Марне два корпуса и кавалерийскую дивизию, в районе Меца сосредоточил третий корпус и все эти силы перебросил в Восточную Пруссию.
      В те дни командующий Северо-Западным фронтом Жилинский заверял Самсонова, что 1-я армия Ренненкампфа продолжает участвовать в наступлении, поддерживая давление на противника; в действительности в критический момент подхода с Запада новых германских сил Ренненкампф остановился и вышел из боя, обнажив фланг 2-й армии Самсонова. Воспользовавшись неожиданно открывшейся брешью, Гинденбург, сменивший Притвица, обрушился на 2-ю армию, измотанную атаками и израсходовавшую боезапас. Она очутилась в окружении в районе между Сольдау и Мазурскими озерами и была сокрушена.
      Зато удалось достигнуть цели на Западе. Ослабленная уходом на Восток части своих ударных сил, кайзеровская армия на Марне была остановлена, а затем отброшена. В итоге союзники удержали фронт. Маневренная война на Западе перешла в позиционную, продолжавшуюся около четырех лет.
      На марнских берегах Жоффр надломил Клука. Но удачу эту сделал возможной Самсонов, когда за Вислой, по его собственному выражению, "расквасил" Притвица. "Чудо на Марне" оплатили своей кровью тысячи солдат 2-й армии, преданной Ренненкампфом. Стал жертвой того же предательства и сам командующий 2-й армией:
      30 августа 1914 года на поле боя под Сольдау генерал Самсонов покончил с собой. Двумя днями раньше Ренненкампф, бросив свои войска, бежал в Вильну.
      Ожидали, что Николай П предаст дезертира и изменника военному суду. Этого не случилось. Еще некоторое время Ренненкампф подвизался на фронте в высокой командной должности. Потом, правда, было что-то вроде следствия. Кончилось оно ничем: императрица демонстративно дала аудиенцию Ренненкампфу, после чего власти фактически не могли уже ничего с ним поделать.
      Следствие довела до конца советская власть: в 1918 году Ренненкампф по приговору ревтрибунала был расстрелян.
      28 сентября 1914 года русская армия завязала Варшавско-Ивангородское сражение, закончившееся крупным поражением противника и отходом его на запад. 22 марта 1915 года окруженная крепость Перемышль капитулирует, взяты в плен 120 тысяч солдат, захвачено 900 орудий. С этой весны центр тяжести противоборства все более перемещается на Восток, где против России действуют 120 из 268 дивизий германского блока. Убедившись, что Николай II распыляет силы и шарахается из стороны в сторону, преимущественно приноравливаясь к военным и политическим потребностям союзников, германское командование задумало добиться решения путем летнего блицкрига на Востоке.
      У Горлицы противнику удалось прорвать фронт. Стойкость русских солдат не смогла возместить нехватку боеприпасов, скудость средств связи и транспорта, слабость службы разведки, просчеты командования. Началось массовое отступление дивизий под шквалом огня германских орудий: отвечать врагу было почти нечем - боезапас составлял три снаряда на орудие в сутки. 22 июня пал Львов. Упорно сопротивляясь, армия в течение июня - июля оставила Галицию. Была потеряна также часть Прибалтики. 22 августа пала крепость Ковно, брошенная бежавшими в тыл генералами Меллером и Григорьевым, ответственными за ее оборону. В конце лета под немецкой оккупацией оказалась вся так называемая русская Польша. Еще усилие, казалось генералам кайзера, и главная русская группировка будет выведена из строя. Но эта цель оказалась недостижимой. Потеряв пространство, сопротивляющаяся армия не дала окружить себя и сохранила живую силу. Она остановилась и сумела закрепиться на оборонительном рубеже Двинск-Пинск-Тарнополь-Черновицы; у этого рубежа и заглох австро-германский блицкриг.
      Неудачи лета пятнадцатого года особенно наглядно показали народам России, что царизм неспособен обеспечить эффективную оборону страны, отдает армию в жертву интересам антантовского империализма, ведет дело к катастрофе. Остались безнаказанными виновники провалов, организаторы снарядного голода, тайные и явные пособники врага в штабах и министерствах. Только Сухомлинов был устранен (11 июня 1915 года).
      Но вскоре после того, в самые горькие для армии дни неудач, Николай II назначает на высшие военные посты других известных германофилов, в их числе Эверта - командующим Западным фронтом и фон Плеве - командующим Северо-Западным фронтом.
      В этот период тяжелых для русской армии испытаний западные союзники ничего не сделали, чтобы облегчить ее положение. Снова выявилось, что союзники заняты только собой, трудностями русской армии не озабочены.
      Летом 1915 года, когда русская артиллерия за недостатком снарядов почти умолкла, склады англичан ломились от боеприпасов. Как вспоминал после войны Ллойд-Джордж, англичане "копили снаряды, самодовольно показывая на гигантские нагромождения", в то же время на каждую просьбу России о помощи материалами отвечали, что дать нечего. Так же обстояло дело и с прочим оснащением. В то время как у союзников авиация применялась уже довольно широко и для разведки, и для бомбежек, в русской армии самолетов было очень мало. Союзники перебрасывали автотранспортом целые дивизии и корпуса; Россия же располагала всего двумя тысячами грузовиков, из коих лишь малая часть обслуживала фронт.
      К весне и лету 1815 года относятся первые шаги распутинской группы царедворцев, направленные на установление тайных контактов с германским правительством. Такие же шаги предприняли и немцы. Взаимно прощупывается возможность заключения царем сепаратного мира с кайзером. На секретный меморандум Фалькенгайна (после Марны занявшего место Мольтке) о крайней желательности переговоров с Россией Вильгельм ответил "безоговорочным да" (2).
      Между тем бойня идет своим чередом. Военная панорама начала шестнадцатого года - это застывшие фронты, бесконечные линии окопов и заграждений из колючей проволоки, избороздивших, как шрамы, лицо континента; укрытые брустверами тяжелые орудия, окутанные гарью поля и леса; миллионы засевших в траншеях русских и союзных солдат, почерневших от порохового дыма, покрытых окопной грязью. Велики были страдания солдат. Цели и интересы "начальства", "господ" в той войне были чужды и непонятны народу. Но по исторической традиции в душе русcкогo воина, когда он выходил на поле боя, над иными побуждениями преобладало чувство воинской чести, ратного долга. "Сколько раз, - писал позднее А. А. Брусилов, - спрашивал я в окопах, из-за чего мы воюем, и всегда неизбежно получал ответ, что какой-то там эрц-герц-перц с женой были кем-то убиты... Выходило, что людей вели на убой неизвестно из-за чего, то есть по капризу царя... Войска наши были обучены, дисциплинированны и послушно пошли в бой, но подъема духа не было никакого, и понятие о том, что представляла из себя эта война, отсутствовало полностью" (3).
      Как бы там ни было, дело свое солдаты сделали: на галицийских, восточно-прусских и польских полях они мужеством своим сорвали кайзеровский график захватнической войны; разрушили надежду Вильгельма на завоевание Европы и расчленение России путем нескольких крупномасштабных маневренных операций; заставили его увязнуть в затяжной изнурительной борьбе. Заслуги русской армии вынуждены сегодня признать и некоторые недруги нашей страны, сделавшие своей специальностью очернение ее истории.
      Сознавая, что время работает против них, вильгельмовские стратеги решили вновь попытать удачи таранным ударом по англо-французской обороне. 195 дней - с февраля по сентябрь - штурмуют они Верденский укрепленный район, одну из главных опор союзнической оборонительной системы. Полк за полком, дивизия за дивизией перемалываются на жерновах верденской мельницы. За 11 месяцев под Верденом пали (с обеих сторон) 958 тысяч человек. Союзники едва держались на ногах.
      И на этот раз их выручила Россия.
      18 мая у озера Нарочь развертывается русское наступление, облегчившее положение французов под Верденом. А 4 июня переходят в мощное наступление на австро-германские позиции войска Юго-Западного фронта под командованием А. А. Брусилова. В авангарде фронта идет лучшая из его четырех армий - 8-я, сохранившая свою выучку и закалку с тех дней, когда эти качества прививал ей Брусилов, будучи ее командующим. Задумано было это наступление как совместная операция нескольких фронтов. Главный удар, по замыслу Ставки, должны были нанести Западный фронт (командующий Эверт)- в общем направлении на Ошмяны - Вильно и далее на Барановичи - и, во взаимодействии с ним, Западный-Западный фронт (командующий Куропаткин, незадолго до того сменивший на этом посту фон Плеве).
      Но, хотя задумана была эта операция таким образом, что Эверт наносит главный удар, с первых часов наступления быстро двинулся вперед Брусилов, хотя обеспечен средствами он был хуже других. Тем не менее, уже 7 июня 8-я армия овладевает Луцком, а еще через неделю достигает рубежа Заложцы-Переспа в глубоком тылу противника. В обороне его пробита брешь шириной в 280 километров. Взяты в плен более двухсот тысяч солдат, захвачены сотни орудий и пулеметов. От полного разгрома спасает здесь австро-германцев выявившаяся у Брусилова нехватка боеприпасов и резервов. Да еще было обстоятельство поважнее, может быть, других: в разгар операции Эверт и Куропаткин, оба бывшие "маньчжурцы" (так называли генералов - участников войны с Японией), фактически оставили Брусилова в одиночестве; под надуманными предлогами они стали уклоняться от участия в боях, в которых им отведена была роль ведущих...
      Как видим, пример Ренненкампфа (тоже "маньчжурца"), слишком легко избежавшего в четырнадцатом году виселицы, оказался заразительным. "Маньчжурцем" был и генерал Иванов, которого Брусилов незадолго до 4 июня сменил в Бердичеве на посту командующего Юго-Западным фронтом. Иванов не только возражал в открытую, причем перед царем лично, против наступления. Он не стеснялся говорить, что вообще считает войну проигранной. Возможно, генерал поплатился бы за такие речи, если бы не приходился престолонаследнику Алексею крестным отцом.
      Далеко не все, что Брусилов хотел и мог бы сделать, ему удалось тогда свершить. Ему просто не дали для этого возможности. Тем не менее, брусиловская операция оказала глубокое воздействие на обстановку в пылающей Европе. Она повлияла на весь дальнейший ход мировой войны.
      Ставка кайзера вынуждена сократить операции на Западе, перебрасывая подкрепления на Восток. Румыния под влиянием брусиловского успеха вступила в войну на стороне союзников. В те дни Россия спасла также Италию, которой грозила полная катастрофа после поражения, нанесенного ей австрийцами у Трентино.
      С этой летней битвы 1916 года начинается перелом в противоборстве двух коалиций. Обозначаются признаки изнурения центральных держав и перевеса Антанты. Становится все более очевидным, что германский блок переходит к стратегической обороне.
      Бои показали, что ударная сила русский армии жива и сломить ее невозможно. Русская армия вынесла на своих плечах бремя потребительских заявок антантовских штабов, которые, не довольствуясь помощью, оказанной им на расстоянии, дошли до заявок на переброску русских воинских частей на западные плацдармы.
      На фоне финансовой зависимости России от западных союзников (общая сумма полученных в годы войны займов - 8 миллиардов рублей) эти заявки весьма походили на шантаж или, во всяком случае, на сделку купли-продажи. Николай II, однако, лично принял эти требования к исполнению. Для начала был сформирован экспедиционный корпус в составе четырех стрелковых бригад. Доставленные кружным морским путем частью в Шампань, на позиции французской 4-й армии, а частью на Салоникский фронт и в Македонию, они были тотчас же брошены в атаки на самых убийственных направлениях и истекли кровью.
      На межсоюзнических конференциях в Шантийи (декабрь 1915 года) и Петрограде (январь 1917 года) западные уполномоченные ставили на обсуждение квоты дальнейших поставок такого рода, но революционные события в России положили конец этим сделкам.
      Сражаясь на Востоке и Западе, на земле родной и чужой, оплачивая тысячами жизней векселя царизма на ближних и дальних равнинах континента, русские вооруженные силы еще до 1917 года дали союзникам возможность подтянуть из глубины материальные и людские резервы, а с включением в борьбу США - получить подавляющий перевес над противником.
      Позднее, когда Советская Россия революционным путем выйдет из войны, заключив Брестский договор, антантовские и белогвардейские генералы будут вопить, что это измена долгу, что русские бросили своих союзников на произвол судьбы. При этом западные политики опустят тот факт, что русская армия своими жертвами на полях сражений еще до 1917 года заложила основу разгрома кайзеровской Германии, предрешив переход стратегической инициативы к западным державам.
      Посланный царским приказом на ближние и дальние поля сражений, русский солдат повсюду, в самых трудных положениях, сражался со свойственными ему доблестью и стойкостью. Но в массе своей он тогда не мог еще знать (разве лишь отчасти догадывался), что в то время как власть имущие взимают с него дань кровью во имя своего контракта с Антантой, некоторые из них в дворцовых закоулках ткут паутину прогерманского сговора, готовясь продать кайзеру и своих союзников, и русскую армию.
      Руководящим ядром германофильской группы были царица Александра Федоровна (4) и Г. Е. Распутин.
      Движущей пружиной этих происков был страх Николая II и его приближенных перед революцией.
      Не говоря уже о мучительных для них воспоминаниях, связанных с революцией 1905 года, с тревогой и беспокойством оглядывались они и на многие события последних предвоенных лет.
      То были годы нового революционного подъема в России. Организуемый и вдохновляемый на борьбу партией большевиков, рабочий класс все громче заявлял о своих правах и требованиях. Стачки протеста против расстрела на Лене, прокатившиеся по стране в апреле 1912 года, охватили 300 тысяч человек. Еще более мощная волна выступлений пролетариата ознаменовала 1 мая 1912 года: в один только этот день состоялось свыше тысячи забастовок в 50 губерниях больше, чем в маевку 1905 года. "Ленские события послужили поводом к переходу революционного настроения масс в массовое наступление против царской монархии и капиталистов... Отныне размах и характер забастовочного движения определяют развитие революционного подъема в целом. Но это не был возврат к пятому году. История не повторилась. Пятый год начался с гапонады, с шествия к "царю-батюшке". Апрельско - майские стачки 1912 года провозгласили: "Долой царское правительство!" Этот лозунг дала движению большевистская партия" (5).
      В дальнейшем усиление большевистского влияния в массах трудящихся отмечается повсеместно. В 1913 году большевистские организации работают во всех основных промышленных районах страны; выступления рабочих в большинстве своем проходят по инициативе и под руководством большевиков. В тот период царский департамент полиции в "Докладе о современном положении РСДРП" отмечал: "...Элементом наиболее энергичным, бодрым, способным к неутомимой борьбе, сопротивлению и постоянной организации, является тот элемент, те организации и те лица, которые концентрируются вокруг Ленина. Из всех революционных организаций, существующих в России и за границей, единственная, которая... успела достаточно сплотиться и зафиксировать свои лозунги и связи... - это большевистская фракция Российской социал-демократической рабочей партии" (6).
      По характеристике Ленина, страна в то время переживала "состояние плохо прикрытой гражданской войны. Правительство не управляет, а воюет" (7). Для положения в те годы характерно, что министр внутренних дел Н. А. Маклаков, направив Николаю II письмо о "настроениях среди фабрично-заводского люда", выдвинул план перевода столицы на положение чрезвычайной охраны с целью подавления назревающей "смуты". С этим планом Николай II согласился, но реализацию его затормозили возражения главы правительства В. Н. Коковцова. Насколько тревожной была для царского правительства обстановка в канун войны, показывает тот факт, что к лету 1914 года общее число стачечников в России превысило уровень 1905 года. 7 июля, в день, когда прибыл в Петербург для переговоров с Николаем II о готовящейся войне французский президент Пуанкаре, в столице стояли все фабрики и заводы, закрылись магазины, замерло трамвайное движение - бастовали 130 тысяч человек. По городу шли колонны демонстрантов с красными флагами, с пением революционных песен, произошли столкновения рабочих с полицией; впервые после 1905 года появились в рабочих районах Питера баррикады. Волна революционных выступлений распространилась в те дни и на другие города страны: в Москве бастовали 55 тысяч человек, в Риге - 54 тысячи, в Варшаве - 20 тысяч, а Харькове и Тифлисе - по 12 тысяч. Можно было полагать, что "если бы не война, окончательный штурм царизма был бы следующим, очень быстро наступившим после июля этапом" (8).
      Трудящиеся России все решительней становились под знамя грядущей революции. Большевики сплачивали их для совместной борьбы против общего врага. "Будет революция или не будет, - писал Ленин, - зависит не только от нас. Но мы свое дело сделаем, и это дело не пропадет никогда. Оно посеет в массы глубоко семена демократизма и пролетарской самостоятельности, и семена эти обязательно дадут ростки, завтра ли в демократической революции или послезавтра в социалистической" (9).
      Отмечалось в предвоенные годы и быстро нарастающее обострение классовой борьбы в деревне (одно из следствий столыпинской аграрной реформы), а также усиление революционных настроений в армии (волнения солдат в Киевском и Ташкентском гарнизонах, матросов в Кронштадте, Свеаборге и Севастополе). От выдвижения частичных требований трудящиеся массы России, руководимые рабочим классом, все чаще переходят к политическим действиям под лозунгом свержения царского самодержавия.
      После короткого спада во второй половине 1914 года борьба рабочего класса против царского гнета разгорается с новой силой в жестоких условиях военного времени. В 1915 году произошли в России 1063 стачки - в 15 раз больше, чем за первое полугодие войны. Число стачечников поднялось до 569 тысяч, что составляет увеличение более чем в 15 раз. "Чем помирать за врагов своих, - говорилось в одной из листовок иваново-вознесенских рабочих, помрем на баррикадах за постоянный мир, за свободу" (10). В дни, когда распространялась эта листовка, полиция устроила иваново-вознесенскому пролетариату зверское избиение. 100 убитых, 40 раненых - таков был итог расправы, учиненной царскими властями на улицах города.
      Никакие самые жестокие репрессии не могли, однако, задержать подъема классовой борьбы. Несмотря на драконовский режим военного времени, в стране неудержимо назревал революционный кризис. Массовые выступления прошли в течение 1915--191S годов на шахтах Донбасса, в рабочих районах Нижнего Новгорода (в особенности Сормова), Тулы, Екатеринослава, Харькова и других промышленных центров и, разумеется, главных из них - районов обеих столиц. Отсюда, из очагов рабочего движения, революционное брожение в годы войны перебрасывается в деревню (разгром и поджоги помещичьих имений, "бабьи бунты", потравы полей и лугов), на национальные окраины (восстание в Казахстане), в армию (братание солдат со стачечниками и демонстрантами, антивоенные вспышки в гарнизонах и частях, в русских экспедиционных войсках во Франции и Греции). Конец 1916 года отмечен напряженной борьбой партии за подготовку масс к революции. "Довольно терпеть! - писали в своих листовках большевики Екатеринбурга. - Пора самим положить конец этой бессмысленной войне". "Готовьтесь к решительному бою со своими угнетателями",-обращались к трудящимся ростовские большевики.
      Широко разливалась по стране волна народного недовольства и возмущения, эпицентр же грядущей бури определялся, конечно, в обеих столицах. Здесь формировались ведущие, ударные силы надвинувшейся революции. Сосредоточившие более 40 процентов всего рабочего класса России, эти два района были в годы войны очагами большинства стачек. Один Петроград дал по декабрь 1916 года 30 процентов участников всех стачек вообще и 75 процентов участников стачек политических. Петроградские забастовки и демонстрации, вспыхнувшие в начале января 1917 года, в 12-ю годовщину "Кровавого воскресенья", были и началом народных волнений, развернувшихся в Февральскую революцию.
      Именно такого конечного исхода больше всего и боялся Николай II: разрушения его власти и трона новым, небывалым ударом очередной революционно-демократической волны. Он хочет, подстраховав себя Священным союзом с кайзеровским райхом, раз и навсегда "подморозить Россию так, чтобы она не жила" (11). Тайное или явное желание замирения с кайзером звучало в устах разных лиц так:
      М. М. Андроников, князь: "Не будем, господа, забывать пятый год. По мне, так уж лучше пусть немцы отрубят нам хвост, чем наши мужички голову" (12).
      Г. Е. Распутин: "Лучше Германия, чем революция" (13).
      Он же: "Германия слишком сильна для нас, чтобы мы рискнули с ней бороться. К тому же она ничего, кроме добра, нам не делает" (14).
      В. И. Бреев, монархический лидер: "Франко-русский альянс этот несчастная ошибка... дружба ястреба с медведем: один - в небесах, другой - в лесах, и оба друг другу ни на что не нужны... Для нас была бы полезнее дружба с Германской империей - дружба каменная, железная..." (15) Т. Е. Боткина, дочь лейб-медика:
      "Они (царедворцы. - М. К.) говорили, что Россия ни в коем случае не должна бороться с Германией, так как Германия - оплот монархизма... По этой, а также по экономическим причинам мы, напротив, должны быть с ней в союзе" (16).
      А. А. Мосолов, бывший начальник канцелярии министерства двора: "Он (Фредерикс. -М. К.) считал, что для блага монархического принципа России следует поддерживать наиболее дружеские отношения с Германией. Пруссия, по его мнению, была последним устоем принципа легитимизма в Европе; в этом отношении она столь же нуждалась в нас, как мы в ней... Ни Франция, ни даже Англия, сказал мне однажды граф, не постоят за нашу династию... Они знают судьбу Самсона после того, как его остригла Далила" (17).
      В. Н. Воейков: "Они (революционные власти. - М. К.) поставили мне в вину то, что в момент, когда до сведения государя дошло известие о начавшейся революции, я сказал ему: "Ваше величество! Теперь остается одно: открыть немцам Минский фронт. Пусть германские войска придут для усмирения этой сволочи"" (18).
      И аристократы типа Андроникова, и служаки типа Воейкова настойчиво твердили: "Не забывайте о пережитом в пятом году". Но дело в том, что события начала века уже не были мерилом. Народный счет Николаю II с 1905 года намного возрос.
      Ведь за два с половиной года воины русская армия потеряла столько же людей, сколько все остальные армии союзников, вместе взятые.
      Протест народный назревал не только в России. Брожение нарастало и в других концах Европы, в странах обеих коалиций. Но Романовым будущее предвещало особенные неприятности.
      (1) После войны тот и другой описали свою дипломатическую борьбу летних дней 1914 года в книгах: S. D. Sazоnоv. Fateful years. London, 1928. Vоn Purtales Friedrich. Meine letzte Verhandlungen in St. Petersburg. Ende Juli 1914. Berlin, 1927.
      (2) Wie der erste Weltkrieg vorbereitet wurde. Internationale Presse-Korrespondenz. Berlin, Neu-Lengbach, 1931, S. 201.
      (3) А.А. Брусилов. Мои воспоминания. М., 1963, стр. 82-83. Далее в сносках: "Брусилов, стр.".
      (4) Ее настоящее имя: Alix Victoria Helen Brigitte Louise Beatrice, Prinzessin von Hessen-Darmstadt. Родилась 25 мая 1872 года в дармштадтском дворце своего отца, великого герцога Гессенского Людвига IV. Училась в Гейдельбергском университете; получила диплом бакалавра по курсу философских наук. Имела брата Эрнста Людвига (с 1892 года - великий герцог Гессенский) и двух старших сестер: Эялу, известную в России под именем Елизаветы Федоровны (замужем за великим- князем Сергеем Александровичем, дядей Николая II); Ирену (замужем за Генрихом Прусским, братом Вильгельма II). Вышла замуж за Николая II и стала императрицей в 1894 году. Родила четырех дочерей: Ольгу (Т895), Татьяну (1897), Марию (1899). Анастасию
      (1901). В возрасте 32 лет (12 августа 1904 года) родила в Петергофе престолонаследника Алексея. Вошла в историю последнего царствования как ярая ненавистница революции, вместе с Распутиным окончательно дискредитировавшая систему самодержавия. Сыграла роковую роль в личной судьбе своего супруга последнего русского царя.
      (5) История Коммунистической партии Советского Союза, т. 2, стр. 382.
      (6) "Пролетарская революция", 1923, No 2, стр. 437, 441.
      (7) В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 65.
      (8) А.Е. Бадаев. Большевики в Государственной думе. Воспоминания. М., 1954, стр. 310.
      (9) В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 22, стр. 173.
      (10) Листовки Иваново-Вознесенской большевистской организации 1900-1917 года. Иванове, 1957, стр. 304.
      (11) Выражение К. Н. Леонтьева (1831- 1891), публициста крайне реакционного направления.
      (12) А. Симанович. Воспоминания бывшего секретаря Распутина. Париж, 1923, стр. 41. Далее в сносках: "Симанович, стр."
      (13) Dehn Lili (Julia). The real tsaritsa. London. Thornton Butter-worth, 1922. p. 94. Далее в сносках: "Dehn Lili (Julia), p.".
      (14) Роберт Вильтон (Уилтон). Последние дни Романовых. Берлин, 1923, стр. 4. Далее в сносках: "Вильтон, стр.".
      (15) А. М. Горький. Монархист. Собрание сочинений. М" 1951, т. 15, стр.305.
      (16)Татьяна Боткина. Воспоминания о царской семье и ее жизни до и после революции. Белград, 1921, стр. 15.
      (17) А.А. Мосолов. При дворе императора. Изд-во "Филин". Рига, год издания не обозначен, стр. 85. Далее в сносках: "Мосолов, стр.".
      (18) В.Н. Воейков. С царем и без царя. Воспоминания последнего дворцового коменданта императора Николая II. Гельсингфорс, 1936, стр. 187. Далее в сносках: "Воейков, стр.".
      МЕЖДУ ДВОРЦОМ И СТАВКОЙ
      С осени четырнадцатого года Николай много ездил по стране, по фронтовой зоне.
      Дворцовый комендант Воейков потом подсчитал, что до февраля 1917 года императорский голубой поезд (вместе со следовавшим за ним свитским) наездил более ста тысяч верст.
      Главный маршрут: Царское Село-Ставка, которая при Николае Николаевиче находилась в Барановичах. В первый раз царь приехал сюда 20 сентября 1914 года. Поезд его спрятали в ольховой роще на специально построенной колее.
      Каждое утро, ровно в 10 часов, царь приходил в штаб. В присутствии верховного главнокомандующего начальник штаба Н. Н. Янушкевич или генерал-квартирмейстер В. Н. Данилов докладывает ему об обстановке на фронтах. С той же пунктуальностью царь появляется на заседаниях военного совета, которыми обычно руководят Янушкевич или великий князь. Любит посадить рядом с собой священника Г. А. Шавельского (1).
      Сидит царь на этих совещаниях скромно, почти безмолвно. От вмешательства в обсуждения воздерживается, дяде своему не мешает, авторитета его перед генералами не ущемляет, выглядит рядом с ним просто как почетный гость. Иногда, вытащив из кармана портсигар, достает папироску, объявляет: "Кто желает закурить, курите".
      Невмешательство его в дела, впрочем, кажущееся. За спиной верховного идет возня. Под него подкапывается придворная клика, возглавляемая Распутиным, вдохновляемая царицей. Николай Николаевич не устраивает ее ни своим необузданным нравом, ни подчеркнуто проантантовской ориентацией, ни демонстративным презрением к обступившей царицу "плебейской швали", которую в глазах великого князя представляли прежде всего, как он однажды выразился, "этот сибирский конокрад (2) и его биржевые клиенты и сотрапезники".
      Между тем, сам Николай Николаевич помог сибирскому бродяге проникнуть в царский дворец.
      В 1902 году впервые занесло в столицу юродствующего во Христе странника Григория. С рекомендательной запиской от викария Казанской епархии Хрисанфа явился он к ректору духовной академии Сергию, смиренно моля обратить на себя внимание, помочь небольшим денежным пособием. В этот момент сидели в кабинете Сергия его друзья - Шванебах и Нейгардт, а также инспектор академии и негласный духовник царской четы Феофан. Что-то показалось им в страннике необычным: движения, речь, взгляд. Вскоре Феофан знакомит с богомольным мужиком Анастасию Черногорскую, жену Николая Николаевича (3). Затем великокняжеская пара у себя дома представляет его императрице Александре Федоровне. Как завороженная, сидит ее величество под пронизывающим взором Распутина, слушает его вкрадчивую, пересыпанную мистическими вывертами мужичью речь. Затем следует представление его Николаю II, первое приглашение во дворец, где он быстро овладевает вниманием царской семьи и входит в роль своего человека.
      Все последующее, что связано с именем Распутина, зарубежные авторы обычно склонны представить как некий плутовской роман - серию необычайных похождений экзотического таежного пилигрима, воспользовавшегося удачной возможностью на царский счет поесть, попить и поразвлечься с дамами. С легкой руки первых белоэмигрантских сочинителей сложилась на Западе манера романтического, приключенческого и этакого сатанинско-демонического изображения распутиниады. Сегодняшние образцы, представляемые книгами Колина Уилсона (4) и Сальветти Гуальтьеро (5), всего лишь повторяют то, что писали прежде генерал Спиридович (6), Алексей Марков (7) и Борис Алмазов (8). А именно: своим амурно - пьяным разгулом и ресторанными скандалами втершийся в царскую семью мужик подорвал ее божественный престиж и, дискредитировав, так сказать, в житейском плане, погубил ее. С той же позиции выступают и западногерманские коллеги Уилсона: и они стараются "деполитизировать" Распутина, отрицая за ним сколько-нибудь существенную роль в государственных делах, квалифицируя его поведение главным образом как "монашеский курьез", а обвинение его в государственных преступлениях - как недоразумение. Если Распутин и оказывал какое-нибудь влияние на царскую чету, то оно-де не выходило за рамки религиозной нравственности и фамильных проблем, а также некоторой способности лечить внушением. Это был "монах с причудами - и только" (9) Во дворце он ни на что не претендовал, лично для себя ничего не выпрашивал, ему и в голову не приходило добиваться положения "грауэ эминенц" (закулисного правителя), он вообще был "политически индифферентен". "Только тогда, когда все на него ополчились - министры, депутаты думы, церковная иерархия и пресса, он стал отвечать, используя единственное оружие, которым обладал, - расположение царицы. Если он в конце концов и стал в России политической силой, то лишь будучи вынужденным к этому из самообороны" (10).
      Распутин, по словам Уилсона, был во дворце фаворитом; бывали же там фавориты и сто, и двести лет назад, и никто этому не удивлялся.
      Конечно, состояли при царях фавориты и шуты и в прежние времена. Являлись они обычно из толпы тех же придворных, зачастую и из аристократов.
      Ни на кого из них Распутин не был похож. Он в своем роде уникален. Это фаворит неслыханный и небывалый.
      Пришел из тайги во дворец, дошел до императорского трона и, как писал Алексей Толстой, "глумясь и издеваясь, стал шельмовать над Россией неграмотный мужик с сумасшедшими глазами и могучей мужской силой".
      Не он ищет милостей у царедворцев, а они заискивают перед ним.
      Какие бы сводные обзоры его похождений ни составляла тайная полиция, препровождая их в царский кабинет, все отскакивает от него, как горох от стенки.
      В разгар его деятельности уже немыслимо рождение во дворце идеи или проекта, которые не связывались бы с его именем.
      И поныне он котируется на западных пропагандистских биржах как непреходящая, неувядающая историческая сенсация.
      Он стал героем по меньшей мере 20 кинофильмов и телефильмов, поставленных голливудскими, мюнхенскими, лондонскими и прочими продюсерами только за последние 25 лет (11).
      Он стал героем десятков книг, включая специально ему посвященные поэмы, повести, романы и даже трилогии.
      Но если отбросить псевдоромантическую шелуху и эротический гарнир (а того и другого больше чем достаточно в романах и фильмах о Распутине), то фигура эта выглядит несколько по-иному.
      Проницательный и хитрый ум помогает ему освоиться с обстановкой императорских покоев, недоступных многим самым высоким сановникам империи. Неряшливый, невежественный мужик с плохо расчесанной бородой сидит вечерами за чайным столом царской четы, часами плетет витиеватую несуразицу о таинствах общения с небом и прочих туманных материях. Скрытой энергией пронизана его сухощавая, слегка сутулая фигура. Незнание этикета, корявость речи и неуклюжесть манер компенсируются наглой самоуверенностью. Он держится с Николаем и Александрой Федоровной спокойно, ласково и непринужденно. Войдя, целуется с ними, обращается к ним на "ты", позволяет себе фамильярно и, вместе с тем, осторожно тронуть царя за руку, прикоснуться к его плечу. Пообвыкнув, "Распутин стучал на царя кулаком" (12). Царь и царица называют его "Григорий Ефимович" или просто "Григорий", он их - "папа" и "мама".
      Он начал в семейном кругу Романовых с роли божьего человека, знатока христианских догм, испытывающего постоянную жажду общения со всевышней силой. В его застольных проповедях - сначала перед царем, а потом в аристократических салонах - смешались мистическая евангельская фразеология со старым хлыстовским словоблудием о единстве плоти и духа. Его ведущий тезис: спасение души возможно лишь через грех и покаяние. Не нагрешишь - не покаешься, не спасешься. Чем больше наблудишь, тем выше будет оценен подвиг покаяния там, в небесах.
      В странствиях по монастырям он научился молиться крикливо и припадочно, бормотать священные тексты невнятно, заумно и отрывочно, и теперь, в царском дворце, все это ему пригодилось. От глашатая и пророка - один шаг до спасителя. Он олицетворяет и грех, и спасение, и блаженство. Он, кроме того, ниспослан провидением охранять династию, ограждая от опасностей и случайностей жизнь тяжело больного престолонаследника (13).
      За чаепитием в обществе старца семейство забывает о времени. Все в нем восхищает: и мурлыкающая скороговорка, и молитвенная экзальтация, и программа "чудес". С первых месяцев знакомства с ним Николай то и дело записывает (14): "Снова собрались с нашим Другом"; "Слушали его за обедом и в продолжение всего вечера до часу (ночи)"; "И все бы слушать и слушать его без конца"; "Вечером имели утешение побеседовать с Григорием - с 9 часов 45 минут до 11 часов 30 минут"; "Вечером опять побеседовали с Григорием". Одна из записей фиксирует, что Распутин прибыл в 3 часа дня, пробыл до вечера, при этом семья открыла ему доступ в свои интимные апартаменты: "Он обошел все наши комнаты". Он попал в царскую спальню. Его особенно интересовали такие укромные уголки. Он еще не раз сюда попадет (15). Пока же царь записывает: "Сидел с нами Григорий". И долго еще, почти до конца царствования, даровано было Николаю II наслаждаться обществом трясуна: "Всякое от него слово для меня радость; при нем оживаю душой" (16).
      Эти многочасовые сидения царя с мужиком могли бы показаться сюжетом для квазинародного лубка, если бы не реальность способов, с помощью которых хитрый сибирский оборотень сыграл на некоторых психопатических чертах своей клиентуры.
      Роберт Масси в своей 500-страничной монографии (17) доказывает, что Распутин запугал царскую чету угрозой гибели сына. Это верно, но лишь отчасти. Старец запугал чету угрозой и ее собственной гибели. Он научился эксплуатировать страх царя и царицы. Уверовав в прочность своих внушений, в значительной степени гипнотических, он ездил на этом коньке до конца жизни. Усердное служение Распутина своим патронам не исключало ни нажима на них, ни даже прямого шантажа. "Став необходимостью для императрицы, он уже грозил ей, настойчиво твердя: наследник жив, пока я жив. По мере дальнейшего разрушения ее психики, он стал грозить более широко: "Моя смерть будет вашей смертью" (18). Он говорил окружающим в Царском Селе, что, когда его не будет, тогда и двора не будет" (19).
      Распутин разглядел свою клиентуру, понял ее. Он с презрением отверг светский этикет, запрещающий громко сморкаться, плеваться в обществе и чавкать за едой. Он смекнул, что салонного душки из него все равно не получится, грубый же контраст с окружением может сыграть ему на руку. Его мужицкий вид и повадки придают ему во дворце "почвенный" колорит, "пейзанскую" занимательность, и он нарочито выставляет себя корявым, неотесанным. Наблюдения подсказали ему, что мистический выкрик или смутное заклинание зачастую производят на царскую чету более сильное впечатление, чем отработанный логический аргумент. Нечленораздельным бормотанием, таинственными завываниями старец отгоняет бесов от семьи, заговаривает гемофилию Алексея (20), наколдовывает династии в целом благополучие и безопасность.
      Молитвенные бредни, не поддающиеся расшифровке и переводу на человеческий язык, производят сильнейшее впечатление. Слоняясь по монастырям, он научился загадочно тянуть слова и фразы, "божественно" мычать и бормотать - так, чтобы никто ничего не понял и вместе с тем проникся трепетом. Истинно святое такое косноязычие, в котором ничего не улавливается ни слухом, ни разумом. Чем туманней околесица, тем больше в ней магической силы, и тем выше ее цена. Конечно, если нужно, Григорий Ефимович может унизиться до нормальной человеческой речи. Но идет он на это неохотно.
      Особенно усердствует он, когда находится в отъезде и с дальней дистанции хочет продолжать свое воздействие на царскую чету. Из Тюмени или Нового Афона идут во дворец телеграммы, которые непосвященному могли бы показаться плодом белой горячки, августейших же адресатов повергают в благоговение (21):
      "Увенчайтесь земным благом небесным венцом в пути с вами Григорий".
      "Не опоздайте в испытании прославить господа своим явлением".
      "Не забудьте владыке за гулянку по Костроме пусть носит духом радостно молюсь и цалую".
      "Вставку государю императору владыко просит пропеть величанье своеручно благим намерением руководит бог Григорий".
      "Ставка государыне императрице письмо да здесь что то выбрано для меня скорби чертог божий прославит вас господь своим чудом".
      "Славно бо прославился у нас в Тобольске новоявленный святитель Иоанн Максимович бытие его возлюбил дом во славе и не уменьшить его ваш и с вами любить архиепископство пущай там будет он".
      "Ставка Вырубовой моего птенца из гнезда трепещущей пташки жалостливой мамы гостью опять на испытание понедельник я верю вам это ширма и для чего нам такая ширма они еще скажут загородить весь свет огородом что нам в пользу то дайте как волки овец ой не нужно твердыня это бог а узники дети его довольно пусь мой дух будет на небе не на земле Распутин Новых" (22).
      Об этих произведениях старца издаваемый Владимиром Бурцевым журнал в 1917 году восхищенно отозвался, что "писаны они хорошим русским языком, стилем крепким и ядреным". Впрочем, тут же было пояснено, что "по стилю они напоминают отчасти и язык начетчиков, отчасти условный воровской язык", то есть "многое, кажущееся нам непонятным и странным, его собеседниками воспринималось, по-видимому, легко" (23).
      Загадочно бормочет что-то старец на своем "ядреном" языке, но, когда обстоятельства требуют, он может и отступить от мистического словооборота. Тогда в его скороговорке улавливается реальный смысл. Ему то и дело приходится отрываться от всевышней силы, чтобы обслужить свою публику на земле. Речь идет о том, что А. Н. Хвостов уже после Февраля назвал распутинской "торговлей влиянием" (24). Опираясь на свой авторитет во дворце, старец берется - за мзду, конечно - помочь любому ходатаю в любом затруднении. На комиссионных началах он обеспечивает сановнику желанную должность; промышленному магнату - интендантский заказ или концессию; банкиру - контрольный пакет акций; генералу - командование войсками; полковнику - генеральский чин; осужденному уголовнику - помилование; пленному германскому офицеру - освобождение (25). Насколько более внятным становится в таких случаях его стиль, показывают следующие образцы эпистолярного наследия старца:
      Председателю совета министров И. Л. Горемыкину:
      "Дорогой старче божей выслушай ево он пусь твому совету и мудрости поклонитца роспутин".
      Ему же:
      "Милой дорогой старче божей простите застраной вопрос и забеспокойство меня просят сверой посылаю с любовью дайте труд ученый ей хватит Григорий".
      Ему же:
      "Дорогой божей старче выслушай их помоги ежели возможно извеняюсь Грегорий".
      Дворцовому коменданту В. Н. Воейкову:
      "Генералу Ваваикову милай дорогой надоело как напиши Рыхлову (26) пусь даст билеты бедные дорогой и не раз извеняюсь но куда я денусь плачут Распутин".
      Ему же:
      "Генералу Фавейкову дорогой милай это дело они страдают попусту увидишь старик некак 80 сказать начальнику шестой армии Григорий".
      Ему же:
      "Ставка генералу Вовейкову вот дорогой милый обидят инженера Кульжинского которому я слышал вы симпатизируете он мне устроил моих бедных минимум 150 и пристроил всего лишь месяц устройте его на место уходящего инженера Борисова начальника управления железных дорог Григорий".
      Министру иностранных дел С. Д. Сазонову:
      "Милай дорогой помоги изнывающему в германском плену требуют одного русского против двух немцев бог поможет при спасении наших людей Новых-Распутин".
      Ему же:
      "Слушай министер я послал к тебе одну бабу бог знает что ты ей наговорил оставь это устрой тогда все будет хорошо если нет намну тебе бока расскажу любящему Распутин".
      Здесь словарь старца эмоционально несколько приподнят, но вообще не чужд ему и жестковатый лаконизм. Хлопочущему о должности он однажды телеграфирует:
      "Доспел тебя губернатором. Распутин" (27).
      Деловой момент иногда увязывается с мистическим. Приобщается к таким случаям один из ближайших друзей старца, архиепископ Варнава. Например, пока Распутин прозаически "доспевает" одного из своих клиентов на должность губернатора, Варнава по его поручению организует романтическое чудо в небесах.
      "Варнава (28) только что телеграфировал мне из Кургана следующее.
      "Родная Государыня, 14 июня, в день святителя Тихона чудотворца, во время обхода вокруг церкви в селе Барабинском в небе вдруг появился крест. Он всем был виден, минут пятнадцать. Так как церковь святая поет: "Крест царей - державе верных утверждение", то и радую вас сим видением. Господь послал нам сие знамение, дабы верных ему укрепить своей любовью. Молюсь за вас всех". Дай бог, чтобы это видение было добрым предзнаменованием, ведь кресты, появляющиеся в небесах, бывают такими не всегда" (29).
      Грубым фетишизмом пронизана жизнь последних Романовых под сводами их дворцов. С легкой руки старца здесь привилась вековечная примитивная техника колдования. Бьют бубны, предупреждают о недруге колокольчики, адресуется разным божкам молитвенная скороговорка: чурбанчикам, пенькам, идолам, лепным и резным истуканчикам, амулетам, палке с рыбьей головой в виде набалдашника и пояску с вмонтированными в него священными цитатами. Юродствующий фетишизм прячется за внешним лоском европейской образованности, за изысканностью парадных выходов, за блеском балов и пиров.
      "Наш первый друг Филипп (30), - пишет Александра Федоровна супругу, подарил мне образ с колокольчиком, который предупреждает меня о близости недобрых людей, мешает им подойти ко мне поближе. Я это чувствую, я могу таким способом и тебя оберегать от злых людей... Они знают, что, если в их замыслах что-нибудь не так, я это почувствую и отвергну. Все это не по моей воле, а сам господь бог желает, чтобы твоя бедная жена была твоей помощницей. Григорий всегда это говорил, и мсье Филипп тоже" (31).
      Сигнальную службу может нести и другой предмет, например, палка.
      "Посылаю тебе Его (Распутина. - М. К.) палку, которую он когда-то получил из Нового Афона, чтобы передать тебе. Он пользовался ею, а теперь посылает тебе в знак благословения. Если можешь, хоть иногда пользуйся ею. Мне приятно, что она будет стоять в твоем купе рядом с той палкой, которую в свое время трогал мсье Филипп" (32).
      Есть и другой интересный предмет: священные пояски.
      "Они (военные. - М. К.) все любят такие пояски Григория, в которые вложены записки с разными молитвами. Я даю такие записки офицерам, отправляющимся на фронт. Два офицера, которых я прежде никогда не видела, попросили у меня пояски с молитвами отца Серафима. Мне говорили, что солдаты, носившие такие пояски в последнюю войну, все остались живы" (33).
      "Не забудь, - сопровождает Александра Федоровна инструкцией посылаемый супругу гребешок, - причесываться перед каждым трудным разговором и решением. Эта маленькая гребенка принадлежит нашему Другу. Она придаст тебе силы". И потом - еще раз: "Не забудь перед совещаниями несколько раз причесываться Его гребенкой" (34).
      Путешествующей по Новгородской губернии царице представили столетнюю богомолку, носящую вериги. Описав мужу эту встречу, царица добавляет: "Тебе старица посылает яблоко. Пожалуйста, съешь его".
      В другой раз царь просил жену передать А. А. Вырубовой, что "я видел ее брошь, приколотую к иконе, и касался ее носом, когда прикладывался" (35).
      Казалось, разнообразие способностей, проявленных Распутиным, предельно. Он проповедник благочестия и содержатель дома свиданий на Гороховой, 64; гипнотизер и дегустатор, знаток евангелических догм и врачеватель. До поры до времени одного только не хватало в этом комплексе: контакта с прессой.
      И однажды старец этот пробел возместил. Совершилось в Петрограде диво преображения бродячего богомольца в литератора и общественного мыслителя.
      Владея ограниченным умением скомпоновать из каракулей записку в 5-10 строк, он ухитрился в 1910 году издать в Петрограде серию собственных теологически-философских опусов на тему о смысле и сущности бытия (под общим заголовком "Благочестивые размышления"); а кроме того, он дал петербургской прессе ряд интервью, в которых с необыкновенной живостью начертал пути, какими, по его мнению, должны следовать в будущее и династия, и империя.
      Кто были его соавторы - тайна сия невелика есть. Кем писались для него теологические труды, теми готовились для прессы и его программно-политические откровения. Одно из таких откровений явственно воспроизводит германофильские установки сановников типа Шванебаха Нейгардта.
      В своем интервью Распутин заявляет, что "русские не могут обойтись без иностранцев". На стороне иностранцев - "машина", у русских только "душа". Пусть наседают "разные там немцы или турки" - беды нет:
      "Что иностранцы прут к нам - это хорошо". Если же его, Распутина, спросят, что в этом, собственно, хорошего, он должен будет откровенно сказать, что будущее России, по его мнению, все равно безнадежно: "Все равно от них (русских. - М. К.) ничего не останется. Как-нибудь потом вспомнят, что были, а их уже не будет". Что же делать русским в предвидении такой перспективы, то есть грядущего прихода немецкой "машины", в результате которого от России "ничего не останется"? А ничего: сидеть "любовно и тихо, смотря в самих себя". Пока русские будут "сидеть любовно и тихо", он, Григорий Ефимович, поможет "мамаше", Шванебаху и Нейгардту как-нибудь столковаться с "прущей машиной" (36).
      То же не раз говорил он при иных обстоятельствах и встречах. Его германофильство было "убежденным, активным и настойчивым" и пронизывалось "концепцией русского самоуничижения и самоуничтожения" (37). Своему секретарю он внушал: "На нее (кайзеровскую Германию) надо нам равняться, ей в рот и смотреть... Она - сила, купец ее - сила... Русский привык к немецким товарам. Немец умеет работать. Немец молодец" (38). Нелегко определить, какая доля его воззрений исходила из его собственного понимания вещей - эту способность сильно сковывала его некультурность (он не умел читать, не знал книг и документов, не разбирался в карте мира, о малых и иных средних государствах никогда не слышал). Во всяком случае, среди наблюдавших его были убежденные в том, что он, при всей изощренности своего хитрого ума, все же в главном лишь повторяет подсказываемое ему. Принципиальная основа представлений - чужая, форма практического истолкования - своя.
      Вот мнения некоторых из тех, кто судил о нем не только понаслышке:
      "Я решительно отказываюсь видеть в нем самодовлеющую личность. Он не был ею, и в своей политической роли он подчинялся, вследствие своего невежества, чьим-то директивам" (39).
      "Мало-помалу Распутин вошел в личную жизнь царской семьи. Для государыни он был святой. Его влияние в последние годы было колоссально. Его слово было для нее законом. Он и наедине принимался ее величеством... Она была совершенно обусловлена волей Распутина... Она вмешивалась в дела управления. Но в действительности она в этом имела не свою волю, а волю Распутина" (40).
      Николай Николаевич упрашивал своего племянника "прогнать гнусного мужика" (41). Его величество не только не внял этим уговорам, но и считал своим приятным долгом регулярно осведомлять Григория Ефимовича о домогательствах дяди. "С тех пор Распутин не расстается с мыслью об отмщении" (42). Как только сложилась благоприятная для этого обстановка неудачи на фронтах в дни мировой войны, перелом в настроениях двора в пользу сепаратного мира, противником которого был верховный главнокомандующий, группа Распутина дала Николаю Николаевичу бой и одолела его.
      В августе 1915 года, следуя настойчивым рекомендациям Распутина, поддержанным царицей, царь отстраняет от должности дядю и возлагает обязанности верховного главнокомандующего на себя. Так и не успел Николай Николаевич осуществить свою заветную мечту, которой он еще в конце 1914 года поделился со штабными офицерами: буде Григорий Ефимович мелькнет в Ставке или хотя бы где-нибудь во фронтовой полосе, повесить его на первом же суку с последующими извинениями перед царской четой за недоразумение, объяснимое условиями военного времени.
      Он был живуч и неуязвим, достопочтенный старец. Кроме того, ему долго везло. Не первым и не последним был Николай Николаевич в ряду тех, кто пытался оборвать эту скандальную эпопею, но потерпел неудачу.
      Его авторитет в глазах царской четы непререкаем. Влияние незыблемо. Недруги работают ожесточенно, но впустую. Теперь его роль во дворце уже не ограничивается, как бывало, душеспасительными беседами за вечерним чаем. Его экстатические застольные монологи маскировали определенную программу и холодный расчет.
      Цель, какую поставил перед собой Распутин (точнее - какую поставили перед ним тайные силы, проложившие ему путь), сводилась к тому, чтобы, упрочившись во дворце с помощью проповедей и фокусов, прибавить силы дворцовой прогерманской группе, влиять на ход политических дел в ее интересах, а буде окажется возможным - в интересах той же германофильской партии забрать верховную власть.
      Утвердившись на страхе, маниях и психопатической ущербности некоторых больных людей из Царскосельского дворца, поднялся над Россией в последнее десятилетие царизма - по выражению Коковцова - "тобольский варнак" (43), повернул к России - по выражению Шульгина - "свою пьяную и похотливую рожу лешего-сатира из тобольской тайги" (44).
      Он не раз говорил в узком кругу, что "войны нашего царя с германским" не допустил бы, кабы в дни июльского кризиса был в Петербурге. Если есть в этом какое-то преувеличение, то есть и зерно реального. Как известно, в самом начале первой мировой войны старец очутился в тюменской больнице с тяжелым ранением, которое нанесла ему ударом ножа его бывшая поклонница Феония (Хиония) Гусева, присланная из Царицына в Покровское иеромонахом Илиодором, врагом Распутина. Позднее корреспонденту лондонской газеты "Тайме", разъезжавшему по Сибири, рассказали в тюменской больнице, что "когда Распутину в палате вручили высочайшую телеграмму с известием о начале войны, он на глазах у больничного персонала впал в ярость, разразился бранью, стал срывать с себя повязки, так что вновь открылась рана, и выкрикивал угрозы по адресу царя (45). А прибыв после излечения в Петроград, сказал дворцовому коменданту: "Коли бы не та стерва, что меня пырнула, был бы я здесь и не допустил бы до кровопролития... А тут без меня все дело смастерили всякие Сазоновы да прочие министры окаянные..." (46). Да и дочь старца Матрена (Мария), месяц просидевшая в Тюмени у его постели, засвидетельствовала в эмиграции:
      "Отец был горячим противником войны с императорской Германией. Когда была объявлена война, он, раненный Хионией Гусевой, лежал тогда в Тюмени. Государь присылал ему телеграммы, прося у него совета... Отец всемерно советовал государю в своих ответных телеграммах "крепиться" и войну Вильгельму не объявлять" (47).
      Германофильство Распутина питалось твердым и постоянным убеждением (очевидно, внушенным ему инспираторами), что стабильность романовского престола лучше всего гарантируется союзом с кайзером. И он со всем рвением включается в игру сплотившейся вокруг императрицы пронемецкой группы. Он был по-своему верен Романовым, и если предавал, то для их блага.
      Он был для них находкой. Они еще в 1902 году удачно распознали его возможности.
      В зависимости от обстоятельств, влияние Распутина на ту или иную государственную акцию может быть косвенным или прямым. И все же, по мнению современников, в общем и целом ко времени первой мировой войны "его деятельность все более походит на параллельное самодержавие" (48).
      С увольнением Николая Николаевича убрано существенное препятствие с пути "параллельного самодержавия". К тому же у царя свои счеты с дядей. Николай не может простить ему высказывания в пользу "дарования свобод" в петергофском коттедже в октябре пятого года. Он подозревает, что дядя мечтает захватить трон. Германофилы нашептывают ему о происках, могущих "привести к диктатуре Николая Николаевича, а может быть, и к его восшествию на престол... Об этих слухах знали и полиция, и контрразведка. Не мог не знать о них и государь. Попали ли в его руки какие-либо доказательства - не знаю, но в переписке императрицы все время звучит нотка опасения перед влиянием великого князя" (49).
      Приближенные царя возражали против его самоназначения верховным главнокомандующим. Не было единодушного "за" даже в группе Распутина.
      Например, "когда царь сказал Фредериксу о решении принять на себя главнокомандование, граф сразу высказался против" (50). И многие другие "предостерегали его от опасного шага... Мотивами выставлялись, с одной стороны, трудность совмещения управления (страной) и командования, с другой - риск ответственности за армию в столь тяжелые для нее времена... Был страх, что отсутствие знаний и опыта у нового верховного осложнит и без того трудное военное положение"... (51) И в самом деле, что тут было гадать: "Все знали неподготовленность государя, достигшего на военной службе лишь скромного положения полковника одного из гвардейских полков" (52). К тому же, "он и в общем-то был человеком среднего масштаба... не по плечу и не по знаниям ему было непосредственное руководительство войной..." (53). Естественно, что "вступление его в командование было встречено недоверием и унынием. Весь его внутренний облик мало соответствовал грандиозному масштабу этой войны" (54). И все же "несмотря на единодушный (отрицательный) совет всех членов правительства перемена состоялась" (55).
      23 августа 1915 года императорский поезд подходит к Могилеву, куда решено переместить Ставку. Из вагона выходит новый верховный главнокомандующий в сопровождении вновь назначенного (на место Н. Н. Янушкевича) начальника штаба - генерала М. В. Алексеева, который с марта того же года командовал Северо-Западным фронтом, а теперь отозван.
      Под штаб отведено в городе двухэтажное здание. На крыше поставлены для защиты от цеппелинов и аэропланов 18 пулеметов. Наружную и внутреннюю охрану несут полторы тысячи солдат. Царь занимает в доме две комнаты: одна служит рабочим кабинетом, другая - спальней. Рядом со своей кроватью Николай позднее велел поставить койку для наследника, которого стал возить на фронт для показа войскам...
      Распутин, интригуя против Николая Николаевича, знал свою цель. Он видел, куда метит. С августа 1815 года начинаются сдвиги не только в аппарате военного руководства, но и в системе общей администрации. Суть перемены: "Став верховным главнокомандующим, император тем самым утратил свое центральное положение, и верховная власть... окончательно распылилась в руках Александры Федоровны и тех, кто за ней стоял" (56).
      Отныне царь сидит в Могилеве, за восемьсот верст от столицы, а в его отсутствие "с изумительной энергией принимается за дела", то есть полновластно распоряжается, Александра Федоровна, хотя "законных полномочий на это она не имеет, да и действует она по указанию Распутина, зачастую помимо или даже наперекор желаниям царя" (57). С этого времени "столица со всей своей политической жизнью переходит на какое-то странное, нелепое, я бы сказал, нелегальное положение: настоящего кабинета нет; председатель его престарелый Горемыкин не может достигнуть единомыслия со своими министрами; одни из них сами ездят (за указаниями) в Ставку, другие - в Царское Село; полностью отсутствует единство в управлении; работа идет, но никто ею не руководит" (58).
      Царица регулярно совещается со старцем и вместе с ним выносит решения. Обычное место этих встреч - царскосельский домик А. А. Вырубовой (названный А. Д. Протопоповым "папертью власти"). Письма царицы в Ставку пестрят сообщениями о таких встречах и совещаниях (59):
      "Аню видела мельком. Наш Друг пришел туда со мной переговорить"... "Я собираюсь пойти к Ане, чтобы встретиться с нашим Другом"... "Наш Друг вчера побыл у Ани, он был так хорош... много расспрашивал и о тебе"... "Пошла к Ане и просидела там до пяти часов, переговорила там с Другом"... "Вновь собираюсь повидать у Ани Друга"... Когда Распутин пребывает вне Царского Села, Александра Федоровна доводит до сведения супруга его советы и наказы, переданные на расстоянии. "Что за прелестная телеграмма от нашего Друга"... "Очаровательная телеграмма от Друга, она доставит тебе удовольствие"... "Переписал ли ты для себя на особом листе и эту Его телеграмму?" "Держи эту бумагу перед собой... вели ему (Протопопову. - М. К.) больше слушаться нашего Друга, это принесет ему счастье, поможет ему в его трудах и твоих".
      Реакция Николая: "Нежно благодарю тебя за твое милое письмо и точные инструкции для разговора моего с Протопоповым" (60).
      В устах самодержца, который 23 года столь непримиримо отстаивал свое божественное право на единоличную власть, благодарность за "точные инструкции" может с первого взгляда показаться иронической. Но Николай не иронизировал. Наставления царицы давались и принимались всерьез. Она под диктовку Распутина записывала для царя указания, и тот со скромным "спасибо" их принимал. Бывали, впрочем, исключения. Однажды царь в письме к супруге выразил сомнение, следует ли (а она именно этого требует) оставлять не вполне нормального А. Д. Протопопова на посту министра внутренних дел. Предвидя, что Распутин вступится за него, Николай добавляет: "Только прошу тебя, дорогая, не вмешивай в это дело нашего Друга. Ответственность несу я, и поэтому мне хотелось бы быть свободным в своем выборе" (61). Царица пишет: "Мой милый!.. Я, может быть, недостаточно умна, но у меня сильно развито чувство, а оно часто помогает больше, чем ум. Не сменяй никого до нашей встречи, давай спокойно все обсудим вместе" (62).
      Николай послушался, оставил Протопопова в должности, в каковой тот и состоял до Февральской революции.
      Если сопоставить даты царицыных писем, содержащих наставления Распутина, с датами императорских указов тех дней, - отчетливо видишь, каким обширным было влияние старца на ход государственных дел.
      Без его согласия или рекомендации не может состояться почти ни одно важное решение или назначение.
      Его отзыва достаточно, чтобы сановник лишился поста или, напротив, получил под свой контроль еще более важное министерство или ведомство.
      В последние годы царизма уже не происходит ни одного крупного назначения или перемещения, которое прямо или косвенно не было бы делом рук Распутина.
      Он провел назначение на пост военного министра В. А. Сухомлинова (прослужил с 1909 по 1915 год), а когда последнего сменил более честный и дельный А. А. Поливанов (прослужил с 13 июня 1915 по 13 марта 1916 года), Распутин добился его устранения с этого поста.
      Им было проведено назначение на пост министра внутренних дел А. Н. Хвостова (1915 год).
      По его настоянию та же должность была дана А. Д. Протопопову (занимал ее с сентября 1916 по февраль 1917 года).
      По его рекомендации был назначен председателем Совета министров И. Л. Горемыкин (состоял в должности с января 1914 по январь 1916 года).
      Он добился назначения на тот же пост Б. В. Штюрмера (прослужил с января по ноябрь 1916 года).
      Уже после его смерти был назначен на тот же пост рекомендованный им Н.Д. Голицын (во главе правительства с декабря 1916 по февраль 1917 года) (63).
      Его ставленниками на министерских и иных ответственных постах были Л.А. Кассо, И. Г. Щегловитов, Г. Ю. Тизенгаузен, С. В. Рухлов, П.Г. Барк, И. Л. Татищев, В. Н. Воейков, А. А. Риттих, Н. А. Добровольский, С. П. Белецкий и другие. Все они и им подобные получили свои должности лишь после того, как обязались перед Распутиным выполнять его личные требования и подчиняться его указаниям. Главный показатель пригодности деятеля к государственной работе степень преклонения перед достопочтенным Григорием. Если министр покорен старцу - он хорош; если не благоговеет - подозрителен, лучше от него избавиться. На этой основе в годы войны было назначено и смещено около двадцати министров и несколько председателей Совета министров.
      Постепенно этот принцип переносится с гражданской сферы в военную. Старцу хочется побольше знать о фронтовых делах, больше того - он желает регулировать их. Из своей квартиры на Гороховой, 64, сибирский леший тянется и к военной информации, и к военному руководству. С лета 1915 года выявляется его претензия на участие в планировании операций, на постановку задач армиям и фронтам. Опираясь на сведения, добываемые через Александру Федоровну, он пытается давать военно-политические установки главному командованию. Как ни парадоксально, в советах, исходивших от тюменского шамана, вовсе не было сумбура или бессмыслицы. В них была своя логическая последовательность, обусловленная определенной идеей: неуклонным снижением активности вооруженных сил продемонстрировать перед Вильгельмом уступчивость, готовность к примирению. А в подходящий момент заключить с ним сепаратный мир, чтобы при его поддержке перейти во внутреннее наступление во имя спасения и укрепления царского трона.
      Задача не из легких... Слишком много крови пролито уже на первом этапе войны, чтобы можно было выдать бойню за дипломатическое недоразумение...
      В квартире Распутина, на Гороховой, 64, сквозь зашторенные окна третьего этажа до поздней ночи пробивался гул. В нем смешались застольные речи, молитвенные песнопения, цыганский гитарный перезвон, топот пляски, мужские нетрезвые выкрики и дамское повизгивание. К подъезду в полукруглом дворике за аркой подкатывают нарядные фаэтоны, дорогие автомобили и обыкновенные извозчичьи пролетки. За самыми солидными из визитеров выбираются из экипажей лакеи, несут вверх по лестнице ящики с винами, корзины со снедью и цветами.
      Некоторые из визитеров предпочитают пробраться вверх не парадным, а черным ходом, и не днем, а ночью. Цветистой кавалькадой тянутся к старцу министры, рестораторы и биржевые маклеры; князья, адвокаты и торговцы бриллиантами; фрейлины, банщики и театральные антрепренеры. Под покровом вечерней мглы проскальзывают сюда отставные или еще действующие главы российского правительства Горемыкин, Штюрмер, министры Хвостов и Протопопов, шеф департамента полиции Белецкий, сановники Краммер и Шванебах, архиепископ Варнава, князь Феликс Юсупов, тот самый, от руки которого хлебосольный старец через два года примет смерть.
      С 1915 года в потоке посетителей квартиры все чаще начинают мелькать военные - офицеры и генералы, обычно приводимые сюда князем Андрониковым. Как бы само собой получается, что замешиваются в толпу гостей также дамы и господа, по различным обстоятельствам разъезжающие по районам фронтов, колесящие по расположению действующих армий.
      Грубые манеры и постоянное пребывание под хмельком не мешают Распутину цепко держать эту разномастную публику в руках. Опирается он при этом на своих приближенных, куда входят: А. А. Вырубова, М. М. Андроников, А. В. Сухомлинова (супруга военного министра), д-р Бадмаев, Д. Л. Рубинштейн (именуемый Митряем или Митькой) и А. С. Симанович (именуемый Симочкой). Привычку старца давать прозвища приписывали тогда его крестьянскому чувству юмора, склонности к шутке (Протопопов - "Калинин", Горемыкин - "Глухарь", Штюрмер - "Тюря", "Старикашка", Варнава - "Мотылек", Воейков - "Вивека" и так далее). "Эта его манера коверкать фамилии казалась забавной и многим в нашей среде очень нравилась" (64).
      А. А. Блок писал, что люди "в самых верхах" империи "окрестили друг друга и тех, кто приходил с ними в соприкосновение, такими же законспирированными кличками, какие были в употреблении в самих низах - в департаменте полиции" (65).
      Война затруднила германский шпионаж в России, но отнюдь не прервала его и даже не очень ослабила. Уже нет у немцев передаточного пункта в Вержболове - там проходит фронт; но создан такой пункт - и назван он "Зеленым центром" - в Стокгольме. Руководит им посол в Швеции фон Люциус, по линии абвера тесно связанный в Берлине с кайзеровским обер-шпионом полковником Николаи. Кто и где работает на Люциуса, то есть на Николаи? Антантовские секретные службы доносят своим правительствам, что в ходе военных действий на востоке Европы германское командование обнаруживает странную осведомленность: оно зачастую наносит удары с точностью, какую обычными средствами фронтовой разведки обеспечить невозможно. Как ни слабо поставлена русская контрразведывательная служба, но и она от времени до времени обращает внимание ставки царя на те же подозрительные обстоятельства. Нет сомнения, настаивают с обеих сторон, что противнику удается столь точно бить по определенным целям потому, что ему подают сигналы агенты, орудующие где-то в глубине русского тыла.
      Летней ночью 1915 года петроградская контрразведка вторгается в отель "Бельвю" на Большой Морской и устраивает обыск в номере 28, занятом князем М. М. Андрониковым.
      Этого человека знал весь официальный Петроград. И все же известно о нем было не слишком много. В 1942 году один из немецко-фашистских авторов огласил некоторые подробности жития данного субъекта (66). Родился и вырос Андроников в Германии; его мать - баронесса Унгерн-Штернберг. По приезде в молодые годы в Россию связался с "Союзом русского народа", сдружился с петроградским градоначальником фон дер Лауницем, издавал газетку "Голос русского".
      Но кое о чем коричневый автор умолчал. О том, что с годами Андроников вошел в доверие к Распутину и стал одним из самых близких к нему и доверенных лиц. "Это дрянная личность, - отзывался о нем бывший премьер С. Ю. Витте. - Сыщик не сыщик, плут не плут... Постоянно о чем-то хлопочет, интригует, ссорит между собой людей... Втирается ко всем министрам... влез и ко мне в служебный кабинет... Ближайший друг Сухомлинова, его супруги, министра внутренних дел Макарова, бывает и у Коковцова, который сказал о нем: "Большая дрянь"" (67).
      Неведомо какими путями Андроников во время войны раздобыл пропуск в расположение 12-й армии и повадился ездить туда к знакомым офицерам-аристократам. В Петрограде знакомился в "Астории" и "Европейской" с офицерами-отпускниками, приводил их на Гороховую, 64, угощал к знакомил с женщинами. Своей квартиры в столице не имел, проживал в "Бельвю", где за перегородкой оборудовал приватное делопроизводство: здесь прятал добытые на фронте и в тылу военные документы, а также составлял по запросам из Германии справки о судьбе попавших в русский плен германских офицеров. В ходе обыска в "Бельвю" агенты контрразведки среди прочих документов обнаружили составленную генералом Епанчиным записку о состоянии армейских резервов и вооружения. Зачем и для кого она писалась? Этого на допросе не смогли вразумительно пояснить ни Епанчин, ни Андроников. Из последовавшего по этому случаю приказа можно было узнать, что генерал Епанчин "по повелению верховного главнокомандующего увольняется от службы без права ношения мундира за составление записки, в которой он, Епанчин, позволил себе изложить весьма секретные сведения военного характера". Андроникову же и вовсе ничего не сделалось; он остался на свободе и продолжал свои темные занятия до декабря 1916 года, когда, за исчезновением старца в невской проруби, военно-информационная биржа на Гороховой, 64, закрылась навсегда. Затем царь приказал сослать Андроникова в Рязань.
      Летом 1916 года полковнику Николаи удается совершить одну из крупнейших диверсий периода первой мировой войны. В обстановке исключительной секретности из британской гавани Скапа-Флоу выходит курсом на Архангельск крейсер "Хэмпшайр": он везет в Россию на переговоры о координации межсоюзнических оперативных планов фельдмаршала лорда Герберта Китченера, военного министра. 5 июня германская подводная лодка "У-22", поджидавшая английский крейсер в указанном ей квадрате у Оркнейских островов, торпедирует и пускает ко дну корабль, вместе с экипажем погиб и Китченер. Долгие годы после этого (вплоть до нацистских времен) (68) в Германии оспаривали нападение "У-22" на "Хэмпшайр", утверждая, что крейсер подорвался на мине. Однако расследование, предпринятое тогда же английской службой "Сикрет сервис" совместно с контрразведывательным отделом Скотланд-Ярда, выявило, что "Хэмпшайр" был взорван торпедой с подводной лодки и что сведения о его рейсе стокгольмский "Зеленый центр" фон Люциуса несколько ранее получил из Петрограда от некоего Шведова, завсегдатая квартиры 20 на Гороховой, 64. Подтвердил эти данные в 1921 году в своих мемуарах бывший секретарь Распутина (69). Вслед за ним в 1924 году в интервью для западной прессы, воспроизведенном и в советской печати, подтвердил то же бывший жандармский генерал М. С. Комиссаров (70), в свое время ведавший охраной Распутина. То же заявил в своих опубликованных в Лондоне в 1933 году мемуарах бывший инспектор контрразведывательного отдела Скотланд-Ярда Герберт Фитч. Из книги же Симановича можно узнать, что Николай II, встревоженный упреками из Лондона, попросил Распутина "указать виновника гибели Китченера". Распутин, по словам автора, указал на Андроникова и Воейкова, но "царь не тронул ни того, ни другого"... Шведов, однако, незадолго до Февральской революции был осужден и повешен.
      К тому же примерно времени относится дело группы киевских сахарозаводчиков (Хепнер, Добрый и Бабушкин), умудрившихся во время войны наладить снабжение немцев русским сахаром. Всем троим грозила смертная казнь через повешение. Они обратились за помощью на Гороховую, 64. Однако спасти обвиняемых оказалось трудным делом даже для Распутина, потому что арестованы они были по приказу Брусилова (командующего Юго-Западным фронтом), генерал же и слышать не хотел о представлениях в их пользу, даже идущих от царицы. Лишь когда Николай повелел передать дело из военного судопроизводства в гражданское, спекулянты почувствовали себя ушедшими от петли; в конце же шестнадцатого года дело было и вовсе прекращено.
      За самоваром в квартире 20 весной того же года банкир Д. Л. Рубинштейн просит Распутина узнать у царя дату предполагаемого русского наступления в Галиции. В ближайший свой визит во дворец божий человек, как бы между прочим, вклинивает в застольные диалоги такой вопрос:
      - "Будешь ли наступать?
      - Наступления не будет, Григорий Ефимович, - отвечает высокий собеседник.
      - Когда же будешь наступать?
      - Ружей будет достаточно только месяца через два. Тогда и наступать буду, раньше не могу" (71).
      Узнав об этой беседе за царским столом, министр Хвостов спрашивает старца, почему, собственно, его интересуют предметы, столь далекие от Ветхого и Нового завета, а также от проблемы взаимозависимости духа и плоти? Следует объяснение: "Митяй" замыслил куплю-продажу лесных угодий в западных губерниях; он не знает, как пойдут военные события, и в зависимости от сведений решит - приступать к сделкам или воздержаться.
      "Нужны ли были ему эти сведения, чтобы купить леса, или для того, чтобы по радиотелеграфу сообщить в Берлин и сделать для немцев возможной переброску 5-6 корпусов с русского фронта на Верденский - это теперь уже установить трудно" (72).
      Тот же Д. Л. Рубинштейн, глава Русско-Французского банка и страхового общества "Якорь", в 1915 году был арестован по обвинению в систематической передаче своим партнерам в нейтральных странах сведений о движении застрахованных в "Якоре" русских транспортов с военными грузами. Немцы, перехватывая информацию, топили эти корабли. Рубинштейну грозила виселица. Но после вмешательства Романовых и Распутина он в 1916 году был выпущен на свободу.
      От Распутина у царской четы не было государственных секретов, в том числе военных. Он спрашивал о чем хотел, и они отвечали ему на любые вопросы, какие он ставил. Без всякого риска навлечь на себя подозрение или хотя бы упрек в излишнем любопытстве он запрашивал информацию, доступ к которой закрыт был не только большинству старших офицеров, но и многим генералам. Переписка четы Романовых 1914-1916 года оставляет впечатление, словно и царь и царица озабочены были тем, как бы не прошло мимо внимания Григория Распутина ни одно важное военное событие.
      "Наш Друг, - сообщает супругу в Ставку Александра Федоровна, - все молится и думает о войне. Он говорит, что необходимо, чтобы мы Ему тотчас же сообщали обо всем, как только происходит что-нибудь особенное". Строкой ниже: "Он сделал выговор, за то, что Ему своевременно об этом на сообщили" (73).
      Как видим, "Друг" не только просит, но и требует сведений.
      Несколько ранее Николай посылает из ставки своей супруге целое оперативное донесение об обстановке на фронте, в котором содержатся секретнейшие сведения. "Теперь, - пишет верховный главнокомандующий, несколько слов о военном положении: оно представляется угрожающим в направлении Двинска и Вильны, серьезным в середине к Барановичам... Серьезность заключается в страшно слабом состоянии наших полков, насчитывающих менее четверти своего состава; раньше месяца их нельзя пополнить... а бои продолжаются и вместе с ними потери". И далее - там же: "Тем не менее прилагаются большие старания к тому, чтобы привезти какие возможно резервы из других мест к Двинску... Вместе с тем на наши железные дороги уже нельзя полагаться как прежде. Только к 10 или 12 сентября будет закончено наше сосредоточение, если, боже упаси, неприятель не явится туда раньше нас" (74).
      К концу послания автор деликатно приписывает: "Прошу, любовь моя, не сообщай этих деталей никому, я написал их только тебе". Уже одно то, что он оговорил такое условие, предполагает, что нераспространение подобных сведений не было для его адресата чем-то само собой разумеющимся. К тому же Распутин под это условие не подпадал, и из ответного письма царицы явствует, что тот с этими данными сразу же и ознакомился. Тем не менее, Николай продолжает снабжать супругу сверхсекретными военными отчетами.
      "Несколько дней тому назад, - пишет он в другой раз, - мы с Алексеевым решили не наступать на севере, но напрячь все усилия немного южнее". Он и тут как будто спохватывается: "Но, прошу тебя, никому об этом не говори, даже нашему Другу. Никто не должен об этом знать" (75).
      Спустя два дня он снова просит супругу обращаться осторожно с военными тайнами. Однако действенностью своих предупреждений не интересуется, ответные сообщения жены о военных консультациях с "Другом" принимает равнодушно. А вскоре - снова: "Теперь на фронте временное затишье, которое прекратится только числа 7-го; гвардия тоже должна принять участие, потому что пора прорвать неприятельскую линию и взять Ковель" (76). А затем сообщает жене факт, который уж никак нельзя было доверять бумаге: "Завтра начинается наше второе наступление вдоль всего брусиловского фронта. Гвардия продвигается к Ковелю" (77). На этот раз и оговорки о секретности нет; из ответных писем царицы видно, что она и эту информацию передала Распутину.
      Александра Федоровна сообщает Николаю: "Он (Хвостов. - М. К.) привез мне секретные маршруты, и я никому ни слова об этом не скажу, только нашему Другу" (78). Позднее, перед Чрезвычайной комиссией Временного правительства, С. П. Белецкий засвидетельствовал, что "немцы знали маршруты и время прохождения особо важных поездов и на фронт, и в прифронтовой полосе".
      Но бывало и так, что Николай вдруг становился несловоохотливым, возможно, под нажимом осторожного Алексеева. Тогда царица напрямик ставит вопросы, интересующие старца, она и не скрывает, кем информация заказана, для кого она сведения собирает.
      "Дорогой мой ангел, я очень хотела бы задать тебе много-много вопросов, касающихся твоих планов относительно Румынии. Все это крайне интересует нашего Друга" (79). Позднее: "А теперь совершенно конфиденциально: если в тот момент, когда начнется наше наступление, немцы через Румынию нанесут удар в наш тыл, какими силами тыл будет прикрываться?.. И если немцы пробьются через Румынию и обрушатся на наш левый фланг, какие будут силы, способные защитить нашу границу?.. А какие существуют у нас теперь на Кавказе планы после того, как взят Эрзерум?.. Извини меня, если надоедаю тебе, но такие вопросы как-то сами собой лезут в голову" (80).
      И после всех этих вопросов, которые трудно представить себе "само собой лезущими в голову", вопрос, который и подавно вряд ли могло родить ее собственное воображение:
      "Интересно знать, годится ли в дело новая противогазная маска Алека?" (81)
      После Февральской революции в дворцовом тайнике была найдена секретная карта военных действий. Находка потрясла даже таких рьяных прислужников монархии, как Алексеев и Деникин. Последний в своих парижских мемуарах писал: "Правильной ли была народная молва, обвинявшая царицу в измене? Генерал Алексеев, которому я задал этот мучительный вопрос весной 1917 года, ответил мне как-то неопределенно и нехотя:
      - При разборе бумаг императрицы нашли у нее карту с подробным обозначением войск всего фронта, которая изготовлялась всего в двух экземплярах - для меня и для государя. Это произвело на меня удручающее впечатление. Мало ли кто мог воспользоваться ею.
      И переменил разговор".
      За полтора года (1915-1916) Александра Федоровна передала Николаю в Могилев до ста пятидесяти рекомендаций, предупреждений и прямых требований Распутина.
      Он - божий человек. Его устами глаголет высшая, неземная сила. Сомневаться в его указаниях, тем паче оспаривать их - тяжкий грех. Его должен слушаться сам император, которому, кстати, монархическая пропаганда создает ореол стратега, равного коему Россия в своей истории еще не знала.
      Царица внушает Николаю:
      "Слушайся нашего Друга, верь Ему"... "Бог недаром послал Его нам, только мы должны больше обращать внимание на Его слова, они не говорятся на ветер. Как важно для нас иметь не только Его молитвы, но и советы". "Думай больше о Григории, мой дорогой... Каждый раз, когда ты стоишь перед трудным решением, проси Его походатайствовать за тебя перед богом, дабы бог наставил тебя на путь истинный"... "Не слушайся других, слушайся только нашего Друга"... "Когда Он советует воздержаться от какого-либо действия и Его не слушаются, позднее всегда убеждаются, что Он был прав"... "Григорий просил этого не делать - все делается наперекор Его желаниям, и мое сердце обливается кровью от страха и тревоги"... "Надо делать всегда то, что Он говорит, Его слово имеет глубокое значение"... "Наш друг за тебя, значит все будет хорошо"... "Я знаю, что будет фатальным для нас и для страны, если Его желания не будут исполняться"... "Кто не выказывает послушания божьему человеку, не может ни в чем преуспеть, и мысли его не могут быть правильными" (82).
      Мнение, высказанное старцем со ссылкой на сновидение, приобретает силу почти закона. Исполнено таинственного смысла в божьем человеке и всякое другое: икота, хрипота или даже обыкновенный кашель.
      "Григорий кашляет и волнуется в связи с положением вокруг греческого вопроса... Он очень встревожен и просит тебя (в связи с создавшимся положением) послать телеграмму сербскому королю; к существу же дела прилагаю Его бумажку, по которой ты и составишь свою телеграмму: смысл ее изложи своими словами" (83).
      Полтора десятка лет учился Николай Александрович у виднейших профессоров империи, а теперь вот приходится ему принять к руководству распутинские каракули, и все, что от него, полковника и просвещенного европейца, в сем случае требуется, это "своими словами" изложить их смысл...
      Предпринята попытка прорвать линию обороны противника на Варшавском направлении. Войска в наступлении. Узнав об этом (из письма Николая к царице), старец негодует: почему его не спросились? Как так не согласовали с ним операции? Царица спешит доложить: "Он выражает свою скорбь по поводу того, что начали это движение, не запросив его мнения. Он говорит, что нужно было подождать. Ведь он постоянно молится и при этом обдумывает, какой момент был бы самым подходящим, чтобы нашим войскам без лишних потерь перейти в такое наступление".
      Если положиться на него, Григория Ефимовича, он не только скажет, когда наступать, но, со своей стороны, бросит на чашу весов некоторые реальные средства для успеха. Например: до него дошло, что операции затрудняются плохой видимостью из-за густых туманов. "Она (Вырубова - М. К.) сказала Ему о туманах. Он сказал, что отныне туманы мешать войскам больше не будут" (84).
      Несколько ранее Александра Федоровна со ссылкой на рекомендацию старца писала в Могилев: "Неужели это правда, что наши войска снова находятся в 200 верстах от Львова? Нужно ли нам так торопиться вперед, может быть, лучше было бы повернуться и таким образом раздавить противника?" (85)
      Именно так: "повернуться"...
      Не всегда удается царице скрыть свое истинное отношение к противникам кайзеровской Германии. Мстительной злобой пронизаны строки ее писем, касающихся, например, отчаянного сопротивления сербов натиску превосходящих сил австро-германской коалиции. "Я узнала, что сербы эвакуировали Цетинье и что их армия попала в окружение. Ну вот, теперь сербский король, его сыновья и черные дочери, которые столь безумно жаждали этой войны, несут расплату за свои прегрешения перед богом и тобою, ибо они посмели восстать на нашего Друга, хотя отлично знали, кто он такой. Господь бог мстит за себя" (86).
      И Николай в ответном письме никак не осуждает царицу за эти злобные нападки на маленькую страну - союзницу России. Царь равнодушно принимает недвусмысленный намек на то, что Вильгельм и Франц-Иосиф невиновны в развязывании мировой войны.
      Не дремал стратегический ум Григория Ефимовича и в дни летнего наступления 1916 года.
      Операция только начинается, а царица уже пишет Николаю: "Наш Друг шлет благословение христолюбивому воинству... Он просит тебя не слишком настойчиво продвигаться в северном направлении. Если, говорит он, мы будем пробиваться в южном направлении, противник и сам начнет отступать на севере, а может быть, он там перейдет и в наступление, что будет стоить ему тяжелых потерь, если же наступать будем мы, то большие потери придется нести нам... Вот о чем он хочет тебя предостеречь"... (87) Одним словом, он просит по возможности не досаждать несчастным немцам, пусть наступают или отступают, как хотят, все равно не миновать им "тяжелых потерь", им же в любом случае будет хуже.
      Наступление в разгаре. Александра Федоровна - Николаю в Ставку: "Он (Распутин. - М. К.) считает, что было бы целесообразно не слишком настойчиво наступать... Мы должны быть терпеливыми, нам незачем форсировать свои действия, мы все равно в конце концов получим все. Можно вести наступление очертя голову и в два месяца закончить войну, но в таком случае будут принесены в жертву тысячи людей, если же проявить терпение, тоже дойдешь до цели, не пролив при этом так много крови" (88). Гуманист с Гороховой рекомендует взять немцев "терпением", не соблазняясь им же измышленной возможностью выиграть войну в два месяца; и все это нужно ему только для того, чтобы, затормозив операции в северной зоне фронта, сделать то же в западной.
      После того как Григорий Ефимович столь эффективно попридержал север и запад, ему уже не надо и юго-запада. О чем Александра Федоровна своевременно ставит в известность царя: "Наш Друг надеется, что мы не станем переходить через Карпаты и даже не сделаем попытки ими овладеть" (89).
      Но солдаты Брусилова идут вперед, и царица вместе с ее консультантом вновь сильно расстроены, даже негодуют:
      "Ах, душа моя, наш Друг совершенно вне себя от того, что Брусилов не повиновался твоему приказу о прекращении наступления. Он говорит, что этот твой приказ, как и решение воздержаться от перехода через Карпаты, вдохновлены волей всевышнего, что все это благословил сам господь бог" (90).
      А на следующий день - снова:
      "О, прошу тебя, повтори свой приказ Брусилову, пусть он приостановит эту бессмысленную трату сил. Твои планы были преисполнены мудрости, не напрасно же они одобрены нашим Другом. Придерживайся этого и впредь. Наступательные действия опасны... Пространства открытые, укрыться невозможно, лесов мало, да и в тех скоро опадет листва, спасительных убежищ для наступающих нигде не будет. Придется людям идти в обход болот, где стоит такой ужасный запах... Замыслы твои освящены самим господом богом, пусть же они и будут выполнены до конца" (91). И потом - снова:
      "Ах, мой родной, зачем они (то есть солдаты Брусилова. - М. К.) лезут и лезут, как будто на стену, пусть лучше выждут удачного момента, не давай им идти вперед и вперед"...(92)
      Когда британский посол Бьюкенен пришел поздравить царя с новым, 1917 годом, прибавив к поздравлению несколько приличествующих слов о доверии народа, Николай сказал:
      - Вы говорите мне, дорогой посол, о доверии народа ко мне. Не следовало ли бы скорее моему народу позаботиться о моем к нему доверии? (93)
      В один из весенних дней 1917 года, когда столь скупой на доверие к своему народу Николай сидел под стражей в Александровском дворце, фронтовая газета писала:
      "Мы теперь узнали, что в России существовала крупная немецкая партия. Она опиралась на государыню, которая не могла забыть, что русский народ ведет войну с Германией, где ее братья и родственники. Немецкая партия хотела поражения России, мешала русской армии делать свое дело. Обнаружено, что эта партия находилась в сношениях с германским штабом и выдавала военные тайны. Все подробности выяснятся на суде, которым будут судить предателей. Суд будет гласный, справедливый. Будем ждать" (94).
      Напрасно ждали этого суда солдаты. Временному правительству было не до того - оно занято было подготовкой бегства Романовых за границу. Но общественности была брошена подачка в виде комиссии по расследованию преступлений царизма. Позднее же, в эмиграции, бывший сотрудник Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства В. М. Руднев открещивался даже от тех скудных выводов, к которым пришли он и его коллеги по комиссии летом семнадцатого года. Тогда, по его словам, он "перегнул". Предосудительных антигосударственных деяний за Романовыми он не заметил (95).
      Первый премьер Временного правительства князь Г. Е. Львов 6 июня 1921 года в Париже показал:
      "Работы Следственной комиссии не были закончены. Но один из главных вопросов, волновавший общество и заключавшийся в подозрении, что царь под влиянием супруги, немки по крови, готов был к сепаратному соглашению с врагом - Германией, разрешился. Керенский делал доклады правительству и совершенно определенно утверждал, что невиновность царя и царицы в этом отношении установлены" (96).
      П. Н. Переверзев 8 июля 1921 года в Париже показал:
      "Я был в курсе работ Чрезвычайной комиссии, где председательствовал Муравьев. Я удостоверяю, что Муравьев несколько раз приходил ко мне с докладами по вопросу о вине царя. Муравьев находил его виновным единственно в том, что он по докладам Щегловитова прекращал разные дела, на что он не имел права даже по той конституции, которая существовала в России до революции, так как это право не принадлежит монарху даже самодержавному, имеющему право лишь помилования, но не прекращения дел. О его виновности в измене России, в смысле готовности заключить сепаратный мир с Германией, ни разу не было речи" (97).
      А. Ф. Керенский 14 августа 1920 года в Париже показал:
      "Я убежден, что Николай II сам лично не стремился к сепаратному миру... Я убежден в этом в результате не только работы комиссии, но и в наблюдении его за период его заключения в Царском Селе... Он сам, он один, он, Николай II, не был изменником... Я в этом глубоко уверен" (98).
      Однако в том же Соколовском протоколе можно обнаружить и такие строки показаний, данных тем же Александром Федоровичем:
      "Я считаю должным установить следующий факт. В документах (в Царском Селе) было обнаружено письмо императора Вильгельма к Государю, в котором Вильгельм на немецком языке предлагал заключить сепаратный мир. Был обнаружен ответ на это письмо, оказавшийся в виде отпуска (то есть копии. М. К.) в бумагах. По поручению Николая кем-то (положительно не могу вспомнить, кем именно) по-французски было сообщено Вильгельму, что государь не желает отвечать на его письма. Этот факт известен был и Следственной комиссии... Он имел место в 1916 году" (99).
      Выходит, сношения с Вильгельмом все же были: он пишет по-немецки, ему отвечают по-французски. Вот только кто именно посредничал, через кого шла связь, кто делал "отпуски" и был посвящен в содержание переписки с Вильгельмом - этого Керенский всего лишь через три года положительно не мог вспомнить, хотя куда более обширные данные извлекал из своей памяти и через пятьдесят лет.
      Немаловажная деталь. Романовы, оказавшись после Февраля 1917 года в Александровском дворце на положении арестованных, принялись жечь бумаги в каминах и печах. Видели это все, в том числе, конечно, и министр юстиции Керенский, отвечавший за арестный режим во дворце. Не мог не заметить, но и не попытался воспрепятствовать. Обратились в пепел пуды документов, о чем свидетельствовали очевидцы-придворные. В наши дни об этом пишут бывшие белогвардейцы, обратившиеся в знатных советологов.
      "С помощью дорогой Анны (Анны Вырубовой) Александра занялась делом чрезвычайной важности - она принялась сжигать всю свою личную переписку, все письма Распутина, все свои дневники. Более десяти ящиков ценнейших документов, могущих, как никакие другие, пролить свет на взаимоотношения императрицы с ее "кликой", в ту ночь превратились в дым" (100).
      Были сожжены многочисленные оригиналы совместных и раздельных обращений к Романовым их германских родственников, включая кронпринца и великого герцога гессенского. Лишь одно из этих обращений по копии, добытой из боннских архивов, предал огласке Хаффнер. "Я считаю, - писал сын Вильгельма II герцогу гессенскому для передачи своей петроградской кузине, - что нам совершенно необходимо заключить с Россией мир". С какой целью? "Во-первых, слишком глупо, что мы терзаем друг друга". Во-вторых, "если мы оттуда (из России) оттянем наши военные силы, то получим возможность рассчитаться с французами". И деловое предложение: "Не можешь ли ты связаться с Ники и посоветовать ему столковаться с нами по-хорошему... Только пусть вышвырнет вон это дерьмо - Николая Николаевича" (101).
      Созвучно последнему пожеланию, выраженному в столь изящном, типично гогенцоллернском стиле, Николая Николаевича, как известно, вышвырнули. Несколько раньше было доведено до сведения царя и предложение "столковаться по-хорошему". Правда, в то же время Николай II заверяет антантовских послов в своей верности союзу. На приеме в Царском Селе по случаю наступления нового 1915 года он подзывает к себе Палеолога: "Господин посол, распространяют слух, будто я пал духом и не верю в возможность сокрушить Германию... якобы я намерен вести переговоры о мире. Эти слухи распространяют германские агенты. Все, что они придумывают, не имеет значения. Надо считаться только с моей волей. Вы можете быть уверены, что она не изменится" (102).
      А в первой половине марта 1915 года с тайной миссией от кронпринца выезжает из Копенгагена в Петроград его агент-посредник, датский дипломат Андерсен. И вслед за Андерсеном в дело ввязывается шведский посланник в Петрограде, что и зафиксировано 28 марта того же года в секретной, так называемой поденной записи русского Министерства иностранных дел:
      "20 марта шведский посланник привез барону Шиллингу (советник МИД) полученный им из Стокгольма пакет, заключавший в себе письмо на имя государыни императрицы от М. А. Васильчиковой. Как оказалось, в это письмо было вложено другое, также от Васильчиковой, на имя государя, который 28 марта переслал таковое министру иностранных дел) (103).
      Тут же запись проливает свет на личность и миссию Васильчиковой: "Оставшаяся во время войны в своей вилле Клейн-Вартенштайн в Земмеринге в Австрии, она теперь пишет его величеству, что ее посетили три влиятельных лица (два немца и один австриец). Указав на тяжелое положение, в котором очутились Германия и Австрия, эти лица просили ее обратиться к государю императору, миролюбие которого общеизвестно, и умолить его прекратить губительную войну, ввиду того что в Германии и Австрии уже вполне убедились в силе русского оружия. В случае благосклонного отношения его величества к этому ходатайству уполномоченные от Австрии, Германии и России могли бы съехаться где-нибудь в нейтральном государстве, причем Россия могла бы рассчитывать на весьма примирительное отношение к ее пожеланиям" (104).
      Письмо, упоминаемое в поденной записи Министерства иностранных дел, было написано фрейлиной княгиней Васильчиковой 25 февраля 1915 года. По просьбе тех же визитеров она написала царю еще дважды: 30 марта и 30 мая. Тайну его ответов, видимо, поглотила куча золы в топке царскосельского дворца.
      Такой обмен идеями был сопряжен для Романовых с большой опасностью, поэтому они конфиденциально вызывают блудную даму Васильчикову домой. Васильчикова лично доставляет Романовым пачку писем от кронпринца, от баварских и гессенских принцев и принцесс.
      Но еще до ее появления Александра Федоровна сообщает в ставку супругу:
      "Я получила длинное милое письмо от Эрни. Он пишет: если кто-нибудь может понять его (то есть тебя) и представить себе его переживания, то это я. Он крепко тебя целует... Он хотел бы найти выход из ситуации и полагает, что кому-нибудь следовало бы приступить к наведению моста для переговоров. У него возник план: неофициально направить в Стокгольм доверенного, который там встретился бы с человеком, столь же частным путем присланным тобою, и вместе они разрешили бы преходящие затруднения. План его исходит из того, что в Германии не питают действительной ненависти к России. Два дня тому назад он распорядился послать туда (в Стокгольм. - М. К.) к 28-му одно лицо, которому сказано пробыть там с неделю... Я немедленно написала ответ и через Дэзи послала этому господину. Я сообщила ему, что ты еще не возвратился... Конечно, В. обо всем этом абсолютно ничего не знает. Эрни пишет, что они (немцы. - М. К.) стоят во Франции, а также на юге и в Карпатах прочной стеной. Они утверждают, что уже захватили 500 тысяч наших пленных. В общем все письмо милое и любезное. Оно доставило мне большую радость" (105).
      Эрни - родной брат царицы Эрнст Людвиг Гессенский, великий герцог; Дэзи - шведская наследная принцесса Маргарет, приятельница Александры Федоровны; за инициалом "В" укрыт Вильгельм II. Он, конечно, "ничего не знает". Словно Эрни хотя бы в мыслях мог позволить себе такую вольность, как организация тайных переговоров с царем о мире, не получив на подобную миссию полномочий от кайзера.
      Документальными исследованиями советского историка К. Ф. Шацилло установлено, что весной 1915 года с ведома и личного согласия Николая II был послан в Германию специальный агент для переговоров с немцами. Им был В. Д. Думбадзе, племянник ялтинского градоначальника генерала Н. А. Думбадзе. Он пробыл в Германии с 24 мая по 11 июня 1915 года, встречался с видными представителями кайзеровского правительства, немецкой разведки (в частности, с пресловутым Люциусом), вел с ними переговоры, о чем по возвращении официально доложил рапортом начальнику Генерального штаба генералу М. А. Беляеву. Позднее В. Д.Думбадзе в связи с делом Сухомлинова был привлечен к уголовной ответственности и приговорен к смертной казни. Николай II постеснялся полностью реабилитировать своего посланца и "милостиво" заменил казнь 20 годами каторги. Так закончилась попытка установления непосредственного контакта между правящими кругами царской России и кайзеровской Германии весной 1915 года (106).
      В дальнейшем эти попытки возобновятся. Кто потом ездил из Петрограда за границу по этим темным делам, с кем встречался в Стокгольме и Берлине - об этом шпрингеровские и демохристианские публицисты умалчивают по сей день. Царскосельская же документация, как сказано, стала золой в каминах. Не исключено, что эмиссар кронпринца просидел в Стокгольме напрасно. Потому что, учуяв неладное, подняли шум в прессе и Думе проантантовские политики. Со своей стороны ощутили, видимо, и Романовы, что играют с огнем. Что и показала Александра Федоровна в следующих строках, обращенных к супругу:
      "Миша Бенк сказал у Павла, что Маша является передатчицей писем от Эрни к нам. А. сказала, что ничего не знает. Павел же утверждал, что сказанное Мишей - правда. Кто же Павлу все это рассказал?.. В прессе опубликовано письмо к Маше от княгини Голицыной, ужасное письмо, в котором Маша обвиняется в шпионаже и прочих преступлениях, но я этому по-прежнему не верю, хотя и считаю, что она (Васильчикова. - М. К.) поступила во многом необдуманно и, опасаюсь, из жадности к деньгам. И вместе с тем как мне неприятно, что мое имя опять упоминается рядом с именем Эрни" (107).
      Маша - все та же неугомонная Васильчикова; А. - Вырубова, Бенк Бенкендорф, царедворец, Павел - великий князь.
      В летние дни 1915 года в очередном письме в Могилев царица жалуется:
      "Мария Васильчикова поселилась со своей семьей в зеленом угловом доме и оттуда, из окна, как кошка, следит за всеми, кто входит и выходит из нашего дома... Изу (фрейлину Буксгевден. - М. К.) она извела расспросами: почему дети вышли из ворот пешком, а в другой день выехали из других ворот на велосипедах; почему утром офицер вышел в мундире и с портфелем, а вечером появился в другой одежде, и т. д. Она рассказала графине Фред. (Фредерике. М. К.), что видела, как к дворцу подъезжал Гр. (Григорий. - М. К.), - как это отвратительно! Чтобы наказать ее, мы сегодня пошли к А. (Вырубовой. - М. К.) окольной дорогой, так что она и не увидела, как мы вышли" (108).
      В конце концов царскосельские гороховые пальто сняли вышеупомянутую Машу с подоконника и препроводили в Черниговскую губернию, а потом переместили и подальше - в зону вечной мерзлоты. После Февраля ей удалось бежать с Крайнего Севера через Финляндию в Швецию, а в 1918 году она вновь появилась в своей вилле в Земмеринте. Личный крах зарвавшейся Маши, однако, не был еще концом "ее дела.
      В премьерство Б. В. Штюрмера, выдвинутого Распутиным, германофильской группе удалось довести дело до фактического открытия в Стокгольме тайных русско-германских переговоров. Кайзера представлял банкир граф фон Варбург, Николая II - А. Д. Протопопов (прикрылся участием в парламентской делегации, приглашенной в Англию; "проездом" задержался в шведской столице, якобы по личным делам).
      Можно ли, однако, сказать, что Распутин был германским агентом в прямом и непосредственном смысле этого слова?
      За 50 с лишним лет этот вопрос задавался не раз, и отвечали на него по-разному.
      Бывший глава Временного правительства утверждал:
      "Что Распутин лично был немецкий агент или, правильнее сказать, что он был тем лицом, около которого работали не только германофилы, но и немецкие агенты, это для меня не подлежит сомнению" (109).
      Бывший кадетский лидер В. А. Маклаков:
      "Хвостов в бытность свою министром внутренних дел рассказал мне: он учредил наблюдение за Распутиным, и для него было совершенно ясно, что Распутин окружен людьми, которых подозревали как немецких агентов... Хвостов счел своим долгом доложить об этом государю, и это было причиной его опалы и отставки" (110).
      Бывший лидер "Союза 17 октября" А. И. Гучков:
      "Если бы нашей внутренней жизнью и жизнью нашей армии руководил германский генеральный штаб, он не делал бы ничего другого, кроме того, что сделала русская правительственная власть, вдохновляемая Распутиным" (111).
      Неназванное лицо, участвовавшее в наблюдениях контрразведки за квартирой Распутина:
      "Тогда для меня и стало ясно, что его квартира на Гороховой, 64, - это то место, где немцы через свою агентуру получают нужные им сведения" (112).
      Мнение же, высказанное еще в двадцатых годах советским историком М.Н. Покровским, таково: не столь уж существенно, брал ли Распутин от немцев деньги или не брал, был он агентом "сознательным" или "бессознательным". Весьма вероятно, что он, имея доступ к кошельку Романовых, самой богатой семьи в России, мог и не польститься на деньги германской разведки. Будучи по-своему верен Романовым, Распутин мог, им в угоду, продать и предать кого угодно: Антанту, кайзера или свою страну. Радея за Романовых, действуя вместе с ними, за них и от их имени, он под их эгидой торговал и промышлял всем, чти могло обернуться и для династии, и для него самого личной выгодой и прибылью в прямом и переносном смысле этого слова.
      Для них, для своих патронов, он усердствовал вовсю. До последнего дня жизни не прекращал он свою бурную деятельность, рассыпая направо и налево директивы и указания, обстреливая различные адреса записками и телеграммами (113).
      В. Н. Воейкову:
      "Генералу Фаейкову вот дорогой без привычки даже каша и та не сладка а не только Пуришкевич с бранными устами теперь таких ос расплодилось миллионы так вот и поверь как касается души а надо быть сплоченными друзьями хоть маленький кружок да единомышленники а их много да разбросаны силы не возьмет в них злоба а в нас дух правды Григорий Новых".
      Царице:
      "О письме Калинин приедет сам расскажет и многова расскажет Григорий Новый".
      Царю:
      "Твердость стопа божия против немцев не наступайте держись румынского фронта оттуда слава воссияет господь укрепит оружие молюсь горячо Григорий".
      Ему же:
      "Очень кротко и ласково беседовал с Калининым умоляет чтобы ему никто не мешал также контрразведка пущай ведет свое дело ласково беседовали об узнике по христиански... (114) дай власть одному чтобы работал разумом".
      Ему же (в ответ на запрос):
      "Вставку ево величеству пущай Григорий".
      Все эти и другие подобные им телеграммы Распутина прошли тогда через руки Б. В. Похвиснева, бывшего министра почт и телеграфа с 1913 по 1917 год. В эмиграции он показывал:
      "По установившемуся порядку все телеграммы, подававшиеся на имя государя и государыни, представлялись мне в копиях. Поэтому они все были мне известны. Их было очень много... Громадное влияние Распутина у государя и государыни содержанием телеграмм устанавливается с полной очевидностью". По существу же этой корреспонденции Похвиснев показал: "Все эти телеграммы всегда заключали в себе элемент религиозный и своей туманностью, каким-то сумбуром и хаосом всегда порождали при чтении их тягостное чувство чего-то психопатологического. В то же время они были затемнены условными выражениями, понятными только адресатам" (115).
      До конца пребывания в звании императрицы не ослабляет свою бурную деятельность и Александра Федоровна.
      На протяжении 23 лет и до минуты краха пронизывает эту деятельность истерия - политическая, религиозная и будничная, бытовая.
      Истеричны и страх ее, и радость, и горесть, и любовь. Почти ни в чем не знает она золотой середины сдержанности и трезвого суждения. Крайностями всегда были ее и "да", и "нет". И дружба, и вражда ее - пароксизм. Даже супруг как-то заинтересовался ее состоянием и попросил дворцового доктора Фишера представить справку на сей предмет. Она нашла справку в столе мужа и выгнала незадачливого доктора вон.
      Надвигающуюся угрозу революции Александра Федоровна пытается приостановить заклинаниями и проклятьями в типичном для дармштадтских бюргеров духе презрения к "славянскому быдлу" (116).
      "Дорогой, - пишет она Николаю в канун февральского переворота, - будь тверд, покажи властную руку, вот что надо русским... Дай им теперь почувствовать твой кулак. Они сами просят этого - сколь многие недавно говорили мне: нам нужен кнут. Это странно, но такова славянская натура величайшая твердость, даже жестокость и вместе с тем горячая любовь". Далее гессенская специалистка по секретам славянской натуры поучает супруга: "Я слишком хорошо знаю, как ведут себя ревущие толпы, когда ты находишься близко. Они еще боятся тебя. Они должны бояться тебя еще больше, так, чтобы, где бы ты ни был, их охватывала бы все та же дрожь".
      В своем дармштадтском стиле характеризует она и политиков, даже тех из них, кто относился к ней неплохо:
      "В Думе все дураки"; "В Ставке сплошь идиоты"; "В синоде одни только животные"; "Министры-мерзавцы"; "Дипломатов наших надо перевешать"; "Разгони всех, назначь Горемыкину новых министров... Прошу тебя, дружок, сделай это поскорее..."; "Только поскорей закрой Думу, прежде чем будут представлены их запросы"; "Газеты всем недовольны, черт бы их побрал"; "Думу надо прихлопнуть"; "Заставь их дрожать"; "Все они должны научиться дрожать перед тобой"; "Когда же ты, наконец, хватишь рукой по столу и накричишь?";
      "Тебя должны бояться"; "покажи, что ты хозяин"; "Ты владыка, ты хозяин в России, помни это"; "Мы не конституционное государство, слава богу"; "Будь львом в борьбе против маленькой кучки негодяев и республиканцев"; "Будь Петром Великим, Иваном Грозным и Павлом Первым, сокруши их всех"; "Будь решительным и более самодержавным, показывай свой кулак там, где это необходимо"; "Докажи, что ты один властелин и обладаешь сильной волей"; "Будь строгим, это необходимо, они должны слышать твой голос и видеть недовольство в твоих глазах"; "Они должны, они должны дрожать перед тобой, иначе все будут на нас наседать, и надо теперь же положить этому конец"; "Довольно, мой дорогой, не заставляй меня попусту тратить слова"...
      Вообще-то она не возражает, чтобы супруг уступал, но только двоим: ей и Григорию Ефимовичу. Из остальных ни один этого не заслуживает, потому что:
      " Сазонов - дурак "; " Воейков - трус и дурак"; "Посол Демидов совершенный дурак"; "Самарин - настоящий дурак"; "Все министры - сплошь дураки"; "Я надеюсь, что Кедринского (то есть Керенского. - М.К.) из Думы повесят за его ужасную речь - это необходимо, и это было бы хорошим примером"; "Спокойно и с чистой совестью я сослала бы Львова в Сибирь"; "Я отняла бы чин у Самарина", "Милюкова, Гучкова и Поливанова - всех их надо тоже в Сибирь".
      Раз зачислив Гучкова в революционеры, она с тех пор рвет и мечет при одном упоминании его имени. "Гучков - это скотина, хотя и умная, он начиняет всякими мерзостями Алексеева"; "Как отвратительно, что Гучков, Рябушинский, Вайнштейн, Лазарев и Жуковский избраны этими мерзавцами в Государственный совет". Однажды она спешит порадовать супруга светлой весточкой: "Гучков очень болен; желаю ему отправиться на тот свет". Увы, вскоре выяснилось, что Гучков на тот свет не собирается, какое разочарование: "Гучков поправляется". Ее комментарий: "По совести должна тебе сказать, мой ангел: выздоровление Гучкова - к нашему несчастью". Затем: "Правда ли, что собираются послать к тебе Гучкова и других с депутацией от Москвы? Тяжелая железнодорожная авария, в которой пострадал бы он один, была бы заслуженным божьим наказанием"; "Конечно, отделаться от Гучкова надо, но только как вот в чем вопрос. Теперь военное время - нельзя ли придраться к чему-нибудь такому, на основании чего можно было бы его засадить?"; "Гучкову место на суку высокого дерева"; "Ах, если бы только можно было повесить Гучкова!"
      Это была истинная дочь дармштадтского бюргерства: поведав мужу в очередном письме свою заветную мечту о повешении Гучкова, она вместе с Вырубовой пробирается инкогнито в ресторан Ивана Ивановича Чванова на Петроградской стороне и вновь, как в первые дни царствования, слушает в исполнении румынского скрипача чувствительный романс и, пряча руки в муфту, заливается слезами под темной вуалью.
      Накатывала в ресторанах меланхолия и на ее "Друга". Но этот и в такие минуты чуждался сантиментов, а больше соображал, что бы еще такое предпринять по государственно-политической части. В первых числах декабря 1916 года, например, Распутин узнал, что устранения Протопопова из правительства требует Государственный совет. На этот раз старец считает нужным перейти с языка заумно-божественного на суконно-канцелярский. Уединившись в кабинете ресторана "Медведь", за бутылкой мадеры Распутин и Протопопов составляют на имя царя телеграмму-иносказание:
      "Не соглашайтесь на увольнение директора-распорядителя. После этой уступки потребуют увольнения всего правления. Тогда погибнет акционерное общество и потеряет должность даже его главный акционер" (117).
      Телеграфная аллегория оказалась пророческой. Не прошло и трех месяцев, как "главный акционер" потерял должность. Одновременно прекратило свое существование и возглавлявшееся им "акционерное общество" под двуглавым орлом.
      (1) О своем общении с Николаем II он рассказал в книге: Г. Шавельский. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Нью-Йорк, 1954.
      (2) В слободе Покровской, близ Тюмени, откуда Распутин был родом, его еще в молодости считали нечистым на руку. Однажды ночью он был схвачен с поличным при попытке увести лошадей своего односельчанина Картавцева, при этом избит до потери сознания. В 1917 году 67- летний Картавцев вызывался в Петроград Временным правительством для дачи показаний о личности Распутина.
      (3) В детстве были привезены в Россию и отданы на воспитание в Смольный институт Анастасия и Милица - дочери черногорского князя Николая Негоша. Впоследствии сестры оказались замужем за великими князьями Николаем Николаевичем и Петром Николаевичем. Черногорки стали подругами Алисы Гессенской по приезде ее в Россию. Всюду сопровождали ее, услужали ей. Витте называл их "горничными". В период распутинщины, однако, они превратились из подруг царицы в ее непримиримых врагов.
      (4) Соlin Wilsоn. Rasputin and the fall of the Romanovs. Farrar and Straus, New York, 1964.
      (5) Gualtiero Salvetti. Rasputin. Un monaco seduttore alia corte degli zar. De Vecchi, Milano, 1968.
      (6) A. J. Spiridovitsch, russischer General. Rasputin. Hallwag, Bern-Stuttgart, 1939.
      (7) Alexis Markow. Rasputin und die urn ihn. Konigsberg. 1928-1932.
      (8) Борис Алмазов. Распутин и Россия. Славянское издательство, Прага, 1922-1932.
      (9) "Die Quelle", 17.III.1970. S. 12.
      (10) "Welt am Sonntag", No 28, 14.VII. 1968, S. 16.
      (11) Таков, в частности, цветной фильм "Ich totete Rasputin" ("Я убил Распутина") в постановке режиссера Робера Оссеина по одноименной книге Ф. Ф. Юсупова.
      (12) А.А. Блок. Последние дни императорской власти. Собрание сочинений. Изд-во "Правда", М., 1961, т. 6, стр. 335. Далее в сносках: "Блок, стр.". Значение данной работы Блока, цитируемой здесь и в дальнейшем, определяется тем, что поэт, будучи сотрудником Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, принимал непосредственное участие в допросах бывших царских сановников и министров, готовил к изданию материалы о их прошлой деятельности и взаимоотношениях, о совершенных против народа преступлениях.
      (13) Алексей от рождения страдал гемофилией - болезнью несвертываемости (неспекаемости) крови. Малейший ушиб, порез или царапина, обычно пустяковые для нормального ребенка, грозили царевичу смертью. Эту болезнь он унаследовал от гессенского рода - в Германии ее жертвами не раз становились ближайшие родственники Александры Федоровны. Не без ловкости Распутин колдовал над больным, с помощью различных фокусов и ухищрений внушив и ему, и родне, что является единственным и незаменимым его лекарем и спасителем.
      (14) Из дневника Николая II за 1902- 1906 гг. ЦГАОР.
      (15) Иеромонах Илиодор, друживший с Распутиным, в 1906 году рассорился с ним и бежал в Норвегию, где издал книгу о его неблаговидном поведении в покоях императрицы. Книга содержала тяжелую улику - собственноручное письмо царицы к Распутину, наводившее на мысль об интимной связи между ними. Министр внутренних дел А. А. Макаров с помощью своей агентуры выкрал в Христианин (Осло) подозрительные письма царицы и представил их царю. Николай устроил жене скандал, а бумаги бросил в камин. - Сергей Труфанов (Илиодор). Святой черт. Христиания, 1907.
      (16) Rene Fulop-Miller. Der heilige Teufel. Berlin, 1931; Aron Simanovitsch. Der allmochtigc Bauer. Hensel, Berlin, 1929, S. 134.
      (17) Robert Massie. Nicholas and Alexandra. An intimate account of the last Romanovs and the fall of Imperial Russia. Atheneum, New York, 1967
      (18) Н. А. Соколов. Убийство царской семьи. Берлин, 1925, стр. 70. Далее в сносках: "Соколов, стр."
      (19) Там же, стр. 73. Показания Матрены (Марии) Соловьевой-Распутиной.
      (20) Приступы у Алексея осложнились истерией и страхом матери. Успокоение, которое внушал ей Распутин, передавалось и сыну. Нечто вроде гипноза Распутин, по-видимому, применял и непосредственно на больном. Вечерами он приходил к Алексею в темную спальню, садился на край постели, в полумраке устремлял на него свой горящий взгляд, гладил по голове, сильным, не допускающим сомнении голосом рассказывал всякие небылицы, успокаивал, переключал внимание и усыплял. Он настолько приучил его к себе, к своему голосу, к этим ночным беседам с побасенками и прибаутками, что иногда больной при одном его появлении в спальне переставал стонать и плакать и на глазах у потрясенных чудом родителей утихал и засыпал.
      (21) Цитируемые ниже тексты телеграмм, записок и высказываний Распутина частью взяты из документов, обнаруженных после февраля 1917 года в делах приближенных паря, в том числе Горемыкина, Штюрмера и Воейкова, частью - из переписки Романовых, воспоминаний и записей современников. Некоторые из документов, цитируемых здесь, хранятся в ЦГАОР.
      (22) Ввиду неблагозвучности фамилии "Распутин" царь ввел приставку к ней "Новый" или "Новых", по возгласу малолетнего наследника, который, впервые увидев Распутина, воскликнул: "Этот дядя - новый!"
      (23) "Былое",. 1917, N 5-6 (27-28), стр. 228.
      (24) Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. М., 1924-1927, т. 6, стр. 73-119.
      (25) По свидетельству б. секретаря Распутина, во время войны через его руки проходило до 150 подобных записок ежемесячно. - Симанович, стр. 67-68.
      (26) Сергей Васильевич Рухлов (1853- 1918) - с 1909 по 1915 год министр путей сообщения.
      (27) Н.А. Соколов, стр. 68.
      (28) Архиепископ Тобольский и Сибирский.
      (29) Письмо царицы к Николаю II от 17 июня 1913 года. Цитируемые ниже письма Романовых - Николая II, Александры Федоровны и Марии Федоровны находятся частью в советских архивах (например в Центральном государственном архиве Октябрьской революции в Москве), а частью на руках у различных лиц за рубежом. Многие из этих документов были опубликованы в советских и зарубежных изданиях, в частности в следующих: 1. Николай Второй и Александра Федоровна. Переписка. ГИЗ, М.-Л., 1923- 1927. I-V. 2. Переписка Николая и Александры Романовых. "Слово", Берлин, 1922-1927. 3. The letters of the Tsaritsa to the Tsar. Intro by Sir Bernard Pares. 404 letters printed in original English. Were discovered in a black box at Ipatiev's house after the murder. Duckworth, London, 1923. 4. The letters of the Tsar to the Tsaritsa (1914-1917). Intro and notes by С. Е. Vulliamy. London; John Lane. The Bodley Head. Dodd Mead, New York, 1929. 5. The letters of Tsar Nicholas and Empress Marie. Ivor Nicholson and Watson, London, 1937. 6. Edward J. Вing. The confidential correspondence between Nicholas II and his mother, dawager Empress Marie Feodorovna. Longmans-Green, New York, 1938. 7. Der letzte Zar. Briefwechsel Nikolaus mit seiner Mutter. Einleitung und kurze Eriauterungen von Wladimir V. Korostowetz. Alfred Metzner Verlag, Berlin, 1938. Приводимые ниже выдержки из писем Романовых на английском и немецком языках даны в переводе автора этой работы.
      (30) Колдунами и чародеями последняя чета Романовых увлекалась издавна. Из отечественных прошли перед ней чередой: богомолка Дарья Осипова, странник Антоний, ворожея Матрена-босоножка, юродивый мещанин Митька Козельскии и другие. Среди приглашенных из-за границы первыми были француз Папюс и австриец Шенк. Непосредственно Распутину предшествовал выписанный из Франции некий мсье Филипп. В прошлом он - лионский колбасник, затем фельдшер; преследовался французской полицией за шарлатанство. Его поселили рядом с царской спальней, чтобы он спиритическими, гипнотическими и иными приемами намолил чете сына-наследника (после четырех дочерей). Он же стал для Романовых чем-то вроде консультанта по вопросам государственного управления.
      (31) Письмо царицы к Николаю II от 16 июня 1915 года.
      (32) То же, от 14 июня 1915 года.
      (33) То же, от 20 сентября 1915 года.
      (34) То же, от 3 декабря 1915 года.
      (35) Письмо Николая II к царице от 26 февраля 1917 года.
      (36) "Петербургская газета", 1913, 13 октября.
      (37) Charles Omessa. Rasputin and the Russian court. London, 1938, p. 89.
      (38) А.С. Симанович. Воспоминания личного секретаря Г. Е. Распутина. Изд-во "Ориент", Рига, 1021, стр. 117.
      (39) Соколов, стр. 78.
      (40) Там же, стр. 88.
      (41) Maurice Paleologue. Am Zarenhof wahrend des Weltkrieges. Tagebucher u. Betrachtungen. Miinchen, 1931, В. II, S. 161.
      (42) Там же, В. II, S. 174.
      (43) В.И. Коковцов. Из моего прошлого. Париж, 1933, 1-87.
      (44) В.В. Шульгин. Дни. Л. 1926, стр. 75. Далее в сносках: "Шульгин,стр.".
      (45) Роберт Вильтон (Уилтон). Последние дни Романовых. Изд. "Град Китеж", Берлин, 1923, стр. 43-44.
      (46) Ф. Ф. Юсупов. Конец Распутина. Париж, 1927, стр. 116.
      (47) Соколов, стр. 68.
      (48) Otto von Taube. Rasputin. Zurich - Bern, 1929, S. 22.
      (49) Мосолов, стр. 22.
      (50) Мосолов, стр. 18.
      (51) А. И. Деникин. Очерки русской смуты. Париж. 1923, т. 1. вып. 1, стр. 33
      (52) В.Н.Данилов. Воспоминания. "Архив русской революции", т. XIX с.213-217
      (53) Там же.
      (54) В.Н. Данилов. Великий князь Николай Николаевич. Париж, 1930. стр. 274.
      (55) Мосолов, стр.22
      (56) Блок, стр. 8.
      (57) Мосолов. стр. 24.
      (58) Там же, стр. 22.
      (59) Из писем царицы к Николаю II в 1915-1916 годах
      (60) Письмо Николая II к царице от 28 сентября 1916 года.
      (61) То же, от 2 декабря 1916 года.
      (62) Письмо царицы к Николаю II от 10 ноября 1916 года
      (63) О происках распутинской группы вокруг военного ведомства см.: В. А. Сухомлинов. Дела и дни. Дневники, т. 1-1920, тт. 2 и 3-1922. В. А. Сухомлинов. Воспоминания. Русское универсальное издательство, Берлин, 1924. А. А. Поливанов. Из дневников и воспоминаний военного министра. М., 1924.
      (64) Воейков, стр. 69.
      (65) Блок, стр. 9.
      (66) Werner Gruhn. Der Zar, der Zauberer und die Juden. Mit 19 Abbildungen, Nibelungen Verlag, Berlin - Leipzig, 1942, S. 285.
      (67) С. Ю. Витте. Воспоминания в трех томах. М., I960. II-44. Ill-384.
      (68) Упомянутый выше Вернер Грюн, ярый гитлеровец, в той же своей книге, изданной в 1942 году в лейпцигском издательстве "Нибелунген", всячески выгораживает Распутина и Андроникова, "как не имевших абсолютно ничего общего с германской разведкой". Он ссылается, между прочим, на выступление по германскому радио 5 января 1940 года адмирала фон Лютцова, который, "еще раз коснувшись давнего эпизода с "Хэмпшайром", еще раз убедительно осветил правду о его гибели на мине".
      (69) Симанович, стр. 92-96.
      (70) М. С. Комиссаров. Интервью об обстоятельствах гибели Китченера в 1916 году. Изд-во "Красная газета". Л., 17 декабря 1924 года.
      (71) Симанович, стр. 133-136
      (72) Падение царского режима. Стенографические отчеты Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства Показания А. Н. Хвостова. т. 1 стр. 31-32
      (73) Письмо царицы к Николаю II от 22 декабря 1915 года.
      (74) Письмо Николая II к царице от 31 августа 1915 года.
      (75) Письмо Николая II к царице от 5 июня 1916 года.
      (76) То же, от 2 июля 1916 года.
      (77) То же, от 14 июля 1916 года.
      (78) Письмо царицы к Николаю II от 3 ноября 1915 года.
      (79) То же, от 7 ноября 1915 года.
      (80) То же, от 4 февраля 1916 года.
      (81) Письмо царицы к Николаю II от 4 февраля 1916 года.
      (82) Из писем царицы к Николаю II в 1915 году.
      (83) Письмо царицы к Николаю II от 6 ноября 1915 года.
      (84) То же, от 22 декабря 1915 года.
      (85) То же, от 12 сентября 1915 г.
      (86) Письмо царицы к Николаю II от 5 января 1916 года.
      (87) То же, от 4 июня 1916 года.
      (88) То же, от 25 июля 1916 года.
      (89) Письмо царицы к Николаю II от 8 августа 1916 года.
      (90) То же, от 24 сентября 1916 года.
      (91) То же, от 25 сентября 1916 года.
      (92) То же, от 12 октября 1916 года.
      (93) Victor Alexandrov. The end of the Romanovs. Little and Brown, Boston -Toronto, 1966, p. 123. Далее в сносках "Victor Alexandrov, p.".
      (94) "Вестник Кавказской армии", 1917, 29 марта.
      (95) В. М. Руднев. Правда о царской семье и "темных силах". С предисловием Б. Гаранина и Н. Тальберга. Берлин, 1920.
      (96) Соколов; стр. 68-70. Показания Г. К. Львова, бывшего главы Временного правительства.
      (97) Соколов, стр. 68-70. Показания П. Н. Переверзева, бывшего заместителя министра юстиции во Временном правительстве.
      (98) Там же.
      (99) Там же.
      (100)Victor Alexandrov, p. 141.
      (101) Sebastian Haffner. Der Teufelspakt. "Stern", 1967, No 42 (15/X), SS. 60-78.
      (102) Maurice Paleologue. Alexandra Feodorovna. Berlin-Wien-Zurich, 1932, S. 112.
      (103) Страницы былого. М.-П. 1918- 1919, стр. 79.
      (104) Там же, стр. 80.
      (105) Письмо царицы к Николаю II от 17 апреля 1915 года.
      (106) К. Ф. Шацилло. К попыткам сепаратных переговоров во время первой мировой войны (март-май 1915 года). "Вопросы истории", 1970,No9.
      (107) Письмо царицы к Николаю II от 5 января 1916 года.
      (108) То же, от 14 июня 1915 года.
      (109) Соколов, стр. 80.
      (110) Там же, стр. 79.
      (111) Блок, стр. 19.
      (112) Соколов, стр. 80.
      (113) Из документации ЦГАОР в Москве, а также из архивных и литературных публикаций разных лет. В том числе, в частности: Телеграммы Григория Распутина. "Былое", 1917, No 5-6 (27-28), стр. 228-230.
      (114) "Узник" - Д. Л. Рубинштейн.
      (115) Соколов, стр. 80.
      (116) Нижеприводимые выдержки - из писем царицы к Николаю II за 19151916 - начало 1917 года.
      (117) Соколов, стр. 80.
      ОТРЕЧЕНИЕ
      Могилев. 1916 год. Сумрачное декабрьское утро.
      В штабном конференц-зале при горящих канделябрах заседает военный совет. Генералы, под председательством Алексеева, обсуждают план предстоящей весенне-летней кампании 1917 года.
      Царь внимательно следит за выступлениями, иногда вставляет реплику или вопрос, попыхивает сигареткой. Внезапно вырастает в дверях плотная фигура коменданта Воейкова. Минута колебания, затем комендант решительно пробирается по генеральским рядам к столу и, подойдя к верховному главнокомандующему, подает ему телеграмму с пометой: "Из Царского Села".
      Николай читает, лицо его багровеет. Убит Распутин... Тон сообщения истеричный: "Нашли в воде. Молитвы, мысли вместе. Да смилуется над нами бог. Александра". Царь в смятении встает и выходит, ни с кем не попрощавшись. Велит Воейкову приготовить поезд. Маршрут: Могилев - Царское Село.
      Еще до отъезда он узнает из параллельной информации, поступившей к Алексееву от шефа охранного отделения Глобачева, подробности.
      Старец убит в ночь с 16 (29) на 30) декабря во дворце князя Юсупова на Мойке. Участники убийства: Ф. Юсупов, В.М.Пуришкевич и великий князь Дмитрий Павлович (начальник охранки пока не знает, что были еще двое участников: поручик А. С. Сухотин и военный врач С. С. Лазаверт).
      Убитого вывезли, ночью на Малую Невку и сбросили с моста. Водолазы обшарили речное дно близ Петровского моста и ничего не нашли, но случайно один из городовых заметил мерзший ко льду рукав распутинской бобровой шубы. Труп вытащили, внесли в сарай на берегу реки и покрыли рогожей, затем переправили в Чесменскую часовню, что на пути из Петрограда в Царское Село.
      Дочери Распутина Матрена и Варварa и жених последней подпоручик Нукзал Папхадзе пожелали перенести покойного на Гороховую, 64, но власти не разрешили.
      Врачи установили, что Распутин был сброшен в Невку еще живым, он и подо льдом продолжал бороться, высвободив из опутывавших его веревок правую руку, крепко сжатую в кулак. Отравленный ядом, дважды смертельно раненный пулями в грудь и шею, с двумя проломами в черепе, еще и в воде был жив...
      Когда через сутки Николай вышел на царскосельский перрон, он увидел тоскливо сбившихся в кучку дочерей, сына и жену. Еще по дороге во дворец Александра Федоровна успела сообщить супругу, что начатое следствие она велела прекратить "во избежание кощунственного скандала, раздуваемого врагами династии" (1), она уже просила Протопопова обратить жилище Распутина на Гороховой, 64, в музей, а одного из видных петроградскиx архитекторов соорудить в Царском Селе мраморный мавзолей, куда не позднее лета 1918 года должен быть перенесен прах старца. Пока же он будет похоронен в Царском, неподалеку от дворцов, за парком.
      Вся царская семья, кроме старшей дочери Ольги, отказавшейся от участия в церемонии, отправилась на проводы убиенного. "Проехали мимо здания фотографии и направо к полю, где и присутствовали при грустной картине: гроб с телом незабвенного Григория, убитого извергами в доме Феликса Юсупова, который(?- М. К.) стоял уже опущенным в могилу... Отслушав литию отца Василия, вернулись домой" (2).
      Пока Николай в Царском, ходят на могилу каждый день. Подолгу стоят над заснеженным бугром, молятся. Царица "носит на кладбище белые цветы; она бледна и готова в любую минуту зарыдать, но старается сдержать себя" (3). Сама же о себе Александра Федоровна позднее пишет: "Солнце светит так ярко... Я ощущаю такое спокойствие и мир на его дорогой могиле. Он умер, чтобы спасти нас" (4).
      Но, разумеется, могила старца не всем была дорога. В первую же ночь после литии отца Василия группа офицеров царскосельского гарнизона под покровом тьмы вылила содержимое ассенизационной бочки на могильный холм. А в феврале семнадцатого солдаты вырыли труп и сожгли, а могилу сравняли с землей.
      В узком фамильном кругу, при погашенных огнях, забившись в дальний угол дворца, царская чета в скорби и молениях встречает рождество, а затем и новый, 1917 год.
      Его пришествие газета "Московские ведомости" встретила оптимистично. "Благодарение богу, - возвестила она, - мы вступаем в 1917 год при многих благоприятных предзнаменованиях". Несколько иной прогноз внес в свою записную книжку в те дни посол Палеолог: "Судя по созвездиям русского неба, год начинается при предзнаменованиях достаточно дурных. Я вижу здесь вокруг беспокойство и уныние... в победу не верят.., с покорностью ждут, что же ужасное произойдет дальше" (5).
      Слова посла о "покорности" не свидетельствуют о его наблюдательности. Но в том, что касается "беспокойства" и "уныния", он был не так уж не прав. Тяжелые бедствия переживала страна на третьем году войны. Миллионы тружеников, оторванные от семей, изнемогали в окопах.
      Условия жизни в тылу ухудшались. Надвигалась разруха - следствие неспособности царизма справиться с трудностями военного времени. Транспорт не выдерживал напряжения. Предприятия, испытывая недостаток рабочей силы, сырья и топлива, сокращали производство или вовсе останавливались. В городах иссякали запасы топлива и хлеба; Петроград имел муки только на 10-12 дней. Неудержимо возрастала дороговизна. Угроза голода нависла над промышленными центрами. Невиданные масштабы приняли спекуляция и коррупция, нажива на военных поставках и биржевых махинациях. И в то же время - длинные очереди у булочных и лавок...
      Эти очереди Джордж Кеннан ныне объявляет главной, чуть ли не единственной причиной "неожиданного" падения царизма в феврале 1917 года (6). Что и говорить, в очередях за хлебом, как и в занесенных снегом окопах, накипело тогда немало возмущения простых людей. Но царизм сломал себе голову не на случайностях продовольственного кризиса - события тех дней были конечным звеном длительного процесса борьбы против самодержавия, которую на протяжении поколений вел народ. "Для того чтобы царская монархия могла развалиться в несколько дней, необходимо было сочетание целого ряда условий всемирно-исторической важности", на которые указал В. И. Ленин весной 1917 года в своих "Письмах из далека" (7). Кроме необыкновенного ускорения всемирной истории, отмечал Ленин, "нужны были особо крутые повороты ее, чтобы на одном из таких поворотов телега залитой кровью и грязью романовской монархии могла опрокинуться сразу" (8). Могучим ускорителем явилась всемирная империалистическая война. Всего в восемь дней развалилась монархия, державшаяся веками.
      Начало семнадцатого года... Уже нет Распутина. Замело январской поземкой его могилу в поле за дворцовым парком. Уже не могут сановники и дельцы сваливать на него вину за свои просчеты и провалы. И чаша терпения народного наполнена до краев...
      Еще на исходе 1916 года Русское бюро ЦК партии большевиков предложило Петербургскому комитету и Московскому областному бюро обсудить вопрос об организации уличных выступлений и всеобщей стачки.
      Предложение это ориентировало на переход от разрозненных стачек экономического характера к массовой политической борьбе, вовлекающей в революционное движение солдат, нацеленной на вооруженное восстание. Переход к уличным действиям большевистские организации обеих столиц решили приурочить к 9 января 1917 года - годовщине Кровавого воскресенья. В этот день в Петрограде бастуют 150 тысяч рабочих. Примерно такой же размах приняли 9 января выступления пролетариата в Москве, Нижнем Новгороде и других крупных городах. Весь январь отмечен по стране стачками, носящими в основном политический характер. Столица становится ареной не прекращающихся ни на день выступлений масс, направленных против войны и самодержавия. Насчитывавший к началу 1917 года около 400 тысяч человек питерский пролетариат шел в первых рядах нараставшей народной революции. Большевики были с массами и во главе их. Представляя сильнейшую партию революционного подполья, сохранявшую глубокие корни в толще пролетариата, они вносили в движение организованность, давали ему боевые лозунги, указывали революционную перспективу, крепили союз рабочих и солдат. В противовес меньшевикам - оборонцам, приглашавшим рабочих защищать Государственную думу, плестись в хвосте либеральной буржуазии, большевики звали пролетариат к стачкам и демонстрациям, на улицу, на открытую борьбу против самодержавия. "Призыв этот учитывал созревшую в стране революционную ситуацию и отвечал настроениям питерского пролетариата, рвавшегося в бой. Он развязывал его революционную энергию и направлял в сторону решительных действий против царизма" (9).
      Царь пребывает в Александровском дворце месяца два, приводя себя в душевное равновесие после похорон Распутина. За скорбью по усопшему старцу как-то подзабылось, что существует трехтысячекилометровый фронт, где по колена в снегу и грязи сидят под германской шрапнелью двенадцать миллионов солдат, и что он, император всероссийский, властвует над их жизнью и смертью в звании верховного главнокомандующего. Но - пора в Могилев. 7 марта (22 февраля) звон колоколов Федоровского собора традиционно проводил императора на станцию Александровскую, откуда его голубой поезд должен выйти на Николаевскую железную дорогу. В вагоне он коротает время за чтением "Записок о Галльской войне".
      А вслед голубому поезду, бегущему по бескрайней заснеженной равнине, несутся из Петрограда нарастающие раскаты революционного грома. Николаю и в голову не приходит, что из этой поездки он вернется всего лишь через 16 дней низложенным и арестованным и что никогда до конца дней своих он больше не будет на свободе.
      Вечером 8 марта императорский поезд прибывает в Могилев. На платформе Николая встречает Алексеев, лишь накануне возвратившийся из Крыма (царь дал ему для санаторного курса в Севастополе отпуск с 8 ноября 1916 года по 22 февраля 1917 года; руководил в этот период работой Ставки и за Алексеева, и за Николая II генерал В. И. Гурко).
      Едва Алексеев и Гурко развернули перед ним на столе карту, чтобы доложить обстановку на фронте, как посыпались на тот же стол телеграммы сановников и думцев о положении в тылу. Вести одна другой тревожней: столицу потрясают народные волнения. Похоже, что начинается революция.
      Несколько дней спустя царица пишет в Ставку, что, по ее мнению, все происходящее в Петрограде - это всего лишь "хулиганское движение"... "Мальчишки и девчонки носятся по городу и кричат, что у них нет хлеба, и это просто для того, чтобы вызвать возбуждение... Была бы погода холодней, они все сидели бы по домам" (10).
      Итак, по Кеннану, переворота бы не произошло, окажись в булочных вдоволь калачей. Согласно же Александре Федоровне, революции бы не случилось, прихвати чуть покрепче мороз.
      Как правило, в трактовке носителей реакционно-монархической идеи Февральская революция - это движение беспорядочных толп "инсургентов" и "мятежников", в разгар всемирной войны поднявших истошный вопль из-за какой-то хлебной корки; движение "копеечного утилитаризма" и "исторической бесшабашности", к которому подавляющее большинство населения и армии не причастно, в особенности не причастна армия, неколебимо стоявшая на защите страны, в то время как за ее спиной буйствовал из-за кренделя и сайки "окраинный сброд". У мистера Харкэйва, например, вся февральско - мартовская хроника сводится к тому, что распоясавшиеся люмпены гоняются по Петрограду за беззащитными полицейскими и убивают их, не зная, за что и почему; нет у февральских "инсургентов" ни лозунгов, ни программы, ни лидеров, они просто ошалели от безнаказанности и буйствуют из спортивного азарта; власти же, парализованные своим гуманизмом и мягкосердечием, опустили руки, и сам император-добряк забился в Могилеве в угол и никак не дождется своего отречения и сдачи власти, интересуясь только, кому и где ее сдать... Главное, вторит Кеннану Харкэйв, подвел Романовых момент внезапности. Очень уж неожиданно все произошло. Накатившей волной царь был застигнут врасплох. Никто и подумать не мог, что сравнительно мелкое уличное безобразие завершится таким финалом. "Этот кризис, с которым столкнулись Романовы, никем не планировался, не готовился, он был локальным, поначалу совсем не драматичным, и тем не менее - почти невероятно! - стал для Романовых последним" (11).
      Что касается внезапности, то можно напомнить, что шеф охранки генерал Глобачев еще 5 января 1917 года в докладной записке предупреждал правительство: "Настроение в столице носит исключительно тревожный характер... Политический момент напоминает канун 1905 года..." (12) 19 января Глобачев строго секретно доносит, что "население открыто критикует в недопустимом по резкости тоне все правительственные мероприятия", причем слышатся речи, "затрагивающие даже священную особу государя императора", и что в общем и целом правительству, возможно, предстоит "бороться не с ничтожной кучкой... членов Думы, а со всей Россией" (13).
      Серию своих секретных докладов правительству Глобачев заключает опасением, как бы нарастающее недовольство населения не явилось "последним этапом на пути к началу беспощадных эксцессов самой ужасной из всех революций" (14).
      Наступает историческая февральско-мартовская неделя, неделя краха царизма. Как провел эту неделю от четверга до четверга Николай, как распорядился он представленной ему информацией, временем, которое отвела ему судьба? И как тем временем разворачивались события в столице?
      Четверг, 8 марта (23 февраля)
      В Могилеве царь пригласил к обеду глав антантовских военных миссий.
      В Петрограде вышли на улицы 128 тысяч стачечников. Они кричат: "Мира и хлеба!"
      Появились красные флаги и плакаты с надписями: "Долой войну!", "Да здравствует революция!" По случаю Международного женского дня работницы активное участие в демонстрациях приняли десятки тысяч женщин с питерских предприятий.
      Полиция контролирует положение, но в помощь ей уже вызываются воинские подразделения.
      Вечером на квартире рабочего И. Александрова состоялось совещание руководства петроградских большевиков. Решено: забастовку продолжить и расширить; организовать демонстрации на Невском; усилить агитацию среди солдат; приступить к вооружению рабочих. Определены два главных лозунга движения: свержение монархии и прекращение войны.
      Столица на голодном пайке. Запас муки составляет 500 тысяч пудов. При минимуме ежедневной выдачи в 40 тысяч пудов этого может хватить лишь на 10-12 дней.
      Пятница, 9 марта.
      Царь отмечает в дневнике, что он награжден бельгийским орденом "Croix de Guerre".
      Александра Федоровна сообщила телеграммой из Царского, что сын и две дочери заболели корью. Теперь царица прикована к постелям детей и фактически выключена из политической борьбы. Отпало ее обычное зловещее давление на Николая.
      Число бастующих в Петрограде возросло до 200 тысяч. На Васильевском острове студенты присоединяются к рабочим. Демонстранты стремятся прорваться к центру города, появились на Невском. Полиция пытается рассеять их, избивает плетьми, прикладами и шашками. К середине дня лавина демонстрантов заполнила Знаменскую площадь. Конные городовые, пытавшиеся воспрепятствовать демонстрации, были встречены свистом, криками протеста, градом поленьев и осколков льда... До позднего вечера на Невском не прекращаются митинги, звучат пламенные речи. Лозунг "Хлеба!", доминировавший раньше, теперь тонет среди знамен с надписями: "Долой царизм!", "Долой войну!". По указанию царя Алексеев телеграфно поручает руководство усмирительными акциями командующему Петроградским военным округом генералу С. С. Хабалову. (Незадолго до этого Петроградский военный округ был выделен из Северного фронта, куда входил во время войны, в особую единицу и поставлен под командование Хабалова, получившего широкие права.)
      В Мариинском дворце, как обычно по пятницам, заседает Совет министров. Выйдя с заседания, министры с удивлением обнаруживают, что не могут пробраться домой; в частности, премьер-министр Н. Д. Голицын не может попасть к себе на Моховую, закупоренную демонстрантами.
      Современные советологи особенно резко попрекают царское правительство за промахи, допущенные в этот день, второй день массовых волнений. Они считают, что в этот день "многое еще можно было спасти". Масси, Фрэнклэнд и Харкэйв порицают за "неспособность" А. Д.Протопопова и С. С. Хабалова, которые "не проявили тех данных, какие требовались по их должностям в такой момент" (15). Хабалову "не хватало ни оценки положения, ни плана контроля над массовым беззаконием, ни способности помешать мелким толпам присоединиться к большим". Протопопов же "стал терять нервы при первых признаках организованного неповиновения". Выявилось, что "даже те люди, которых царь в пятом году называл трусливыми курицами, могут считаться бесстрашными орлами в сравнении с этими двумя" (16).
      Духовные оруженосцы сегодняшних усмирителей из Луизианы и Алабамы задним числом поучают царских жандармов, как следовало им 56 лет тому назад на петроградских улицах расстреливать и истязать...
      Суббота, 10 марта.
      В этот день движение перерастает во всеобщую политическую забастовку, охватившую свыше 300 тысяч человек. Из рабочих кварталов людские потоки неудержимо рвутся к центру города. Ряды демонстрантов растут. Восставшие становятся хозяевами улицы. Полиция бежала из рабочих предместий и сосредоточилась в центре города, пытаясь создать здесь преграду бушующей толпе. Оцеплены мосты, перекрыты даже тропинки по льду через Неву. Гремят первые выстрелы полиции по безоружным демонстрантам, падают первые убитые и раненые. Начались ожесточенные столкновения рабочих с полицией.
      С утра совещаются представители Бюро ЦК и ПК партии большевиков. Решено развернуть дальнейшие широкие наступательные действия. Предусмотрены: братания рабочих и солдат; возведение баррикад; меры к тому, чтобы движение петроградского пролетариата нашло отклик по всей стране. Завоевание солдатских масс на сторону революции объявлено особо важной задачей. Выпущена ПК листовка, обращенная к "братьям-солдатам". В этот день "большевики, рискуя жизнью, проникали в казармы, беседовали с солдатами или организовывали демонстрации возле казарм, провозглашали революционные лозунги, словом, пользовались каждым удобным случаем, чтобы призывать солдат к единению с рабочими" (17).
      Телеграммой No 2899-3713 Хабалов сообщает Алексееву, что "у Гостиного Двора демонстранты запели революционные песни и подняли красные лаги с надписями "Долой войну". Взвод драгун спешился и открыл огонь по толпе, убито двое и ранено десятеро". В этот день военный министр Беляев сказал Хабалову: Ужасное впечатление произведет на наших союзников, когда разойдется толпа и на Невском будут трупы".
      Протопопов телеграфирует в ставку Воейкову, что на "Выборгской стороне толпой снят с лошади и избит полицмейстер полковник Шалфеев... На Знаменской площади убит пристав Крылов... Бастующие местами приветствуют войска". Все чаще отмечается сочувственное отношение солдат к демонстрантам. Когда "фараоны" убегают от рабочих, солдаты смеются.
      Хабалов объявил: если рабочие до вторника не вернутся на работу, все пользующиеся отсрочками новобранцы досрочных призывов 1917, 1918 и 1919 годов будут призваны и отправлены на фронт.
      Министры собрались на внеочередное заседание у Н. Д. Голицына на Гороховой. Хотя премьер не раз просил Хабалова выделить лично для него охрану и тот заверил, что послана рота, заградившая с обоих концов Гороховую, в действительности охраны такой не видно. На заседании министры В. А. Беляев, Н. А. Добровольский и А. А. Риттих настаивают на подавлении волнений вооруженной силой. Позднее Голицын говорил, что Хабалов на этом заседании показался ему "очень неэнергичным и малосведущим тяжелодумом, а доклад его - сумбуром". Протопопов же, по словам министра иностранных дел Н. Н. Покровского, на предыдущем заседании кабинета "нес околесицу, так что министры переглядывались и спрашивали друг друга: вы что-нибудь поняли?" (18).
      Царь в Ставке спокоен, придерживается привычного распорядка дня: с 9.30 до 12.30-работа с Алексеевым, затем завтрак, в 2 часа дня - прогулка на автомобиле, в 5 часов - чаепитие, в 7.30 - обед... Одно неприятно: донимает тревожными депешами Родзянко. Председатель Думы вопит о надвигающейся катастрофе, угрожает, требует. Чего? Уступок. Послаблений. Сформирования буржуазного правительства "общественного доверия", которое лучше повело бы войну, отвечая за свои действия перед Думой. Грядет ураган, ваше величество, поторопитесь маневрировать, не то все треснет и развалится.
      И, как во времена споров на петергофском взморье, он не хочет.
      Уступок не будет.
      Надо было, считает он, и тогда, в пятом году, в приморском домике, отбиваться до конца. Зато уж теперь он ученый. Не проведете. Шатаний не будет.
      Привычным движением, как двенадцать лет назад, он тянется рукой к плети.
      Выйдя из своего кабинета, чтобы посетить штабной синематограф (на экране - его любимый комик Пренс), император по дороге задерживается на несколько минут у прямого провода и передает телеграмму Хабалову:
      "Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай".
      Получив телеграмму царя, Хабалов в десятом часу вечера того же дня собирает у себя воинских и полицейских начальников и, зачитав ее текст, объявляет: отныне можно неограниченно, после троекратного сигнала, стрелять по толпам.
      Воскресенье, 11 марта.
      Повеление царя вступает в действие.
      С утра над городом плывет колокольный звон, но вскоре "эти умиротворяющие воскресные звуки перекрываются возобновившейся какофонией мятежа и неподчинения" (19).
      Когда стачечники и демонстранты вновь устремились к центру города, Хабалов и Протопопов во исполнение царского приказа встретили их огнем. Петроград походит на военный лагерь. Вооруженные городовые засели на крышах и чердаках высоких зданий, на колокольнях и пожарных каланчах. С этих высоких точек полиция и офицеры расстреливают рабочих. Полиция бьет из пулеметов вдоль всего Невского, простреливает прилегающие к Невскому улицы, поливает свинцом мосты. Конные отряды жандармерии повсюду атакуют демонстрантов, рубят их шашками, расстреливают в упор. Только на Знаменской площади убито 40 человек. Теперь народу не остается ничего другого, как с оружием в руках выйти на бой против защитников самодержавия.
      По решению петроградского руководства партии большевиков всеобщая политическая стачка начинает переходить в вооруженное восстание.
      Дает плоды работа, проведенная партией среди солдат. В этот день 4-я рота запасного батальона Павловского полка, возмущенная участием учебной команды полка в расстреле рабочих, подняла восстание, вышла из казарм и открыла стрельбу по отряду конных городовых. Это - первый переход целого воинского подразделения на сторону революции.
      На Моховой у Голицына состоялось частное совещание. Протопопов в такой растерянности, что требует схватить Родзянко. Дубенский в дневнике комментирует: "Первое, что надо бы сделать, - это убить самого Протопопова"... С удивлением министры замечают, что и у Хабалова руки трясутся, равновесие утрачено. Оказывается, у него такой расход патронов, что скоро нечем будет стрелять. Он уже просил взаймы боеприпасов у Кронштадта, но тамошние начальники сами боятся восстания и берегут свои запасы. Кроме того, Хабалов не может найти несколько броневиков, нужных ему позарез: просил на Путиловском заводе - не дали; обращался к ведающему броневиками генералу Секретеву - тоже не получилось. Поскольку Хабалов явно теряется, решено направить в помощь ему начальника Генерального штаба генерала Занкевича.
      На этом заседании обсуждался также перевод Петрограда на осадное положение. Хабалову указано: подготовить объявление. Позднее Хабалов пытается отпечатать в типографии градоначальства афишу тиражом в 1000 экземпляров, но там отказались принять такой заказ. Кое-как удалось отпечатать в типографии Адмиралтейства. Потом выяснилось, что объявление невозможно расклеить по городу: градоначальник Балк сказал, что у него нет для этого ни людей, ни кистей, ни клея. (Хабалов вызвал двух околоточных и лично приказал им: развесить хотя бы несколько листков на решетке Александровского сада. Околоточные пошли выполнять, но к вечеру листки валялись на торцах перед зданием градоначальства...)
      Понедельник, 12 марта.
      В разгаре вооруженное восстание, к которому призывала партия большевиков.
      Большевики распространили в виде листовки Манифест ЦК РСДРП "Ко всем гражданам России" - один из важнейших политических документов тех дней, провозгласивший требования демократической республики, прекращения империалистической войны, установления восьмичасового рабочего дня, конфискации помещичьих земель.
      Рабочие приступом взяли Главный арсенал, забрали оттуда 40 тысяч винтовок и 30 тысяч револьверов. Солдаты помогают рабочим вооружаться. В настроениях войск гарнизона произошел окончательный перелом. Часть за частью присоединяется к рабочим. Солдаты восставшего Волынского полка направились в казармы соседних - Литовского и Преображенского - полков и вывели их также на улицу; эти три части устремились к казармам Московского полка, который в свою очередь заявил о своем переходе на сторону народа. Если утром этого дня на стороне революции насчитывались 10 200 солдат, то в середине дня их было 25 500, к вечеру - 66700, а на исходе следующего дня - 127 тысяч (20). Поддерживаемые солдатами рабочие с боем очищают от "фараонов" квартал за кварталом, улицу за улицей.
      Но еще продолжают действовать, выполняя высочайшее повеление, защитники трона во главе с Хабаловым.
      Он телеграфирует в Ставку, что бои идут в различных районах города, в частности на Лиговке, Знаменской площади, на пересечении Невского проспекта с Владимирским и Садовой; есть убитые и раненые, "коих толпа, рассеиваясь, уносит с собой". Сформированный из 6 рот и полутора эскадронов с 15-ю пулеметами отряд под командованием полковника Кутепова брошен в атаки на район Таврического дворца; однако Кутепов вскоре донес, что дальше Кирочной и Спасской он продвинуться не может. Затем пришло донесение, что толпой, нахлынувшей с Сампсониевского проспекта, подавлена и пулеметная рота, прикрывавшая с Выборгской стороны Литейный мост.
      Родзянко звонит Беляеву и советует разгонять толпы водой из пожарных шлангов. Рекомендацию Беляев передал по телефону Хабалову, но тот возразил, что "обливание водой приводит лишь к обратному действию, то есть еще больше возбуждает толпу"; кроме того, и из повеления его величества ясно вытекает, что поливать бунтовщиков следует не водой, а свинцом...
      Родзянко проехал по набережным, наблюдая, как рабочие, обходя перекрытые мосты, движутся по льду Невы к центру города. По возвращении домой он находит у себя царский указ, гласящий: "На основании статьи 99 Основных законов повелеваем: занятия Государственной думы с 26 февраля с. г. прервать и назначить срок их возобновления не позднее апреля 1917 года... Николай". Родзянко спешит в Таврический дворец, где через совет старейшин проводит решение: указу царя подчиниться, но из дворца не уходить, оставаться на своих местах в разных помещениях.
      В этот день в Таврическом дворце открыто возобновил свою деятельность Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Одновременно усилиями группы Родзянко образован там же Временный комитет Государственной думы. Таким образам, революция как бы разделила Таврический дворец на две части: в одном его крыле расположился Совет; в другом - представители буржуазных политических групп, с первых часов революции направившие свои усилия на спасение монархии, на сохранение у власти династии Романовых.
      Создав Совет рабочих и солдатских депутатов, "петроградский пролетариат сорвал попытки Временного комитета Государственной думы установить после победы революции единовластие буржуазии... Однако и Совет не стал единственной властью в стране. Образовалось крайне своеобразное переплетение двух властей, двух диктатур - диктатуры буржуазии в лице Временного правительства и революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства в лице Петроградского Совета" (21). Это было одно из коренных противоречий Февральской революции - противоречие между буржуазией, образовавшей Временное правительство, и рабоче-крестьянскими массами, создавшими Петроградский Совет. Одновременно к власти пришли разные классы, и ни один из них не владел ею полностью.
      В возрожденном Совете в те дни зачастую еще задавали тон меньшевистские лидеры. Напуганные размахом движения, они стремились отвести революционный поток в спокойное русло "нормального" буржуазного парламентского режима. Не веря в творческие возможности пролетариата, не понимая значения создаваемых им новых органов власти, меньшевики боялись оторваться от либеральной буржуазии, пойти против нее. На словах они были не только за демократию, но и за социализм; на деле же ориентировались на буржуазно-демократический путь развития страны. В итоге в руководстве Петроградского Совета сложился меньшевистско-эсеровский блок, который вместо борьбы за дальнейшее развитие революции повел линию на добровольную передачу власти буржуазии. И буржуазные политики поспешили этим воспользоваться.
      В то время как соглашатели убеждают депутатов Совета, будто буржуазия помогает закрепить завоевания революции. Временный комитет Государственной думы делает все возможное, чтобы использовать ее в своих, промонархических целях, выиграть время, вынудить Николая II пойти на уступки "ему же во благо". Буржуазия в лице родзянковской группы стремится захватить безраздельное руководство революцией, чтобы приглушить, притормозить ее, вывести из-под удара династию Романовых, может быть, пожертвовав для этого Николаем.
      В этот день Родзянко продолжает бомбардировать Николая депешами. Он все еще взывает к царю, убеждая его проявить гибкость, пойти на уступки. Он рекомендует отмену роспуска Думы, требует сформирования "ответственного" правительства. "Положение ухудшается, - гласит одна из его телеграмм. - Надо принять немедленные меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба Родины и династии" 22). "Прекратите присылку войск, взывает другая его телеграмма, - так как они действовать против народа не будут" (23). Еще одна - того же отправителя: "Положение серьезное... Правительство парализовано... На улицах беспорядочная стрельба... Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство... Всякое промедление смерти подобно" (24). Копии последнего обращения направлены командующим фронтами с просьбой поддержать его перед царем. Откликнулись позитивно Брусилов и Рузский. Реакция Николая (в разговоре с Фредериксом): "Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему даже отвечать не буду" (25).
      Но тем же "вздором" засыпают его и другие: брат Михаил, прочие родственники, кое-кто из генералов и министров, наконец, премьер Голицын.
      Трон трещит, качается. Но царь этого не видит. Другие струсили и мечутся, как угорелые. Он не таков. Он спокоен, уверен в себе, знает, что делать. У него есть в запасе средство, доступное общему пониманию и многократно проверенное на практике: карательный рейд.
      Если организовать военный марш на Петроград, можно поручиться: трон устоит.
      Вызван в кабинет генерал Н. И. Иванов. Приземист, угловат, хрипловат. Борода лопатой, узенькие в морщинках хитрые глазки, утиный нос с бородавкой. Что-то есть в нем от старинного ушкуйника - выбился из низов. И молва о нем еще с пятого года мутная, невеселая: это его безжалостной рукой было тогда подавлено в Кронштадте восстание революционных матросов. Да еще два у него качества: во-первых, он приходится крестным отцом наследнику; во-вторых, ему царь обязан получением особо ценной в глазах армии боевой награды георгиевского креста (26).
      "- Николай Иудович, во имя вашего крестника, на благо его будущего, пойдете ли вы на Петроград?
      - Пойду, ваше величество. Но с чем, осмелюсь спросить?
      Царь перечислил выделяемые части и подразделения.
      - А пулеметы "кольт" будут?
      - Целая пулеметная команда.
      - Слушаюсь, ваше величество.
      - Дойдете, Николай Иудович?
      - Дойду, чего бы ни стоило, ваше величество" (27).
      Переговорив с Алексеевым, царь назначает Иванова командующим Петроградским военным округом (взамен Хабалова) и велит ему, по укомплектовании отряда, незамедлительно выезжать. В удостоверении No3716, за подписями Алексеева и дежурного генерала Кондзеровского, зафиксировано высочайшее поручение Иванову: "Водворить полный порядок в столице и ее окрестностях". Фактически данные для этого средства:
      "Вышли на усмирение Петрограда две бригады - одна снятая с Северного фронта, другая - с Западного... Были даны (Иванову) также два батальона георгиевских кавалеров, составлявших личную охрану государя в Ставке. С Северного фронта двинулись два полка 38-й дивизии, считавшиеся лучшими на фронте" (28).
      Пока Иванов собирается выйти в поход, близятся к концу операции Хабалова. К исходу 27 февраля рабочие и солдаты целиком овладели Петроградом. В их руки перешли все ключевые позиции - мосты, вокзалы, Главный почтамт, телеграф, Главный арсенал, важнейшие учреждения. Попытка Хабалова вызвать войска из окрестностей Петрограда ни к чему не приводит, солдаты всюду переходят на сторону народа. Только в Адмиралтействе еще сидят, занимая последнюю линию обороны, военный министр Беляев, Хабалов и начальник Генерального штаба Занкевич. Вместе с ними - великий князь Михаил, брат царя. У них 1500 солдат, 15 пулеметов и 2 орудия. Они расположили эти средства по фасаду и на углах здания так, чтобы держать под контролем Невский, Вознесенский и Гороховую, то есть подступы от трех вокзалов: Николаевского, Царскосельского, Варшавского. Они еще рассчитывают на приход Иванова. У окна, выходящего на Невский, сидят у пулемета генералы Тяжельников и Михайличенко. Они слышат, как в соседней комнате Беляев диктует телеграмму в адрес начальника штаба Ставки - копия дворцовому коменданту: "Ждем скорейшего прибытия войск".
      Вторник, 13 марта.
      В канун выхода на марш Н. И. Иванов направляет следующие две бумаги:
      1. Начальнику штаба Ставки:
      "28 февраля 1917 года. No 1. Его императорскому величеству благоугодно повелеть доложить Вам, для поставления в известность председателя Совета министров:
      Все министры должны исполнять все требования генерал-адъютанта Иванова Н. И. беспрекословно.
      Иванов".
      2. На имя коменданта Царского Села:
      "28 февраля 1917 года. No 4. Прошу подготовить помещения для расквартирования 13 батальонов, 16 эскадронов и 4 батарей. О последовавшем уведомить меня завтра, 1 марта, на ст. Царское Село.
      Иванов" (29).
      Накануне позвонил в ставку обергофмаршал Бенкендорф и по поручению царицы сообщил, что, так как "ожидается движение революционной толпы из Петрограда на Царское Село", она намерена вместе с детьми выехать в Могилев. По указанию царя Воейков ответил Бенкендорфу, что Александре Федоровне выезжать не следует, так как "его величество сам отбывает в Царское Село". В 4 и 5 часов утра оба литерных поезда (императорский и свитский) вышли из Могилева маршрутом на Оршу - Вязьму - Лихославль - Тосно. Вслед Воейков посылает шифрованную телеграмму, в которой предупреждает Протопопова о том, что Николай прибудет в Царское в среду 1 марта в 3 часа 30 минут дня.
      Этот шаг царя некоторые западные авторы, в их числе бывший глава британской военной миссии в Могилеве, осуждают, как "первый совершенный его величеством неосмотрительный и почти безумный шаг к гибели собственной и к гибели своей семьи" (30).
      В то время как некоторые из бывших помощников Николая II (например, Воейков) вполне оправдывают этот его отъезд из Ставки - царь, говорят они, не без оснований надеялся, что с кратчайшей царскосельской дистанции, с помощью Иванова, ему удастся восстановить утраченный контроль над столицей, - другие (Хэнбери-Уильямс, Фрэнклэнд, Альмединген, Александров) утверждают, что решение оставить Могилев "было последней и наиболее нелепой его ошибкой за все время его правления" (31). Ибо, пока он "укрывался" в центре 12-миллионной армии, он был и лично неуязвим, и располагал необозримыми средствами для борьбы за возвращение к власти; между тем как, "оставив свое самое надежное убежище, он просто пустился в бессмысленную авантюру" (32).
      Названные авторы прикидываются, будто не знают, что в Петрограде на сторону народа перешел почти весь гарнизон, а в Могилеве генералы с затаенным ужасом ожидали, что с часу на час перейдут на сторону революции и фронтовые соединения. "Рабочие, поднявшиеся на штурм самодержавия, своей стойкостью, героизмом, самоотверженностью всколыхнули солдатские массы и повели за собой, внося в солдатско - крестьянскую стихию пролетарскую организованность. Солдаты видели в революционном пролетариате своего вождя и организатора и смело пошли за ним. Рабочие и солдаты объединялись в боевые отряды, которые, действуя, как правило, под руководством передовых пролетариев, громили полицейские участки, захватывали правительственные учреждения, открывали двери тюрем, разоружали офицеров, арестовывали министров. Так пролетарские и солдатские массы слились в единый поток народной революции, что придало ей неодолимую силу" (33).
      ...Императорский поезд катит на север, к столице. Главный пассажир, усевшись поудобнее на диване, опять погрузился в чтение "Записок" Цезаря.
      Между тем, отряд Иванова - георгиевские кавалеры и роты личного конвоя царя - начинает вытягиваться из Могилева. Он идет на Царское коротким путем, через Дно, в то время как поезд Николая направляется туда же через Лихославль (по Николаевской железной дороге).
      В подкрепление Иванову выходят на Царское, в пункт сбора карательных войск, с Северного фронта батальоны 67-го Тарутинского и 68-го Бородинского полков; с Западного - два пехотных и два кавалерийских полка, пулеметная команда.
      Прибыв в Витебск в 5 часов, Иванов наталкивается на первые затруднения - рабочие не хотят пустить его дальше...
      В 2 часа 20 минут дня Беляев секретной телеграммой за No 9157 сообщает Алексееву, что около 12 часов дня остававшиеся еще верными подразделения выведены из Адмиралтейства, чтобы не подвергнуть разгрому здание. В 4 часа дня в опустевшем здании Адмиралтейства революционные солдаты обнаруживают и берут под арест Хабалова...
      Голубой поезд идет без происшествий, встречаемый губернаторами и полицейскими чинами.
      Из Вязьмы Николай телеграфирует жене на английском языке, что с фронта послано много войск. Он не знает, что Иванова уже останавливают...
      Он еще раз телеграфно сообщает Голицыну, что ни на какие перемены в правительстве не согласен, не подозревая, что это правительство прекратило свое существование. Министры, в последний раз придя в Мариинский дворец, побродили по залам, а затем сочли за благо разойтись по домам.
      Он телеграфирует Хабалову, что на помощь ему идет Иванов, не зная, что Хабалов арестован, а последний его опорный пункт в Адмиралтействе пал. Не знает также Николай, что ему самому дорога на Царское уже закрыта.
      Среда, 14 марта.
      В 2 часа ночи императорский поезд подходит к станции Малая Вишера. Воейков стучится к царю и, разбудив его, говорит, что ехать дальше нельзя: опасно и путь перекрыт.
      Оказывается, литерным поездам за Малую Вишеру хода уже нет. Тосно и Любань контролируются революционными войсками. Кроме того, из Таврического дано по линиям указание: голубой поезд в Царское не пускать.
      Решили двинуться на Псков, чтобы потом через Лугу попробовать пробиться к Царскому.
      Теперь, с приходом Воейкова, царь встает с постели, надевает халат и говорит:
      - Ну что же, поедемте тогда до ближайшего юза.
      Это означает: в Псков, к Н. В. Рузскому.
      Воейков выходит веселый, говорит свитским: "Мы едем в Псков. Теперь вы довольны?"
      Литерные составы повернули назад. На станции Старая Русса, пока паровоз отцеплен и набирает воду, Воейкову удается узнать на телеграфе, что Иванов только сегодня утром прошел Дно. "Это известие, доложенное мною государю, произвело на него самое гнетущее впечатление. Его величество только спросил меня: "Отчего же он так тихо едет?"" (34)
      К 10 часам вечера царский поезд прибывает в Псков. Н. В. Рузский тотчас идет в вагон. Едва ступив на подножку, он говорит столпившимся на платформе придворным:
      - Господа, придется сдаться на милость победителя.
      Теперь Николаю ничего не остается, как дать загнать себя в глухой тупик, на неосвещенные пути и ждать вестей... Ждать и терпеть сентенции о благоразумии, которые имеет наглость высказывать ему теперь этот его далеко не первый генерал, в руках которого он находится.
      Рузский говорит ему, что главное сейчас - не допустить развала армии. Ради этого стоит пожертвовать всем. Если он, Николай, не локализует восстание в Петрограде путем соглашения с Думой, то последний шанс на спасение боеспособности войск будет утрачен. Нет иного выбора, кроме уплаты дани победителю, и дань, может быть, не так уж страшна: согласие на образование ответственного министерства.
      Утро вечера мудренее, отвечает царь командующему Северным фронтом. Посмотрим, какая будет обстановка завтра. Это значит: в глубине души он все еще надеется на Иванова. Он не знает, что "где-то между Лугой и Гатчиной взбунтовались основные полки, данные Иванову, и отказались идти на Петроград. Не дошла бригада, взятая с Западного фронта. И два батальона георгиевцев тоже вышли из повиновения" (35). Николай не знает, что командир одного из этих двух батальонов его личной охраны, генерал Пожарский, сегодня объявил в эшелоне своим офицерам: стрелять в народ не будем, хотя бы приказал ему Иванов, даже сам император.
      В ночь на 15 марта в Царское прибывают полковник Доманевский и подполковник Тилле, командированные к Иванову начальником Генерального штаба Занкевичем. Доманевский докладывает Иванову обстановку в столице: рассчитывать на водворение порядка силой, говорит он, трудно. Вооруженная борьба только ухудшит положение... Порядок легче всего восстановить путем соглашения с Временным правительством. (Поколесив еще некоторое время на подступах к Петрограду, Иванов 3 марта в Вырице получил от Родзянко указание возвратиться в Ставку, а 5 марта очутился на старом месте, в могилевском расположении).
      В этот день в Петрограде представители полков, перешедших на сторону народа, потребовали от Совета издать приказ, который официально закрепил бы революционные завоевания солдатской массы и по-новому, па демократической основе определил их взаимоотношения с офицерством. Результатом работы специальной комиссии в Таврическом дворце явился знаменитый приказ No 1-документ огромной революционной силы, настоящая "хартия вольности" для солдат.
      Оплакивая и этот день, советологи в наше время подчеркивают, что он выявил окончательный разрыв России со своим бывшим "главой и сувереном". Отмечается, в частности, такой штрих: "Знаменитый, кисти Репина, портрет Николая П, высившийся в Екатерининском зале Таврического дворца во всю стену за председательским креслом, в этот день непрерывного и бурного заседания в том же зале Петроградского Совета валялся на полу, продырявленный и изодранный солдатскими штыками" (36).
      Четверг, 15 марта.
      Последний день царствования династии Романовых.
      Сегодня, через 304 года после того, как 16-летний Михаил Романов 21 февраля 1613 года возложил на себя корону русскую, будет сделана попытка вручить эту корону тоже Михаилу Романову, 39-летнему великому князю.
      Утром на псковских пристанционных путях генерал Рузский докладывает Николаю, что порученная Иванову миссия не удалась.
      Теперь, когда Николай чувствует, что власть уже ушла из его рук, что без разрешения из Таврического и вагон его не сдвинется с места, что над ним властен даже этот самый бесцветный из его генералов, теперь до его сознания доходит витающее в воздухе слово "отречение".
      Ранним утром Рузского требует к прямому проводу Петроград. Председатель Государственной думы ставит в известность генерала, что события в столице зашли слишком далеко, чтобы можно было еще спорить об ответственном правительстве; вопрос этот отпадает - может идти речь лишь об отречении от престола. Имеется в виду переход трона к Алексею при регентстве Михаила. Просьба доложить об этом его величеству и, если удастся, склонить его принять такое решение.
      Около 10 часов утра Николай внешне спокойно выслушивает краткий доклад Рузского и говорит, что в принципе возражений против рекомендуемого решения нет; но он хотел бы узнать мнение на этот счет командующих фронтами. Рузский тотчас же телеграфирует Алексееву в Могилев; в свою очередь, начальник штаба Ставки немедленно рассылает запросы по фронтам. Текст запроса:
      "Наступила одна из страшнейших революций, сдержать народные массы трудно, войска деморализованы...
      Войну можно продолжить лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича...
      Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу его величеству через Главкосева, известив меня...
      Армия должна всеми силами бороться с внешним врагом, а решение относительно внутренних дел должно избавить ее от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху.
      Алексеев" (37).
      На вопрос о желательности отречения ответили:
      в. к. Николай Николаевич (Кавказский фронт): за;
      генерал Брусилов (Юго-Западный фронт): за;
      генерал Эверт (Западный фронт): за;
      генерал Сахаров (Румынский фронт): за;
      генерал Рузский (Северный фронт): за;
      адмирал Непенин (командующий Балтийским флотом): за;
      адмирал Колчак (командующий Черноморским флотом): от посылки телеграммы Николаю воздержался, но представления и Алексеева, и Родзянко "принял безоговорочно" (38).
      Сам Алексеев - тоже за.
      Некоторые из перечисленных, правда, подавлены горем. Они проклинают день и час, когда оказались поставленными перед такой дилеммой. Вот выдержки из телеграфного ответа в Ставку генерала Сахарова:
      "Генерал-адъютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный отзыв председателя Государственной думы о положении... Горячая любовь моя к его величеству не допускает в душе моей мириться с возможностью осуществления гнусного предложения (об отречении. - М. К.), переданного Вам председателем Думы...
      Переходя к логике разума и учтя безвыходность положения, я, непоколебимо верный подданный его величества, рыдая, вынужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешними врагами является решение пойти навстречу уже высказанным условиям" (39).
      Этот утренний генеральский плебисцит 15 марта 1917 года доныне повергает в ярость всевозможных советологов и кремлеведов, специализирующихся на охаивании русской революции. Особой принципиальности или последовательности авторы этого типа не обнаруживают. Когда им надобно, они противопоставляют Февральскую революцию Октябрьской, доказывая, что, в то время как Октябрьская была "запланированным путчем, вышедшим из заговора", Февральская родилась "из стихийного порыва масс к свободе и демократии". Когда же этим господам надобно, они принимаются поносить симпатичную им Февральскую революцию, именуя ее "взрывом необузданности" и "вероломной изменой долгу". Отречение же 15 марта изображают как последствие генеральского путча против царя. Николаю, говорят они, вообще не следовало ставить такое решение в зависимость от каких-либо опросов. Если же, утверждают они, своим отречением царь хотел избавить страну и армию от кровавых раздоров, ничего такого он не достиг, как раз напротив - именно с его отказа от трона развязываются в России смятение, хаос и раздор.
      "Инстинктивно я был против всякого отречения. Я говорил государю, что и при отречении неминуемо такое же кровопролитие, как и при подавлении уже вспыхнувших беспорядков. Я умолял его величество не отрекаться" (40).
      Николая посмертно упрекают: он-де не учел, что массовая расправа на улицах Петрограда была бы выгоднее отречения. Но эти авторы несправедливы к Николаю: видит бог, он придерживался той же позиции. Он не пожалел усилий, пытаясь с помощью Хабалова и Иванова подавить волнения и остаться на троне. Другое дело, что по причинам, от него не зависевшим, его приказы не могли быть выполнены.
      Тем не менее, обращаясь к опросу 15 марта, некоторые авторы твердят: не в том дело, что царь учел ответы генералов, а в том, что Алексеев, злоупотребив доверчивостью государя, якобы сам "организовал его свержение" (41). Единогласие ответа командующих Алексеев якобы обеспечил, "предварительно обработав их по телеграфам и телефонам... запугав их угрозой, что тыл прекратит снабжение фронта... что он подорвет боеспособность армии"... (42) В результате этих действий злополучного начальника штаба Ставки (а также помогавших ему "могилевских мудрецов" Лукомского, Клембовского, Кондзеровского и адмирала Бубнова) "все командующие армиями и флотами, облеченные доверием своего державного вождя, превратились из слуг престола и отечества в пожарных исполнителей велений камергера Родзянко и не воспрепятствовали восседавшим в Таврическом дворце народным представителям... обратить уличный бунт во всероссийскую революцию" (43). Именно руководители вооруженных сил "оказались теми восемью человеками, которые, изменив военной чести и долгу присяги, поставили царя в необходимость отречься от престола" (44).
      Вслед за бывшими царедворцами пишут об обманутом в Пскове императоре и современные советологи. Попадает от них прежде всего Рузскому: сей угрюмый человек с высоко поднятыми острыми плечами и холодным взглядом из-под золотого пенсне оказался едва ли не первым среди "этих людей, которые поклялись отдать за него свои жизни, а теперь как будто объединились в предательстве" (45). Сколь глубока низость этого генерала, видно из того, что, когда Николай "спросил Рузского, нельзя ли было бы бросить на подавление петроградских мятежников южные войска, казаков - достаточным ответом было молчание генерала" (46).
      ...В час дня Рузский, сопровождаемый начальником своего штаба Даниловым и генерал - квартирмейстером Савичем, идет к Николаю в вагон и докладывает ему о результатах опроса командующих, а также мнение Алексеева и свое. Кроме того, он просит выслушать мнение пришедших с ним генералов Данилова и Савича. Эти тут же кратко высказываются в поддержку доводов Рузского.
      Составляются тексты двух телеграмм о готовности к отречению, предназначенные для отправки Родзянко и Алексееву. Они гласят:
      Первая: "Председателю Государственной думы.
      Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной Матушки-России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия при регентстве брата моего великого князя Михаила Александровича.
      Николай" (47).
      Вторая. "Наштаверх. Ставка.
      Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно.
      Николай" (48).
      И форма заявления, и время отправки были определены не без смысла: как записал потом генерал Дубенский, сделано было так, "дабы отказ от престола совершился не под давлением думских представителей Гучкова и Шульгина", которые, как стало известно в Ставке, должны были прибыть сюда позднее.
      Как только Рузский, забрав оба бланка, ушел на телеграф, к Николаю подступили взбудораженные сановники. "На мой взгляд, - заявил ему, в частности, Воейков, - никакое окончательное решение принято быть не может, пока не выслушаете находящихся в пути Гучкова и Шульгина" (49).
      Николай велит Нарышкину пойти к Рузскому и забрать бланки. Рузский говорит, что у него ничего нет, отдано телеграфистам. Нарышкин уходит, но вскоре возвращается и чуть ли не берет Рузского за горло: царь требует возвратить написанное.
      Покопавшись в ящике, Рузский достает бланки и отдает их Нарышкину, добавив, что текст уже ушел по проводам. Можно бланки забрать, но ничего от этого не изменится.
      Нарышкин тащит Рузского на телеграф. Начальник телеграфа обещает обоим генералам, что попытается приостановить прохождение уже отправленных текстов, но надежда небольшая. Когда Нарышкин, вернувшись в салон Николая, рассказывает об этом, присутствующие в один голос восклицают: "Все кончено".
      В ожидании приезда думцев Николай вызывает профессора С. П. Федорова и просит откровенного ответа на вопрос: каковы виды на здоровье Алексея в будущем? Профессор заявляет: боюсь, он проживет лет до 16, не больше. (Харкэйв почему-то приписывает Федорову ответ, что "Алексей проживет до 40 лет" (50). Призадумавшись, Николай говорит доктору, что он хотел бы остальную свою жизнь прожить в России "простым обывателем", что у него и в мыслях нет "интриговать", что он хочет "жить около Алексея и воспитывать его" (51). Федоров заметил ему, что вряд и новая власть разрешит малолетнему царю остаться вместе с отцом. Николай сказал: в таком случае, я отрекусь в пользу не Алексея, а Михаила.
      Думцы приехали не в четыре-пять дня, как ожидалось, а в половине десятого вечера. Они были, собственно, частными лицами; никто, кроме Родзянко, их на эту поездку не уполномочил, никого они не представляли. А для чего поехали - видно хотя бы из того, что в пути они попытались связаться с Ивановым. Получив провод, спросили, как идут его дела - в зависимости от чего поедут дальше за отречением или с полдороги возвратятся в Петроград. Поскольку Иванову похвастать было нечем (52), они поехали попрощаться от имени думской демократии с монархом. "Они не без оснований рассчитали, что, если Николай отречется немедленно, Михаил в качестве регента быстро приберет к рукам власть, прежний порядок будет восстановлен, и династия таким образом будет спасена" (53).
      Поезд стал. "Мы вышли на площадку. Голубоватые фонари освещали рельсы. Через несколько путей стоял освещенный поезд... Мы поняли, что это императорский...
      Сейчас же кто-то (54) подошел... - Государь ждет вас... И повел нас через рельсы. Значит, сейчас все это произойдет. И нельзя отвратить?
      Нет, нельзя... Так надо... Нет выхода... Мы пошли, как идут люди на все самое страшное, - не совсем понимая... Иначе не пошли бы..." (55)
      На путях собралась толпа; завидев думцев, приветствует их возгласами "ура". Чиновники на платформе возмущаются этой "выходкой". Обернувшись к ним, генерал-лейтенант Ушаков, военный комендант Пскова, насмешливо говорит: "Пора, господа, привыкать... Настали другие времена" (56).
      В царском вагоне думцев встретили В. Б. Фредерикс и К. А. Нарышкин. Несколько минут спустя вышел Николай. Он сел возле маленького четырехугольного столика у зеленой шелковой стены и жестом пригласил депутатов тоже присесть. Вошел Н. В. Рузский; как бы не замечая царя, он разворчался явно из-за случая с А.А.Мордвиновым: " Всегда происходит путаница, когда не исполняют приказаний... - бурчал он, ни к кому не обращаясь. - Ведь я же ясно приказал направить депутатов сначала ко мне. Отчего же это не сделано? Вечно не слушаются..." (57) Николай сделал вид, что не слышит. Нарышкин вынул блокнот, чтобы записывать переговоры. Воейков поставил коменданта поезда Гомзина за дверью со стороны столовой, чтобы он помешал посторонним подслушивать, а сам встал у другого входа со стороны площадки, чтобы слышать и видеть происходящее.
      Николай встретил прибывших спокойно, корректно и даже как будто дружелюбно. Он спросил их о цели визита. Гучков глухо, с трудом справляясь с волнением, сказал, что он хотел бы дать советы, как вывести страну из тяжелого положения. Петроград "уже всецело в руках движения"; всякая посланная на усмирение воинская часть перейдет на сторону движения, "как только она подышит петроградским воздухом". Поэтому, заключил Гучков, "всякая борьба для вас бесполезна. Совет наш сводится к тому, что вы должны отречься от престола".
      "Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену... Он смотрел прямо перед собой, спокойно, непроницаемо. Единственное, что, мне казалось, можно было угадать в его лице: "Эта длинная речь - лишняя..."" (58)
      Затем Гучков заговорил снова: "Я знаю, ваше величество, что я вам предлагаю решение громадной важности... Если вы хотите несколько обдумать этот шаг, я готов уйти из вагона и подождать... Но, во всяком случае, все это должно совершиться не позднее сегодняшнего вечера". Николай ответил: "Я этот вопрос уж обдумал и решил отречься". Гучков предупредил его, что он должен будет расстаться с сыном, ибо ему "никто не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя". Николай сказал: "В 3 часа дня я принял решение отречься в пользу сына. Но теперь, подумав, пришел к заключению, что расстаться с ним не могу, и передаю престол брату Михаилу" (59).
      Думцы заявляют, что хотят уехать через час-полтора; они не позднее завтрашнего утра должны быть в Петрограде, причем с актом отречения; поэтому просят немедленно приступить к оформлению. Набросок текста есть; он подготовлен Шульгиным; они не навязывают его, а лишь предлагают в качестве основы.
      Николай уходит. Через час возвращается и передает думцам листок с машинописным текстом, под которым уже стоит подпись: "Николай".
      Все, господа? Можно расходиться?
      Нет, у думских деятелей еще кое-что есть.
      Гучков просит оформить еще один экземпляр акта - не копию, а дубликат ("мало ли что может случиться с нами в дороге") - и оставить его в штабе Северного фронта. Николай согласен.
      Шульгин просит передвинуть обозначение времени на акте на несколько часов назад - как если бы он был подписан не после, а до приезда делегатов: "Я не хотел, чтобы когда-нибудь кто-нибудь мог сказать, что манифест был вырван..." (60) Так как это явно "совпадало с его желанием", Николай надписал "15 часов", хотя "часы показывали начало двенадцатого ночи" (61).
      Еще вопрос. "Раз царь отрекся, теряет пост и глава правительства. Кто же назначит нового? Поскольку сделать это пока некому - пусть и нового премьера назначит он же, бывший царь. И государь подписал при нас указ о назначении председателем Совета министров князя Г. Е. Львова" (62).
      И еще вопрос. Нужен новый верховный главнокомандующий. Кто им будет? Думать долго не приходится. Бывший царь еще раз присаживается к столику и пишет указ о назначении на эту должность Николая Николаевича.
      Не совсем, правда, логично. "И верховного, и премьера он назначил уже после того, как скрепил акт о своем отречении" (63). То есть, от власти отрекся - и тут же пускает ее в ход. "Для действительности этих актов время было поставлено двумя часами раньше отречения, то есть 13 часов" (64).
      В ту же ночь участники псковской встречи разъехались в разные стороны.
      Думцы - в Петроград. Николай Романов - в Могилев, к месту потерянной военной службы.
      С дороги, со станции Сиротино, он посылает телеграмму:
      "Петроград. Его императорскому величеству Михаилу Второму.
      События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом... Горячо молю бога помочь тебе и твоей Родине. Ники" (65).
      В суматохе ему как-то не пришло в голову: он может отказаться от престола, но не может передать или перепоручить его кому захотел. Маневр столь сомнительный, что не пришлось бы тут же "отрекаться и следующему" (66). Что и произошло уже на следующий день.
      Едва Гучков и Шульгин ступили на петроградскую мостовую, как им тотчас стало ясно, по горестному выражению сегодняшнего заокеанского летописца, что "они трудились совершенно напрасно" (67). И в самом деле: весть о попытке спасти монархию путем замены Николая Михаилом вызвала в столице бурю возмущения. Еще на вокзале, позвонив в Таврический, Шульгин услышал требование П. Н. Милюкова: акта отречения не оглашать.
      "Настроение сильно ухудшилось с того времени, как вы уехали, -говорил в телефон кадетский лидер. - Текст отречения уже никого не удовлетворяет... Не делайте дальнейших шагов, могут быть большие несчастья..." (68) Но Гучков уже допустил неосторожность. С вокзала каким-то ветром занесло его в железнодорожные мастерские. Здесь на митинге он объявил рабочим об отречении Николая в пользу Михаила и о сформировании "демократического" правительства во главе с князем Львовым. "Князь!.. - закричал кто-то с трибуны. - Так вот для чего мы, товарищи, революцию делали... От князей и графов все терпели... и на тебе... Министром финансов, вы слышали, Терещенко... А кто такой господин Терещенко? Сахарных заводов штук десять... Земли - десятин тысяч сто... Да деньжонками - миллионов тридцать наберется..." (69) Подскочили к выходу несколько мастеровых, стали запирать двери. Запахло самосудом. "Давай сюда грамоту! - кричали со всех сторон. - В клочья ее!" Документа у Гучкова не нашли, кой-как удалось ему выбраться...
      Позднее выяснилось: еще на вокзале Шульгин и Гучков незаметно сунули акт думцу Лебедеву. Тот передал его Ломоносову, профессору, депутату Думы. Ломоносов пробрался в министерство путей сообщения и там отдал документ Бубликову. Последний спрятал бумагу в куче запыленных газет на колченогой секретарской этажерке... (70)
      Не успели родзянковские посланцы отдышаться после поездки в Псков, как попали в новую переделку на Миллионной,12.
      Здесь, в квартире П. П. Путятина, охраняемой офицерами Преображенского полка, в 10 часов утра открылось обсуждение вопроса: брать ли Михаилу Романову отписанную ему корону? На совещание явились: члены Временного правительства во главе с Г. Е. Львовым; председатель Думы М. В. Родзянко; депутаты В. В. Шульгин и М.А. Караулов. Мнения разделились.
      Милюков и Гучков призвали Михаила не отказываться от трона (71). Родзянко и Керенский дали ему противоположный совет. "Я не вправе скрыть от вас, - сказал ему Керенский, - каким опасностям вы лично подвергаетесь в случае решения принять престол... Я не ручаюсь за жизнь вашего высочества..." (72) Против высказался и Шульгин: "Смотрите, - сказал он Михаилу, - вы не пользуетесь нужной для воцарения поддержкой даже на этом совещании" (73).
      У Михаила хватило ума не слишком долго колебаться. Выйдя на 20 минут подумать, он вернулся с решением об отказе от трона. К 6 часам вечера был подписан акт, составленный В. В. Шульгиным, Н. В. Некрасовым и В. Д. Набоковым. Когда расходились, Родзянко обнял Михаила и назвал его "благороднейшим человеком". В свою очередь, разразился многословным комплиментом и Керенский: "Ваше императорское высочество, - сказал он, - я принадлежу к партии, запрещающей соприкосновение с лицами императорской крови... Но перед всеми здесь сейчас заявляю, что великого князя Михаила Александровича я глубоко уважаю и всегда буду уважать" (74).
      Свое уважение к брату последнего царя задним числом афишируют и современные советологи, хотя некоторые из них за отказ от трона не прочь упрекнуть его в трусости. Другие этот упрек от него отводят: "У него было достаточно мужества, но ему не хватило темперамента, чтобы возглавить битву" (75).
      Идеализация буржуазной пропагандой Михаила Романова, как "порядочного" и "лояльного" человека, ни на чем, конечно, не основана. В феврале - марте 1917 года он активно вмешался в борьбу на стороне монархической контрреволюции. Неправда, будто он появился в Петрограде только 3 (16) марта, то есть в день совещания на Миллионной. Родзянко вызвал его из Гатчины еще 27 февраля (12 марта), и с тех пор он из Петрограда не уезжал, оставаясь в центре событий и за кулисами интригуя с Хабаловым, Бьюкененом и Родзянко. Первому он в Адмиралтействе давал указания о методах вооруженной борьбы, о чем тогда же поведал ближайшим офицерам сам Хабалов. У второго он зондировал возможность поддержки Антантой мер по удушению революции, о чем впоследствии рассказал сам посол (76). С третьим он обсуждал возможность своего провозглашения военным диктатором, о чем поведал Родзянко. В присутствии думцев Н. В. Некрасова и И. И. Дмитрюкова речь шла о том, что Михаил "должен явочным порядком принять на себя диктатуру над Петроградом, понудить старое правительство подать в отставку и в интересах спасения династии сформировать новое по своему усмотрению" (77).
      На Миллионной мадам Путятина после оформления акта об отречении позвала всех участников к пышному обеденному столу.
      У Николая борьба за трон заняла 8 дней, от четверга до четверга.
      Михаил управился с этим делом в одну пятницу, от десяти утра до шести Вечера (78).
      (1) По распоряжению царицы А. Д. Протопопов предписанием No 573 от 17 декабря 1916 года велел П. К. Попову, своему "генералу для поручений", приступить к следствию. В течение 17 и 18 декабря Попов и военный следователь подполковник Попель допросили 15 человек. 19 декабря директор департамента полиции А. Т. Васильев указал Попову "дальнейшее производство дознания прекратить". 23 декабря Попов переслал Васильеву 15 протоколов с приложением рапорта N 694. - См. Убийство Распутина. Протоколы официального дознания. "Былое", 17, No 1 (23), стр. 64-82.
      (2) Из дневника Николая Романова. Запись от 24 декабря 1916 года.
      (3) Lilli (Julia) Dehn, p. 164.
      (4) Письмо царицы к Николаю II от 26 февраля 1917 года.
      (5) Maurice Paleologue. An ambassador's memories. 3 vols. translated by F. A. Holt. Doran, New York, 1928.
      (6) George Kennan. The Russian Revolution - fifty years after: its nature and consequences. "Foreign affairs" vol. 46, No 1, October 1967, pp. 1-21.
      (7) В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 31, стр. 11.
      (8) Там же, стр. 13.
      (9) История КПСС, т. 2, стр. 658.
      (10) Письмо царицы к Николаю II от 11 марта (.26 февраля) 1917 года.
      (11) Sidney Harcave. Years of the Golden Cockerel. The last Romanov Tsars. 1914-1917. Macmillan, New York, 1968, p. X. Далее в сносках: "Harcave, p.".
      (12) Блок, стр. 21.
      (13) Там же, стр. 22-23.
      (14) Там же, стр. 23-30.
      (15) Harcave, pp. 445-455.
      (16) Там же, р. 445.
      (17) История КПСС т 2, стр.666
      (18) Блок, стр. 14.
      (19) Наrсavе, р. 456.
      (20) История КПСС. т. 2, стр. 671.
      (21) История КПСС, т. 2. стр. 690.
      (22) Воейков, стр. 199.
      (23) Там же, стр. 200.
      (24) Блок, стр. 48-49.
      (25) Там же, стр. 49.
      (26) Осенью 1915 года Николай II, посетив с сыном фронт, побывал на передовых позициях у станции Клевань. После чего появилось сообщение: "Георгиевская дума Юго-Западного фронта в заседании от 21 октября сочла своим долгом иметь суждение о высоком значении посещения его величеством и наследником-цесаревичем фронта. При сем дума установила: что присутствие государя на передовых позициях вдохновило войска на новые подвиги... что государь явно подвергал опасности свою драгоценную жизнь в великодушном желании выразить лично войскам монаршью благодарность... Дума постановляет: "Через старейшего георгиевского кавалера генерал-адъютанта Н. И. Иванова повергнуть к стопам государя всеподданнейшую просьбу: оказать обожающим державного вождя войскам милость и радость, соизволив возложить на себя орден Георгия 4-й степени". 25 октября 1915 года в Александровском дворце состоялось вручение Николаю II боевой награды". - Воейков, стр. 145.
      (27) Д. Дубенский. Как произошел переворот в России. Рига, 1923, стр. 21.
      (28) Шульгин, стр. 169.
      (29) Блок, стр. 63.
      (30) Sir John Нanbury-Williams, Major-General. The Emperor Nicholas as I knew him. Arthur L. Humphreys, London, 1934, p. 117.
      (31) Victor Alexandrov, p. 128
      (32) Там же, р. 129.
      (33) История КПСС, т. 2, стр. 672
      (34) Воейков, стр. 205.
      (35) Шульгин, стр. 169.
      (36) Наrсave, р. 462.
      (37) Воейков, стр. 217.
      (38) Там же.
      (39) Журнал исторического архива, Л., 1921, N 4.
      (40) Мосолов, стр. 86--87.
      (41) Воейков, стр. 234.
      (42) Там же, стр 235.
      (43) Воейков, стр. 4.
      (44) Там же, стр. 219.
      (45) Наrсave, р. 467.
      (46) Там же, р. 468.
      (47) Воейков, стр. 220.
      (48) Там же, стр. 221.
      (49) Воейков, стр. 212.
      (50) Harcave, p. 468.
      (51) Блок, стр. 79.
      (52) В изложении Шульгина этот эпизод выглядит так:
      "Не помню, на какой станции нас соединили прямым проводом с генерал-адъютантом Николаем Иудовичем Ивановым... По приказанию государя он выехал по направлению к Петрограду усмирить бунт. Он дошел до Гатчины, но кто-то разобрал рельсы... Он ничего не может сделать, потому что явились агитаторы, я солдаты уже разложились... На них нельзя положиться... Они больше не повинуются.
      Надо было спешить... Мы ограничились этим телеграфным разговором..."-Шульгин, стр. 160.
      (53) Harcave, p. 468.
      (54) Это был флигель-адъютант полковник А. А. Мордвинов. Он, выполняя приказ Николая, встретил думцев на платформе и сразу проводил их прямо в царский вагон - вопреки распоряжению Рузского, чтобы они сначала были представлены ему в штабе, а уж потом, если он разрешит, и царю.
      (55) Шульгин, стр. 160-161.
      (56) Воейков, стр. 223.
      (57) Воейков, стр. 223.
      (58) Шульгин, стр. 162.
      (59) Воейков, стр. 224.
      (60) Шульгин, стр. 167.
      (61) Там же.
      (62) Там же.
      (63) Блок, стр. 82.
      (64) Шульгин, стр.167.
      (65) Блок, стр. 82.
      (66) Шульгин, стр. 163.
      (67) Наrсave, р. 470.
      (68) Шульгин, стр. 173-174.
      (69) Там же, стр. 175.
      (70) Ю. В. Ломоносов. Воспоминания о Мартовской революции 1917 года. Стокгольм-Берлин, 1921, стр. 28-29.
      (71) Суть выступления Милюкова на совещании: "Сильная власть нуждается в оплоте привычного для масс символа власти. Временное правительство одно, без монарха, является утлой ладьей, которая может потонуть в океане народных волнений; стране при этих условиях грозит потеря всякого сознания государственности и полная анархия раньше, чем соберется учредительное собрание. Временное правительство одно без него не доживет". - Шульгин, стр. 205.
      (72) Там же, стр. 281.
      (73) Там же, стр. 182.
      (74) Там же, стр. 183.
      (75) Harcave, р. 471.
      (76) Sir George Buchanan. My mission to Russia. 2 vols. London - New York, Cassel, 1927.
      (77) М. W. RodsJanko. Erinnerungen. Hollweg, Berlin, 1929, S. 28.
      (78) Некоторые данные о его личности:. Родился 22 ноября (4 декабря) 1878 года, то есть был на 10 лет моложе Николая II. Проживал большей частью в Гатчине. С момента смерти в 1899 году брата Георгия (второго сына Александра III) и до рождения Алексея в 1904 году официально считался наследником престола. С начала мировой войны командовал Кавказской кавалерийской (так называемой "дикой") дивизией. Активно участвовал в попытках подавить Февральскую революцию. С 1911 года состоял в морганатическом браке с дважды разведенной Натальей Сергеевной Шереметьевской, дочерью московского адвоката.
      * КНИГА ТРЕТЬЯ. Часть 2 * .
      Кто попытается обидеть его - тех поколотите палками. Кто рукоплещет ему - тех вешайте.
      Афиша о Людовике XVI, вывешенная на стенах Конвента.
      АРЕСТ. ПОПЫТКА БЕГСТВА
      Подписав акт отречения, Николаи надел свою полковничью шинель, вышел из салона в тамбур и спустился на перрон.
      Охрана куда-то исчезла. Пошел за ним лишь принц Георгий Лейхтенбергский, один из его флигель-адъютантов.
      Отрекшийся царь долго ходит по платформе, по путям между поездами, жалуется на судьбу, на неверных сотрудников. Он с обидой говорил Лейхтенбергскому о положении, в какое поставлен перед союзниками:
      "Мне стыдно будет увидеть в ставке иностранных агентов, да и им неловко будет увидеть меня" (1). Немного позднее он вызывает на прогулку другого, флигель-адъютанта полковника Мордвинова, жалуется и ему, и тот утешает его: "Ничего, ваше величество. не волнуйтесь очень, ведь вы не напрашивались на престол... Пускай управляются сами, если хотят... Насильно мил не будешь..." При этих словах государь приостановился:
      "Да, - сказал он, скрипя зубами, - нечего сказать, хороша эта их воля народа"... (2)
      Ночью, под стук колес, он записывает о событиях минувшего дня: "Утром пришел Рузский... Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев - всем командующим. К 2 1/2 часам пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России, удержания армии на фронте и спокойствия нужно сделать этот шаг. Я согласился... Вечером прибыли из Петрограда Гучков и Шульгин... я передал им подписанный манифест... В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман" (3).
      На другой день:
      "Спал долго и крепко. Проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный... Читал о Юлии Цезаре" (4).
      В тот вечерний час, когда в Петрограде, на Миллионной, 12, встают из-за обеденного стола княгини Путятиной "февральские демократы" Милюков, Керенский и их коллеги, императорский голубой поезд подходит к Могилеву. Низложенного царя встречают на перроне Алексеев и штабисты. У одних вид смущенный, у других - подавленный. Что ему здесь делать? Этого он и сам как следует не знает. Запись того дня: "В 8.20 прибыл в Могилев. Все чины штаба были на платформе. Принял Алексеева в вагоне. В 9 1/2 перебрался в дом". (5)
      Утром у него чаепитие с Алексеевым; потом он идет в штаб - у него же, Алексеева, принять в последний раз доклад о положении на фронтах; затем отправляется на вокзал встретить прибывающую из Киева мать. На платформе Мария Федоровна обняла сына, пошла с ним в расположенный рядом со станцией деревянный барак. Долго сидели они там наедине; вышла из барака вдовствующая императрица с заплаканными глазами. И в остальные дни их совместного пребывания в Могилеве несколько раз видели мать и сына вдвоем в одной и той же позе: она ему что-то говорит, он безответно слушает, уставившись неподвижным взглядом вниз, покуривая папироску.
      В этот его приезд в ставку ему уже не дают ни почты, ни агентских телеграмм. Полковник, ведающий отделом прессы, обещал приносить, но о своем обещании "забыл" в тот же день.
      Поступила от Родзянко телеграмма Алексееву о результате вчерашнего совещания на Миллионной. Комментарий Николая: "Оказывается, Миша отрекся. Его манифест кончается четыреххвосткой для выбора через шесть месяцев Учредительного собрания. Бог знает, кто надоумил его написать такую гадость. В Петрограде беспорядки прекратились - лишь бы так продолжалось дальше" (6). Дальше - записи в обычном для Николая стиле:
      "После чая начал собирать вещи. Обедал с мама и поиграл с ней в безик" (7).
      Сегодняшние заокеанские советологи, рисуя образ Николая II в феврале марте 1917 года, не скупятся на жалостливые слова. Оторванного от жены и детей, от центров его власти, заброшенного за 800 верст в Могилев, царя в их изображении преследуют и добивают, как загнанного зверя. Фрэнклэнд говорит, что "безотносительно к различным проблемам" Николая и даже "вовсе ими не интересуясь", он чисто по-человечески жалеет царя, "как жалеют слепого человека, которого при переходе на ощупь через улицу задавил автомобиль".(8)
      Со страниц книги Александрова царь предстает как человек, "душевно отрекшийся от всего и уже поэтому заранее обреченный на мученичество" (9). Этот же автор блеснул открытием: Николай Романов, говорит он, есть Гамлет, принц Датский; нерешительность его - в унаследованной от Гамлета крови: обстоятельство, которым нельзя пренебрегать, если хочешь вникнуть в тайны русской революции... (10)
      Тем более заслуживает сострадания Николай II, уверяют эти господа, что в трудный для него час к "жестокости революционеров" и "неверности сотрудников" присоединилось безразличие родственников. "Его предали и продали и штабисты, и аристократия, и союзники, и члены царствующего дома; не кто иной, как двоюродный брат его Кирилл, явился к Таврическому дворцу с красным бантом на кителе, с изъявлением готовности покориться революции" (11).
      "В то время в императорской фамилии насчитывалось 29 великих князей. А сколько их было рядом с царем в минуты его отречения? Ни одного... Между тем, росчерк его пера в Пскове стоил жизни 17 членам династии" (12).
      Нужно ли доказывать, что "скрипящий зубами" у Мордвинова Николай мало похож на лунатика-непротивленца, какой предстает перед нами в заокеанских проромановских фантазиях. Не лунатик посылал приказы Хабалову; не двойник Гамлета снаряжал в поход Иванова. Что касается отношения к Николаю его родни; то можно заметить, что он, яростно цеплявшийся за единоличную власть, сам приучил близких (кроме жены) и не помышлять о влиянии на его дела. Естественно, что и в этом случае он не сделал ни малейшей попытки снестись с ними и обсудить шаг громадной для них важности. И здесь дело не столько в географической разобщенности, сколько в хронических склоках и грызне, разъедавших дом Романовых. Великие князья и не пытались обсудить положение ни с Николаем, ни между собой. Об отречении они узнали, как о свершившемся факте. К тому же семья Романовых к моменту краха династии и представляла галерею таких ничтожеств, что и советоваться-то почти не с кем было. Впрочем, Николай Николаевич, самый, пожалуй, серьезный в компании великих князей, не обошел племянника советом. Получив запрос, телеграфно рекомендовал царю отречься (13).
      20 марта, в предпоследний день своего пребывания в Могилеве, Николай составил прощальное "Обращение к Действующей армии". В этом письме он призвал солдат и офицеров повиноваться буржуазному Временному правительству, попутно благословив это правительство на продолжение дела, которому сам служил. Алексеев включил обращение в приказ No 371 от 21 марта, но Гучков, узнав об этом, телеграммой из Петрограда категорически предписал исключить из приказа обращение бывшего царя.
      Заокеанские пропагандисты квалифицируют этот эпизод как подвиг мужества и самопожертвования Николая - с одной стороны, как очередную низость ими же одновременно восхваляемых "февральских демократов" - с другой (14). На самом деле тут простейшие политические ходы. Бывший царь вздумал попрощаться с Могилевом "лояльно и патриотично". Капиталисту Гучкову и его коллегам показалось в тогдашней обстановке целесообразным выпроводить экс-императора из ставки возможно более "революционно". Этого миссис Альмединген не видит и не хочет знать. Она вообще по-женски крайне расстроена. "Велико было благородство этого небольшого фрагмента текста, - пишет она, - и тем не менее правительство (Временное) не позволило ознакомит! с ним Армию". Это, по мнению промонархической дамы, понятно: оно убоялось, "как бы простые и волнующие фразы письма царя вновь не пробудили в войсках чувства лояльности к трону" (15). И хотя документ "никогда не был зачитан", он поныне продолжает свидетельствовать о том что... "последний Романов не был просто марионеткой, что он до конца оставался лояльным к своим союзникам и что благосостояние страны означало для него нечто гораздо большее, чем утверждали его враги" (16).
      Остается лишь еще раз удивиться, с каким упорством современные западные советологи претендуют на право раздачи дипломов о русском патриотизме и задним числом выписывают всевозможные проходные свидетельства о преданности интересам страны...
      Уже на второй день после отречения царя Петроградский Совет, учитывая требования, выдвинутые на многолюдных митингах и собраниях постановил принять меры к аресту четы Романовых. На призыв Совета в Временному правительству предпринять этот шаг совместно Львов и Керенский сначала не ответили. Но, когда они убедились, что Петросовет может и намеревается самостоятельно осуществить арест, то Временное правительство 20 марта приняло и свое постановление: "лишить свободы Николая Романова и его супругу".
      В тот же день выехали в Могилев для реализации этого решения четыре правительственных комиссара (все думцы): А. Бубликов, С. Грибунин, И. Калинин, В. Вершинин. Их напутствовал министр юстиции Керенский: "Лично б. государя не беспокоить, ограничиться сношениями через генерала Алексеева".
      21 марта они предстают перед Алексеевым и просят его передать Николаю, что он объявляется "лишенным свободы" и что правительство рекомендует ему выехать к семье в Царское Село.
      В первом часу того же дня в вагоне-ресторане царского поезда за завтраком Мария Федоровна в присутствии Алексеева беседует с сыном в последний раз. В 4 часа пополудни отходит поезд вдовствующей императрицы. В 4.45 ушел в противоположном направлении поезд Николая, конвоируемый солдатами 3-го Балтийского полка. Когда мимо провожавших генералов и офицеров промелькнул хвост состава, Алексеев, стоявший впереди группы, снял папаху и отвесил вслед поезду поясной поклон.
      Александра Федоровна пребывает в это время в царскосельском дворце в истерическом состоянии.
      Сознание собственного бессилия помрачает ее разум.
      Если бы она в минувшие две недели была рядом с супругом и могла влиять на его решения, он, несомненно, проявил бы еще больше цепкости и ожесточения, хватаясь, по ее терминологии, за кнут.
      Но Александру и Николая разделяют 800 верст. Велики ее неистовство и ненависть, безгранично ее озлобление. Ориентируется же она в событиях плохо.
      Когда камердинер Волков сказал ей: "Кажется, начинается революция, даже казаки и те ненадежны", - она ответила: "Нет, это не так. В России революции быть не может. Казаки нам не изменят" (17).
      Когда вслед за Волковым то же сказала ей Виктория, жена Кирилла Владимировича, она ответила по-английски: "Я на троне двадцать три года. Я знаю Россию. Я знаю, как любит народ нашу семью. Кто посмеет выступить против нас?" (18)
      Об отречении Николая она узнала от великого князя Павла Александровича; он пришел к ней с газетой и вслух прочитал ей текст акта. Она воскликнула: "Не верю, все это - враки. Газетные выдумки. Я верю в бога и армию. Они нас еще не покинули" (19).
      Истерически суетясь, не имея возможности выехать к Николаю, она шлет ему депешу за депешей то в Могилев, то в Псков, адресует в пустоту наставления и призывы. И каждый раз курьеры доставляют ей в Александровский дворец возвращенные с телеграфа бланки, снабженные пометой: "Местонахождение адресата неизвестно".
      В 2 часа дня 22 марта на станции Александровская появляется сам адресат.
      Картина появления Николая на вокзале:
      "Он вышел из вагона и очень быстро, не глядя ни на кого, прошел по перрону и сел в автомобиль. С ним был гофмаршал князь В.А. Долгоруков. В поезде с царем ехало много лиц (свиты). Когда он вышел из вагона, эти лица посыпались на перрон и стали быстро-быстро разбегаться в разные стороны, озираясь по сторонам, видимо, боясь, что их узнают" (20).
      Сцена его появления у дворца:
      "Ворота были заперты, когда подошел с вокзала ко дворцу автомобиль отрекшегося государя. Солдат, стоявший здесь, долго не открывал. Он, равнодушно глядя на бывшего царя, ждал дежурного офицера. Когда государь проходил мимо, офицеры стояли на крыльце с красными бантами на кителях, держа руки в карманах, некоторые с папиросой во рту. Ни один из них, когда проходил бывший царь, не отдал ему чести. Николай их приветствовал" (21).
      Наконец дежурный офицер вышел и издали крикнул постовому:
      - Открыть ворота бывшему императору!
      Через пять минут Николай услышал, как за его спиной звякнул засов.
      Теперь он заключенный - до конца жизни.
      Накануне была объявлена арестованной и Александра Федоровна. Известил ее об этом Л.Г.Корнилов, назначенный командующим войсками округа. Допущенный в апартаменты бывшей царицы обер-гофмаршалом П.К.Бенкендорфом генерал почтительно склоняется перед ней и говорит: "Ваше величество, на меня выпала тяжелая задача объявить вам постановление Совета министров о том, что вы с сегодняшнего дня считаетесь лишенной свободы". Затем он долго утешает ее, заверяя, что ни он сам, ни пославший его министр юстиции Керенский не допустят здесь никакого "ущемления" или "беспокойства"; что, согласно установке премьер-министра Львова, единственной целью "лишения свободы" (а не ареста) является обеспечение безопасности семьи (22); что идеальным исполнителем такой задачи можно считать нынешнего начальника царскосельского гарнизона полковника Коцебу. Как только обстановка улучшится, ограничение свободы будет снято.
      Вслед за Николаем очутились под стражей некоторые его помощники и слуги.
      Многие пытались спастись бегством. Едва он вернулся в Царское Село, как сановники пустились наутек от него с той же легкостью, что и лакеи.
      Одни удрали буквально на его глазах еще на станции Александровская. В их числе К. А. Нарышкин - начальник императорской военно-походной канцелярии, Г. Г. фон Граббе - командир императорского конвоя, Н. П. Саблин - флигель-адъютант. Бежали и те двое, кому Николай изливал душу между стрелок и семафоров сразу после отречения: принц Г.Н. Лейхтенбергский и полковник А. А. Мордвинов. Еще в Могилеве исчезли В.Б. Фредерикс и В. Н. Воейков. Впрочем, перечисленные беглецы в большинстве своем впоследствии тоже очутились в заключении. Фредерикс несколько дней спустя был обнаружен и арестован в Гомеле, Воейков - в Вязьме. В те дни Родзянко мог позлорадствовать, он сказал: "Эти люди были первыми, в тяжелую минуту бросившими царя. Вот как государь не умел выбирать близких" (23).
      Некоторые ретировались из дворца. Бывший царь меланхолически отмечает, что ушли от него 46 лакеев (24).
      Но были и добровольно согласившиеся разделить с ним заключение. Среди них оказались: В. А. Долгоруков, П. К. Бенкендорф, фрейлина С. К. Буксгевден, фрейлина А. В. Гендрикова, чтица Е. А. Шнейдер, врачи Е. С. Боткин и В. Н. Деревенько, преподаватели Пьер Жильяр и Сидней Гиббс. И еще А. А. Вырубова и Ю.А. Ден (25).
      3 апреля явились в Александровский дворец солдаты, арестовали Вырубову и увезли ее в Петропавловскую крепость.
      К этому времени крепость на Неве представляет картину необычайного оживления. Со всех концов прибывают сюда под стражей деятели павшего режима. Все казематы заняты. По казематам ходят, знакомясь с заключенными, а иногда снимая тут же допросы, члены Чрезвычайной следственной комиссии по делам о преступлениях старого режима, сформированной в первых числах марта в Таврическом дворце. Возглавлял эту комиссию присяжный поверенный Н. К. Муравьев, секретарем ее состоял А. А. Блок.
      А. А. Блок был тогда военнослужащим, числился в 13-й инженерно-строительной дружине. Откомандирован в Чрезвычайную следственную комиссию 8 мая 1917 года. Свои впечатления от допросов и заключенных записывал в крепости или Зимнем дворце. Через его руки прошли материалы 48 допросов 33 человек. Материалы составили издание: "Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 году в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства".
      В записках Блока - выразительнейшие штрихи, позволяющие современному читателю воссоздать портреты приближенных царя.
      А. А. Вырубова. Смотрит просительно, почему-то косясь в особенности на Блока. Комендант говорит, что она все жалуется и плачет. "У нее все данные, чтобы быть "русской красавицей", но все чем-то давно и непоправимо искажено, затаскано" (26).
      И. Л. Горемыкин, б. премьер-министр. "Породистый... Барин". Большой нос, большие уши, кожа местами сизая, руки красноватые, в веснушках. Высокие мягкие сапоги, старческие, заказные, на резинках. "Полный рамолик... Говорит еле слышно, припоминает случайно... О, какой дряхлый, сейчас умрет". Сам говорит: "Массу перезабыл, уже не владею памятью. Очень трудно различать, что законно и что незаконно - могут быть различные толкования" (27).
      Б. В. Штюрмер, б. премьер-министр. "Мерзостный". "Большая тоскливая развалина, все еще хитро (и глупея) вздевает на нос черепаховые очки" (28).
      М.А. Беляев, б. военный министр: плачущий, с неврастенической спазмой в горле (29).
      С. П. Белецкий, б. директор департамента полиции. Острый черный взгляд припухших глаз. Короткие пальцы, желтые руки, лицо маслянистое. "Нос пипкой". Смех беззвучный, короткий. Иногда чуть-чуть прищуривается, чтобы лучше понять. Умеет вовремя незаметно остановиться, когда его перестают слушать. В выговоре иногда нечто похожее на малороссийское "у(в"). Словоохотлив. Говорит: "Адэсса"; "Азэф"; "газэты"; "телехрама"; "заагентурен"; "вопрос так же само стоял", иногда - "само'"; сообщил, что Николаем II было поручено ему "освещать" близких лиц, даже кружок реакционера князя В. П. Мещерского. "Когда заходит речь о морали, о преступлениях, лицо Белецкого делается равнодушным" (30).
      А. И. Дубровин, б. председатель "Союза русского народа". "Гнусные глаза". При появлении членов Следственной комиссии всхлипнул, бросился целовать руку Муравьеву, потом с рыданием упал на койку (31).
      Н. Е. Марков, б. лидер черной сотни. Лицо широкое, темное - "харя". Глаза черные, скалит белые зубы. Виски зачесаны вперед. Линии лица жестокие, глухой и озлобленный голос. Тон нахальный: "Дело ихнее там, что они знают"; "Засим-с"; "Немножечко это дело понимаю"; "Погромы были до СРН и будут после него". По его словам, ежегодно получал от правительства тайную субсидию тысяч 12-16 (32).
      Сам Н. К. Муравьев ведет себя на допросах все более неустойчиво, двусмысленно. На лицемерно-покаянное заявление Белецкого: "У меня душевный перелом, я много понял", - Муравьев отвечает: "Вы нас обезоруживаете". Иронический комментарий поэта: "Так-то вот смазывается разговор. Белецкий левеет, председатель правеет" (33).
      В приведенных штрихах - "лучшие верноподданные, вкусившие от революции горечь плена и страданий за свою верность трону и царской семье" (34).
      Но главными заключенными, вкусившими "горечь плена и страданий", были, конечно, Николай и Александра Романовы.
      Страдания, впрочем, относительные. Арест не строг. Глава семьи разгребает в парке снег, расчищает дорожки, предается любимому занятию пилке дров. Вышестоящие любезны и заботливы. Несколько хуже, правда, обстоит с нижестоящими. Минуты огорчения доставляли иногда младшие офицеры, в особенности трое из внутренней караульной службы: мичманы Шумович и Домодьянц и лейтенант Ярынич. Последнему, когда он однажды разводил по дворцу караулы, Николай протянул руку. Ярынич отступил на шаг, руку не принял. Ошеломленный Николай попытался сгладить сцену, подойдя к нему вплотную и положив ему руку на плечо: "Но почему, мой друг?" На что офицер ответил: "Я - из народа. Когда народ протягивал вам руку, вы не приняли ее. Теперь и я вам руки не дам" (35).
      Зато верх учтивости и предупредительности демонстрируют генерал Корнилов и полковник Коровиченко, а по увольнении последнего - его преемник полковник Кобылинский. Самый же яркий луч утешения и надежды, от времени до времени вспыхивающий во дворце и освещающий его апартаменты, - это 36-летний министр юстиции А. Ф. Керенский, уполномоченный Временным правительством обеспечивать охрану, покой и безопасность семьи бывшего императора.
      Поначалу они в нем не разобрались. Ведь он еще недавно такое говорил в Думе! Всего лишь месяца за четыре до того Александра Федоровна, возмущенная его неучтивыми речами в Таврическом, требовала от своего супруга "повесить Кедринского за его ужасную речь" - это, считала она, было бы для других "полезным примером" (36). Чего же им ждать от него теперь, когда они в его руках? Поэтому 3 апреля (1917 года), когда он впервые появляется во дворце, Александра Федоровна, завидя его, шлет подруге отчаянную записку: "Милая Аня, Керенский здесь... Он обходит наши комнаты... Да смилуется над нами бог!" (37) Но ничего страшного не произошло. Керенский - Кедринский оказался господином вполне обходительным, хотя в первые минуты и немного нервным.
      О его визитах в Александровский дворец б. обер-гофмаршал П. К. Бенкендорф вспоминал в эмиграции:
      3 апреля. "Он явился в 2 часа дня в сопровождении 15 человек... в высоких сапогах, в плотно застегнутой синей куртке... вошел через кухню, собрал в коридоре всех людей охраны и произнес ультрареволюционную речь... В классную комнату, где уже ожидали его государь с государыней и наследником, вошел один. Остановившись на пороге, сделал что-то вроде поклона и представился: "Министр юстиции". Взволнованный, с дрожащими руками, он не мог спокойно стоять на месте, хватался за предметы, лежащие на столе... затем, попрощавшись с царем, еще побегал по зданию, проверил систему охраны и наблюдения за арестованными и уехал" (38).
      Следующий его приезд.
      9 апреля. "Войдя, заявил мне, что хотел бы поговорить с "Николаем Александровичем". В беседе с государем подчеркнул, что политические страсти в Петрограде разгораются; крайние левые требуют заключения государя в крепость, чтобы вывести его из-под влияния государыни, готовящей контрреволюционный заговор. Временное правительство хочет это уладить: необходимо отделить государыню от государя, переселив ее в другую часть дворца так, чтобы они могли видеться только во время богослужения и за столом и всегда в присутствии караульного офицера.:. Согласились. Керенский сумел уверить их величества, что он является их единственным защитником и что только он способен отвратить от них угрожающие им опасности" (39).
      Следующее его появление (в сопровождении полковника Коровиченко):
      25 апреля. "В этот раз в момент его приезда государь был на прогулке, поэтому он заявил мне о желании увидеть государыню. Я ей доложил. Она приказала мне передать Керенскому, что занята своим туалетом, пусть подождет... Покуда он ждал, доктор Боткин заговорил с ним о том, что члены семьи по состоянию здоровья нуждаются в лучшем климате, в более спокойной обстановке, что, если нет возможности вывезти их за границу, хорошо бы им переехать в Ливадию. Министр вполне с этим согласился, сказав, что безусловно может устроить такой переезд в Крым. Его ответ очень нас обнадежил.
      Затем Керенский в сопровождении полковника Коровиченко прошел к императрице. Вежливо и сдержанно он стал расспрашивать ее о той роли, которую она играла в политических делах, в частности о ее вмешательстве в назначения министров. Императрица ответила ему, что составляет с мужем дружную семью и естественно, что у них нет никаких тайн друг от друга. Кроме того, поскольку император почти все время находился вдали, в армии, он передавал ей иногда малозначительные поручения. Я впоследствии слышал, что ясность и твердость ее объяснений поразили министра. Сама она говорила, что у нее не осталось от него дурного впечатления. Она была очень польщена несколькими приятными фразами, которые он сказал ей. Государь, возвратившийся с прогулки, позволил Керенскому взять из шкафов его кабинета все бумаги, могущие понадобиться следственной комиссии. В этот раз доверие их величеств к Керенскому еще более возросло" (40).
      Те же визиты в изображении самого Керенского:
      "Я очень хорошо помню мое первое свидание с б. императором... Он не мог пожаловаться на мое к нему отношение...
      Вся семья сгруппировалась в беспорядке вокруг маленького столика около окна. Человек среднего роста в военной форме, отделившись, двинулся нерешительно мне навстречу со слабой улыбкой на устах. Это был император... Остановился, как будто колебался, что ему делать. Он не знал, как я поступлю. Должен ли он был принять меня как хозяин дома или же ожидать моего обращения к нему? Протянуть ли руку или ожидать моего поклона?
      Я почувствовал его затруднение, как и всей семьи, перед страшным революционером. Я быстро подошел к Николаю II и с улыбкой протянул руку, назвав себя... Он с силой пожал мне руку, улыбнулся и, заметно успокоенный, провел меня к своей семье. Его сын и дочери, поглощенные любопытством, пристально смотрели на меня...
      Я справился о здоровье членов семьи, сказал, что их родственники за границей беспокоятся о них... обещал им без задержек доставлять все известия... Спросил, нет ли каких-либо претензий, хорошо ли держит себя стража, не нуждаются ли они в чем-либо? Я просил их не беспокоиться, не огорчаться и положиться на меня. Они благодарили меня" (41).
      Общий вывод "страшного революционера" касательно особы императора:
      "Николай II был человеком, не лишенным гуманных чувств. Вообще же этот человек с чудными голубыми глазами был для меня загадкой. Пользовался ли он сознательно своим искусством очаровывать, унаследованным от своих предков? Был ли он искусным актером или вкрадчивым хитрецом?.. Казалось невероятным, что этот простой человек с медленными движениями был императором всея России... Ничто не обнаруживало в нем, что еще месяц тому назад столь многое зависело от одного его слова" (42).
      С 3 апреля по 13 августа 1917 года Керенский в качестве министра и премьер-министра приезжал в Александровский дворец более десяти раз. Впечатлений, полученных во дворце за эти четыре с половиной месяца, хватило ему для лирико-публицистических воздыхании о Николае II на полстолетия. Говоря об этом, мы должны, конечно, учитывать следующее. Если в семнадцатом году Керенский еще мог на каком-нибудь митинге или собрании позволить себе "революционный" выпад против царизма и династии, то позднее, на Западе, ему приходится приноравливаться к взглядам и вкусам той крайне реакционной среды, к которой он примкнул и от которой зависел. Даже под конец жизни, на страницах своего гигантского заключительного мемуарного фолианта (43), вспоминая свои встречи с Николаем, Керенский вновь и вновь характеризует его как "прямого человека, не чуждого человеческих чувств", "собеседника с прекрасными голубыми глазами", "с натурой доброй, но искаженной окружением и традицией". Что касается Александры Федоровны, которую мемуарист 25 апреля 1917 года полтора часа допрашивал, разумеется, так ничего и не узнав о ее политических интригах, то Керенский до конца жизни остался при твердом убеждении, что она "была просто страдающей матерью своих детей, тревожной и плачущей". Не удивительно, что монархисты разных пошибов и рангов и в разных странах до сих пор ставят Керенскому в заслугу его "классически образцовое" отношение к последней чете Романовых (44).
      Шпрингеровская газета писала, что Керенский в те далекие дни, и едва ли не до конца жизни, пребывал, как он писал, "под глубоким впечатлением непринужденных и совершенно безыскусственных манер Николая II..." (45).
      Под влиянием этого "обаяния", как и "по долгу чести перед Временным правительством", говорил в свое время Керенский, "я считал себя обязанным оградить неприкосновенность семьи и гарантировать ей джентльменское обращение" (46).
      Кто мог бы подумать!.. Совсем не похож он на того "Кедринского", для которого императрица высматривала сук покрепче... С третьего визита, когда к Керенскому во дворце уже попривыкли, он, после официального обхода, усаживается на диванчике с бывшим царем, заводит с ним беседу о том - о сем, делится радостями и огорчениями первых шагов своей государственной деятельности. Снисходительно выслушивает Николай бойкие рассказы словоохотливого "страшного революционера".
      "- Как жаль, Александр Федорович, что у меня раньше не было такого хорошего министра, как вы, - говорит однажды Николай... - Вы были бы у меня очень хорошим министром, вы всегда говорили бы мне правду"... (47)
      Румянец удовольствия разливается по гладко выбритым щекам лидера февральской демократии. Он польщен.
      "Вот теперь у вас гостит Альбер Тома, - сказал как-то Николай Керенскому. - В прошлом году он обедал у меня. Это интересный человек, напомните ему обо мне". И Керенский далее повествует: "Я это выполнил. Особенность выражения, с которым он произносил "прошлый год" и "теперь", позволяла думать, что экс-император иногда сожалеет о прошлом... Казалось, ему тяжело говорить об этом, особенно о людях, которые покинули его, так быстро ему изменили... Да, не ожидал он такого вероломства..." (48)
      Февральскому демократу от души жаль императора, лишившегося места.
      "Какое несчастье случилось... - говорит он однажды по возвращении из Царского Села супруге последнего царского министра юстиции Н. А. Добровольского (она живет в здании министерства, муж ее сидит в крепости). Что мы наделали... Как могли мы, его не зная, сделать то, что мы совершили... Я собирался в первом же разговоре назвать его "Николай Романов"... Но я увидел его, он на меня посмотрел своими чудными глазами и... я вытянулся и сказал: "Ваше величество"... Как мудро и проникновенно он говорил... И какая кротость, какая доброта, какая любовь и жалость к людям... Понимаете ли, это и есть идеал народного правителя... И его-то мы свергли"... (49)
      Если "воля народа" воплощена в этом министре юстиции с тщательно выбритым актерским лицом, он, бывший царь, против такой воли в данную минуту не очень возражает, он готов в настоящей обстановке посчитаться с ней.
      Запись Николая о Керенском: "Этот человек положительно на своем месте в нынешнюю минуту; чем больше у него власти, тем лучше" (50).
      Теперь и Александра Федоровна, смягчившись, говорит по-английски своей приближенной о своем бывшем кандидате на перекладину: "I have no complaints to make against him... He's a decent man and one with whom one can talk..." ("Я не могу пожаловаться на него. Он порядочный человек, с ним можно говорить") (51).
      Романовы в те дни не теряли надежды вернуться к власти. "Тебя еще позовут",-говорила супругу Александра Федоровна. Чтобы дождаться этого, надо пережить революцию. А чтобы пережить революцию, лучше было бы сбежать за границу.
      А кто поможет осуществить побег? Многие из старого окружения разбежались. Другие в казематах Петропавловской крепости дают показания Н. К. Муравьеву. Но есть новые друзья, на которых можно положиться, есть теперь доброжелатели и заступники либерально - демократические: Г. Е. Львов, П. Н. Милюков и А. Ф. Керенский. Перехватив на гребне революции власть, они и попытались спасти Романовых от санкций революции, оградить их от ответственности за содеянное против народа. И не их - Львова, Милюкова, Керенского - вина, что им это не удалось. Шла незабываемая бурная весна семнадцатого года; праздновал свою победу народ, убежденный, что его борьба против царской тирании увенчалась успехом. Февраль привел в движение всю гигантскую страну, прогремев набатом в самых отдаленных ее углах. Даже мещане и обыватели, еще вчера шарахавшиеся от одного слова "революция", пугавшиеся самого слова "крамола", стали с интересом прислушиваться к вестям о событиях в Петрограде, Царском Селе и Могилеве. Даже почтенные буржуа нацепили на себя красные банты. Наивному наблюдателю могло бы в этой атмосфере восторгов и ликований показаться, будто всех и вся объединил один порыв, будто в России устанавливается всеобщий классовый мир.
      То была иллюзия. На самом деле "классовая борьба еще более обострилась, вступив в новую фазу своего развития" (52).
      Хотя государственную власть официально прибрало к рукам буржуазное Временное правительство, установившее свой контроль над старым аппаратом управления, все же подлинная и реальная сила была на стороне возродившихся Советов, которых поддерживали армия и революционный народ. Без согласия Петроградского Совета не мог быть издан ни один закон. За столичным Советом стояли Советы, созданные по всей России. Впоследствии Г. Е. Львов, первый глава Временного правительства, признавал, что это правительство было властью без силы, тогда как Совет рабочих депутатов был силой без власти. Пользуясь поддержкой армии и народа, Советы несомненно могли бы сосредоточить в своих руках всю власть, им даже не пришлось бы для этого пускать в ход оружие. Но мелкобуржуазные группы, обладавшие в то время в руководстве Советов большинством - меньшевики и эсеры, - добровольно уступили власть буржуазному Временному правительству и превратились в опору его политики, направленной против жизненных интересов народа и революции.
      А интересы эти требовали активных действий. Экономика страны была подорвана, разруха на транспорте и топливный кризис усилились, финансовая система разваливалась. От материального производства была отвлечена почти половина взрослого мужского населения; промышленность работала на войну. Страна была ввергнута в пучину невиданной нужды и обнищания: товаров становилось все меньше, росла дороговизна. Между тем, война продолжалась, поглощая жизни и громадные средства - каждый день военных действий обходился России в 50 миллионов рублей (53); а капиталистические объединения наживались на военных поставках и биржевой спекуляции.
      В то же время Временное правительство не выказывало намерения ни ограничить баснословные прибыли буржуазии, ни вывести страну из трясины войны. Напротив, оно еще крепче привязало русскую внешнюю политику к Антанте; оно обрушило на плечи трудового народа, в первую очередь рабочего класса, бремя дополнительных налогов и повышенных цен, срезало зарплату. По расчетам финансового ведомства, новые налоги на трудящихся должны были дать в 1917 году свыше миллиарда рублей.
      Власти Орловской губернии доносили министерству внутренних дел Временного правительства: "Низкий уровень заработной платы и условия жизни и быта рабочих привели рабочее население к физическому истощению в буквальном смысле, что бросается в глаза даже при поверхностном наблюдении" (54).
      Рабочий класс - гегемон русской революции - был главной силой в общественной жизни страны; его мужеству и решимости было обязано своей победой над царизмом в феврале - марте 1917 года всенародное движение. Под руководством большевистской партии, опираясь на свои массовые организации (профсоюзы, фабзавкомы, Советы), рабочие отразили попытки буржуазии реставрировать монархию и заставили Петроградский Совет сказать свое веское слово по этому поводу.
      Однако враждебные народу элементы не успокоились. Стали приходить в себя оглушенные революцией крайне правые реакционные элементы. Едва оправившись, они вошли в соприкосновение и взаимодействие с теми кругами буржуазии, которые никак не хотели забыть о провале своих февральско-мартовских планов сохранения в России монархического строя. Все эти группы - от либералов до недавних черносотенцев - сходились на том, что надо сохранить "на всякий случай" низвергнутого царя. Определилась их общая практическая цель: уберечь бывшую царскую чету от возможных неприятностей, связанных с пребыванием близ бурлящего Петрограда, вывести ее из-под угрозы расплаты за совершенные преступления. Иначе говоря, сохранить за Романовыми возможность возвращения в будущем к власти. А это означало - помочь им бежать за границу, где они могли бы отсидеться в ожидании благоприятного для них часа.
      Пресловутый "кремлевед", антисоветчик Виктор Александров повествует в своей книге о том, как он навестил в Нью-Йорке Керенского и взял у него интервью незадолго до его смерти. "Он принял меня в своей элегантной квартире на 93-й стрит, этот старик 82-х лет, наполовину потерявший зрение и все же сохранивший большую живость... Я спросил его: в те давние времена революции были ли у него по отношению к Романовым определенные планы?
      - О да, - сказал он. - Мои намерения были вполне определенными.
      - Чего же вы хотели?
      - Я считал необходимым пролить максимум света на эпоху царизма и господствовавшую в ту эпоху распутинскую клику. Я всеми силами добивался, чтобы царь и прежде всего царица предстали перед революционным и демократическим судом. Вот почему я указал полковнику Коровиченко забрать у царя бумаги, отделить его от царицы, чтобы они могли видеться только за обеденным столом, вот почему и Следственная комиссия развернула свою работу. Таковы были мои подлинные намерения, только я не мог огласить их в ходе все еще опутывавшей нас ужасной войны" (55).
      Такими ли были, однако, подлинные намерения Керенского?
      20 марта 1917 года, когда четверо думцев выехали в Могилев, чтобы взять под стражу Николая, одновременно в адрес генерала Алексеева ушла телеграмма за подписью Львова и Керенского: "Временное правительство постановило предоставить б. императору возможность беспрепятственного проезда в Царское Село, имея в виду организовать в ближайшем времени выезд царской семьи в целом через Мурманск в Англию" (56).
      Поступление этой телеграммы подтвердил в эмиграции бывший генерал-квартирмейстер ставки А. С. Лукомский - он лично получил ее и передал Алексееву: "Этим сообщением, - говорил генерал Лукомский, Временное правительство с самого начала гарантировало бывшему государю свободу и возможность отъезда с семьей за границу" (57). Следовательно, почти сразу после свержения царя Керенский и его коллеги заявили о своем намерении открыть Романовым путь за пределы страны. Согласие на арест Николая II - Керенский и его коллеги избегали слова "арест", предпочитая говорить об "ограничении свободы" - связано было с их планом выпустить его в Англию. Арестом они рассчитывали успокоить Совет, усыпить бдительность рабочих и солдат, а главное - обеспечить безопасность Романовых до того момента, когда можно будет поставить страну перед свершившимся фактом, отправив царскую семью за пределы России.
      То, что мурманский план, или, как называет его миссис Альмединген, "план бега к морю", возник сразу после переворота, засвидетельствовал Сам Николай: "Разбирался в своих вещах и в книгах и начал откладывать все то, что хочу взять с собой, если придется уезжать в Англию..." (58) Существует также подтверждение Львова: "Я удостоверяю, что во Временном правительстве были тогда разговоры об отправке царской семьи за границу... Мы находили, что им (Романовым) лучше будет уехать из России. Называли тогда Англию... Выяснял эту возможность, как и вообще занимался этим делом, министр иностранных дел Милюков" (59).
      Милюков, в свою очередь, засвидетельствовал: "Я прекрасно помню, что как только возникла революционная власть... был тогда же поднят вопрос о судьбе царя и его семьи. Было признано желательным и необходимым, чтобы Николай II покинул с семьей пределы России и выехал за границу... Причем страной, куда были обращены наши взоры, была Англия..." (60)
      Завязались переговоры с Джорджем Бьюкененом - увертливым и цепким послом его величества короля Георга V в Петрограде, впоследствии вдохновителем интервенции в России. Бьюкенен запросил инструкции у своего правительства. Еще до того король Георг V выразил сочувствие, проявил участие и желание помочь своему родственнику Николаю: "Уже в первые дни переворота, - показывал в эмиграции Милюков, - когда власть была сорганизованa в лице Временного правительства... в числе других документов была получена телеграмма от английского короля Георга на имя отрекшегося государя Николая II. Король в этой телеграмме выражал ему свои личные чувства... Правда, в ней еще не было конкретных предложений по поводу судьбы царя... Так как не существовало уже (официального) лица, кому была адресована эта телеграмма, я и вернул ее Бьюкенену" (61).
      Обсудив на ближайшем заседании заседании запрос Бьюкенена, коалиционный кабинет Ллойд Джорджа постановляет: просьбу Милюкова и Керенского удовлетворить, пригласить Николая с семьей на жительство в Англию. Это мнение было единодушным: "Ни один член кабинета не выступил против этой меры гуманности и политической мудрости" (62).
      Бьюкенен 2 апреля является на Дворцовую площадь в министерство к Милюкову и официально сообщает, что "его величество король и правительство его величества будут счастливы предоставить русскому императору убежище на Британских островах" (63). Посол добавил, что для вывоза семьи из России правительство Великобритании готово предоставить военный корабль (крейсер), которому в указанный петроградским кабинетом момент будет приказано выйти в Мурманск (64). Затем было уточнено, что для Романовых выделяется один из британских кораблей, крейсирующих в Северном море (65). Организацию переезда из Царского в Мурманск Временное правительство возложило на Керенского.
      Казалось, что Керенский и Милюков уже согласовали с послом все детали переезда, чете Романовых остается лишь уложить чемоданы. Николай и в самом деле часть вещей уложил. Но возникло затруднение - нельзя сказать, что непредвиденное.
      Еще 20 марта, когда из Таврического дворца ушло в Могилев телеграфное обещание помочь Романовым выехать на Запад, под давлением рабочей массы заявил протест против такого намерения Исполнительный комитет Петроградского Совета, хотя руководство им находилось в руках меньшевиков и эсеров. С оглядкой на присутствующих в зале представителей рабочих коллективов крупнейших предприятий города Н. С. Чхеидзе, председательствуя на одном из заседаний Петросовета, счел нужным заявить о своей поддержке требований, чтобы "новая Россия была "обеспечена от возвращения Романовых на историческую арену" (66).
      Ныне и некоторые западные авторы, когда касаются этой страницы Февраля, пишут, что "в самом Совете были люди, ничего особенно сурового не замышлявшие против бывшего монарха - они просто боялись реакции народа в Петрограде на развивающиеся события. Гораздо проще было (Временному правительству. - М. К.) достигнуть соглашения с этими людьми в Совете, чем и тем и другим встретиться лицом к лицу с гневом и подозрениями народных масс, всегда готовых хлынуть к центру города из своих пригородов и бараков"... (67)
      Именно такую реакцию - "гнев и подозрения" - вызвало в рабочих районах Петрограда быстро распространившееся известие о том, что буржуазным правительством разработан и уже приведен в действие план вывоза Романовых за границу. Одновременно поползли по Петрограду и слухи о заговоре монархистов, готовящих нападение на Александровский дворец с целью освободить и увезти царскую семью. О необходимости пресечь эту возню заходит речь на митингах и собраниях, на каждом заседании Совета. Большинство Совета считает сомнительной охрану дворца, возложенную на Корнилова и контролируемую Керенским. Караулы, доверенные полковнику Коровиченко (позднее полковнику Кобылинскому), ненадежны.
      Вокруг дворца заметна подозрительная суета. Шныряют сомнительные личности - группами и в одиночку. Через слуг и коменданта они сносятся с арестованными. Позднее, в эмиграции, Марков 2-й сам расскажет, как в марте апреле 1917 года он организовал в Петрограде группу бывших охранников и жандармов для насильственного освобождения и вывоза через финскую границу царской семьи (68). Его подручный штабс-капитан Сергей Марков подготовил диверсию, под прикрытием которой Романовы должны были бежать: намечено было инсценировать нападение "большевиков и анархистов" на дворец, взорвать бомбу в правом крыле корпуса и, воспользовавшись сумятицей, вывезти семью. Своим сообщникам среди прислуги Сергей Марков передал динамит; он наладил систему паролей и сигналов, установил маршрут до границы, нашел и подготовил автомобили.
      В те дни, когда Милюков и Керенский договаривались с английским послом, Марков 2-й довел до сведения Николая, что "подготовка идет к концу" и "час близок" (69). Николай поручил Бенкендорфу передать заговорщикам "спасибо за преданность", но попутно и просьбу повременить (70). Есть смысл, сказал он, немного подождать - посмотрим, что получится из официального, более безопасного плана эвакуации за границу. Если организовать такой выезд властям не удастся, тогда уж "сами возьмемся" (71). Оба Маркова с поправкой согласились, передав во дворец через мадам Ден: "Но знайте, что мы ко всему готовы" (72).
      Следуют контрмеры. Петросоветом принято решение: призвать царскосельский гарнизон к революционной бдительности; предотвратить вылазку монархистов. И еще решено: не допустить вывоза семьи в Мурманск агентами правительства, оказать им решительное сопротивление. Верным Совету вооруженным отрядам отдан приказ: взять под контроль железнодорожные узлы и станции на Северо-Западе России. Командированы комиссары для наблюдения в таких пунктах, как Тосно и Званка. Органам власти и демократическим организациям на местах передан призыв: в случае бегства Романовых найти и задержать их во что бы то ни стало с применением любых средств. В подходящий момент водворить бывшего царя в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Кроме того, решено послать в Царское Село отряд, который, во-первых, проверил бы наличие арестованных, во-вторых, выяснил бы состояние охраны и, наконец, определил бы на месте условия, при которых Совет, если сочтет нужным, мог бы вывезти Романовых из дворца.
      Такой отряд стрелков и пулеметчиков на броневиках был действительно послан в Царское Село. Командовал им левый эсер С. Д. Масловский, он же Мстиславский, бывший библиотекарь Академии Генерального штаба, в тот момент - военный активист Петроградского Совета (73). При нем состоял заместителем некий В. В. Яковлев, тоже левый эсер, незадолго перед тем возвратившийся из эмиграции, пристроенный Масловским на работу в ту же библиотеку. Прибыв к Александровскому дворцу, оба проверили состояние наружной охраны, приказали отключить от здания телефонную и телеграфную связь, затем потребовали предъявления заключенных. Бенкендорф воспротивился, ссылаясь на приказ Корнилова не пускать никого в комнаты семьи без именных пропусков, им, Корниловым, лично подписанных. Лишь когда Масловский пригрозил применить силу, Бенкендорф "предъявил" ему и его спутникам Николая. Керенский впоследствии истолковал этот эпизод как попытку захвата бывшего царя. "Слух о возможном отъезде семьи вызвал налет на Царское со стороны Петроградского Совета. Совет отдал распоряжение по линиям - не выпускать поездов из Царского, а потом в Царское явился с броневыми машинами член военной секции Совета Масловский и пытался взять царя. Он не исполнил этого только потому, что в последнюю минуту растерялся" (74).
      На какое-то время авторы плана "бега к морю" дали отбой. К маю - июню в районе Петрограда и в стране сложилась такая обстановка, что об осуществлении царскосельской авантюры, запланированной еще в марте, ни Марков 2-й, ни политики из Таврического дворца не могли и думать.
      Три месяца прошло с начала революции. А важнейшие ее вопросы - о мире, земле, хлебе - оставались все еще не решенными. Буржуа в городе и помещики в деревне наглели. В армии поднимало голову контрреволюционное офицерство, провозгласившее своей целью "обуздание солдат". Хозяйственное положение еще более ухудшилось. В обстановке всеобщего недовольства масс состоялись 18 июня в Петрограде и по стране демонстрации протеста против произвола эксплуататорских классов. Этот день вошел в историю русской революции как один из дней ее перелома (75). Июньские демонстрации "вскрыли остроту политического положения в стране, высокий накал классовой борьбы" (76). Ускорив процесс развития революции, они, с одной стороны, выявили крепнущее единство действий рабочих и солдат, возросшее влияние большевистской партии в массах, а с другой стороны - ослабление позиций буржуазии, шаткость кадетско - меньшевистско - эсеровского правительства. Как раз в те дни, в обстановке, чреватой взрывом, состоялся в Петрограде I Всероссийский съезд Советов (3- 24 июня). С его трибуны один из меньшевистских лидеров И. Г. Церетели заявил: "В настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место" (77). В ответ из зала послышалось уверенное: "Есть такая партия!" Эти исторические слова произнес от имени большевистской партии В. И. Ленин.
      В страхе перед надвигающимися событиями, в предвидении дальнейшего подъема революционной волны, буржуазные политики в первые летние недели возобновляют свою попытку вывезти Романовых из района Петрограда - Царского Села, открыть им дорогу за границу. И эта попытка провалилась.
      "Лондонское правительство, - показывал в эмиграции Милюков, - сначала изъявило готовность принять царскую семью в Англии, и Бьюкенен уведомил меня, что для перевозки должен прибыть крейсер... Однако крейсер не приходил, и отъезда не было. Я продолжал переговоры с Бьюкененом; в заключение он мне однажды заявил, что британское правительство более не "настаивает" на переезде царской семьи в Англию" (78).
      "Мы думали, - пишет Жильяр, - что теперь-то наше заключение в Царском Селе уже будет непродолжительным, мы все ждали отправления в Англию. Но дни проходили, а наш отъезд все откладывался... По-видимому, власть от Временного правительства постепенно уже уходила. Мы были только в нескольких часах езды от финляндской границы, а Петроград был единственным серьезным препятствием... Казалось, что, действуя решительно и тайно, можно было бы без большого труда достичь одного из финляндских портов и вывезти семью за границу" (79).
      Ллойд Джордж в своих мемуарах, например, прямо заявил, что Романовы "погибли из-за слабости Временного правительства", которое не сумело вовремя вывезти их за границу, подальше от "разбушевавшихся" народных масс.
      Керенский долго крепился, нападки эти терпел, а потом стал оправдываться. Он старался. Англичане обещали ему крейсер. Был бы крейсер не было бы Тобольска. Не было бы Тобольска - не было бы Екатеринбурга. Касательно же секретности переговоров, то нарушил ее сам Бьюкенен: по выходе его в отставку Форин оффис отказал ему в пенсии за нарушение государственной тайны, каковую представлял собой план вывоза Романовых в Англию.
      Керенский писал:
      "Я желаю объяснить, почему Николай II и его семья не попали в Англию... Временное правительство еще в марте решило отправить их за границу... Я говорил: царь будет отправлен в Англию. Я сам довезу их до Мурманска... Мы вели переговоры с лондонским кабинетом. Но как раз тогда, когда пребывание семьи в Царском сделалось совершенно невозможным, мы получили от англичан сообщение, что до окончания войны въезд бывшего монарха в пределы Британской империи невозможен. Я утверждаю: если бы не было этого отказа, мы не только посмели бы, но и вывезли бы благополучно Николая II и его семью за пределы России так же, как мы позже вывезли его в Тобольск" (80).
      Теперь обиделись лондонские политики. Что, собственно, хочет сказать бывший петроградский премьер? Что царя выдали революции они, традиционные ревнители корон? Но ведь все знают, что это на них не похоже. Керенский сваливает с больной головы на здоровую. Ему следовало без промедления, уже после первого ответа Бьюкенена, доставить семью в условленный порт, а уж там наверняка все уладилось бы. Ведь объяснил Ллойд Джордж, что он "не брал назад свое приглашение. Конечный исход дела определили действия русского правительства, которое продолжало ставить препятствия на пути выезда царя" (81).
      Керенский сам тянул, выдвигая отговорки, - например, что еще не здоровы после кори дети; что есть опасность нападения на семью по дороге на Мурманск; что еще не исследованы изъятые у царя бумаги; не сняты следственной комиссией все необходимые допросы, и т. д. Одним словом, заключала возглавлявшая эту кампанию благородного возмущения "Дейли телеграф", "не проблематичный британский отказ, а медлительность м-ра Керенского, плюс его малодушие в отношениях с большевиками, явились истинной причиной того, что позднее совершилось в Екатеринбурге".
      И тут мистер Керенский, - изловчившись, наносит своим британским оппонентам не лишенный меткости удар, такой, что надолго воцаряется неловкое молчание. "Мистер Ллойд Джордж не хочет сказать всю правду. Он предпочитает полуправду... Относительно тех переговоров, которые я вел весной 1917 года, он оглашает лишь часть истины, что же касается происходившего между нами летом того года, он вообще хранит полное молчание... Поэтому я сейчас скажу для всеобщего сведения: опущенная Ллойд Джорджем половина правды состоит в том, что ему самому тогда становилось все труднее и труднее выполнить намеченный план, как и мне... Его связывало общественное мнение рабочего класса в Европе... общественное настроение во Франции... и, наконец, позиция сил русской революции..." (82) Иначе говоря: Ллойд Джордж не подал крейсер не потому, что был мало оперативен Керенский, а потому, что его действия парализовали на Западе те же революционно-демократические силы, которые бушующей волной поднялись тогда на Востоке.
      Да, не часто Александр Федорович оказывался так близок к истине, как в данном случае...
      Что произошло в те дни 1917 года, когда правительство Ллойд Джорджа взяло назад свое согласие на въезд Романовых? Причина этого отказа восходит к пальмерстоновскому принципу, согласно которому у Британии "нет ни постоянных друзей, ни постоянных врагов - она имеет лишь постоянные интересы".
      Хорошенько поразмыслив, на Даунинг-стрит пришли к убеждению, что возникновение романовского гнезда на Британских островах никаких выгод Англии не сулит, на неприятности же можно рассчитывать наверняка.
      Главное затруднение состояло в том, что "приезду бывшего царя в Англию был враждебен и фактически воспротивился английский народ" (83).
      Хотя у британских правящих кругов с. давних времен вошло в обычай предоставлять убежище беглым монархам и претендентам на престолы (можно вспомнить Людовика XVIII, Луи Филиппа, Наполеона Ш и других), в 1917 году лондонские лидеры решили воздержаться от приглашения Романовых в страну, сознавая, что английскими рабочими не забыты ни 9 января, ни разгром Пресни в декабре 1905 года, ни убийства на Лене в 1912 году, ни прочие преступления царизма. К тому же, как отметил в одном из донесений в Форин оффис тогдашний английский посол во Франции лорд Берти, в Европе многие подозревали, что "британское правительство, включив в свой резерв бывшего царя, попытается когда-либо использовать его в целях реставрации, как только оно сочтет это соответствующим своим эгоистическим интересам, или в тех же своих корыстных интересах попытается в будущем вызвать в России междоусобицу и раздор" (84).
      Сказалась и глубокая неприязнь англичан и французов к Александре Федоровне, олицетворявшей в их глазах пронемецкую группу в России, политику тайного пособничества и происков в пользу кайзеровской Германии. Тот же Берти писал: "Императрица принадлежит к бошам не только по происхождению, но и по чувствам. Она сделала все, что было в ее силах, чтобы осуществить сговор Германии с Россией" (85). Не поблекла в памяти англичан к весне 1917 года и гибель "Хэмпшайра", случившаяся за год до того у Оркнейских островов, - для них Китченер по-прежнему оставался жертвой распутинской шпионской клики, действовавшей под покровительством Александры Федоровны. На подобные военные и политические диверсии и намекала одна из британских нот, после отставки П. Н. Милюкова врученная его преемнику М. И. Терещенко. В ней, в частности, было сказано: "Британское правительство не может посоветовать Его Величеству оказать гостеприимство людям, чьи симпатии к Германии более чем хорошо известны" (86). Так что в этой истории британская политика "очутилась в тисках одновременного давления с двух сторон: и политического, и эмоционального" (87). И все же решающими для исхода дела были не эти, а иные, куда более весомые обстоятельства. Яркий луч света бросила на них позднее дочь британского посла в Петрограде Мериэл Бьюкенен:
      "Посольский курьер доставил расшифрованную лондонскую депешу моему отцу. Читая ее, отец изменился в лице:
      - Кабинет больше не желает приезда царя в Великобританию, - сказал он.
      - Почему?
      - Они боятся... Боятся, что возникнут в стране беспорядки. Боятся, что вспыхнут забастовки... Повсюду могут вспыхнуть стачки: в доках, на военных заводах, на других предприятиях, на шахтах... Не исключена даже опасность того, что если Романовы высадятся в Англии, поднимутся в нашей стране мятежи. Итак, мне придется сообщить русскому правительству, что наше соглашение с ним более не существует" (88).
      Перед лицом таких опасностей главе правительства его величества, "зажатому в тиски", не остается ничего другого, как, в свою очередь, предпринять натиск на Георга V, "чтобы подавить его добрые чувства" (89).
      Это было непросто. Георг усиленно хлопотал за Николая. Он активно вступился за него перед премьером и кабинетом. Он ссылался, в частности, на то, что всего лишь год назад, 16 февраля 1916 года, посланные по его, Георга, поручению в Могилев генерал сэр Пэджет и лорд Пэмброк вручили Николаю жезл фельдмаршала британской армии. В официальной речи они просили его тогда "принять это звание и жезл, как знак искренней дружбы и любви", на что Николай ответил здравицей в честь "его величества короля Георга, моего дорогого двоюродного брата, друга и союзника" (90). Можно ли предать забвению британское фельдмаршальское звание Николая II только потому, что в Петрограде, как когда-то случалось и в Лондоне, хлынула на улицы чернь? С доводами короля, хоть и ненадолго, солидаризовался министр иностранных дел сэр Артур Джеймс Бальфур. Он опротестовал отказ от приглашения, заметив, что, поскольку оно принято, налицо "позорный скандал" (91).
      Все же Ллойд Джордж взял верх и над своим номинальным шефом, и над примкнувшим к нему министром. Да и от внимания Георга V не ускользнуло, что предоставление в Англии убежища Романовым будет приписано мировой общественностью в первую очередь его, короля, родственной протекции и что "благоразумней будет не компрометировать английский Саксен - Кобургский дом слишком настойчивым заступничеством за семью Романовых, олицетворяющих вековые фамильные и политические связи с Германией" (92). И по поручению короля его секретарь Эндрью Челфорд направляет Ллойд Джорджу письмо, означающее отбой:
      "Его величество со своей стороны выражает сомнение, благоразумно ли было бы в настоящее время направить в Англию царскую семью, учитывая как рискованность в военное время путешествия, которое ей предстоит совершить, так и в не меньшей степени более широкие соображения национальной и имперской безопасности" (93).
      Ясно, что довод насчет рискованности переезда был формальной отговоркой. Терещенко вцепился в него, пытаясь уличить дорогих союзников в неискренности, смутить их совесть. Вышел из этого лишь конфуз.
      Через датского политического деятеля Скавениуса Терещенко обратился к кайзеровскому правительству с сугубо секретным запросом: может ли Временное правительство рассчитывать на безопасность бывшего царя и его семьи, если они будут отправлены морским путем в одну из западноевропейских стран? В ответ на этот запрос через Копенгаген из окружения Вильгельма II поступило сообщение, которое гласило: "Императорское правительство считает своим долгом заверить, что ни одна боевая единица германского военно-морского флота не позволит себе напасть на какое бы то ни было судно, на палубе которого будут находиться русский император и его семья" (94).
      В конечном итоге, по словам Керенского, "британский посол в состоянии глубокой подавленности позвонил Терещенко и попросил о приеме. Он передал министру послание от высокопоставленного лица Форин оффиса, поддерживающего также тесные контакты с королевским двором. Со слезами на глазах сэр Джордж Бьюкенен сообщил русскому министру иностранных дел, что британское правительство раз и навсегда установило, что оно не в состоянии предоставить убежище бывшему царю" (95).
      Англия была не единственной страной, где Керенский пытался укрыть Романовых. Но, странное дело, при обилии зарубежных родичей, при множестве союзников Романовым после Февраля оказалось негде приткнуться.
      Дания? Там у Николая двоюродный брат - король Христиан X; семью бывшего суверена воюющей России Дания не может принять в силу своего статута нейтральной страны. Греция? Мать короля Константина I, вдовствующая королева Ольга, родом из дома Романовых, проживает в России. Но ни прогермански настроенный греческий король, ни проантантовски настроенное правительство не могут дать согласие на приезд Романовых по тому же мотиву нейтралитета страны. Испания? Королева Евгения приходится Александре Федоровне двоюродной сестрой; король Альфонс XIII всегда выказывал особые симпатии к Николаю II. Но вот дошло до дела - и эти тоже ссылаются на нейтралитет. Норвегия? Нейтральна. Португалия? Нейтральна. Сербия, Черногория? Они указывают на свое тяжелое военное положение, на австрийскую оккупацию. Франция? Теперь она, самая верная союзница, уже может открыто заявить, что не желает, чтобы развенчанный тиран и, в особенности, отвратительная Алиса Гессенская, порождение бошей, ступили на республиканскую землю!..
      Что касается крейсеров, то они были и у Керенского. Впрочем, для эвакуации царской семьи они ему не очень-то и нужны были. Чтобы перебросить Романовых через Финляндию в любую из сопредельных (в том числе скандинавских) стран, можно было обойтись и другим транспортом. Но в том-то и дело, что любой из вариантов бегства, включая и мурманский, терпел крах по обстоятельствам, зависевшим не от транспорта, не от технической оснащенности Ллойд Джорджа или Керенского, а от воли народных масс. Массы же эти в России - рабочие, крестьяне и солдаты, - революционным инстинктом ощущая опасность, исходившую от низвергнутой семьи Романовых, решили из страны ее не выпускать.
      То, что в закулисные интриги вокруг Романовых вмешались иностранные державы, резко обострило опасения народа - осознанные или подсознательные, все равно. Как уже не раз бывало в истории революционных переломов, вовлечение иноземных сил лишь ухудшило положение главарей рухнувшего абсолютистского режима.
      Сначала Романовых пытались вызволить англичане. Потом вмешались в это внутреннее дело России немцы. Среди множества планов освобождения Романовых не было ни одного, который не исходил бы из расчетов на иностранную помощь. И проваливались эти планы по одной и той же причине: их осуществлению препятствовали население страны, местные демократические организации, даже охрана царской семьи. Потому-то уже на первом, царскосельском этапе промонархических происков потерпели неудачу и "официальный" (Керенского-Милюкова) и "неофициальный" (Маркова 2-го) планы вывоза Романовых за границу.
      Было ясно: куда бы ни привела Романовых судьба, они нигде не угомонятся; жажда мщения, тоска по утраченной власти удесятерят их активность. Если им удастся выбраться из-под стражи, они неизбежно станут знаменем контрреволюции, центром консолидации ее самых свирепых элементов. До конца дней своих они будут рваться в свои дворцы, не давая покоя ни России, ни миру.
      Ныне и г-н Хойер, уж как ни силится он в своих очерках изобразить Николая кротким, смирившимся, фаталистически предавшимся своей судьбе, даже он сопровождает этот свой вольный портретный этюд оговоркой, что "в глубине души низвергнутый царь, по-видимому, все же не смирился". Николаем и его женой "владела, вероятно, надежда, что их последняя страница далеко еще не перевернута". Александра Федоровна "ждала освобождения в уверенности, что оно так или иначе придет. Она верила, что еще есть преданные люди, храбрые офицеры, которые отдадут за нее свою жизнь. Хоть и существовала цензура, замкнувшая Александровский дворец, секретные сообщения извне не переставали убеждать царицу, что освобождение возможно, и даже близко" (96). Эти оговорки, которыми г-н Хойер как бы вскользь уснащает свои утверждения, явно более убедительны, чем сами утверждения.
      И уже в явном противоречии со своим сентиментальным рассказом о последнем возвращении Николая из Могилева в Александровский дворец (он стоял перед женой "растерянный", "глаза его были полны слез", они оба почувствовали себя в эту минуту "бессильными жертвами"), Хойер признает: "Они были жертвами, но отнюдь не безвинными. Как уже бывало в истории со слабыми людьми, Николаем владела жгучая, лишь наполовину, может быть, осознанная жажда власти, и он считал, что те, кто его освободит, выполнят лишь благочестивую миссию" (97).
      Сидя с Керенским на диванчике, бывший император ласково заглядывает ему в глаза, поддакивает его монологам, внимательно следит, почесывая рыжеватую бородку, за каждым его движением - весь предупредительность, кротость и смирение. Не таким увидел Николая Мстиславский, когда по поручению исполкома Петроградского Совета прибыл во главе вооруженного отряда в Царское Село, чтобы проверить наличие именитого заключенного.
      "На "предъявление" со мной пошли начальник внутреннего караула, батальонный, дежурный по караулу... Когда сквозь распахнувшуюся, наконец, с ворчливым шорохом дверь мы вступили в вестибюль, нас окружила - почтительно, но любопытно - фантастической казавшаяся на фоне переживаний этих дней толпа придворной челяди... Все по-старому: словно в этой дворцовой громаде не прозвучало даже дальнего отклика революционной бури, прошедшей страну из конца в конец" (98).
      Комиссар и его спутники попадают в коридор, где ждет кучка придворных во главе с Бенкендорфом. Сейчас выйдет на поверку главный арестант.
      "Где-то в стороне певуче щелкнул дверной замок. Бенкендорф смолк и задрожавшей рукой расправил седые бакенбарды. Офицеры (охраны) вытянулись во фронт, торопливо застегивая перчатки. Послышались быстрые, чуть призванивающие шпорой шаги...
      Как всегда, подергивая плечом и потирая, словно умывая, руки, он остановился на перекрестке, повернув к нам лицо - одутловатое, красное, с набухшими, воспаленными веками, тяжелой рамой окаймлявшими тусклые, свинцовые, кровяной сеткой прожилок подернутые глаза. Постояв, словно в нерешительности, потер руки и двинулся к нашей группе. Казалось, он сейчас заговорит. Мы смотрели в упор в глаза друг другу, сближаясь с каждым шагом. Была мертвая тишина. Застылый, желтый, как у усталого, затравленного волка, взгляд императора вдруг оживился: в глубине зрачков словно огнем полыхнула растопившая свинцовое безразличие их яркая, смертная злоба...
      Николай приостановился, переступил с ноги на ногу и, круто повернувшись, быстро пошел назад, дергая плечом и прихрамывая..." (99)
      Повернулись и пошли назад к выходу из дворца и представители Петросовета. На ходу кто-то сказал Мстиславскому: "Вы напрасно не сняли папахи: государь, видимо, хотел заговорить с вами, но когда он увидел, как вы стоите..." Другой добавил: "Ну, теперь берегитесь. Если когда-нибудь Романовы опять будут у власти, попомнится вам эта минута: на дне морском сыщут..." (100)
      Середина лета 1917 года характеризуется широким размахом совместных выступлений рабочих, крестьян и солдат.
      В настроениях народных масс отмечается дальнейший резкий сдвиг влево, в сторону решительной борьбы с контрреволюцией, рост доверия народа к большевикам.
      Буржуазия воспользовалась стремительным назреванием политического кризиса в Петрограде и по стране для того, чтобы устроить в столице 3-5 июля массовую расправу над рабочим классом, его большевистским авангардом, над другими демократическими элементами трудящегося населения.
      Глубокий анализ таких событий, как июльские расстрелы и репрессии, осуществленные Временным правительством при прямой поддержке эсеров и меньшевиков, привел Ленина к выводу о том, что двоевластие окончилось, контрреволюция организовалась и взяла реальную власть в свои руки.
      Разгул реакции нарастал.
      7 июля отдано было распоряжение о расформировании воинских частей, участвовавших в июльской демонстрации в Петрограде.
      9 июля разгромлены в Петрограде помещения ряда большевистских и других демократических организаций.
      9 июля эсеро-меньшевистские лидеры, предательски сдающие буржуазии одну позицию за другой, объявляют Временное правительство "правительством спасения революции" и признают за ним неограниченные полномочия для дальнейших репрессий.
      12 июля Временное правительство вводит смертную казнь на фронте.
      В те же дни разгромлены и закрыты редакции ряда большевистских газет.
      18 июля назначен верховным главнокомандующим генерал Л. Г. Корнилов, прежде всего приказавший разгонять силой оружия митинги солдат.
      Сложился единый антибольшевистский фронт, в котором объединились главные силы контрреволюции: партия кадетов - вождь русской буржуазии; реакционная военщина, которую активно поддержали империалисты Антанты, усвоившие метод грубого вмешательства во внутренние дела России. Развернулась против большевиков неистовая кампания клеветы, травли и террора.
      Особенно усердствовал Керенский. По его приказу составляются списки революционных борцов, подлежащих аресту, а фактически и уничтожению. Старания Керенского, одновременно проявляющего заботу о безопасности царской семьи и создании для нее комфорта, по достоинству оценены как русской буржуазией, так и представительствами западных держав в Петрограде. 8 июля он сменяет Г. Е. Львова на посту главы правительства, сохранив за собой портфель военного и морского министра.
      22 июля, за четыре дня до открытия VI съезда РСДРП(б), Керенский инспирирует опубликование в прессе сообщения "От прокурора Петроградской судебной палаты" - о так называемом расследовании июльских событий, о привлечении к судебной ответственности "за измену и за организацию вооруженного восстания" В. И. Ленина и других видных большевиков. Буржуазная пресса охотно подхватывает сообщение прокурора, распространяя клевету на революционную партию, на лучших революционных борцов. По прямому указанию Керенского, командующий Петроградским военным округом генерал П. А. Половцев, организатор июльских расстрелов, с помощью своих подручных организует и охоту за В. И. Лениным с целью расправиться с ним. "Офицер, отправляющийся в Териоки с надеждой поймать Ленина, - писал в эмиграции генерал, - спрашивает меня, желаю ли я получить этого господина в цельном виде, или в разобранном... Отвечаю с улыбкой, что арестованные очень часто делают попытки к побегу" (101). Это было прямое указание о расправе над вождем революции.
      Свою временную победу в июльские дни буржуазия пыталась использовать для установления открытой военной диктатуры. Генеральным смотром сил контрреволюции должно было стать четырехдневное так называемое Государственное совещание, проведенное в августе в Москве, в здании Большого театра. В день, когда оно открылось, забастовали в знак протеста против него 400 тысяч рабочих Московского промышленного района, а также сотни тысяч на предприятиях во многих других крупных городах России. Власти установили вокруг Большого театра тройной кордон полиции и войск. На совещании выступили с яростным призывом к удушению революции, к развертыванию практики смертных казней на фронте и в тылу верховный главнокомандующий Л. Г. Корнилов, казачий атаман А. М. Каледин, лидер кадетской партии П. Н. Милюков, а глава правительства А. Ф. Керенский со своей стороны заверил в те дни реакцию, что он сделает все возможное, чтобы раздавить революционное движение "железом и кровью".
      Это положение, сложившееся после июльских событий, Ленин охарактеризовал как начало бонапартизма. Меньшевики и эсеры, отмечал он, "играют уже прямо-таки роль шутов гороховых около бонапартиста Керенского" (102). Налицо основной исторический признак бонапартизма: лавирование опирающейся на военщину "государственной власти между двумя враждебными классами и силами, более или менее уравновешивающими друг друга" (103). Для России тех дней бонапартизм не был случайностью: он представлял собой "естественный продукт развития классовой борьбы в мелкобуржуазной стране с значительно развитым капитализмом и с революционным пролетариатом" (104). Не будем обманываться фразами, писал Ленин. Не дадим ввести себя в заблуждение тем, что перед нами только еще первые шаги бонапартизма... Вместе с тем, "признать неизбежность бонапартизма вовсе не значит забыть неизбежность его краха" (105).
      Еще не определилось с полной очевидностью, кого из кандидатов в русские Бонапарты предпочитают русская буржуазия и ее антантовские союзники. Похоже, что с преобладающими шансами выходит на такую роль Корнилов. Но не теряет надежду, то и дело принимая актерские позы под Наполеона, и Керенский.
      Пока же, шумя и суетясь, он продолжает неослабно опекать Романовых. Как был, так и остался он их ангелом-хранителем.
      9 августа он подкатывает на автомобиле к подъезду Александровского дворца.
      Взбегает по парадной лестнице в апартаменты своих поднадзорных, усаживается с бывшим царем на диванчик и - после вступительных вопросов о здоровье каждого члена семьи в отдельности и о настроении всего семейства в целом - говорит:
      - Знаете, Николай Александрович, вам с семьей придется отсюда уехать.
      - Почему?
      - Так решило вчера правительство. Поверьте мне, оно желает вам только блага. Сейчас это значит: большей для вас безопасности.
      - Но куда же нам ехать, Александр Федорович?
      - Простите, этого я пока не могу сказать...
      - Я хотел бы в Крым, в Ливадию.
      - Не будем забегать вперед. О направлении точнее будет сказано позже.
      Помолчав, добавил:
      - Если, как я надеюсь, вы в принципе не возразите, я попросил бы вас безотлагательно приступить к сборам.
      И еще, после маленькой паузы:
      - Ограничений ни для вас, ни для ее величества никаких нет. Из вещей можете взять с собой что угодно. И в сопровождение свое - по личному вашему пожеланию - тоже кого угодно.
      (1) А.А. Блок. Последние дни императорской власти. Собрание сочинений. Изд-во "Правда", М., 1961, т. 6, стр. 79.
      (2) А.А. Мордвинов. Из воспоминаний. Изд-во "Русский очаг", Париж, 1925, стр. 12.
      (3) Дневник Николая Романова. Запись от 2 (15) марта 1917 года.
      (4) Там же. Запись от 3 (16) марта 1917 года.
      (5) Дневник Николая Романова. Запись от 3 (16) марта 1917 года.
      (6) Там же.
      (7) Там же. Запись от 7 (20) марта 1917 года.
      (8) Noble Frankland. Imperial tragedy. Nicholas II, last of the Czars. Coward-Me Cann Inc. New York, 1961 r. p. 13. Далее в сносках: "Frankland, p.".
      (9) Victor Alexandrov. The end of the Romanovs. Little and Brown, Boston - Toronto, 1966, p. 116. Далее в сносках: "Alexandrov, p.".
      (10) Там же, р. 114.
      (11) Е. М. Аlmedingen. The Romanovs. Three centuries of an
      ill-fated dynasty. Bodley Head Ltd. London - Sydney - Toronto, pp.
      316-317. Далее в сносках: "Аlmedingen, p.".
      Это тот самый Кирилл Владимирович, который в 1924 году в Мюнхене объявил себя "всероссийским императором".
      В 1917 году он в звании контр-адмирала командовал Балтийским экипажем. 14 марта с красным бантом в петлице подошел во главе колонны своей части к Таврическому дворцу и отрапортовал М. В. Родзянко: "Имею честь явиться вашему высокопревосходительству. Я нахожусь в вашем распоряжении, как и весь народ. Я желаю блага России". - В. Н. Воейков. С царем и без царя. Воспоминания последнего дворцового коменданта императора Николая II. Гельсингфорс, 1936, стр. 252. Далее в сносках: "Воейков, стр."
      (12) А.А. Мосолов. При дворе императора. Изд-во "Филин", Рига, год издания не обозначен., стр. 48. Далее в сносках: "Мосолов, стр."
      (13) Прибыв в Могилев, чтобы занять (второй раз) пост верховного главнокомандующего, Николай Николаевич тоже поспешил полебезить перед "февральскими демократами" - послал в Таврический телеграмму: "Сего числа я принял присягу на верность отечеству и новому государственному строю. Свой долг исполню до конца, как мне повелевает совесть и принятое обязательство. Великий князь Николай Николаевич". Пробыл он в этой должности недолго: по телеграфному предложению Г.Е. Львова вскоре сдал ее - и тоже ненадолго - М. В. Алексееву.
      (14) Almedingen, p. 313.
      (15) Almedingen, p., 314
      (16) Там же, р. 315.
      (17) Н. А. Соколов. Убийство царской семьи. Берлин, 1925, стр. 9. Далее в сносках: "Соколов, стр."; также: А. А. Волков. Около царской семьи. Предисловие в. к. Марии Павловны и Е. П. Семенова. Париж, 1928.
      (18) Аlexandrov, p. 120.
      (19) Николай II и великие князья. ГИЗ, М.-Л., 1925, стр. 145.
      (20) Соколов, стр. 93. Показания Е. С. Кобылинского.
      (21) Там же, стр. 86.
      (22) В эмиграции Львов подтвердил, что такая установка давалась: "Мы прежде всего были озабочены тем, как бы оградить бывшего носителя верховной власти от возможных эксцессов первого революционного потока". - Соколов, стр. 11-12. Показания Г. Е. Львова.
      (23) Воейков, стр. 286.
      (24) Дневник Николая II. Запись от 14 (1) апреля 1917 года.
      (25) Мосолов, стр. 97. Лили (Юлия Александровна) Дея - подруга А. А. Вырубовой и царицы, жена морского офицера Карла фон Дена.
      (26) А.А. Блок. Записные книжки (1901-1920). ГИХЛ, М., 1965, стр. 338. По распоряжению Керенского Вырубова была выпущена на свободу 24 июля 1917 года. Бежала в Финляндию; вскоре возвратилась в Петроград. Вместе со своим слугой Н. Берчиком скрывалась на Малой Охте; отсюда поддерживала связь с Романовыми в период их пребывания в Сибири и на Урале. С начала двадцатых годов - в эмиграции, где и кончила свою жизнь. Далее в сносках: "Блок, стр."
      (27) Там же, стр. 327.
      (28) Там же, стр. 350.
      (29) Там же.
      (30) Блок, стр. 328.
      (31) Там же, стр. 350.
      (32) Там же, стр. 378-379.
      (33) Там же, стр. 331.
      (34) Sophie Вuxhoevden. The storm. Impress, London, 1940.
      (35) Gleb Botkin. The real Romanovs Revell, New York, 1939.
      (36) Письмо царицы к Николаю II от 12 (25) декабря 1916 года.
      (37) Count Paul Вenckendorff. The last days at Tsarskoje Selo. Heineman, London, 1927
      (38) Р. Benckendorff. Souvenirs. "Revue de Denx Mondes". II, Paris, 1928.
      (39) Там же,
      (40) Там же.
      (41) А.Р.Кеrensky. La Revolution Russe. Paris, 1928, p. 28. Далее в сносках: "Kerensky, p.".
      (42) Кеrеnskу, р. 31
      (43) А.Ф. Керенский. Революция в России и поворотный пункт истории. На английском, немецком, французском и итальянском языках. Нью-Йорк-Лондон Париж - Вена - Гамбург - Рим, 1966-1971.
      (44) Авторы рецензий на последнюю книгу Керенского "Революция в России и поворотный пункт истории" восторгаются "порядочностью" бывшего главы Временного правительства. Образчик такого рода - оценка, данная Карлом Шварценбергом на страницах венского еженедельника "Ди фурхе": "Керенский в этой книге хочет оправдать свое поведение по отношению к царю, отрекшемуся от престола. С полным правом он указывает на то, что было им предпринято в интересах безопасности и благополучия царя. Керенский идет дальше. Обнажая свойственные ему самому черты справедливости и великодушия, он говорит о любви императора к родине, о его готовности к самопожертвованию, и речь его при этом такова, что большей определенности не мог бы пожелать никакой легитимист..."
      (45) Welt am Sonntag, 4.VIII.1968, s.15
      (46) Соколов, стр. 162.
      (47) Татьяна Боткина. Воспоминания о царской семье и ее жизни до и после революции. Белград, 1921, стр. 82. Далее в сносках: "Боткина, стр."
      (48) В.И. Назанский. Крушение великой России и дома Романовых. Париж. 1930, стр. 195-196
      (49) В.И. Назанский, стр. 200-201.
      (50) Дневник Николая II. Запись от 22 июня (5 июля) 1917 года.
      (51) Lili Dehn. The real tsaritsa. London. Thornton Butterworth, 1922,
      p. 29; также Соколов, стр. 21
      (52) История Коммунистической партии Советского Союза. Госполитиздат, М.,
      1966, т. III, книга 1, стр. 3.
      (53) А.Л. Сидоров. Финансовое положение России в годы первой мировой войны (1914-1917).М., 1960, стр. 429
      (54) Экономическое положение России - накануне Великой Октябрьской социалистической революции. Документы и материалы. Март-октябрь 1917 года, ч. 1. М.-Л., 1957, стр. 521.
      (55) Alexandrov, p. 170.
      (56) Соколов, стр. 24.
      (57) Там же, стр. 114; также: А.С. Лукомский. Воспоминания и документы к воспоминаниям. Архив русской революции, т. II за 1922 г., стр. 12-14; т. III за 1922 г., стр. 247-270.
      (58) Дневник Николая Романова. Запись 23 марта 1917 г.
      (59) Соколов, стр. 268.
      (60) Там же.
      (61) Там же.
      (62) Alexandrov, p. 143.
      (63) Tha Revue of Politics. Hall's report. Prepared under the Direction of the Historical Section. London, 1925, pp. 25-26; также: А. Ф. Керенский. Издалека. Сборник статей. Париж, 1922, стр. 191.
      (64) Там же.
      (65) Alexandrov, p. 143.
      (66) С. Мстиславский. Пять дней. Начало и конец Февральской революции, Изд-во 3. И. Гржебина, Берлин, 1922.
      (67) Аlехandrоv, pp. 143-144.
      (68) "Двуглавый орел", Берлин, 1922
      (69) Соколов, стр. 37. 8 Там же.
      (70) Там же.
      (71) Там же, стр. 38.
      (72) Там же.
      (73) В двадцатых годах вышли его мемуары: С. Д. Мстиславский. Пять дней. Начало и конец Февральской революции; С. Д. Мстиславский. Гибель царизма. "Прибой", Л., 1927.
      (74) Соколов, стр. 24.
      (75) История КПСС, т. III, кн. 1, стр. 145-146.
      (76) Там же, стр. 147.
      (77) Первый Всероссийский съезд Советов Р. и С.Д. М.-Л.. 1930, стр. 65.
      (78) Соколов, стр. 268.
      (79) Пьер Жильяр. Трагическая судьба русской императорской фамилии. Воспоминания бывшего воспитателя наследника цесаревича. Ревель, 1921. Пьер Жильяр - уроженец Женевы. В 1904 году окончил Лозаннский университет. В 1905 году принц Лейхтенбергский, родственник царя, пригласил Жильяра в Петербург преподавать французский язык своему малолетнему сыну Сергею. Через год Лейхтенбергский переуступил швейцарца, тот стал обучать французскому языку Ольгу и Татьяну. В 1913 году он становится преподавателем и фактически воспитателем 9-летнего Алексея. Находился с Романовыми в Царском Селе до августа 1917 года, в Тобольске до мая 1918 года, проводил их в Екатеринбург. - Далее в сносках: "Жильяр, стр.".
      (80) A.F. Кеrеnskу. The catastrophe. Appleton, New York, 1927; The crucifixion of liberty. Day, New York, 1934; Временное правительство и царская семья. В кн : Дж. Бьюкенеи. Мемуары дипломата. ГИЗ, М., 1927.
      (81) Frankland, p.123
      (82) Аlехаndrоv, pp. 157-158.
      (83) Frankland, p. 119.
      (84) Frankland, pp. 119-120. Extract from letter: Lord Bertie to Foreign Secretary, April 22, 1917
      (85) Frankland, pp. 119-120.
      (86) Alexandrov. p. 159.
      (87) Frаnkland, p. 119.
      (88) Alexandrov, p. 158; также Meriel Buchanan. Petrograd City of Trouble. London, 1918. Мериэл Бьюкенен. Крушение великой империи. Перевод с английского, тт. I-II. Библиотека "Иллюстрированной России", Париж, 1933.
      (89) Alexandrov, p. 160.
      (90) Воейков, стр. 307.
      (91) Review of Politics, p. 98.
      (92) Alexandrov, p. 159.
      (93) Review of Politics, p. 98.
      (94) Воейков, стр. 307.
      (95) Alexandrov, p.159
      (96) Hanns Manfred Heuer. Das ist die Wahrheit. "Bunte Illustrierte", 12.III.1965, s. 42
      (97) Heuer, там же.
      (98) С. Мстиславский. Пять дней. Начало и конец февральской революции
      (99) там же
      (100) там же
      (101) П.А. Половцев. Дни затмения. Записки бывшего командующего войсками Петроградского военного округа в 1917. Париж, без даты, стр. 143
      (102) В. И. Левин. Начало бонапартизма. Полн. собр. соч., т. 34, стр. 48.
      (103) Там же, стр. 49.
      (104) Там же, стр. 50.
      (105) Там же.
      = В ТОБОЛЬСК
      Весеннее смятение во дворце улеглось. Понемногу все как будто притихло. Лишь монотонно скрипит пила у горки поленьев в углу парка. Николай предается любимому своему занятию. Можно подумать, что к нему возвращается душевное равновесие.
      Блоку это казалось странным... 25 мая он заносит в свою книжку несколько строк поразительной проницательности.
      "За завтраком... комендант Царскосельского дворца рассказывал подробности жизни царской семьи. Я вывел из этого рассказа.., что трагедия еще не началась; она или вовсе не начнется (намек на возможный выезд Романовых за границу. - М. К.), или будет ужасна, когда они (Романовы -М. К.) встанут лицом к лицу с разъяренным (народом..." (1)
      Впервые Тобольск был упомянут в середине июня на заседании Временного правительства А. Ф. Керенским.
      В какой связи - об этом сам он рассказал так:
      "Причиной, побудившей правительство перевезти семью в Тобольск, была все более обострявшаяся борьба (с большевиками... Проявлялось большое возбуждение в этом вопросе со стороны солдатско - рабочих масс... Царское Село было для нас, Временного правительства, самым больным местом... Они (большевики. - М. К.) усерднейшим образом вели пропаганду среди солдат, несших охрану в Царском, и разлагали их. Я бывал в Царском и узнавал там о непорядках и должен был реагировать, прибегая иногда к резким выражениям. Настроение солдат было напряженно-недоверчивое. Из-за того, что дежурный офицер, по старой традиции дворца, получал из царского погреба полбутылки вина, о чем узнали солдаты, вышел скандал. Неосторожная езда какого-то шофера, повредившего ограду парка автомобилем, также вызвала среди солдат подозрение, что царя хотят увезти. Все это... отнимало у нас реальную силу царскосельский гарнизон, в котором мы видели опору против разложившегося уже Петрограда" (2).
      Готовя рабочему классу в продолжение июльских расстрелов новые, еще более жестокие избиения. Временное правительство спешило вывезти Романовых из эпицентра борьбы, чтобы под горячую руку не хлестнуло и по ним. А главное - расчетам как Керенского, так и Корнилова на бонапартистскую карьеру не только не наносился ущерб - они даже в какой-то степени выигрывали от удаления бывшего царя на возможно более приличную дистанцию от районов, где разыгрывались эти карьеристские страсти буржуазных калифов на час. Можно сказать: не только и даже не столько заботой о благе Романовых руководствовался в июле - августе Керенский, организуя их отправку в Тобольск, сколько заботой о политических перспективах собственной персоны. Неистовствуя почти диктаторски, возмечтав о бонапартизме, компания Керенского уже в июльские дни поставила страну на "волосок от гражданской войны" (3).
      В этой обстановке и возникла мысль "изыскать для царской семьи какое-либо другое место поселения; и разрешение этого вопроса было поручено мне, - рассказывает Керенский. - Я стал выяснять эту возможность. Первоначально я предполагал увезти их куда-нибудь в центр России; остановился на имениях Михаила Александровича или Николая Михайловича. Выяснилась абсолютная невозможность сделать это. Просто немыслим был самый факт перевоза царя в эти места через рабоче-крестьянскую Россию. Немыслимо было увезти их и на юг. Там уже проживали некоторые из великих князей и Мария Федоровна, и по этому поводу там уже шли недоразумения. В конце концов я остановился на Тобольске и. назвал его министрам. Его особое географическое положение, вызванное удаленностью от центра, не позволяло думать, что там возможны будут какие-либо стихийные эксцессы. Я, кроме того, знал, что там хороший губернаторский дом. На нем я и остановился. Припоминаю, что послал в Тобольск комиссию, в которую, кажется, входили Вершинин и Макаров, выяснить обстановку. Они привезли хорошие сведения" (4).
      Выбору способствовал архиепископ Гермоген - личность весьма колоритная. В молодости - гвардейский офицер, однополчанин и собутыльник Николая; позднее - приятель и сподвижник Распутина, коему в немалой степени обязан был своей духовной карьерой. Не стало Распутина, а дела Гермогена все шли в гору: уже при февральской демократии он получает из рук В. Н. Львова, "революционного" обер-прокурора синода, назначение на архиепископское место в Тобольске. За ходом событий вокруг Александровского дворца архиепископ следил из Сибири весьма пристально. Когда же стало ему известно, что в правительстве обсуждается выбор нового местожительства для бывшего царя, он явился в Петроград и сказал Керенскому: если Романовых куда и перевозить, то лучше всего в Тобольск - под его, Гермогена, архиепископскую опеку.
      В городе - засилье купечества и чиновничества. И в самом Тобольске, и в прилегающих районах многочисленное промонархически настроенное духовенство. Во главе всей этой темной силы - неугомонный Гермоген. Ближайшая железнодорожная станция - Тюмень - почти за 300 верст. Летом Тобольск связан с ней по реке пароходом, зимой - санным путем.
      Среди обширного угрюмого простора тайги и болот город кажется отрешенным от страны, отгороженным от внешнего мира. На самом же деле, если приглядеться, отсюда ведет прямой водный путь по Иртышу и Оби к океану. А зимой - по хорошо наезженным санным трактам можно довольно быстро попасть в главные сибирские города... И проживать в Тобольске можно спокойно, а уж если так выйдет, что задумают ссыльные бежать, - убегут без особого труда и риска.
      Глухоманный город, затерянный где-то у впадения Тобола в Иртыш, издавна пользовался репутацией гиблого места, куда царизм гнал - большей частью транзитом, для дальнейшего следования в Восточную Сибирь - тысячи революционных борцов за свободу. Против переселения Романовых в такое место, рассчитывал Керенский, народ возражать не будет.
      Ловкости этого расчета не может в наше время надивиться уже цитированный нами Хойер: "Тобольск оставался почти не затронутым революционным возбуждением, охватившим европейскую Россию. Николай II и его семья могли находиться там вне общего внимания, а далее вырисовывалась перспектива их переброски за границу, например, в Японию. Обеспечив семье эту возможность, сам г-н Керенский вместе с тем оставался вне подозрений, ибо все знали, чем была тогда Сибирь: классическим местом изгнания осужденных - политических и иных. Следовательно, никто не смог бы бросить г-ну Керенскому упрека в том, что отправкой туда Романовых он совершил измену делу революции" (5).
      Того же мнения и Александров: "Как обычно, Керенский и в этом случае оборудовал свои позиции с расчетом на оборону как против правых, так и против левых" (6).
      Позиции и в самом деле удобные: они позволяли Керенскому и в демократах еще походить, и сохранить в резерве развенчанного монарха.
      Впрочем, за тобольскую операцию Керенского и поругивали тоже. Белогвардейцы попрекали его тем, что он повез Романовых на восток, а не на юг. "Я не могу понять, - писал Соколов, - почему везти царя куда-либо, кроме Тобольска, означало везти его через рабоче-крестьянскую Россию, а в Тобольск - не через рабоче-крестьянскую Россию... Жизнь того времени была повсюду полна недоразумений, но ведь видим же мы, что все августейшие особы, жившие тогда на юге России, спаслись, так как они находились вблизи границы" (7).
      Среди современных советологов нет на этот счет единодушия. Один, например, отмечает, что "хотя царица в свое время мечтала повесить Керенского на самом высоком суку в царскосельском парке, все же именно благодаря ему царская семья обрела безопасность на расстоянии тысячи верст от бурлящей столицы..." Пусть изгнаны - и все же это было лучше, чем опасности Царского Села. Или, как говаривал царю добрый полковник Кобылинский, - "в конце - концов лучше Сибирь, чем самосуд" (8). Шпрингеровский трест считает своим долгом пожурить Керенского за выбор Тобольска: "Судьба Романовых, несомненно, была бы иной, если бы Керенский послал их не в Сибирь, а в Крым" (9).
      Харкэйв заявляет, что Романовы, выйдя из положения арестантов Александровского дворца, стали заключенными в масштабе всей России (10). Фрэнклэнд пишет: "Очевидно, Керенский решил не допустить повторения в России французской истории. Царское Село находится на достаточном- удалении от Петрограда, как Версаль от Парижа, и все же не столь далеко, чтобы туда не смогла нагрянуть чернь. Своим решением (о Тобольске. - М. К.) Керенский предотвратил повторение французского случая; но достиг он этого страшной ценой" (11).
      Известив Николая 9 августа о предстоящем отъезде, Керенский направился в царскосельскую комендатуру. Сюда с утра были вызваны члены городского Совета, полковник Кобылинский, несколько офицеров и унтер-офицеров, из дислоцированных в Царском Селе полков, в их числе председатель солдатского комитета гарнизона прапорщик Ефимов. "Прежде чем сказать вам что-либо, обратился к собравшимся Керенский, - я беру с вас слово, что все, что вскоре произойдет и о чем мы сейчас должны договориться, пока останется между нами, строгой тайной" (12). Заверения даны, он продолжает: да будет известно присутствующим, что по постановлению правительства царская семья вывозится в Тобольск. Надобно решить, как это сделать.
      В ходе совещания определяется план. Должны быть составлены два поезда: Один - для семьи и непосредственно сопровождающих, другой - для остальных, включая охрану. Численность воинского отряда (батальона), назначаемого в сопровождение, - примерно 350 человек. Солдат и шестерых офицеров должны выделить расположенные вокруг дворца 1-й, 2-й и 4-й гвардейские полки. Командиром отряда, как и ответственным за порядок в поездах, будет полковник Евгений Степанович Кобылинский. Над ним стоят ответственные за экспедицию особоуполномоченные правительства, недавно побывавшие в Тобольске: депутат думы В. А. Вершинин и помощник правительственного комиссара при министерстве двора (личный друг премьера) инженер П. М. Макаров.
      Кобылинский энергичен. Помогает ему Ефимов. К 12 августа отряд охраны сформирован. Солдаты - молодец к молодцу. Все георгиевские кавалеры, провоевавшие около трех лет. Всем, по указанию премьера, выданы новые кители и шинели, новые винтовки. Отряд повзводно выведен на учебный плац, премьер сделал смотр, обошел шеренги, остался доволен; под конец объявил перед строем, что за время предстоящей поездки и офицерам, и солдатам будут выплачены повышенные командировочные и наградные.
      Пока обмундировывали и вооружали солдат, Николай подбирал спутников. Не все приняли приглашение. Например, бывший свитский генерал Нарышкин, тот самый, который 22 марта на его глазах удрал с вокзального перрона, попросил двадцать четыре часа на размышление и больше не появлялся. Поступили так и некоторые другие. Но многие, человек сорок, согласились разделить с ним изгнание. Среди них - генерал-адъютант И. Л. Татищев, обер-гофмаршал В. А. Долгоруков, фрейлины и прислужницы С. К. Буксгевден, А. В. Гендрикова, E. А. Шнейдер, E. Н. Эрсберг, М. Г. Тутельберг, М. В. Занотти; учителя-воспитатели Сидней (Иванович) Гиббс, Пьер (Андреевич) Жильяр. В группу вошли два врача-лейбмедик E. С. Боткин и врач наследника В. Н. Деревенько. Для обслуживания семерых членов семьи были взяты: 6 лакеев, 3 слуги для наследника, 3 повара, 5 служителей, 3 комнатные девушки, писец, гардеробщик. Взят был и слуга в должности заведующего погребом.
      Отъезд был назначен на раннее утро 14 августа.
      Накануне приехал в Царское Село Керенский. Приказав Кобылинскому вывести на площадку перед дворцом конвой, еще раз прошелся вдоль строя, осмотрел солдат и, встав в позу, обратился к ним с напутственной речью, в которой, между прочим, сказал: "Помните, солдаты: лежачего не бьют. Держите себя вежливо, а не хамами. Не забывайте, что это бывший император. Ни он, ни его семья ни в чем не должны испытывать лишений" (13).
      После этого нравоучения премьер занялся проверкой готовности транспорта. И тут выяснилось, что рабочие, узнав о назначении поездов, отказываются дать паровозы. Кое-как, с помощью Вершинина и Макарова, премьер уговорил железнодорожников выполнить его распоряжение. Паровозы из депо вышли. Затем он вручил Вершинину и Макарову собственноручно им составленную письменную инструкцию по уходу за царской семьей, с подробными наставлениями касательно быта и пропитания, вплоть до перечня рекомендуемых обеденных блюд (14).
      Вечером 13 августа Керенский снова прибыл во дворец. На этот раз он привез с собой Михаила Романова. "Их свидание состоялось в присутствии Керенского... Николай и Михаил не виделись со времени переворота и теперь не могли быть уверенными, увидятся ли еще когда-нибудь. Они стояли друг против друга... в растерянности, не зная, что делать - переминаясь с ноги на ногу, берясь за руки, трогая друг у друга пуговицы. Попрощавшись с Николаем, Михаил попросил у Керенского позволения попрощаться и с детьми... Керенский сказал, что этого он разрешить не может..." (15)
      Как только Михаил вышел, Керенский поспешил воспользоваться настроением Николая, чтобы раскрыть ему главную подробность предстоящего переезда.
      "- Николай Александрович, - сказал он, - теперь я могу и должен вам сказать: мое правительство решило направить вас в Тобольск. Вы и ваша семья расположитесь там в удобных условиях, в бывшей резиденции губернатора. Поверьте мне: вам будет там хорошо, кроме того, вы будете избавлены от угроз и оскорблений. Не беспокойтесь.
      Взглянув на него усталыми, почти равнодушными глазами, Николай ответил:
      - Я не беспокоюсь. Мы верим вам. Раз вы говорите, что это необходимо, я уверен, что это так. Мы вам верим, - еще раз повторил он" (16).
      В 5 часов утра 14 августа подали поезда.
      После пяти месяцев сидения под стражей семеро членов царской семьи выходят в сопровождении Керенского к главному подъезду Александровского дворца, рассаживаются в двух автомобилях и в сопровождении драгун 3-го Балтийского полка отъезжают к станции Александровской. Вслед за семьей отправляется в своем автомобиле Керенский. В пустынном поле по дороге к Александровской толпятся кучками придворные, провожая взглядами своих хозяев.
      За станционной платформой виднеются стоящие в хвост друг другу два железнодорожных состава. По приглашению Керенского Романовы выбираются из автомобилей и идут к вагонам. Затем он велит начать посадку. "Александра Федоровна едва-едва влезла на подножку вагона и всей тяжестью тела повалилась на площадку, в тамбур" (17). Керенский вскочил по ступенькам в тамбур и помог ей подняться, ввел в купе, поцеловал руку и сказал: "До свиданья, ваше величество, - как видите, я предпочитаю придерживаться в обращении с вами старого титула" (18). Не все ладилось, при сверке списков не все слуги оказались налицо. "Керенский метался, как угорелый, то приказывая отправлять состав, то отменяя свое приказание" (19). Наконец, в б часов 10 минут отошел первый поезд: в спальном вагоне международного сообщения - семья и часть свиты, в остальных восьми вагонах - часть прислуги и охрана (стрелки 1-го полка). Следом вышел второй состав: в его десяти вагонах - остальная часть свиты и прислуга, охрана (стрелки 2-го и 4-го полков), багаж.
      Поезд бывшего царя идет под японским флагом. На спальном вагоне, где средние четыре купе занимает семья, - надпись: "Японская миссия Красного Креста". Составы идут на максимальной скорости, избегая остановок в городах и на крупных станциях. Из Петрограда указано: при приближении этого поезда узловые станции оцепляются войсковыми частями, публику из вокзалов и с платформ удалять. Ненадолго задерживаются на полустанках, дольше - в открытом поле, где члены бывшей царской семьи в сопровождении Вершинина и Макарова могут иногда выйти размяться. Остальным покидать вагон запрещено.
      В общем, все идет гладко, если не считать двух инцидентов: на станции Званка и в Перми. В первом пункте железнодорожники, а во втором представители местного Совета потребовали предъявления документов, пассажиров и грузов. И там, и тут Вершинину и Макарову удалось произвести впечатление своими комиссарскими мандатами, подписанными министром-председателем, Эшелоны были пропущены.
      17 августа в вечерних сумерках оба поезда один за другим, с тридцатиминутным интервалом, подходят к платформам станции Тюмень. На машинах, поданных к вокзалу городской думой, комиссары перевозят семью на пристань на реке Type. Здесь, у причала, стоят три судна: "Русь", "Кормилец" и буксирное - "Тюмень". Романовы размещаются на "Руси"; свита - на "Кормильце"; багаж и прочие следующие за семьей грузы - на "Тюмени". Конвой - по всему каравану. К раннему утру погрузка закончена, караван выруливает на середину реки и берет курс на Тобольск.
      Николай в тот день записываете "У Аликс, Алексея и меня по одной каюте без удобств" (20).
      Навстречу из-за горизонта выплывает село Покровское - родина Распутина. Романовы разглядывают большой белый дом, выступающий среди чернеющих изб. Александра Федоровна, едва сдерживая рыдания, говорит стоящим рядом фрейлинам: "Здесь жил наш дорогой Григорий Ефимович. Здесь, в этой реке он ловил рыбу. Вы помните, он присылал нам свежую рыбу в Царское Село. Мир праху его, божьего человека. Царство ему небесное" (21).
      19 августа пополудни караван подошел к Тобольску.
      Оказалось, что дом, назначенный для Романовых, еще ремонтируется. Пришлось несколько дней пожить на реке, в каютах. Под конец, когда стало скучновато, комиссары устроили для подопечных поездку вверх по Тоболу в монастырь. Романовы в сопровождении комиссаров ходят по кельям, участвуют в богослужении.
      26 августа, на виду у тысяч сбежавшихся к берегу тобольцев, начинается выгрузка.
      От скрипучего настила пристани вверх к городу вытягивается шествие.
      Впереди - глава семьи. Он идет спокойно, даже уверенно, сохраняя осанку. Только заметнее прежнего нервное подергивание плеча да выражение усталости во взгляде. На нем защитного цвета офицерская гимнастерка с золотыми полковничьими погонами и такого же, фронтового кроя, штабистские бриджи, заправленные в хромовые голенища гармошкой.
      За ним легкой походкой, почти вприпрыжку, следует мальчик, опрятный, аккуратно подстриженный и довольно рослый. Слишком бескровное для подростка лицо, большие глаза, с любопытством скользящие по всему окружающему, и та же точно офицерская форма, что у отца: гимнастерка с золотыми погонами, бриджи, до блеска начищенные дядькой Нагорным хромовые сапоги (22).
      За мальчиком - в фаэтоне на покачивающихся рессорах - его мать: все тот же, знакомый России и миру, но еще более заострившийся профиль. Высокомерие, тоска и мертвящее презрение ко всему, на что падает ее стеклянный взгляд.
      За коляской, суетясь и на ходу сбиваясь в кучку, семенят в длинных шевиотовых юбках четыре принцессы: на всех одинаковые осенние джемперы, в руках четыре совершенно одинаковых ридикюля. Миловидная Мария. Остальные три кажутся почти безликими, они ни в кого - ни в отца, ни в мать.
      А дальше, пестрой кавалькадой, - свита и челядь.
      Князья и фрейлины. Графини и баронессы. Камердинеры и няни. Слуги четы, слуги дочерей и сына, слуги свиты и слуги слуг.
      Багаж еще не выгружен. Он на всех трех пароходах - необъятный груз, вплоть до мебельных гарнитуров из царскосельских дворцов. А пока самое легкое свитские и слуги несут в руках.
      Всего до полусотни человек, добровольно последовавших в изгнание за бывшим императором. Впрочем, все добровольные изгнанники получили твердое заверение генерала Татищева и полковника Кобылинского, что им в прежнем объеме и в прежние сроки будет выдаваться установленное жалованье...
      Подошли к двухэтажному зданию. Постояли перед фасадом, блистающим свежей окраской. Все, кроме Александры Федоровны, не желавшей ни на что глядеть, осмотрели дом сверху донизу. Николай повернулся к Долгорукову.
      "- Так кто здесь жил, князь?
      - Губернатор, ваше величество.
      - Кто это? - он наморщил лоб, силясь что-то или кого-то вспомнить.
      - Да этот, как его... Ордовский-Танаевский...
      - И где он сейчас?
      - Да говорят - выехал куда-то... Еще в марте отсюда уехал, то есть бежал. И никто не знает, где он, что он.
      - Странно... Не могу вспомнить, чтобы я его принимал. Мне кто-нибудь его представлял?.. Неужели он у меня ни разу не был?" (23).
      У входа, все еще морща лоб и что-то припоминая, Николай пропустил вперед жену, сына и дочерей и перешагнул через порог.
      Дом каменный, двухэтажный, с деревянным балконом, с садом. С улицы палисадник за железной изгородью. Вся усадьба вместе со служебными постройками и садом обнесена тесовой оградой. На углах ограды и у ворот будки для часовых. Еще вчера улица называлась Дворянской. В день приезда Романовых прибили новые таблички: улица Свободы.
      Комнат в двух этажах - 18. Есть электричество и водопровод. Семья располагается на верхнем этаже: кабинет для Николая, комната для Алексея, четыре комнаты для дам, гостиная, столовая.
      Комнаты в верхнем этаже отлично меблированы: кое-что осталось от губернатора, многое доставлено из Царского Села. Дорогие диваны, кресла и пуфы, ковры и гобелены, шелковые и бархатные драпри, портьеры на окнах и дверях. И на этом фоне - ливреи и золотые позументы лакеев, снующих по этажам.
      Наверху относительно просторно, первый же этаж, отведенный для прислуги и части охраны, набит людьми. Есть еще цокольный, полуподвальный этаж, где размещены кухня и кладовые, - там и того хуже. Поскольку в губернаторском доме тесно, некоторые свитские и часть прислуги разместились в доме напротив, тоже двухэтажном, купца Корнилова. Там же, на противоположной стороне улицы, поселились оба комиссара и Кобылинский. Инструкция запрещала сопровождающим снимать частные квартиры. Они нарушили ее с первых дней, частью расселившись по городу.
      Настроение у обитателей губернаторского дома в общем неплохое. Хоть и под стражей, а терпимо. Тепло, уютно, спокойно. Тишина и непринужденность сменили тревожное напряжение Александровского дворца. Комиссары приветливы и предупредительны. Кобылинский - весь внимание и забота. Днем всем семейством, гуськом, идут через улицу и бульварчик на богослужение в близлежащую церковь Покрова Богородицы. Из той же церкви взят в домашние духовники семьи отец Алексей Беляев, епископом Гермогеном рекомендованный. Вечерами священник сидит, благостно сложа руки, в гостиной, потрясенный своим возвышением, о каком сроду и думать не мог, беседует то с его величеством, то с ее величеством, удостаивается поощрительных улыбок, все рассказывает, нашептывает, поясняет... Вечерами же через улицу, из корниловското дома, бегают сюда в гости и свитские - на чаепитие в обществе их величеств, сыграть в безик или трик-трак, а то и просто посудачить о всякой всячине, шепнуть хозяевам занятный слушок.
      Где-то там, далеко, за тысячи верст, волнуется взбудораженная страна, все выше поднимаются волны небывалых событий. А здесь, в сибирской глуши и тиши, на краю болот и тайги, притаилась и скромно коротает часы за игрой в трик-трак недавно всемогущая императорская пара, Россией как будто потерянная из виду, всеми почти забытая. Надвигаются на этот край осенние долгие вечера, окутали его туманы и темень. Только если выглянуть из затянутых драпри окон верхнего этажа, то видно: мелькают сквозь влажную пелену огни на реке и доносятся далекие гудки как будто заблудившихся пароходов.
      Тишь обманчива. Сумерки коварны. Вокруг дома бродят неизвестные. Заглядывают в окна, подают знаки, суют в щели записки, а завидя дежурного офицера, спешат уйти в темноту.
      Не прошло и двух недель после того, как Романовы перешагнули порог этого дома, а из центра дошла сюда весть о зловещем событии, потрясшем страну: о мятеже недавнего царского генерала, в данный момент верховного главнокомандующего, - Корнилова.
      Рост революционной активности народных масс, углубление их доверия к большевикам свидетельствовали о том, что новый подъем революции не за горами. Керенский вознамерился уничтожить большевистскую партию, ликвидировать Советы, обессилить кровопусканием рабочий класс, обуздать революцию.
      7 сентября (25 августа) Корнилов двинул на Петроград 3-й конный корпус генерала Крымова, объявив, что желает "спасти Родину". Участвовал поначалу в заговоре и Керенский. Но когда дело началось, Керенский объявил Корнилова мятежником против Временного правительства. В ответ на выступление Корнилова ЦК большевистской партии призвал рабочих и солдат к вооруженному отпору, в то же время не прекращая, как требовал того Ленин, разоблачать антинародную политику Временного правительства и его эсеро-меньшевистских приспешников.
      Грозная опасность всколыхнула народные массы. Большевистская партия в те критические дни выступила как руководящий центр, вокруг которого сконцентрировались революционные силы. Рабочие быстро вооружились. Красногвардейские отряды возросли в те дни в несколько раз. Были посланы агитаторы навстречу корниловским полкам. Уже на четвертый день мятежа не было у Корнилова части, которая не отказалась бы наступать на революционный Петроград. В результате корниловщина была разгромлена. Крымов застрелился. Корнилов и его сподвижники - в их числе Деникин и Лукомский - были арестованы и отправлены в тюрьму (откуда потом бежали).
      Весть о провале корниловского мятежа доходит до Тобольска. Александра Федоровна в отчаянии говорит Софье Буксгевден, что "свет еще раз померк" в ее глазах. Но город пока еще тих, все вокруг спокойно и дремотно.
      По булыжным спускам к пристани громыхают, подскакивая на рытвинах, телеги - идут купеческие обозы с рыбой и маслом. Буржуазная городская дума распорядитель Тобольска. Думе подыгрывает местный Совет, возглавляемый меньшевистско-эсеровскими краснобаями. Они располагают в совете большинством голосов, но не имеют ни авторитета, ни власти, чтобы хоть заглянуть в губернаторский дом; у них не только нет контроля над заключенными, свитой и охраной - их и на порог туда не пускают.
      Зато установили прочную связь с губернаторским домом Гермоген и его помощники. Главным посредником служит отец Алексей. Он вхож в дом на правах духовника. Он поддерживает контакты между резиденцией Романовых и обложившими ее силами монархической контрреволюции. Стараниями Гермогена доступ к царской семье практически открыт для всех, кто возглавляет подготовку к ее освобождению. Ведется же эта подготовка усиленно с первых дней пребывания в доме именитых постояльцев.
      Гермоген в своей духовной вотчине назначает и перемещает пастырей и монахов с таким расчетом, чтобы в случае вооруженного выступления в пользу Романовых у него были под рукой в нужный момент и в нужных пунктах нужные люди. Прикидывая расстановку сил в прилегающих к Тобольску сибирских просторах, архиепископ особые надежды возлагает на богатейшие монастыри. Тут сосредоточены подвластные ему материальные средства и живая сила.
      К церковному фронту примыкает фронт мирской. Это в первую очередь "Союз фронтовиков" с резиденцией в Тобольске - организация офицеров и унтер-офицеров из буржуазных и кулацких слоев местного населения. Возглавляет "Союз" некий Василий Лепилин, бывший штабс-капитан и якобы бывший политический ссыльный, субъект с темным прошлым, которого Гермоген с декабря 1917 года взял на свое содержание, назначив ему и его организации ежемесячную субсидию в 12 тысяч рублей. Неподалеку от города, у безлюдного берега Иртыша, притаилась с погашенными огнями шхуна "Мария". Чья она и для чего поставлена, с кем и куда собирается? Поговаривают в городе: при первом удобном случае, еще этой осенью (1917 года), а если не удастся до морозов едва пригреет весеннее солнце и начнут вскрываться реки, архиепископ Гермоген с помощью этой шхуны сделает великое историческое дело. То есть отправит отсюда кого надо прямым путем к океану - и невозможно будет ни найти, ни догнать, ни перехватить шхуну... И еще ходит с непроницаемым лицом комендант Кобылинский.
      С комиссарами Временного правительства отношения у него отличные. Но они прибыли ненадолго, им уже пора возвращаться в Петроград. Пришла, как обещал Керенский, замена. Собрав свои чемоданчики, Макаров и Вершинин уходят на пристань.
      Имя сменившего их уполномоченного - Василий Семенович Панкратов.
      Судьба его необычна.
      В юности - токарь петербургского завода Семянникова. С 1881 года вовлечен в "Народную волю", организатор рабочих кружков, некоторое время работает на Юге, в киевской секции народовольческой организации. Был осужден, просидел четырнадцать лет в одиночной камере в Шлиссельбурге, попал в ссылку в Якутию. Возвратился из ссылки в 1905 году, принял участие в Декабрьском вооруженном восстании в Москве. В мае 1907 года снова схвачен и сослан в Якутию.
      С 1912 года находится в Питере, под надзором полиции; а в марте 1917 года вновь включившегося в политическую деятельность бывшего семянниковского токаря эсеры восславили как ветерана и героя своей партии. Обработали его, настроили против большевиков, обратили в свою промещанскую, прокулацкую веру. Его-то Керенский и послал на смену Вершинину и Макарову. Проводил бывшего шлиссельбуржца на тобольскую должность с подчеркнутым почетом, трижды принимал его в Зимнем дворце, подолгу сам инструктировал. Сверх того, отправил его на консультацию к своей приятельнице Е. К. Брешко-Брешковской. Та же, прозывавшаяся у эсеров "бабушкой русской революции", напутствовала его словами: "Смотри же, Панкратов, ты сам все испытал, пойми и их испытания. Ты человек, и они тоже люди".
      Умудренный этими наставлениями, бывший шлиссельбуржец и выехал в сентябре 1917 года из Петрограда в Тобольск, прихватив с собой на роль заместителя некоего В. А. Никольского, а в карман положив мандат No 3019, гласивший:
      "Предъявитель сего Василий Семенович Панкратов назначен Временным правительством комиссаром по охране бывшего царя Николая Александровича Романова, находящегося в гор. Тобольске, и его семейства.
      Министр-председатель Александр Керенский" (24)
      Первое появление в губернаторском доме нового комиссара выглядит в его собственном описании так:
      "Не желая нарушать приличия, я заявил камердинеру, что желаю видеть бывшего царя. Камердинер исполнил поручение, отворив мне дверь его кабинета".
      Обмен приветствиями, затем Николай спрашивает:
      "- Скажите, пожалуйста, а как здоровье Александра Федоровича Керенского?
      В этом вопросе звучала какая-то неподдельная искренность, соединенная с симпатией, и даже признательность... Я сказал ему:
      - Я желал бы познакомиться с вашей семьей.
      - Пожалуйста... Извините, я сейчас... - ответил бывший царь, выходя из кабинета, оставив меня одного на несколько минут. Потом вернулся и сказал: Пожалуйста, господин комиссар.
      Вхожу в большой зал и с ужасом вижу такую картину: вся семья выстроилась в стройную шеренгу, руки по швам. Ближе всего к входу Александра Федоровна, рядом с ней Алексей, затем княжны.
      Что это? Демонстрация? - мелькнуло у меня в голове. Но тотчас же прогнал эту мысль и стал здороваться" (25).
      Зря, конечно, поторопился эсеровский комиссар "прогнать эту мысль". Демонстрация была. В то время, как он расшаркивается перед своими подопечными и обхаживает их, самоотверженно прикрывая от "распустившегося" конвоя, за глаза и в дневниках они же называют его "поганцем", "ничтожеством", Николай в кругу семьи презрительно именует его не иначе как "этот маленький человечек" (комиссар был небольшого роста).
      Теперь, ограждаемые уже "маленьким человечком" с героической шлиссельбургской репутацией (солдаты поначалу отнеслись к нему с большим уважением), Романовы ведут в губернаторском доме размеренную, в своем роде приятную жизнь. Этот период их пребывания в Тобольске под началом Панкратова и Никольского западная буржуазная историография называет "самым благополучным и трогательным" за все 18 месяцев их сибирско-уральского изгнания. Началась в октябре - ноябре "расцвеченная ледяными узорами", в трескучих морозах и снежных завалах, красивая и грустная, исполненная для них (Романовых) неясных, но твердых надежд на избавление тобольская зима (26).
      За зеленым ломберным столиком, поставленным в гостиной, у окна с видом на Иртыш, общество отдает вечера двум любимым играм семьи - безику и трик-траку. За обеденным столом обычно сидят в кругу семьи Татищев, Долгоруков, доктор Боткин, Жильяр и Гиббс, иногда приглашается (с сыном гимназистом Колей) и доктор Деревенько. Фрейлины, как встарь, почтительно увиваются вокруг осунувшейся Александры Федоровны, хотя могут иногда позволить себе вольность, какую прежде нельзя было и представить. Александра Федоровна чаще мрачна; усевшись в откидное кресло, поглядывая на прикорнувших у ее ног собак Джимми и Ортипо, она обычно рукодельничает, раскладывает пасьянс, а чаще пишет письма. Пишут и другие, в том числе глава семьи (его основные корреспонденты - пребывающая в Крыму мать, сестры Ольга и Ксения). Но Александра Федоровна пишет особенно увлеченно, в иные дни нескончаемо. Чаще всего Вырубовой, а бывает и другим, например, Н. В. Воейковой, жене бывшего дворцового коменданта. В Тобольске она даже перешла в своей переписке на русский язык - Панкратов подсказал ей, что в данной обстановке она таким образом избежит лишних недоразумений и неприятностей. Через его руки вообще проходит в обе стороны вся корреспонденция семьи. Ему удается таким образом перехватывать и скрывать от Романовых неприятные для них письма с угрозами и проклятьями, поступающие со всех концов России.
      Оказывается, к концу своего 23- летнего проживания в России Алиса все же овладела русской грамотой, хотя и не безупречно.
      Одно из ее тобольских писем к Н. В. Воейковой (полностью сохранены орфография и пунктуация):
      "2/15 марта 1918 г.
      Милая Нина,
      Самое сердечное спасибо за хорошее письмо - так обрадовано была наконец иметь от вас всех известии. Надеюсь, что Мme Zizi (27) передала всем привет. Бедный Папа! (28) Больно его таким видить, скажите ему что хозяйка целует Nuss knacker (29) и часто с любовью его помнит и надеется что еще увидимся что не надо падать духом - Господу Богу все возможно и Он еще дорогую родину спасеть... А нам лучше всех живется. Были весные дни, теперь опять 17, 20 гр. мороза, но на солнце очень уже тепло - они даже немного загорели. На дворе усердно дрову рублят и колят. Много учятся время скоро бежит - 7 м: уже что сюда пересалились. Тяжелая годовщина сегодня! Но Господь милостив. Как у Голово (30) глаза? И сердце. Передайте ему и всем Вашим наш искренный привет. - По вечерам Муж читает нам в слух - мы вышиваем или играем в карты. - Иногда выхожу, когда не слишком холодно, даже два раза наслаждался, сидя на балконе.
      Очень рады знать, что котик здоров... (31) Можете ли быть Ангелом т. к. на островах живете и переслать письмо Ольге К: (32) почта не идет, а этим Образом могу ее за письмо благодарить.
      Прощайте, нет досвиданье. Милая Нина - Господь с Вами" (33).
      Николай попросил Панкратова выписать иностранные газеты и журналы. Испрошено у Петрограда разрешение, почта поступает; бывший верховный главнокомандующий следит по зарубежным источникам за ходом мировой войны. Днем в одиночку или с дочерьми много гуляет по двору, расчищает снег, прокапывает в сугробах дорожки. На прогулки выходит в любую погоду, подолгу занимается физической работой на открытом воздухе, пилит и укладывает дрова (по его просьбе Панкратов приказал солдатам навезти лесу). Его тетрадь в те дни заполнена упоминаниями об этом - за время пребывания в Тобольске он перепилил и перетаскал с места на место десятки кубометров дров.
      Не выдерживают, работая с ним на пару, ни дочери, ни Татищев с Долгоруковым, ни даже молодые стрелки-конвойные, хотя бывает, что и он сдает. Панкратов спросил его однажды, не оборудовать ли для него столярную мастерскую. Николай сказал, что не надо, столярничать ему не нравится.
      Отмечаются вечеринками семейные даты. Иногда устраиваются даже маскарады.
      Детей продолжают учить. Часть преподавателей выписана через Временное правительство из столицы. Поздней осенью в губернаторском доме начинаются занятия. Основные предметы ведут: вызванная из Царского Села учительница гимназии Битнер (география) (34); вызванный из Петрограда учитель гимназии Батурин (математика); полковник в отставке Николай Романов (новая и новейшая история) (35); бакалавр философских наук Александра Романова (богословие); бывшая фрейлина Гендрикова (древняя история); доктор Боткин (биология); бывший князь Татищев (русский язык); Пьер Жильяр (французский); Сидней Гоббс (английский) и т.д. (36).
      Довелось и комиссару Временного правительства выступить перед семьей Романовых - в роли не то учителя, не то пропагандиста.
      Случилось однажды так, что на квартиру комиссара забрел зубной врач, вызванный из центра к Романовым. Он взял почитать у Панкратова книгу его воспоминаний "Возврат к жизни", незадолго до того изданную в Петрограде. Прочитав, передал книгу Николаю, тот - жене и детям. "Вы знаете, - сказал комиссару через него дней врач, - они все прочли вашу книгу, и представьте, говорю вам без всяких преувеличений, все они от нее просто в восторге" (37).
      Вскоре Николай попросил Панкратова выступить перед ним и семьей с устными рассказами на ту же тему. У эсеровского уполномоченного хватило неуважения к самому себе, чтобы из истории своих страданий на каторге и в ссылке сделать развлечение для того, кто олицетворял и возглавлял этот сад пыток. До Александры Федоровны суть повествования Панкратовa, видимо, доходила слабо, потому что однажды она прервала его вопросом: "Мне все же непонятно, господин комиссар, почему вы так ненавидели наших жандармов?" (38) По ее представлениям жандармов нельзя было не любить. Тронутый столь лестным для него вниманием бывшей царской четы, идейный питомец Брешко-Брешковской и Керенского умиляется: "Какая странная игра судьбы. Почти всю жизнь быть гонимым, считаться (?) вредным человеком, врагом династии. Но вот условия меняются - и этот вреднейший человек приглашается преподавателем, наставником детей бывшего самодержца" (39). За любезную улыбку своего поднадзорного эсеровский уполномоченный готов ему все простить. Он не видит за четой ни малейшей вины перед страной и народом: "Эта семья, - рассуждает он, приглядываясь к обитателям губернаторского дома, - задыхалась в однообразии дворцовой атмосферы, испытывала голод духовный, жажду встреч с людьми из другой среды, но традиции, как тяжелая гиря, тянули ее назад и делали рабами этикета" (40).
      Династию погубил этикет!.. Не будь проклятого этикета, бывший слесарь завода Семянникова, вместо того чтобы 14 лет сидеть в Шлиссельбурге, ходил бы, может быть, по Иорданской лестнице в Зимний дворец...
      Присматриваясь к двусмысленному поведению комиссара, солдаты быстро в нем разочаровались, некоторые стали поговаривать, не лучше ли ему из Тобольска уехать.
      Вообще же солдаты держали себя в доме с неизменным достоинством, были сдержанны и корректны, чего нельзя сказать о вывезенных из Александровского дворца слугах. Прежде, во дворце, эти люди замирали при одном появлении царской особы. Здесь, в Тобольске, они брюзжат на своих хозяев, пакостят, склочничают, небрежны, неопрятны, грубы. "Даже в то трудное время преданность придворной прислуги их величествам не помешала им красть провизию, подавать невероятные счета, съедать присылаемые их величествам подарки и напиваться до того, чтобы ползать мимо комнат их величеств на четвереньках" (41).
      Члены семьи относятся к конвойным по-разному. Мария бегает в караулку, кокетничает с молодыми солдатами. Алексей ходит по постам, собирает для своей коллекции пуговицы, пряжки, пустые гильзы. Захаживает иногда в караулку Николай, присаживается поиграть с рядовыми в шашки. Александра Федоровна как бы вовсе не замечает конвоя, проходит молча, всем своим видом выражая безразличие. В такой же манере она отозвалась однажды на напоминание о страданиях солдат на фронте.
      Осенью семнадцатого года в Тобольске, как и в других городах России, проводился сбор пожертвований на нужды Действующей армии. Через Татищева и Кобылинского общественные организации передали подписной лист в губернаторский дом. Там вывели цифру: 300 рублей. Тоболяки недовольны, требуют возвратить Романовым скаредный взнос, слышатся возгласы: "А для Распутина, небось, не скупились". Сник и Панкратов: "Меня поразила скупость. Семья в семь человек жертвует 300 рублей, имея только в русских банках свыше ста миллионов". Поднеся лист поближе к глазам, Панкратов устанавливает, что цифру вписала Александра Федоровна. "Да, - соглашается он, - Алиса была скупа для России. Она могла бы быть в союзе с людьми, которые готовы были жертвовать Россией. Ведь известны были ее пожертвования на германский Красный Крест уже во время войны" (42).
      Надменная, холодная, с усмешкой презрения на бескровных тонких губах, стоит она перед эсеровским комиссаром, и даже он не может не заметить, насколько чужда она земле, куда занесло ее 23 года назад и где теперь приходится ей томиться. Он подумал об этом уже при первой встрече, когда Романовы, выстроившись шеренгой в зале, произвели на него "впечатление семьи, которая могла бы быть нормальной в нормальных условиях". "Кроме, конечно, Александры Федоровны", - делает он оговорку. "Она произвела на меня впечатление совсем особое. В ней сразу почувствовал я что-то чуждое русской женщине". И далее: "Александра Федоровна произносила русские слова с сильным акцентом, и было заметно, что русский язык практически ей плохо давался... Каждую фразу она произносила с трудом, с немецким акцентом, словом, как иностранка, выучившаяся русскому языку по книгам, а не практически... Замкнутость ее и склонность к уединению бросались в глаза... В ее отношениях замечались черствость и высокомерие. В игре в городки и в пилке кругляков она никогда не принимала участия. Иногда лишь она интересовалась курами и утками, которых завел повар на заднем дворе..." (43).
      "Встретил я ее одиноко бродящую по засоренным дорожкам заднего дворика, среди кур и уток, спрашиваю ее о здоровье.
      - Здравствуйте, господин комиссар. Благодарю вас, здорова. Иногда болят зубы. Нельзя ли вызвать нашего зубного врача из Ялты?
      - Он уже вызван. Временное правительство разрешило ему приехать. Бывшая царица опять благодарит.
      - Вы любите огородничать, заниматься цветоводством? - спрашиваю ее, ибо она очень много времени проводила в этом запущенном огородике-садике;
      - Мне нравится здесь... Куры, утки ходят... Погода здесь хорошая... Мы не думали... Мы думали, что здесь холодно...
      Каждую фразу Александра Федоровна произносила с трудом, с немецким акцентом...
      - К сожалению, у нас очень мало знают о России даже природные русские, а о Сибири - и того меньше, - говорю я.
      - Это почему? - спрашивает Александра Федоровна.
      - Не любят России, больше разъезжают по Западной Европе.
      Мое объяснение, по-видимому, не понравилось ей, и она замолчала".
      В первые месяцы своей тобольской жизни Романовы в средствах не нуждались. Они могли позволить себе и содержание в губернаторском доме большого штата прислуги, и собственное более чем нестесненное продовольственное обеспечение. Продукты закупались в громадных количествах в лавках, на рынке. В результате подскочили цены, что вызвало ропот среди населения Тобольска. Был, правда, еще один, на первых порах довольно обильный источник снабжения: доброхотные даяния окрестных монастырей, приношения из кулацких дворов, из поповских усадеб.
      И все же на одних подарках и посылках не продержишься; нужны деньги. А деньги по старой привычке расходовались с такой легкостью, что в конце концов наличности стало не хватать.
      Львов в эмиграции показывал: "Был нами также разрешен вопрос о средствах царской семьи. Конечно, она должна была жить на свои личные средства. Правительство обязано было нести лишь те расходы, которые вызывались его собственными мероприятиями по адресу семьи" (44). Ныне пресса Шпрингера оспаривает это утверждение. Она ссылается на заявление Керенского о том, что "Временное правительство взяло на себя содержание семьи бывшего царя" (45). В подкрепление приводится свидетельство Кобылинского: "Перед нашим отъездом в Тобольск Керенский сказал мне: "Бывший царь доверен вашему попечению. Его семья не должна терпеть ни в чем нужды"" (46). И после всего этого, негодует "Вельт", "Временное правительство уклонилось от выполнения своих обещаний и обязательств, оставив несчастную семью, без вины со своей стороны потерявшую свободу, к тому же еще и без средств к существованию". И далее: "Тщетно обращается Кобылинский в Петроград - все его письма остаются без ответа" (47).
      Керенскому, у которого горит под ногами земля, уже не до обитателей губернаторского дома в Тобольске; ему, в отчаянии мечущемуся под первыми сполохами надвинувшейся социалистической революции, уже некогда заботиться ни о дальнейшей защите Романовых, ни о их прокорме. Петроград на запросы не откликается, "и полковнику Кобылинскому не остается ничего другого, как пойти по городу в поисках ссуд, чтобы прокормить вверенную его попечению семью"(48).
      Со ссудами же обстояло так. В первое время после приезда Романовых тобольское купечество в общем относилось к ним весьма сочувственно. Отпускать им продукты и товары в Кредит почиталось за честь. Когда же обозначились у Романовых (еще при Временном правительстве) материальные затруднения, местные севрюжники быстро охладели к августейшей клиентуре, стали прижимистыми и несговорчивыми. Повар Харитонов, ходивший по магазинам и рынку за продуктами, все чаще возвращался с полупустыми корзинами, докладывая Кобылинскому, что торговцы "больше не верят" и "скоро в кредит вовсе отпускать не будут". Комендант пошел по городу в поисках займов (предварительно уволив из соображений экономии часть прислуги). Он выдавал кредиторам векселя за тремя подписями: Татищева, Долгорукова и своей.
      Это не значит, что у Романовых вообще не было денег. Средства у них были огромные, частью (в виде драгоценностей, например) при себе. Даже Львову и Керенскому пришлось в эмиграции признать, что, по установленным Временным правительством данным, на банковских счетах Романовых за рубежом числилось минимум 14 миллионов рублей (49). Согласно же некоторым другим источникам, подлинные размеры состояния Романовых занижены Львовым и Керенским раз в двадцать. Но, во всяком случае, деньгами своими Романовы в ту пору воспользоваться вполне свободно не могли. "Хотя деньги семья имела, они были депонированы в иностранных банках, а в тогдашних условиях отозвать эти средства из немецких и английских банков было невозможно" (50). Время от времени поступала финансовая помощь из центра от монархистов (немалые суммы присылали, в частности, Ярошинский и Вырубова), но и ее хватало ненадолго.
      23 февраля 1918 года Кобылинский получил из Петрограда официальную телеграмму, извещавшую его о том, что "у народа нет средств содержать царскую семью". Под телеграммой стояла подпись В. А. Карелина - народного комиссара государственных имуществ (один из организаторов и лидеров партии левых эсеров; после Октября вместе с Марией Спиридоновой и некоторыми другими деятелями этой партии вошел - ненадолго - в состав Советского правительства). Карелин извещал, что государство может взять на себя лишь расходы, связанные с предоставлением помещения, отоплением и освещением, а также обеспечить членов семьи солдатским пайком. В остальном Романовы должны жить на собственные средства; им предоставляется право расходовать 600 рублей в месяц на человека, или 4200 рублей в месяц на семью.
      Как раз на материальные затруднения семьи некоторые западные авторы особенно охотно ссылаются, доказывая, будто Романовы из патриотических чувств готовы были претерпеть любые невзгоды, лишь бы "остаться дома, в России"; их нужда якобы подчеркивает величие их отказа бежать куда-либо, в особенности за границу. Весь их тобольский период якобы характеризуется "покорностью судьбе и умиротворенностью". Они, по утверждению шпрингеровской прессы, "вовсе не собирались оставить русскую территорию... Царица говорила тогда в Тобольске, как и раньше, в Царском Селе: ничто не заставит меня покинуть Россию" (51). То же, впрочем, доказывали в свое время белоэмигранты. "Намекни она (Александра Федоровна) хоть одним словом, и император Вильгельм обеспечил бы ей мирное и тихое существование на родине ее величества. Но, уже будучи в заключении в холодном Тобольске и терпя всякие ограничения и неудобства, ее величество говорила: "Я лучше буду поломойкой, но я буду в России". Редко кто обладает той горячей любовью и верой в русского человека, какими была проникнута государыня императрица, несмотря на то, что от нас, русских, она ничего не видела, кроме насмешек и оскорблений" (52).
      Все эти и подобные им утверждения необоснованны. С первых же недель после крушения царизма Романовы стремились выездом из России обезопасить себя от грозящих неприятностей и таким образом обеспечить себе возможность в подходящий момент возвратиться к утраченному. При этом они, как правило, учитывали, что тайное бегство, связанное с вооруженным насилием, куда опасней открытого выезда при попустительстве буржуазных властей или при "мирном" содействии реакционно настроенных слоев населения. В условиях первых тобольских месяцев Романовым были не очень-то по душе варианты авантюрного бегства: им не хотелось менять, как им казалось, "верное на неверное". Только когда выяснилось, что "верного" ждать бесцельно, ставка была перенесена на "неверное", но поздно. Они, впрочем, никогда не считали, что бежать поздно.
      День за днем, неделю за неделей отсчитывает Николай, томясь и выжидая перелома в своей судьбе. Но перелома нет, и решение еще где-то таится. Он коротает время за чтением, играет в любительских спектаклях. Причудливо пестрит его дневник именами авторов, названиями книг. За Толстым следует Лейкин, за Тургеневым - Аверченко, за "Пошехонской стариной" Салтыкова Щедрина - "Приключения Шерлока Холмса" Конан-Дойля. На пятидесятом году жизни в тобольском губернаторском доме он впервые берет в руки "Войну и мир".
      Под его руководством и при его актерском участии обитатели верхнего этажа выписывают из пьес роли, заучивают их, проводят репетиции, по вечерам разыгрывают спектакли.
      За событиями в центре страны он мог следить по газетам, которыми аккуратно снабжал его Панкратов; многое же он узнавал из писем и особенно из рассказов приезжих. 7 октября он записывает (на стр. 9), что "появился мистер Гиббс, который рассказывал нам много интересного о жизни в Петрограде"; несколько ранее (22 сентября, стр. 2) с такой же "интересной" информацией о происходящем в центре "прибыл наш добрый барон Боде" (который, кстати, привез и "груз дополнительных предметов для хозяйства и некоторые наши вещи из Царского Села"). Присылают письма с различными ориентирующими сведениями сестра Ксения (10 октября, стр. 10), "дорогая мама" (12 октября, стр. 11) и другие. К середине и концу октября его записи, касающиеся общей политической обстановки, становятся все более мрачными и тревожными. Он, отмечает необычные перебои в поступлении информации с прессой. "Уже два дня не приходят агентские телеграммы" (4 ноября, стр. 19). Он предполагает, что, "должно быть, неважные события происходят в больших городах" (4 ноября, стр. 19). "Давно газет уже никаких из Петрограда не приходило, также и телеграмм. В такое тяжелое время это жутко" (11 ноября, стр. 21).
      Он еще не знает, что как раз в эти дни совершился величайший поворот в человеческой истории, что открылась новая глава в книге летописей России и что на страницах этой книги уже не будет места ни для него, ни для его заступников, ни вообще для того призрачного, растаявшего мира, на возвращение которого он все еще надеялся. "Неважными событиями" были: победа вооруженного восстания рабочих и солдат в Петрограде: арест Временного правительства в Зимнем дворце и бегство Керенского в автомобиле под американским флагом.
      К осени 1917 года трудящиеся России в массе своей окончательно разочаровались в политике правящих групп и сознательно, по своему свободному выбору, стали на сторону большевиков. Характеризуя этот период, Ленин писал: рабочие и солдаты в сентябре и начале октября в громадном большинстве уже перешли на нашу сторону (53).
      В невиданно короткий срок большевистская партия создала политическую армию социалистической революции. Большинство народа шло за ней. Ленинские идеи борьбы за народную власть овладели массами и стали материальной силой. Рабочий класс - авангард революции - развил огромную энергию: он стал цементирующей силой в Советах, укрепил профсоюзы, выковал грозное оружие пролетарской революции - Красную гвардию. "Все формы пролетарского движения тесно связывала главная цель - завоевание власти Советами" (54).
      В 9 часов 40 минут вечера 25 октября (7 ноября) 1917 года выстрелом из шестидюймовой пушки крейсер "Аврора" возвестил о начале новой эры в истории человечества - эры Великой Октябрьской социалистической революции.
      В ночь с 25 на 26 октября революционные рабочие, солдаты и матросы штурмом взяли Зимний дворец.
      На открывшемся в Смольном 25 октября (7 ноября) П Всероссийском съезде Советов было объявлено о переходе всей власти в руки Советов, приняты декреты о мире и о земле, сформировано первое Советское правительство Совет народных комиссаров - во главе с В. И. Лениным.
      Закончив свою работу, делегаты съезда разъехались на места, чтобы рассказать народу о победе Советов в Петрограде, чтобы способствовать утверждению советской власти по всей стране.
      Петроград сделал решающий шаг. За ним поднялась вся страна.
      С октября-ноября 1917 года по январь-февраль 1918 года советская власть успела распространиться по всей России. Это распространение народной власти высоким темпом по территории громадной страны Ленин охарактеризовал как "триумфальное шествие".
      В период триумфального марша Советов ЦК партии и ВЦИК направили на места тысячи опытных стойких борцов за утверждение нового строя. Только Петроград послал в губернии и уезды до 15 тысяч рабочих - энергичных проводников большевистского влияния на массы, самоотверженных руководителей революции на местах.
      Соединенные усилия этих посланцев партии с революционным активом на местах способствовали триумфальному шествию советской власти и по соседним с Тобольской губернией крупнейшим промышленным районам Сибири и Урала.
      Концентрация пролетариата в этих районах была весьма высокой. Крупные и средние предприятия с их многочисленным и сплоченным рабочим классом были по традиции опорными базами партии большевиков. Эта особенность сказалась здесь и на темпе событий после 25 октября (7 ноября) 1917 года. В Екатеринбурге, политическом центре Урала, советская власть утвердилась уже на второй день после победы вооруженного восстания в Петрограде; по другим уральским городам - в течение 26 и 7 октября (8 и 9 ноября). Провозглашение советской власти Западно-Сибирским областным III съездом Советов в Омске состоялось в первой декаде декабря. По различным причинам, однако, "значительно позднее власть Советов реально установилась в Тобольской губернии" (55). Как отмечает далее И. Минц, "в Тобольской губернии (Тюмень, Тюкалинск, Тобольск, Ишим, Туринск, Ялуторовск, Тара) власть в руки Советов перешла в течение января - марта 1918 года, за исключением Кургана, где она была установлена 20 ноября 1917 года" (56). Такое отставание Тобольска от событий было обусловлено малочисленностью пролетариата, отсталостью экономической структуры, географической удаленностью.
      Только во второй половине ноября, примерно через две недели после переворота в Петрограде, до Тобольска доходит более или менее внятная информация о том, что же произошло.
      Николай в своем дневнике записывает: "Тошно читать описания в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и Москве. Гораздо хуже и позорнее событий Смутного времени" (17 ноября, стр. 23). Судя по одному из его тогдашних разговоров с Панкратовым, в петроградских событиях 25 октября (7 ноября) ужаснуло его главным образом "своеволие" рабочих и солдат, которые посмели свергнуть Временное правительство (57). Сам, он, Николай, ни при чем, лично себя считает ни к чему не причастным, происходящее в России разглядывает со стороны. Возведя Керенского в "любимцы солдат", упрекает его в неспособности "заставить толпу". Словно не он за восемь месяцев до того пытался с помощью Хабалова и Иванова (и столь же безуспешно) сделать с "толпой" то же самое.
      Этой своей манере наблюдения и оценки событий он не изменяет и в последующих записях. "Получилось невероятнейшее известие о том, что какие-то трое парламентеров нашей 5-й армии ездили к германцам впереди Двинска и подписали предварительные с ними условия перемирия. Подобного кошмара я никак не ожидал".
      Автор дневника ругает якобы не спросивших "мнения народа" большевиков за переговоры с немцами, позабыв, что тремя годами раньше - но в кардинально противоположных целях, то есть во имя спасения царизма и заключения контрреволюционного альянса с кайзером - сам вынашивал "заветную мечту предложить неприятелю заключить мир..." Вступая в тайную переписку с Эрни и посылая Протопопова к фон Варбургу, царь и царица, можно думать, интересовались при этом "мнением народа...".
      В том же тоне непричастного, при сем только присутствующего, он записывает: "Сколько еще времени будет наша несчастная Родина терзаема и раздираема внешними и внутренними врагами? Кажется иногда, что дальше терпеть нет сил, даже не знаешь, на что надеяться, чего желать"
      (2/15 марта, стр. 65).
      Дальше такие записи:
      "Сегодня Георгиевский праздник. Для кавалеров город устроил обед и прочие увеселения в Народном доме. Но в составе нашего караула... было несколько георгиевских кавалеров, которых их товарищи некавалеры не пожелали подсменить, а заставили идти по наряду в службу - даже в такой день! Свобода!!!" (26 ноября, стр. 27). "Отрядный комитет стрелков постановил снять с нас погоны. Непостижимо!" (3 января 1918 г., стр. 42). После распоряжения из Петрограда о переходе на новый календарь: "Узнали, что на почте получено распоряжение изменить стиль и подравняться под иностранный, считая с 1 февраля, т. е. сегодня уже выходит 14 февраля. Недоразумениям и путаницы будет без конца" (1/14 февраля, стр. 54). После изменений в графике прогулок: "Утром увидели в окно горку перекрытою; оказывается, дурацкий комитет решил это сделать, чтобы помешать нам подниматься на нее и смотреть через забор"
      (20 февраля/5 марта, стр. 62). После прибытия из Омска красногвардейского отряда: "Прибытие этой "красной гвардии", как теперь называется всякая вооруженная часть, возбудило тут всякие толки и страхи... Комендант и наш отряд видимо тоже смущены, т. к. вот уже две ночи караул усилен и пулемет привозится с вечера. Хорошо стало доверие одних к другим в нынешнее время!" (14/27 марта, стр. 71). Получив ответ на жалобу о погонах, записывает: "Кобылинский показал мне телеграмму из Москвы, в которой подтверждается постановление отрядного комитета о снятии мною и Алексеем погон... Этого свинства я им не забуду!" (8 апреля, стр. 84) (58).
      Жизнь в губернаторском доме усложняется. Стол заметно скудеет. Часть прислуги уволена, обдумываются еще сокращения. За трик-траком все чаще находит тоска. В этом тусклом, заброшенном в таежную глушь Тобольске вообще нелегко даются ожидание и надежда. Невидимо действуют вокруг губернаторского дома силы избавления. А на другом конце бывшей империи, на юге, собирают монархическую рать генералы Корнилов и Алексеев, уже завязал бои Краснов.
      Тоска передается из губернаторского дома наружу, в город, в монастыри, по кулацким хуторам и усадьбам... В Тобольске разыгрывается несколько зловещих инцидентов.
      На богослужении в церкви Покрова Богородицы перед толпой прихожан, окруживших царскую семью, дьякон Евдокимов провозгласил "многие лета царствующему дому Романовых", перечислив по старорежимной формуле и "государя императора" и "государыню императрицу", и "наследника цесаревича", и каждую из великих княжен - всех по титулам и именам. Были в церкви солдаты охраны, обычно сопровождавшие семью на богослужения. Старший конвоя подошел к Евдокимову и спросил: "Как это понимать?", то есть как так получилось, что они водят сюда под тюремным конвоем царя, который, оказывается, согласно дьяконовой здравице, все еще царствует. Дьякон пояснил, что в такие тонкости вдаваться ему не под силу, а поступил он так, как велел ему настоятель отец Алексей. После пришли из Совета депутаты - несколько рабочих и солдат, объявили дьякона и священника арестованными и увели их в карцер. На допросе оба держались нагло. Настоятель сказал, что он не подотчетен "рачьим и собачьим депутатам", а Евдокимов угрожающе заметил: "Ваше царство минутное, придет скоро защита царская, погодите еще немного, получите свое сполна" (59).
      Гермоген, считавший себя особой неприкосновенной и неуязвимой (его действительно не решались тронуть), вступился перед Советом за своих подчиненных, которых, по существу, сам толкнул на провокацию, и, вызволив их из арестантской, спровадил в монастырь. Запрошенный депутатами Совета, как посмел он в революционной России инспирировать провозглашение здравицы свергнутому царю, Гермоген письменно (от личной явки он уклонился) ответил, что, во-первых, "Россия юридически не есть республика, никто ее таковой не объявлял и объявить не правомочен, кроме предполагаемого Учредительного собрания"; во-вторых, пояснил архиепископ, "по данным священного писания, государственного права, церковных канонов и канонического права, а также по данным истории, находящиеся вне управления своей страной бывшие короли, цари и императоры не лишаются своего сана как такового и соответственных им титулов", поэтому в поступке отца Алексея "ничего предосудительного не усмотрел и не вижу" (60).
      Возмущенные депутаты и солдаты предупредили Гермогена, что если провокации не прекратятся, они могут плохо для него кончиться (61). Романовым же через Панкратова и Кобылинского объявили, что впредь хождение в церковь им запрещается; хотят молиться - пусть молятся дома. Настоятель как будто исчез с глаз, потом опять замелькал в уличной толпе. Повел он себя теперь осторожней, но вернулся к прежней роли связного между губернаторским домом и резиденцией архиепископа.
      В день церковного скандала Николай записывает: "Узнали с негодованием, что нашего доброго о. Алексея привлекают к следствию и он сидит под домашним арестом. Это случилось потому, что за молебном диакон помянул нас с титулом, в церкве было много стрелков 2-го полка, как всегда, оттуда и загорелся сыр-бор".
      Идиллией трик-трака в гостиной и пилкой дров у сарайчика прикрывался разветвленный контрреволюционный заговор, к тому времени вызревавший в Тобольске под главенством Гермогена, при участии самих заключенных. Атмосфера вокруг губернаторского дома накалялась.
      Понятно в такой обстановке возбуждение солдат, вызванное случаем, по выражению Панкратова, "более бытового свойства". Из Петрограда прибыли посылки и подарки семье от родственников и поклонников. На ящиках, выгруженных с парохода, были надписи: "Литература", "Столовая утварь", "Одежда". Панкратов приказал солдатам доставить груз с пристани в дом. По дороге один ящик выпал, разбился, из него стали вываливаться бутылки со спиртным. Вскрыли остальные ящики - там тоже вино и водка. В Совете и отряде возмутились: во-первых, обман; во-вторых, попустительство комиссара обману. Да еще он заставил солдат перетаскивать на себе алкогольную контрабанду. Вообще же у бывшего царя и без того нет недостатка в спиртном (на обеденном столе у него всегда графин с вином). Солдаты возвратили груз на пристань и вылили содержимое бутылок в Иртыш.
      Одно время Николая занимало Учредительное собрание: будет ли оно и когда? Он связывал с "учредилкой" какие-то свои личные смутные надежды. По некоторым признакам, он рассчитывал, что Учредительное собрание примет решение освободить его с семьей из-под стражи, позволив свободно проживать в России или выехать за границу. Поддерживал в нем эти надежды комиссар. По воспоминаниям последнего, в те дни Николай чуть ли не при каждой встрече спрашивал его: "Когда же, наконец, откроется Учредительное собрание?" Самому Панкратову, как правоверному эсеровскому активисту, тоже не терпелось после Октября услышать о созыве Учредительного собрания: авось с его открытием и большевики исчезнут, и советская власть кончится, и пропадет пропадом ненавистный солдатский комитет. Поэтому комиссар бодро отвечает своему поднадзорному: "Скоро, Николай Александрович, теперь уже ждать недолго". А в начале января 1918 года, когда Учредительное собрание после единственного своего заседания было разогнано, эсеровскому уполномоченному пришлось в последний раз удовлетворить любопытство бывшего самодержца несколько иначе: "Боюсь, Николай Александрович, что теперь оно уже и вовсе не состоится".
      Через несколько дней Панкратов был отстранен от должности.
      Но основные расчеты Николая и его окружения шли в ином направлении. Дьяконовым многолетием в церкви Покрова Богородицы монархическая реакция засвидетельствовала, что с изгнанием Романовых она не примирилась и не примирится, а на тобольском участке внутреннего фронта накапливает силы, намереваясь в подходящий момент перейти в наступление. Что практически могло означать лишь одно: попытку предпринять нападение на губернаторский дом.
      В тихом с виду, полусонном городе поднимают голову черносотенные элементы. Вокруг города активизируется подстрекаемое Гермогеном кулачье, монастырское и сельское духовенство. Из Петрограда, Москвы и южных районов страны (Дон, Кубань), зачастую по подложным документам и под вымышленными именами, группами и в одиночку, пробираются и оседают в Тобольске и Тюмени лица с графскими и баронскими титулами, царедворцы, распутинцы, корниловского толка офицеры, активисты ушедших в подполье монархических и иных контрреволюционных кружков и групп.
      Появился в Тюмени и князь Львов, бывший глава Временного правительства. Вызванный в местный Совет, он сказал, будто приехал "по лесопромышленным делам", после чего был отпущен и исчез. Появились в Тобольске и просят допуска в губернаторский дом представители западных дипломатических миссий. Через посредство того же отца Алексея, с помощью Татищева, Долгорукова и Кобылинского, эти люди устанавливают тайные контакты с Романовыми, передают письма и деньги. Ширится, сначала осторожная, затем открытая, монархическая агитация. Переодетые офицеры, монахи из окрестных монастырей бродят по тобольским улицам, площадям и рынкам, разбрасывают или суют в руки прохожим листовки с призывами "спасти батюшку царя". Используется для возбуждения уличной толпы каждый выход Романовых (до запрещения этих выходов) на богослужение. С момента появления семьи на улице и до входа ее в церковь (также и на обратном пути) поднимается в городе неистовый трезвон колоколов всех двадцати пяти церквей.
      Заподозрив, что эти и другие эксцессы подстраивает Гермоген, местный Совет по настоянию депутатов - большевиков учиняет на его квартире обыск. Из тайника в архиепископском кабинете извлечены письма и документы, показывающие связь Гермогена с подпольными организациями в Петрограде и Москве. Становится очевидным, что он руководит диверсионными группами, накапливающими силы в Тюмени. При обыске найдено письмо из Крыма от Марии Федоровны. Она отчаянно требует от местных сил контрреволюции энергичных действий в защиту своего сына. "Владыка, - пишет она, - ты носишь имя святого Гермогена, который боролся за Русь - это предзнаменование. Теперь настал черед тебе спасти Родину, тебя знает вся Россия - призывай, громи, обличай. Да прославится имя твое в спасении многострадальной России" (62). Мать Николая взывает к тени Гермогена первого, стоявшего у начала дома Романовых, чтобы вдохновить Гермогена последнего, стоящего у их конца.
      Рабочие и солдаты в Тобольске, однако, рассудили иначе. Георгиевские кавалеры, которых Керенский и Кобылинский столь тщательно отбирали в Царском Селе, одетые и обутые с иголочки, как на парад, не дали задобрить себя ни экипировкой, ни повышенными командировочными.
      В своих воспоминаниях, опубликованных в двадцатых годах в советской печати, участник событий А. Д. Авдеев приписывал тобольской охране антисоветские настроения, моральное разложение и продажность, приверженность монархизму, готовность поддержать контрреволюционную диверсию с целью освобождения и увоза бывшего царя. В частности, он писал:
      "Вся охрана, поставленная Временным правительством, способствовала связи бывшего царя с черносотенными организациями"... "Эта охрана была не революционной"... "Она была на три четверти подкуплена черносотенцами-монархистами"... "В общем и целом охрана была ненадежна по отношению к Советской власти и большею частью находилась под влиянием полковника Кобылинского" (63).
      Эти утверждения противоречат фактам, приводимым другими, не менее осведомленными очевидцами и участниками событий. Разумеется, в составе отряда охраны были и люди отсталые. Некоторые из них дали монархистам сбить себя с толку, даже подкупить. Но таких - единицы. В целом, как свидетельствуют события, отряд конвоя представлял собой довольно дружный, демократически и революционно настроенный солдатский коллектив, что не умаляется ни его формальным (все более ослабевавшим) повиновением полковнику Кобылинскому, ни тем, что солдаты в караулке иногда играли с Николаем в шашки.
      Впрочем, объявив всю охрану контрреволюционной на одной странице, Авдеев на другой странице признает, что "также среди нее (охраны) было и довольно сильное демократическое настроение" (64)...
      Конвой встревожен подпольной возней вокруг дома. По совету местных большевиков инициативная группа созывает общее собрание отряда; избран солдатский комитет. Председатель комитета подпрапорщик Матвеев побывал в Тобольском Совете, поделился своими сомнениями и беспокойством с депутатами из большевистской фракции. Они посоветовали ему и его товарищам держаться настороже, пообещали помощь и внимание, сказали, что сообщат обо всем в Омск, которому Тобольск подчиняется административно. Пока же пусть отрядный комитет соберет солдат, пусть сами обсудят положение, надо послушать, что скажут люди.
      Собрались, пригласили комиссара, попросили его объясниться. Панкратов с места в карьер заявляет, что солдаты "суются куда им не положено" и что все происходящее - "не их ума дело". Поднялся шум. Солдаты запротестовали. По предложению Матвеева, отряд принимает решение: заключенных поставить под более строгий надзор; свитских, расселившихся по городу, заставить перебраться в корниловский дом; внутри и вне губернаторского дома усилить караулы; по ночам выставлять дополнительные посты; ввести круглосуточную патрульную службу в районах, прилегающих к зданию; вокруг усадьбы поставить забор; огородить у дома площадку, куда заключенные могут выходить на прогулку в определенные часы; хождение по городу всем свитским и прислуге запретить.
      Татищеву и Долгорукову после собрания сказано, чтобы перестали шататься по городу, а то "получат по шеям". За них обиделся полковник Кобылинский. Он предупреждает Матвеева, что теперь отряду следует ждать "крупных неприятностей". "За что?"-спрашивает Матвеев. "За самоуправство и хулиганство", - отвечает полковник. "От кого?" Этого Кобылинский определенно сказать не может, но на всякий случай стращает солдат то "германским императором", то "английским королем", которые, дескать, раньше или позже разыщут обидчиков своего родственника - бывшего царя. Но фронтовиков-георгиевцев, в боях не раз глядевших в лицо смерти, запугать Вильгельмом трудно.
      Тайно понукаемые из губернаторского дома монархические группы готовятся к выступлению. Их активность в Тобольске особенно возросла к концу семнадцатого - началу восемнадцатого года. К этому времени монархисты располагают в Западной Сибири крупными денежными средствами, боевыми кадрами (главным образом офицеры, бывшие жандармы, бывшие активисты распавшихся после февраля черносотенных организаций). Они находят опору в реакционно настроенных слоях местного населения - среди кулаков, торговцев, чиновников. Советская власть в этих районах еще не окрепла, кое-где не сразу и установилась. В центре Временного правительства уже нет, а на местах его органы власти и агенты продолжают действовать. В Тюмени на одной улице располагаются два штабa: один записывает в Красную Армию, другой вербует в белые. Отпору концентрирующимся в губернии силам контрреволюции препятствуют меньшевики и эсеры, имеющие большинство и в тобольском, и в тюменском Советах.
      Заговорщикам удалось проникнуть в отряд охраны губернаторского дома. Помог им в этом Кобылинский. Они купили несколько слуг, солдат и поручика Малышева, которые обязались по сигналу открыть нападающим ворота и другие входы и "помочь заключенным безопасно уехать" (65). Агентом германской секретной службы является в доме фрейлина Софья Карловна Буксгевден, родственница известного деятеля "Союза русского народа", организатора террористических актов черной сотни в 1905-1906 году. К германскому послу в Москве Мирбaxy информация поступает главным образом от этой особы (66). Не лишены оснований высказывавшиеся в двадцатых годах предположения, что таким же осведомителем Мирбаха и его помощника (первого советника) Рицлера был в Тобольске и Кобылинский (67).
      Заговорщических групп было несколько. В их числе: петроградская Маркова 2-го (ее главным агентом в Тюмени был некий офицер Сергей Марков); московская - "монархического центра" Нейгардта - Будберга (ею был заслан в Тобольск Кривошеин, еще при Временном правительстве обосновавшийся здесь на нелегальном положении); распутинская (в центре Вырубова - Ярошинский, представителем в Тюмени Соловьев); гермогеновская (точнее - священника Беляева, связанная с матерью бывшего царя); офицерская группа "Союз тяжелой кавалерии" (с конца семнадцатого года - центр в Берлине, филиалы в Петрограде и Киеве) и другие. Все эти организации соперничали и друг с другом, зачастую враждовали (каждая претендовала на роль единственного спасителя семьи Романовых), что отчасти мешало осуществлению их планов.
      К координирующим центрам в Москве и Петрограде восходили нити связей от всех перечисленных групп. Такими руководящими инстанциями были: "Правый центр" - нелегальная белогвардейская организация прогерманской ориентации, действовавшая в основном до весны - лета 1918 года; развернувший активность с мая - июня того же года "Национальный центр", придерживавшийся проантантовской ориентации. Тянулись нити от тобольских групп и к некоторым другим нелегальным антисоветским центрам, например, к пресловутому "Союзу защиты родины и свободы". Различались эти и подобные им объединения только оттенками отношения к одному из двух империалистических блоков. Что касается отношения к советской власти, у всех у них оно было единое и неизменное: смертельная вражда и злоба, ставка на сокрушение и месть. Их антисоветское неистовство было тем сильней, чем очевиднее становились первые успехи народной власти на пути разрушения старого мира, строительства новой жизни.
      Вопреки неимоверным трудностям, молодая Советская республика успела многое сделать уже в первые месяцы своего существования - с осени 1917 до весны 1918 года.
      Национализированы заводы и фабрики, шахты и электростанции, банки и транспорт. Обращена в собственность народа земля. Создан Высший совет народного хозяйства. Аннулированы кабальные иностранные займы, заключенные Николаем II и Временным правительством. Отменены сословия, провозглашено и осуществляется полное и безоговорочное равноправие населяющих Россию национальностей; установлено равноправие женщин; отделены церковь от государства и школа от церкви. Приняты первые решительные меры к улучшению условий жизни и труда рабочего класса и трудового крестьянства. Сломлен саботаж старого царского и буржуазного чиновничества в центре и на местах, упразднены старые министерства и ведомства, вместо них создан новый, рабоче-крестьянский аппарат государственного управления. Начали формироваться Красная Армия и Красный Флот. Организована ВЧК - Всероссийская Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Учредительное собрание, избранное в основном по спискам кандидатов, составленным еще до Октябрьской революции, то есть под буржуазным контролем и давлением, а после Октября отказавшееся подтвердить декреты II съезда Советов о мире, о земле, о переходе власти к Советам, - распущено. Выполняя волю народа. Советское правительство приступило к реализации своего курса на выход России из империалистической войны. 3 декабря 1917 года в Брест-Литовске начались переговоры; 3 марта 1918 года мирный договор был подписан.
      Уже первые шаги пролетарской революции вызвали ярость контрреволюции.
      Подпольные монархические группы активизировались и в центре, и в Сибири, где они ставили своей целью вызволение семьи Романовых. Группа Вырубовой была близка к Александре Федоровне и располагала большими средствами (Ярошинский, например, собрал на покупку оружия и подготовку побега царской семьи свыше миллиона рублей). Организация Н. E. Маркова (Маркова 2-го) имела опыт тайных связей с окружением бывшего царя еще со времени царскосельского заключения (68).
      Эту группу отличали ярко выраженная прогерманская ориентация, контакты с германским командованием на оккупированных территориях России, наконец, наличие в сибирском подполье довольно многочисленной кулацко-офицерской банды, которую сплотил присланный из Петрограда штабс-капитан Сергей Марков.
      На его счету значилось одно из первых кровавых преступлений, совершенных монархистами на путях между Тюменью и Тобольском: в селе Голопутовском Марков со своими приспешниками напал на группу екатеринбургских рабочих, следовавшую в Тобольск на помощь Совету, и публично, на виду у созванного по тревоге крестьянского схода, зверски всех перестрелял.
      Белые мемуаристы именуют С. В. Маркова "яростным русским монархистом" (69). Его мать, по данным Соколова, херсонская помещица Краузе; его отчим генерал Думбадзе, бывший ялтинский градоначальник, прославившийся жестокими расправами над рабочими в 1905 году.
      Выслеженный чекистами в рабочем поселке Куракино на Иртыше, преследуемый тобольскими и тюменскими рабочими, Сергей Марков весной 1918 года бежал на юг страны и очутился в оккупированном кайзеровскими войсками Киеве. Здесь служил некоторое время в германской военной комендатуре, одновременно состоял в тесном контакте с представителем германского министерства иностранных дел на оккупированных территориях, неким Герхардом Мегенером. При содействии Мегенера Марков получил доступ к проводу прямой связи с Берлином и несколько раз обращался непосредственно к статс-секретарю по иностранным делам фон Кюльману с просьбой о спасении царской семьи. Осенью 1918 года в обозе отступающих оккупационных войск перебрался в Германию. Вместе с Марковым 2-м осел в Рейхенгалле; издал за рубежом несколько книг воспоминаний о своих бандитских подвигах.
      Не менее достойного рыцаря обрели в те месяцы Романовы в лице поручика Б. Н. Соловьева, причастного в прошлом к распутинскому кружку в Петрограде. Предварительно сочетавшись браком с Матреной Распутиной, дочерью покойного старца (кто же станет придираться к супругу местной жительницы), Соловьев осенью 1917 года пробрался из Петрограда в Тобольскую губернию и здесь через отца Алексея установил контакты с черным воинством Гермогена.
      Соловьев хитер, корыстолюбив, труслив и жесток. Обремененный директивами и подотчетными суммами, полученными от временно объединившихся трех доверителей - Вырубовой, Маркова 2-го и Нейгардта, - он развивает на сибирских равнинах необыкновенную активность. Прежде всего, с помощью Кобылинского он проникает ночью в губернаторский дом, представляется Александре Федоровне в качестве зятя покойного Григория Ефимовича и уполномоченного Вырубовой, вручает бывшей царице ее рекомендательное письмо, а главное - от нее же 175 тысяч рублей. Расположение проявлено сразу; молодой эмиссар поощрен милостивой улыбкой, одобрена и его миссия.
      Еще не ударили первые морозы, как Борис Соловьев, отгуляв с Матреной медовый месяц в Покровском, появляется в Тюмени, где пересекаются пути, по которым идут связи и снабжение монархических групп и переписка Царского Села - Петрограда с Тобольском. Его миссия - сплочение и координация действующих между Тюменью и Тобольском монархических групп. Но пока что одолевает его зуд стяжательства. Угнездившись в Тюмени, он перехватывает, шантажирует и обирает встречных и поперечных: офицеров, прибывающих по вербовке на пополнение подпольных банд; фрейлин и камердинеров, везущих из Петрограда в Тобольск письма, деньги, посылки, а то и оставленные в спешке царской семьей драгоценности - все ему годится. Соловьев не стесняется грабить своего сообщника отца Алексея, которому монархисты из разных углов России шлют пожертвования, прослышав о том, что он восславил царя в храме.
      Борису Соловьеву еще и везло крупно: царская чета сама передала ему на хранение часть своих фамильных драгоценностей. Как-никак зять Распутина кому же доверить бриллианты, как не ему...
      Шло дело гладко до тех пор, покуда отец Алексей не обнаружил, что поручик обкрадывает и его самого, своего партнера. Возмущенный, он побежал жаловаться... Кому же? Комиссарам Совдепа!
      Вовремя учуяв, что предстоит объяснение в Чека, поручик не стал медлить: уложив в чемоданчик свои накопления, вместе с Матреной подался в бескрайние сибирские просторы, на восток. Угодили они вскоре в расположение банды атамана Семенова. Здесь поручик сделал неверный шаг: предложил наложнице атамана Серафиме Маевской кулон за 50 тысяч рублей. Атаману эта сделка показалась слишком сложной и дорогой, он ее упростил и удешевил: приказал поставить Соловьева к стенке, как "большевистского агента"... В последний момент Матрена спасла жизнь супругу, отдав Семенову всю вывезенную из Тюмени бриллиантовую коллекцию.
      Современными западными историографами (а еще раньше белоэмигрантскими) Соловьев объявлен одним из главных виновников провала планов бегства Романовых из Тобольска. Шпрингеровская пресса называет Соловьева "провокатором" (70). Он внес дезорганизацию и распад в ряды спасителей царя, "исполненных решимости действовать". Он "женился на дочери Распутина только для того, чтобы злоупотребить в своих корыстных целях этим именем, войти в доверие к Вырубовой и бывшей царице и, опираясь на них, сделать за счет их жизненных интересов свой жалкий скопидомный гешефт" (71). Не случайно свой "медовый месяц" в доме Распутиных в Покровском (куда он заехал с Матреной по дороге из Петрограда в Тюмень) Соловьев начинает с диких издевательств над отпрыском знаменитого старца - существом малоразвитым, недалеким и еще с прежних лет довольно забитым. Матрена ему в тягость, нужна ему не сама она, а ее фамилия, и он с легкостью делает ее орудием своих афер - "о чем свидетельствует позже найденный дневник Матрены Соловьевой, из которого видно, что поручик Соловьев заботился о ней, мягко выражаясь, мало" (72). В обращении с Матреной Соловьев, что и говорить, проявил мало кавалерства. Но Шпрингеровская газета забыла добавить, что его поведение отразило нравственные нормативы, характерные вообще для распутинского кружка. Таких этот кружок поставлял царю слуг, такого он поставил царю и спасителя. Досталось Матрене от "Борьки", бывшего завсегдатая Гороховой, 64; испытала она на себе и его двуличие, и своекорыстие, и даже кулак... (73)
      Так и получилось, что жалоба суетливого попа открыла тобольским советским организациям кое-что. Теперь, когда проступили первые признаки непосредственной угрозы, еще более посуровел и ожесточился солдатский комитет. На собрании отряда, созванном комитетом, в присутствии представителей Совета и местной большевистской организации, солдаты поклялись: что бы ни случилось, Романовых караулить, не выпускать. Комитет взял в свои руки контроль над всеми связями дома с внешним миром. Караулы усилены, от часовых комитет потребовал бдительности. Все льготы и послабления, допущенные Панкратовым, отменены. Все свитские из корниловского дома переведены в губернаторский и тоже взяты под стражу. Челяди в доме объявлено, что и к ней относятся правила режима заключения. (Только Сидней Иванович Гиббс продолжает упорно настаивать на своих правах свободного члена британской нации, почему комитет некоторое время еще позволяет ему ходить по городу.) В комнатах Романовых произведен обыск, холодное оружие изъято.
      Панкратову такое обращение с заключенными претит. Он пытается помешать солдатам где и чем может. Поэтому неприязненное отношение отряда к нему переходит во вражду, а критика его распоряжений - в открытое неповиновение. В конце концов отряд отказывается признавать его полномочия (74).
      По недоразумению Панкратов оставался в своей должности еще два с половиной месяца после того, как исчезло его петроградское начальство. Наконец солдатский комитет отряда предлагает ему написать заявление об уходе. Он не хочет: "Назначен я не вами, а центром, поэтому только центр может меня снять". Комитет возражает ему: "Того центра, который вас назначил, уже нет и не будет. Новому же центру пока не до вас. Поэтому, согласно закону революции, мы, солдаты, и берем на себя роль вашего начальства. Предлагаем по-хорошему - уезжайте отсюда". Панкратов в конце концов соглашается уехать, если ему на руки будет выдано подтверждение того, что вина за его отстранение лежит не на нем, а на солдатах, вступивших в "раздоры" между собой. Ладно, сказали ему, пусть так, но пишите заявление. И он написал:
      "В отрядный комитет. Ввиду того, что за последнее время в отряде особого назначения наблюдается между ротами трение, вызываемое моим присутствием в отряде, как комиссара, назначенного еще в августе 1917 года Временным правительством, и не желая углублять этого трения, я, в интересах дела общегосударственной важности, слагаю - с себя полномочия и прошу выдать мне письменное подтверждение основательности моей мотивировки.
      В. Панкратов. гор. Тобольск. Январь 24 дня 1918 года" (75).
      Получив от него эту бумагу, отрядный комитет постановляет: просьбу удовлетворить, выдать просимый документ.
      "Удостоверение.
      Дано сие от Отрядного Комитета Отряда Особого Назначения комиссару по охране бывшего царя и его семьи Василию Семеновичу Панкратову в том, что он сложил свои полномочия ввиду того, что его пребывание в отряде вызывает среди солдат трения, и в том, что мотивы сложения полномочий Комитетом признаны правильными.
      Зам. председателя Комитета: Киреев. Секретарь Комитета: Бобков. Гор. Тобольск. 26 января 1918 года".
      Вручив бывшему комиссару эту справку, Киреев и Бобков сказали ему, что с данного момента ни ему, ни его бывшему заместителю Никольскому "в дом ходить больше нечего". Оба побродили вокруг дома еще с месяц (в последний раз они видели Николая 24 января), а 26 февраля уехали на санях в Тюмень.
      Потеряв опору, хочет уйти и Кобылинский. Комитет готов распрощаться и с ним. Но прежде чем подать заявление, комендант решает поговорить с Николаем. Сам Кобылинский вспоминал об этом эпизоде так: "То была не жизнь, а сущий ад. Нервы были натянуты до последней крайности... Я не выдержал. Я понял, что больше нет у меня власти, и почувствовал полное свое бессилие. Я пошел в дом и попросил Теглеву (няню детей Романовых. - М. К.) доложить государю, что мне нужно его видеть. Государь принял меня в ее комнате. Я сказал ему: "Ваше величество, власть выскользает из моих рук... Я не могу больше быть вам полезным. Если вы мне разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше не могу". Государь обнял меня одной рукой... Он сказал мне: "Евгений Степанович, от себя, жены и детей я вас прошу остаться. Вы видите, мы все терпим. Надо и вам потерпеть". Потом он обнял меня и мы поцеловались. Я остался и решил терпеть" (76). В губернаторском доме Кобылинский оставался и "терпел" до последнего дня пребывания здесь Романовых.
      Впоследствии некоторые белоэмигранты задним числом поносили и Кобылинского, называя его "тюремщиком", погубившим царскую семью. Другие же вступались за него, говоря, что он сделал для Романовых все, что было в его силах. В частности, Кобылинского взял под защиту Соколов; он включил в свою книгу показания, оправдывающие Кобылиного.
      За недооценку возможностей Кобылинского и недостаточное их использование порицал монархических заговорщиков Жильяр: "Никто не подумал, что несмотря на революцию и стоя якобы в противном лагере, он (Кобылинский. - М. К.) продолжал служить государю императору верой и правдой, терпя грубости и нахальство охраны. Кобылинский сделал для царской семьи все, что мог - и не его вина, если недальновидные монархисты-организаторы не обратились к нему - единственному человеку, который имел полную возможность организовать освобождение царской семьи и ждал только помощи извне, которую он сам не мог призвать, так как был под постоянным надзором враждебно настроенных солдат" (77).
      Жильяр не совсем прав. Монархисты не обходили Кобылинского. Они держали его в курсе своих замыслов, он, будучи в душе сам монархистом, всячески им помогал. Была у него лишь специфическая трудность, ограничившая его участие в заговоре, и Жильяр сам упоминает о ней вскользь. Кобылинский все время находился на глазах у солдат охраны, враждебных реакции, и они следили за каждым его движением.
      "Мы все терпим - надо и вам потерпеть". В устах Николая эти слова имели один только смысл: освобождение недалеко. Уверена в том и его супpyгa. Она спрашивает себя: "Когда все это кончится?" И сама себе отвечает: "Скоро, скоро". Она записывает: "Внутренне я спокойна, знаю, что все это не надолго". "Я твердо и непоколебимо верю: все это не надолго..." "Епископ за нас, и патриарх тоже, и большинство духовенства за нас - значит, продлится недолго"... "Твердо, непоколебимо верю, что Он (бог) все спасет..." (78).
      Романовы знают, что диверсионные офицерские группы, засланные на Иртыш Марковым 2-м и Нейгардтом, кулацко-монархические отряды, собранные на месте Сергеем Марковым и Гермогеном, подбираются все ближе к губернаторскому дому. Кроме того, "подумать только" на юге успешно наступают поднявшие мятеж генералы... "какие молодцы" (79). Дела идут так хорошо, что "гофмаршальскую часть мы решили пока не упразднять. Считаем, что незачем это делать" (80). В летописи безумств и пошлостей, нагроможденных Романовыми на своем долгом пути, этот штрих венчает остальное: спустя год после своего падения, через полгода после своего изгнания, за три месяца до своего конца, в глубине Сибири, под тобольской стражей, в окружении солдат, поклявшихся не выпускать их живыми, Романовы глубокомысленно исследуют вопрос о дальнейшем функционировании своей гофмаршальской части и постановляют: сохранить.
      Чем дальше, тем нетерпеливей становятся обитатели губернаторского дома. Напряжением ожидания пронизаны их будни и праздники. Они втайне подталкивают своих приверженцев-заговорщиков, внушают им решимость, стараются навести их на выбор благоприятного момента. Напрасно столь усердствует в наше время г-н Хойер, пытаясь задним числом приписать Николаю "наивное игнорирование жестокой действительности" (81), почти безразличное "созерцание опасностей, обступивших его со всех сторон" (82). С наигранным простодушием Хойер спрашивает: "Как переносил Николай II возраставшее ухудшение своего положения? Пытался ли он подкупить солдат и офицеров охранявшего его батальона, чтобы они помогли ему бежать? Завязывал ли он с той же целью тайные связи?" И сам отвечает на свои вопросы: "Ничего подобного не было. С почти непостижимой пассивностью, с фатализмом, граничащим с самоуничтожением, предался он своей судьбе" (83). Хочешь - верь, хочешь - не верь.
      Были и подкупы, и тайные связи, и планы бегства, и банды, которым предназначено было эти планы привести в исполнение. Была и та подноготная всей подготовки, которую г-ну Хойеру хотелось бы затушевать: нити, тянувшиеся из окружения Николая к кайзеровской разведке.
      Некоторые западногерманские коллеги Хойера видят, впрочем, события того времени по-иному. "Царь и царица в беседах с доверенными людьми не раз выражали надежду и уверенность, что преданные люди помогут им бежать... Эту надежду вполне разделяло непосредственное окружение бывшего царя. Они настаивали перед царем, чтобы он был готов к любым обстоятельствам" (84). "Даже к началу весны 1918 года планы бегства еще не лишены были некоторых перспектив на успех" (85). То же подтверждает свидетель событий: "Император держался наготове на случай ожидаемой возможности" (86). Тот же очевидец записывает 17 марта 1918 года в своем дневнике: "Никогда еще обстоятельства не складывались более благоприятно для побега, чем теперь... Ведь при участии полковника Кобылинского, на которое можно с уверенностью рассчитывать, так легко обмануть наших тюремщиков... Достаточно всего нескольких стойких, сильных духом людей, которые планомерно провели бы извне" (87). А через несколько дней (26 марта) Александра Федоровна, стоя у окна, видит вступающий в город конный отряд и, вне себя от радости, истерическим голосом кричит домочадцам: "Смотрите, смотрите, вот они идут настоящие русские люди!" Ей показалось, что в Тобольск вступают белогвардейцы. Она обозналась, хотя это были действительно настоящие русские люди: на помощь тобольским рабочим пришел из Омска отряд Красной Армии под командованием рабочего Демьянова.
      В тот день швейцарец записывает:
      "Наши надежды на спасение, кажется, рушатся" (88).
      В губернаторском доме этот иностранец был едва ли не лучшим знатоком обстановки (89).
      Подходило к концу восьмимесячное тобольское сидение Романовых и их приближенных.
      Не кончилось и не могло завершиться это сидение той развязкой, которой они ждали. Во-первых, помешали солдаты охраны и тоболяки. Как в Царском Селе весной 1917 года, так в Тобольске следующей осенью, зимой и весной побега Романовых не допустили простые граждане революционной России, трудящийся люд. Не будь его бдительности и решимости, Романовы раньше или позже, в какой-то избранный ими момент, исчезли бы. И не обязательно ночью, а может быть, среди бела дня. Для этого сделали все от них зависящее и Вершинин с Макаровым, и Панкратов с Никольским, и, в особенности, Кобылинский.
      Во-вторых, в среде монархистов не было единства, они грызлись между собой. Рыцари царского самодержавия и после его краха несли на себе печать его маразма. Некоторые из них организацию его освобождения превратили в толкучку, цинично махнув рукой и на координацию, и на самую суть "святого дела" во имя легкой поживы.
      В-третьих, когда обострилась угроза контрреволюционного выступления в районе Тюмени - Тобольска, в ход событий вмешался уральский пролетариат. Появление на улице Свободы конного отряда Демьянова было одним из признаков того, что омские и екатеринбургские рабочие все решительней ставят заключение Романовых под свой контроль. И вполне резонно Жильяр, выглянув из-за спины своей патронессы на улицу, расценил появление омской Красной гвардии как крушение еще одной надежды...
      В последующие месяцы эти надежды оживали еще не раз. Ненадолго вспыхнули они и в те весенние дни восемнадцатого года, когда мелькнул в калейдоскопе событий между Тобольском и Екатеринбургом некий проходимец Яковлев. И, вспыхнув, снова - теперь уже навсегда - угасли...
      (1) Блок, стр.346
      (2) Соколов. Показания А. Ф. Керенского, стр. 25.
      (3) В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т.34, стр.48, 49
      (4) Соколов. Показания Д. Ф. Керенского, стр. 26
      (5)Hanns Manfred Heuer. Die Wahrheit ueber den Mord der Tsarenfamilie. "Bunte Illustrierte", Offenburg - Baden, 1965, No 8-19.
      (6) Alexandrоv, p. 177.
      (7) Соколов, стр. 26.
      (8) Alexandrоv, p. 180.
      (9) "Die Welt", 6.VIII. 1968, S. 6.
      (10) Sidney Harcave. Years of the Golden Cockerel. The last Romanov Tsars 1914-1917. Macmillan, New York, p. 474. Далее в сносках: "Harcave, p.".
      (11) Frankland. p. 124.
      (12) Eugene Kobylinsky, Colonel. The last days of the Romanovs. Thornton Butterworth, London, 1920, p. 41
      (13) В.С.Панкратов. С царем в Тобольске. Изд-во "Прибой", Л., 1925, далее в сносках: "Панкратов, стр."
      (14) Копия этой инструкции, составленной Керенским, была найдена белогвардейским прокурором Н. Н. Остроумовым 7 сентября 1918 года в здании Волжско - Камского банка (где помещался Уральский Совет до падения Екатеринбурга 25 июля того же года). Соколов называет инструкцию "бесчеловечной". По его мнению, Керенский вдавался в ней "в слишком детальные подробности" регламента. Особенно ужаснули Соколова святотатственные директивы лидера насчет того, "какие блюда может кушать царская семья", включая оговорку, что семья "впредь должна воздерживаться oт употребления горячих закусок". - Соколов, стр. 23.
      (15) Marie Кlеinmiсhеl. Memories of a shipwrecked world. London, 1935, p. 12.
      (16) Назанский, стр. 197. ,
      (17) Sорhiе Вuxhоеvdеn, Baroness. Left benind: Fourteen month in Siberia during the revolution. Longmans - Green. New York and London, 1934, p. 89. Далее в сносках: "Вuxhoevdеn, p.".
      (18) Там же, р. 91.
      (19) Там же, р. 92.
      (20) Дневник Николая Романова. Запись от 7 (20) августа 1917 года.
      (21) Вuxhоevden, p. 102.
      (22) Вокруг этого мальчика еще при жизни его создавались легенды. Ему посвящались роскошно изданные книги. Ниже - некоторые реальные его черты: "Был с ленцой и не особенно любил книги... Подчинялся только отцу... Болезнь наложила на него тяжелый отпечаток. Скуповатостью напоминал мать... Собирал разные брошенные вещи: гвозди, свинцовую бумагу, веревки и т. п. С отцом говорил по-русски, с матерью - по-английски". - Соколов, стр. 53. С 12-летнего возраста ведет дневник. Пишет беспомощно, каракулями, почерк возраста лет 8-9. Обычно в тетради отмечает: когда встал, когда лег, какая погода, в какую игру играл; почти нет упоминаний об уроках, ни одного названия читаемой книги, ничего - об отношении к учителям. События, которые стоит зафиксировать: "получил французскую медаль"; "чистил штык"; кого-то "покусал пес"; "у Нагорного (дядьки) украли 90 рублей с кошельком"; ходил на Невском по магазинам, "купил счеты, солонку и зажигалку". После пяти лет обучения грамоте пишет: "был у заутрины"; "посля ихнего обеда"; "бешаная сабака укусила Джоя и Брома"; "читал по англиски" (в другом случае-"по англизки"); "лежал и лазил на койку Анастасии"; "днем катался на санках и выворачивался в снеге".... В ставке записывает: "После обеда смотрел публику, которая проходила, на скамейке"... "Катались в лесу. По дороге встретил телегу лошадь испугалась мотора и опракинула телегу. Одна старуха очень сильно ушиблась в бок". Дневник Алексея Романова. 1916 год,
      (23) Piеrrе Gillard. Das tragische Schicksal der Zarenfamilie. Berlin, 1929,
      (24) Панкратов, там же.
      (25) Панкратов, там же.
      (26) О. Рaley. Princess. Memories of Russia, 1916-1919, London, 1934.
      (27) Обер-гофмейстерина Е. А. Нарышкина.
      (28) Министр двора В. Б. Фредерикc, отец Н. В. Воейковой.
      (29) "Щипцы для орехов" (нем.) - прозвище В. Б. Фредерикса в кругу Романовых.
      (30) "Голый" - прозвище (из-за лысины) В. Н. Воейкова в кругу Романовых.
      (31) Перед отъездом в Тобольск наследник оставил у Воейковых своего кота.
      (32) Ольга, королева греческая, проживала на Петроградской стороне.
      (33) Публикуется по фотографии с оригинала. - Воейков, приложение No IV, страницы V-VIII.
      (34) Будучи учительницей, К. М. Битнер с началом войны поступила на курсы сестер милосердия, по окончании которых работала в госпитале в Екатерининском дворце. Там она познакомилась с княжнами, приходившими ухаживать за ранеными, а также с одним из раненых полковником Кобылинским, доставленным с галицийского фронта. По выходе из госпиталя Е. С. Кобылинский вступил в брак с К.М.Битнер. В сентябре 1917 года она была прислана Временным правительством в Тобольск для обучения детей Романовых.
      (35) У Панкратова было впечатление, что Николай "действительно знал русскую военную историю. Но знание его вообще истории было слабо: он или забыл, или вообще плохо разбирался в ее периодах и их значении: все его рассуждения в этой области сводились к истории войн".- Панкратов, там же.
      (36) Приступив к урокам, Битнер делилась с Панкратовым своими огорчениями. Она столкнулась с низким уровнем подготовки учеников. "Я совершенно не ожидала того, что нашла: такие взрослые дети и так мало знают русскую литературу, так мало развиты. Они мало читали Пушкина, Лермонтова еще меньше, а о Некрасове и не слышали... Алексей не проходил еще именованных чисел, у него смутное представление о русской географии. По совету Панкратова Битнер отвела урок чтению поэмы Некрасова "Русские женщины". "Впечатление, - рассказывала она, - было потрясающим. Княжны мне сказали: как это нам никогда не говорили, что у нас такой чудный поэт". Панкратов, там же.
      (37) там же.
      (38) там же.
      (39) там же.
      (40) Там же.
      (41) Боткина, стр. 146.
      (42) Панкратов, там же.
      (43) Там же.
      (44) Соколов, стр. 62. Показания Г. Е. Львова.
      (45) Там же, стр. 41. Показания А. Ф. Керенского.
      (46) Там же, стр. 55. Показания Е. С. Кобылинского.
      (47) "Die Welt", No 158, 10. VII. 1968, S. 6.
      (48) "Die Welt", No 158, 10. VII. 1968, S. 6.
      (49) Соколов, стр. 117, 118
      (50) "Die Welt, No 156, 8. VII. 1968. S.6
      (51) "Welt am Sonntag", 12. VII. 1968.
      (52) Боткина, стр. 25
      (53) В.И. Ленин. Поли. собр. соч., т 35. стр. 349.
      (54) История КПСС, т.III, кн.1, с.262
      (55) И.И. Минц. История Великого Октября, М., 197З, т. III, стр. 689.
      (56) Там же.
      (57) О том, как представлял себе Николай II октябрьские события в Петрограде и "неподчинение народа" Керенскому, ставленник последнего в Тобольске вспоминал: "Он (Николай) нервно спросил меня: - Неужели Керенский не может приостановить такое своеволие? - По-видимому, не может... - Как же так? Александр Федорович поставлен народом... Народ должен подчиняться... Не своевольничать... Ведь Керенский - любимец солдат, - желчно сказал бывший царь... Помолчав несколько минут, он сказал: - И зачем же разорять дворец? Почему не заставить толпу? Зачем допускать грабежи и уничтожение богатств? Последние слова он произнес с дрожью в голосе. Лицо его побледнело, в глазах сверкнуло негодование". - Панкратов.
      (58) Подоплека инцидента такова. 16 января 1918 года в тобольском Народном доме состоялось общегарнизонное собрание солдат. Оно единогласно приняло решение: личному составу расположенных в городе частей снять погоны старой армии, ношение их впредь запрещается. Согласно этому решению сняла погоны и охрана губернаторского дома. Она предложила Николаю II и Алексею, носившим военную форму, сделать то же самое. Николай воспротивился. Кобылинский стал упрашивать членов отрядного комитета "не беспокоить" Романовых этим требованием, воздержаться от "новых оскорблений и унижений". Солдаты настаивали на своем. Лишь после того, так они пригрозили сорвать погоны силой, Романовы подчинились, но послали жалобу в Москву, в президиум ВЦИК.
      (59) Alexis Мarkоw. Rasputin und die um ihn. Konigsberg, S. 24. Далее в сносках: "Markow. стр.".
      (60) Там же, стр. 35.
      (61) Гермоген был арестован и вывезен из Тобольска 28 апреля 1918 года, после выезда из губернаторского дома Николая Романова.
      (62) Мarkоw, стр. 29.
      (63) А.Д.Авдеев. Из воспоминаний коменданта. "Красная новь", 1928, No 5, стр. 186-188. Далее в сносках: "Авдеев, стр."
      (64) Авдеев, с. 188
      (65) Кreische, S. 31.
      (66) Там же, S. 44.
      (67) Там же, S. 45.
      (68) Сам Н. E. Марков в эмиграции рассказывал: "В период царскосельского заключения я вступил в общение с государем. В записке, посланной при посредстве Юлки Александровны Ден, я извещал его о желании дослужить царской семье, сделать все возможное для облегчения ее участи, прося государя дать мне знать, одобряет ли он мои намерения, - условно: посылкой иконы. Государь прислал мне через Ден образ Николая-угодника". Соколов, стр. 95. Он же: "После долгого вынужденного бездействия мы в сентябре решили послать в Тобольск человека для установления связи с царской семьей и, буде того потребуют обстоятельства, - увоза ее. Наш выбор пал на N, офицера Крымского полка. Он был лично известен государыне, его звал и государь. Он уехал, кажется, в сентябре 1917 года. Он известил нас о своем прибытии в Тюмень. Мы стали обдумывать вопрос о посылке других офицеров в Тобольск. Состоялась посылка Сергея) Маркова". - Соколов. стр. 96
      (69) Соколов, с.22
      (70) Die Welt, N 156, 8/VII/1968, s.6
      (71) Marie, Grand Duchess. Things Remember. New York, 1955
      (72) там же
      (73) Свидетельствующий об этом дневник М. Г.Распутиной-Соловьевой был изъят у нее 28 декабря 1919 года в Чите колчаковским следователем Н. А. Соколовым, который впоследствии, в белой эмиграции, и опубликовал его в Берлине в 1925 году.
      (74) Он сам потом отмечал, что поведение тобольской охраны отражало общее настроение, все более охватывавшее трудовое население России. "На мое имя поступали анонимки с угрозами с фронта, из Омска, Красноярска, Екатеринбурга и даже от самих тоболяков. С фронта мне грозили даже присягать целую дивизию за то, что я распустил царскую семью".- Панкратов, там же
      (75) Панкратов, там же.
      (76) Соколов, стр. 215
      (77) Жильяр, стр. 79.
      (78) Дневник Александры Федоровны. Записи с 26 марта по 14 апреля 1918 года
      (79) Из письма Александры Федоровны А. А. Вырубовой от 12 апреля 1918 года.
      (80) Там же.
      (81) Неuеr, "Bunte Illustrierte", No 10, 3.III. 1965.
      (82) Там же.
      (83) Там жe
      (84) "Die Welt", 8. VII. 1968, No. 156, S. 6.
      (85) Там же.
      (86) Жильяр, стр. 61.
      (87) Там же.
      (88) Там же.
      (89) В 1920 году опубликовал в западной прессе первые подробности конца семьи Романовых (французский журнал "L'Ilustration", 18. XII). В дальнейшем им изданы книги: Pierre Gilliard. Thirteen Years at the Russian court. Doran, New York, 1921; Pierre Gilliard. At the Russian court. Hutchinson, London, 1922; Р. Gilliard. Das tragische Schicksal der Zarenfamilie. Berlin, 1929; Пьер Жильяр. Император Николай II и его семья. (Сентябрь 1905 - май 1918). По личным воспоминаниям. С предисловием С. Д. Сазонова. Изд-во "Русь", Вена, 1921. 30 листов иллюстраций; Пьер Жильяр. Трагическая судьба русской императорской фамилии. Воспоминания бывшего воспитателя наследника цесаревича. Ревель, 1921.
      ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС
      На тобольское сидение судьба отвела Романовым около девяти месяцев.
      Больше времени не оставалось.
      Сибирскую равнину лихорадило. По монастырским и хуторским гнездовьям монархисты точили ножи. И советская власть на четвертом месяце своего существования встала перед необходимостью срочно принять два решения: а) об удалении Романовых из района, где их могут захватить белогвардейцы; б) об определении дальнейшей судьбы царской семьи.
      Надвигалась сибирская весна, а с нею пора ледохода на широких северных реках. Обозначилась реальная опасность: монархисты воспользуются тем, что вскрылись Тобол и Иртыш, и, захватив в слабо охраняемом губернаторском доме царскую семью, увезут ее в Обскую губу, а далее переправят за границу.
      Встревожил местных большевиков случай с виду как будто мелкий. Екатеринбургскому рабочему И. П. Логинову случилось встретиться в Тобольске с солдатом охраны. Тот проболтался: полковник Кобылинский, сказал он, кой-кого в батальоне уже предупредил, что как только лед сойдет и шхуна "Мария" сможет двинуться с места - солдаты конвоя поедут по домам. "Охранять будет некого... охраняемые того... уплывут... и догонять их будет некому"... Логинов сообщил об услышанном в Совет.
      Стало ясно: из губернаторского дома надо Романовых вывезти, и поскорей.
      К этому времени Тобольск был поставлен в административное подчинение Омску - центру вновь созданной Западно-Сибирской области. Естественно, что вести о тревожной обстановке в Тобольске, распространяясь по стране, достигали прежде всего Омска. Вызывали они сильный отзвук и в соседней Уральской области (с политическим центром в Екатеринбурге) - в одном из крупнейших промышленных районов России, известном своими революционными традициями, боевой активностью и сплоченностью многочисленного пролетариата.
      О том, что между Тюменью и Тобольском концентрируются силы монархической реакции, что вокруг губернаторского дома идет зловещая возня, екатеринбургские и омские рабочие знали уже в конце семнадцатого года. Кому же было вмешаться, как не им - при их организованности и сплоченности, да с такого сравнительно короткого расстояния? И они решили: не держаться сторонними наблюдателями, а выйти вперед, протянуть революционную руку за Иртыш, помочь тоболякам сорвать назревающий монархический мятеж.
      Ранней весной заговорили в Уральском Совете о фактической "безнадзорности" Романовых, заброшенных в Тобольск, о необходимости вывоза их в другое, более надежное место, например в Екатеринбург. Запросили мнение Западно-Сибирского Совета, поскольку Тобольск формально ему подчинялся. Омичи согласились, что семью надо эвакуировать, намекнув при этом, что предпочли бы переместить ее к себе, в Омск. Договорились предоставить решение Москве, куда к этому времени переехали из Петрограда и Президиум ВЦИК, и Советское правительство.
      Отправился в Москву за советом и указаниями Ф. И. Голощекин, член президиума Уральского Совета, секретарь Уральского обкома партии. Он явился в здание гостиницы "Метрополь", где помещался Президиум ВЦИК, и на заседании кратко изложил позицию двух областных Советов. По предложению Я. М. Свердлова, Президиум ВЦИК решил: во-первых, подготовить открытый судебный процесс по делу о преступлениях бывшего царя перед страной и народом;
      во-вторых, перевести Романовых из Тобольска в Екатеринбург; в-третьих, выделить особоуполномоченного ВЦИК для организации этого переезда в контакте и под контролем Уральского Совета. Со своей стороны, и Уральский Совет должен был послать в Тобольск надежного человека, который на месте подготовил и обеспечил бы эвакуацию.
      Екатеринбург назначил своим представителем Павла Дмитриевича Хохрякова - матроса с крейсера "Александр Второй", переименованного после февральского переворота а "Зарю свободы".
      Это был рослый здоровяк с лихо закрученными русыми усами на обветренном рябоватом лице, с блестящими и как будто немного наивными глазами, всегда готовыми засветиться простодушной улыбкой. Его хорошо знали на кораблях и в казармах Питера и Кронштадта. Не раз брал на себя этот балтиец-большевик выполнение особо сложных и ответственных поручений партии. Так было и в Екатеринбурге, куда военная комиссия при ЦК РСДРП(б) осенью 1917 года направила Хохрякова в помощь уральской партийной организации для подготовки вооруженного восстания. Здесь при его участии были сформированы и вооружены красногвардейские отряды, сыгравшие решающую роль в утверждении на Урале советской власти.
      Ранней весной тревожного восемнадцатого года спешно выезжает в Тобольск группа рабочих-уральцев, возглавляемая П. Д. Хохряковым. Не едут пробираются: с опаской, предосторожностями, через села, взбудораженные кулачьем; останавливаясь на ночлег или отдых, называют себя кто рыбаком, кто лесорубом, кто скупщиком. Через кишащий бандитами Ялуторовский уезд екатеринбургская большевичка учительница Наташа Наумова пробралась первой: она удачно сошла за местную, потому что в этом уезде проживала ее мать. Вслед за Наумовой проехал через уезд под видом ее жениха Хохряков: Со всякими предосторожностями добрались таким образом до Тобольска две боевые группы: одна - екатеринбургская, состоявшая в основном из рабочих завода братьев Злоказовых; другая, подоспевшая на подкрепление первой, - из рабочих надеждинских предприятий.
      В Тобольске уральцы прежде всего установили связи с местными рабочими, с первыми, пока еще немногочисленными большевистскими ячейками, с большевистской фракцией в городском Совете. Опираясь на них, приступили к формированию первых отрядов Красной Армии. Одновременно были назначены перевыборы городского Совета. Открыта избирательная кампания, направляет ее Хохряков. Кончилась она для антисоветских группировок плачевно: меньшевики и эсеры из Совета изгнаны, подавляющее большинство мандатов получили большевики и сочувствующие им беспартийные. 9 апреля тобольский Совет избрал Хохрякова своим председателем.
      В тот же день новый исполком принял постановление, возвестившее "переход в ведение Совета всей хозяйственной, административно-политической и военной власти как в городе, так и в уезде". Далее исполком Совета, по предложению своего председателя, провозглашает: роспуск буржуазной городской думы; роспуск буржуазно-помещичьих земств; запрещение клерикальным инстанциям и духовенству заниматься политической деятельностью, вмешиваться в дела управления, шантажировать органы власти своими претензиями и угрозами. И наконец, на основе полномочий, полученных от населения, Совет объявил, что берет в свои руки контроль над домом заключения Романовых. Его, Совета, распоряжениям и указаниям должны повиноваться как заключенные, так и охрана.
      Атмосфера в городе начинает меняться.
      Пока Хохряков и его товарищи вели в Тобольске борьбу за установление революционного порядка, Уральский и Западно-Сибирский Советы приняли дальнейшие меры с целью заблокировать в этом районе опорные пункты монархистов. Уральцы и омичи стремятся обезвредить прииртышские кулацкие гнезда, нейтрализовать опасные своими ресурсами и укреплениями глубинные монастыри; перехватить и удержать пути, ведущие из Тобольска на север, восток и запад (с юга прикрытием была Тюмень). Особые опасения внушали пути на Обдорск, где Романовы в случае удачного побега могли бы сесть на иностранный корабль, и тракт на Ишим, по которому они могли бы бежать на Дальний Восток.
      26 марта в Тобольск вступил конный отряд под командованием Демьянова. В первой половине апреля из Екатеринбурга и Омска вышли на восток несколько рабочих отрядов, перекрывшие дороги в полосе между Уралом и западносибирской равниной. Выдвинулся в северном направлении надеждинский боевой рабочий отряд. На подступах к крупным населенным пунктам, таким, как Березов, кулацко-монархические банды стали навязывать уральцам и омичам вооруженные столкновения. После схваток в Голопутовском и Березове, где монархисты выступили против рабочих отрядов с невиданным дотоле озверением, стало особенно очевидно, что тобольских ссыльных надо вывозить немедля, что дороги каждый день, каждый час.
      Для срочного обсуждения плана операции и встретились в Уфе представитель Уральского Совета, прибывший из Екатеринбурга, и особоуполномоченный Президиума ВЦИК, присланный из Москвы. Первым был старый большевик Ф. И. Голощекин, известный в Москве и на Урале, вторым - некто В. В. Яковлев.
      Личность Яковлева доныне остается не во всем выясненной. Всего три дня и провел он возле четы Романовых. Но этого оказалось вполне достаточно, чтобы западная пропаганда объявила: вот герой.
      Главу, повествующую о последних неделях жизни Романовых, советологам промонархической закваски страсть как хочется украсить образом рыцаря, этакого бесстрашного и бескорыстного избавителя.
      Но где взять такой образ? В сибирском монархическом стане той поры, на кого ни взглянешь - то прохвост вроде Бориса Соловьева, то шулер и садист Сергей Марков, то незадачливый, тусклый, робкий эконом при тобольском дворе Евгений Кобылинский, то кляузник типа отца Алексея. Ничего возвышенного. И приходится возводить в герои кающегося во грехах мнимого большевика Яковлева...
      Если поверить Хойеру, то Яковлев явился в Тобольск "с дурными намерениями". Но, приглядевшись к Романовым, проникся сочувствием к ним, из тюремщика преобразился в спасителя, из сатаны - в херувима. Первые же минуты общения с поднадзорными растопили лед его задубевшей, зачерствелой души. Свершилось чудо: совесть пробудилась в нем и толкнула его на сусанинский подвиг, какого меньше всего можно было ожидать от большевика, тем более особоуполномоченного ВЦИК. И он в пути попытался сделать нечто противоположное тому, что было ему поручено.
      Э, вздор, ухмыляются рядом с Хойером некоторые из его коллег-скептиков. Какой там большевик, говорят они, какая совесть, чему там было преображаться. Яковлев, говорят они, был просто-напросто "наш", то есть германский шпион. Дело давнее, не стоит изворачиваться, был грех: ухитрилась кайзеровская тайная служба дотянуться за Иртыш, втолкнула она в губернаторский дом своего прямого агента - эмиссара. "Судя по всему ходу событий, последовавших за его появлением в Тобольске, нет ничего логичнее предположения, что Яковлев был немецким агентом" (1).
      И еще: "По показаниям людей, близко стоявших тогда к Николаю II, свергнутый царь тоже считал Яковлева сотрудником германской тайной службы, который только выдавал себя за коммуниста, чтобы выполнить поставленную перед ним задачу" (2). Целью же Яковлева было: доставить семью Романовых к советско-германской демаркационной линии и там передать ее кайзеровским оккупационным властям.
      Виктор Александров, тот прямо убежден, что "Яковлев был германским агентом" (3). Но с небольшим уточнением: "Таинственный Яковлев был двойным агентом, состоявшим и на британской службе" (4). Одно из доказательств: бывший сотрудник Интеллидженс сервис Уильям де Куэ (он же в разные времена Стрэнфорд или Робертсон) в своих изданных после первой мировой войны мемуарах прямо указывает, что в 1917 году британской тайной службой был направлен в Россию "этот резидент с канадским паспортом в кармане, с квазиреволюционной эсеровской репутацией на политическом счету" (5). Удивляться, говорит Александров, здесь нечему: "Нет ничего невероятного в том, что британская разведка обзавелась в рядах русских революционеров вторым сверхшпионом... Мы говорим - вторым, потому что первым был Сидней Рейли, обладатель полученной в Оксфорде ученой степени, обосновавшийся в России в 1909 году под именем Репинского, занимавшийся шпионажем до 1924 года, когда был разоблачен, приговорен к смертной казни и под видом священника бежал в Ригу"... (6) По сложности полученных заданий, по смелости действий и по глубине проникновения, считает названный американский автор, Яковлев может быть поставлен в один ряд не только с Рейли, но и с такими людьми, как Локкарт, Кроми и Кроуфорд - "блестящими агентами тайной службы в России... (7) И, посвятив двойному германо-британскому резиденту Яковлеву специальную главу в своей книге о конце Романовых, названный автор так и озаглавил ее: "Зеленый Центр - или Интеллидженс сервис?" (8)
      Немцам Яковлев должен был помочь спасти Романовых, вывезя их в Германию. Англичане поставили перед ним менее определенную цель: "наблюдение за царской семьей и, в зависимости от ситуации, влияние на ее судьбу" (9). Как обычно, они постарались обеспечить себе свободу маневра. "То, что они поначалу уклонились от оказания помощи царской семье, вовсе не означает, что они потеряли интерес к этому вопросу... Традиция английской политики была такова, что когда ей нужно было, она царей и спасала, и сама убивала - как было, например, в 1801 году: тогда Павла I убил Пален, но рукой его незримо водил аккредитованный в Петербурге британский посол"...(10)
      Приглядимся к столь восхваляемому герою. Зовут его Василий Васильевич Яковлев, но нет уверенности в том, что это его настоящее имя. Родился он примерно в 1885 году; по одним данным - в Уфе, которую в 1918 году сам называл своей родиной; по другим - в Киеве, в семье состоятельного торговца Москвина; по третьим - в Риге, в семье инженера Зарина, или Зариня, который дал сыну образование специалиста по радиотехнике (механика по электрооборудованию). Далее различные источники сходятся на следующем. Молодой человек призывается во флот, проходит службу на различных кораблях на Балтике, благодаря своей специальности преуспевает, в конце концов попадает в офицерскую электротехническую школу в Свеаборге. Здесь в разгар революционных событий 1905 года он вступил в партию эсеров, принял участие в вооруженном восстании моряков; под именем Яковлева бежал и был заочно приговорен царским судом к смертной казни, очутился за рубежом.
      Двенадцать лет он провел в эмиграции - сначала в Германии, затем в канадской провинции Саскачеван, работал электротехником. Сильно англизировался, заимел канадский паспорт, с каковым в марте 1917 года и проследовал в Россию через Стокгольм. Как отмечает Александров, в Стокгольме с удивлением заметили, что "бумажник у Яковлева разбух от денег" (11). Никто из эсеровских коллег не стал допытываться, какие были у него дела в Германии и Канаде и особенно в Стокгольме, этой тогдашней главной явке всемирного шпионажа.
      В Петрограде он попадает под опеку Масловского-Мстиславского, о котором мы уже говорили. Этот эсеровский активист военной секции Петроградского Совета, в прошлом библиотекарь Академии Генерального штаба, устраивает в ту же библиотеку Яковлева на должность сотрудника по классификации и хранению военно-технической литературы на иностранных языках. Так как новый библиотекарь отлично владеет немецким, английским и французским языками, а также хорошо знает электротехнику и корабельное дело, он быстро входит в эту работу; но однажды Масловский вызывает его в Таврический дворец и назначает своим заместителем по командованию вооруженным отрядом, направляющимся в Царское Село на проверку режима заключения бывшего царя. (Об участии В. В. Яковлева в этой экспедиции Мстиславский впоследствии упомянул в своих мемуарах.) Там, в одном из вестибюлей Александровского дворца, Яковлев впервые и увидел Николая, "предъявленного" обергофмаршалом Бенкендорфом представителям Петроградского Совета.
      Больше в библиотеку Яковлев не возвращался. Его можно было видеть в те месяцы семнадцатого года то в окружении Бориса Савинкова, то возле эсеровского полковника Муравьева (впоследствии в должности командующего советскими войсками, открывшего белогвардейцам Восточный фронт), а спустя несколько недель после Октябрьского переворота он вертится в Смольном вокруг левоэсеровского наркома юстиции Штейнберга. Не вполне ясно, каким образом весной 1918 года Яковлев очутился на роли особоуполномоченного ВЦИК, но в бурной обстановке того времени, да еще при содействии таких крикливых "ура-революционных" политиканов-авантюристов, какими были левоэсеровские главари типа М. А. Спиридоновой, Б. Д. Камкова и И.3. Штейнберга, подобные карьеристские валеты на гребне революционной волны не исключались. Сумел, выполняя задания своих иноземных хозяев, подняться на гребне этой волны и проникнуть, куда ему было указано, и Яковлев - Заринь.
      Вернемся в Уфу. Здесь в здании городского Совета в середине апреля 1У18 года совещаются представители екатеринбургских организаций и особоуполномоченный ВЦИК.
      Голощекин, несущий главную ответственность перед Москвой за эвакуацию Романовых из Сибири, инструктирует Яковлева.
      В последний раз напоминает он ему о директиве центра, не допускающей двойного толкования: семья должна быть перевезена в Екатеринбург.
      Да, говорит Яковлев, он понял. Будет выполнено.
      По договоренности Голощекина с местными органами советской власти в распоряжение Яковлева предоставляется отряд конной Красной гвардии численностью в 150 бойцов, прежде оперировавший в районе Уфы под названием "отряда по охране народного достояния". Основу его составляют рабочие Миньярского завода, вооруженные винтовками и пулеметами; командует отрядом В. Н. Зенцов. Роль дополнительной силы, поддерживающей экспедицию, возложена на екатеринбургские и омские боевые дружины, выдвинувшиеся еще прежде за Тобол и Иртыш. Еще настоял Яковлев на договоренности, что с приходом его в Тобольск эти дружины и их руководители, включая Хохрякова, Авдеева, Бусяцкого и Заславского, переходят в его, Яковлева, подчинение и беспрекословно содействуют выполнению возложенной на него миссии.
      Оснащенный такими средствами, наделенный широкими полномочиями, в сопровождении своего помощника В. Н. Зенцова, особоуполномоченный ВЦИК 22 апреля 1918 года вступает во главе конного отряда в Тобольск.
      Он занял комнату в доме Корнилова. К губернаторскому дому в этот день никакого интереса не проявил. Вместе с Зенцовым (и неотлучно сопровождающим его телеграфистом) зашел в городской Совет. Хохряков внимательно рассмотрел на его мандате подпись Я. М. Свердлова, под которой чуть ниже стояли скрепляющие подписи секретаря ВЦИК В. А. Аванесова и наркома юстиции И. 3. Штейнберга, на какое-то мгновение уставился прищуренным взглядом и на обладателя мандата - он высокий, худощавый, с гладко выбритым длинным лицом, в довольно чистом и почти щегольском (несмотря на долгую дорогу) шевиотовом костюме, - пробормотал: "Возражений нет". И, чуть помедлив, угрюмо добавил, что по такому делу нелишне бы тут всем вместе поговорить, посоветоваться. Когда? А хоть бы и сегодня вечером.
      Совещание вечером было как будто товарищеское, и все же чего-то ему не хватало. Пришли с Хохряковым его помощники Авдеев, Заславский, Бусяцкий. С Яковлевым - Гузаков и Зенцов. Были на этой встрече в местном Совете и другие. Яковлев предложил Хохрякову проинформировать присутствующих об обстановке. Тот кратко доложил, спросив в свою очередь Яковлева: каковы его намерения? Яковлев объявил, что облечен особой властью, требует от местных органов повиновения и содействия, отныне они ему подчинены и обязаны беспрекословно выполнять все его приказы и распоряжения. Он увозит Николая с семьей; излишни всякие пересуды на эту тему. Можно разойтись.
      Утром следующего дня, 23 апреля, Яковлев в сопровождении уральца Авдеева отправился в губернаторский дом. У ворот его встретил Кобылинский, предупрежденный накануне. Вместе пошли в дом, поднялись на второй этаж. В коридоре Кобылинский попросил пришедших подождать, он сейчас доложит бывшему императору. Через несколько минут они приглашены в зал. Посередине стоит Николай, за ним четыре дочери. Отрапортовав на военный манер (рука к козырьку), Кобылинский представляет бывшему царю Яковлева как "специального уполномоченного нынешнего правительства России, избравшего своей резиденцией московский Кремль". Николай пожимает уполномоченному руку, тот галантно кланяется барышням, те отвечают ему книксеном. Яковлев спрашивает, нет ли жалоб на обращение, на обстановку. Нет, жалоб не имеется. А где же бывший цесаревич Алексей? Накануне он упал и ушибся, лежит в постели. У него, по-видимому, гемофилическое кровотечение, ему нельзя двигаться. Яковлев хочет его видеть. В сопровождении Николая и Кобылинского прошел с Авдеевым в комнату больного, молча постоял у постели, откланялся и ушел. Он был настолько галантен, что через полчаса пришел еще раз, чтобы представиться Александре Федоровне, в первое его появление запоздавшей с выходом в зал.
      Снова появился Яковлев в губернаторском доме через день, 25 апреля. Он просит передать Николаю Александровичу, что хотел бы снова с ним переговорить. В полдень комендант Кобылинский и камердинер Алексей Волков ведут эмиссара в комнату на первом этаже, где его ждет чета. Поздоровавшись, Яковлев заявляет, что хотел бы поговорить с Николаем Александровичем один на один. Супруга протестует: "Я желаю тоже присутствовать". Яковлев уступает ей и обращается к нему: "Николай Александрович, я имею честь еще раз официально сообщить вам, что я являюсь здесь чрезвычайным уполномоченным центральных высших властей, прислан из Москвы президиумом Всероссийского Центрального исполнительного комитета, и полномочия мои заключаются в том, что я должен увезти отсюда вас и вашу семью. Но так как Алексей Николаевич болен, то я, переговорив с Москвой, получил приказ выехать с одним Вами". Николай резко заявляет: "Я никуда не поеду". Яковлев говорит: "Прошу этого не делать (то есть не возражать против отъезда). Я должен выполнить миссию, возложенную на меня. Если вы отказываетесь ехать, я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда могут прислать вместо меня другого, менее гуманного человека. Со мной же вы можете быть спокойны. За вашу жизнь я отвечаю своей головой. Если вы не хотите ехать один, можете ехать с кем хотите. Завтра в 4 часа мы выезжаем". И, поклонившись, вышел. Николай удерживает при себе Кобылинского и вместе с ним и супругой поднимается на второй этаж. Там сидят в нервном ожидании Татищев, Долгоруков и Жильяр. Шестеро совещаются. Николая интересует: куда, собственно, тащит его этот субъект? Никто из присутствующих этого не знает. Но позволяет себе высказать одно предположение комендант: судя по нескольким отрывочным фразам, брошенным на ходу Яковлевым, похоже, что речь идет о поездке продолжительностью в 4-6 дней. Следовательно, это поездка скорей всего в Москву. Да, конечно же, его величество хотят увезти в Москву, может быть, даже в Петроград. Пожалуй, присоединяется Александра Федоровна. Похоже, что в Москву. Но зачем? Кого-то осеняет догадка. Большевики заключили Брестский договор, без подписи же царя Германия не может считать его действительным. Николая заставят скрепить своей подписью этот договор. "Что вы, что вы! вспыхивает Николай. - Я не подпишу - пусть лучше отрубят мне правую руку". Да какой там договор, вмешивается Татищев. По-видимому, кузен Вилли добился вашего освобождения, и вы едете к нему. Неужели? Все буравят глазами Татищева (12). У Александры Федоровны на глазах слезы. Она говорит: "Это, кажется, первый случай в моей жизни, когда я не знаю, что мне делать... Впрочем, я знаю, что делать: я поеду вместе с ним". Может ли она надеяться, что в ее отсутствие позаботятся об Алексее? О, конечно, стоит ли об этом и спрашивать. Вскоре является Волков и докладывает: комиссар снова здесь, на первом этаже. Просит спуститься.
      Лицом к лицу стоят Яковлев и чета Романовых. Он обращается к Николаю: "Я позволю себе еще раз спросить вас: намерены ли вы подчиниться распоряжению о вашем выезде из Тобольска?" Николай говорит, что подчиняется. "В этот момент выступила вперед Александра Федоровна и, сильно волнуясь, сказала: "Я тоже еду. Без меня опять заставят его что-нибудь сделать, как раз уже заставили". И что-то при этом упомянула про Родзянко. Она, несомненно, намекала на акт отречения государя от престола" (13). Затем она спросила, куда они поедут. Яковлев ответил: "В Москву". Отвечая таким образом, он не совсем лгал. Он и в самом деле не собирался везти Романовых в Екатеринбург. Он, правда, не стремился попасть с ними и в Москву. Но уже в Тобольске он знал, что сделает попытку прорваться на московское или киевское направление. Точнее, замысел был такой: сначала выйти на юго-западное или южное направление, а далее - как удастся, там будет видно - важно только удержаться на кратчайших маршрутах, ведущих к границе зоны немецкой оккупации.
      С полудня все начинают собираться.
      Объявлено, что на пост комиссара в губернаторском доме назначается (по совместительству) председатель Тобольского Совета П. Д. Хохряков. Ему подчинен комендант Кобылянский. Ему же вменяется в обязанность организовать в кратчайший срок выезд из Тобольска второй группы Романовых - вслед первой группе.
      Авдеев и Зенцов просят Кобылинского уточнить и сообщить возможно скорее: сколько слуг и багажа берет с собой чета, дабы можно было заблаговременно обеспечить достаточный транспорт. Через час Кобылинский передает: едут дочь Мария и 12 слуг, багажа будет пудов восемь-десять.
      Появление Яковлева в канун выезда из Тобольска - по записям в дневнике Николая:
      "Узнали о приезде чрезвычайного уполномоченного Яковлева из Москвы; он поселился в Корниловском доме. Дети вообразили, что он сегодня придет делать обыск, и сожгли все письма, а Мария и Анастасия даже свои дневники". ([9] 22 апреля, стр. 84). "В 10 1/2 ч. утра явились Кобылинский с Яковлевым и его свитой. Принял его в зале с дочерьми... Мы ожидали его к 11 часам, поэтому Алике еще не была готова. Он вошел, бритое лицо, улыбаясь и смущаясь, спросил, доволен ли я охраной и помещением. Затем почти бегом зашел к Алексею, не останавливаясь, осмотрел остальные комнаты и, извиняясь за беспокойство, ушел вниз. Так же спешно он заходил к другим в остальных этажах. Через полчаса он снова явился, чтобы представиться Алике, опять поспешил к Алексею и ушел вниз"... ([10] 23 апреля, стр. 85). "Сегодня после завтрака Яковлев пришел с Кобылинским и объявил, что получил приказание увезти меня, не говоря куда. Алике решила ехать со мной и взять Марию; протестовать не стоило... Сейчас же начали укладывать самое необходимое. Потом Яковлев сказал, что он вернется за Ольгой, Татьяной, Анастасией и Алексеем и что, вероятно, мы их увидим недели через три" ([12] 25 апреля, стр. 86).
      В канун выезда снимаются старые (царскосельские) караулы, на их места ставятся караулах новые (екатеринбургские и омские). На площадке перед домом совершается торжественная церемония передачи постов гвардейцами старой армии, уезжающими по демобилизации домой, красным бойцам, присланным сюда уральским и сибирским рабочим классом.
      Церемония выглядит своеобразно - в неповторимом стиле тех дней. Вот как ее описывает Авдеев:
      "С одной стороны выстроился взвод саженных красавцев-гвардейцев, одетых как один в лучшее обмундирование, во главе с изящным, высокого роста офицером.
      С другой стороны, напротив этого взвода, выстроилась наша братва красногвардейская, одетая как пришлось, во что попало: кто в засаленном полушубке, кто в штатском пальто, кто в старенькой шинельке, и т. д. Большинство было в старых серых подшитых валенках.
      Вооружение также не было однообразным у нас: у одного аршинный револьвер системы "Лефоше", найденный им где-то в складе и самим исправленный; у кого пулеметная лента через плечо, а в руках берданка системы "Гра", и т. д., и т. п.
      Не приходится уже говорить о ранжире: рядом с саженным Костей Украинцевым - слесарем стоял токарь со Злоказовского завода Ваня Крашенинников, ростом чуть ли не до пояса Украинцеву, и разъединить их было нельзя. Надо было видеть, какое изумление отразилось на лице полковника Кобылинского при виде нашей охраны..." (14)
      26 апреля в четвертом часу утра у губернаторского дома собран транспорт, мобилизованный (частью реквизированный) по городу группами бойцов под началом Авдеева и Зенцова: главным образом сибирские кошевы (сани на длинных дрожинах) и тарантасы. Учтено, что местами на дороге снег еще не сошел, а местами земля оголенная, так что транспорт может понадобиться и санный, и колесный. Еще учтено, что в пути может понадобиться замена и лошадей, и повозок, поэтому Авдеевым и Гузаковым высланы вперед несколько групп бойцов, которые и хлопочут по этим делам вдоль всего тракта до самой Тюмени. Всего к губернаторскому дому поданы 5 парных и 11 троечных экипажей, включая крытый троечный тарантас с широким верхом, предназначенный для бывшей царицы. Рассчитывали управиться с размещением по возкам в час-полтора, выехать не позднее пяти утра.
      Но Александра Федоровна, выйдя из дома, сразу закапризничала, и отъезд стал задерживаться. Сначала она обнаружила, что едут двое, а не трое ее слуг, и потребовала, чтобы взяли третьего. Так как места были строго рассчитаны, а возражать ей Яковлев не хотел, ему пришлось побегать вдоль колонны, перемещая и тасуя пассажиров, чтобы выкроить лишнее место. Только с этим покончили, появилось другое: багажа больше, чем было заявлено, не все влезло, Александра Федоровна снова жалуется и протестует. По распоряжению Яковлева бойцы пошли по соседним улицам и дворам, реквизировали у какого-то купца парный возок. Все погружено, можно, кажется, ехать. Дан сигнал к отправке, но вновь над колонной слышится трескучий голос Александры Федоровны: она желает сидеть вместе с супругом. На этот раз Яковлев вежливо, но твердо отказывается уступить: он сам сидит рядом с Николаем и это место не оставит.
      К удивлению охраны, Яковлев, в нарушение установленных правил, стал именовать своих поднадзорных "величествами" и "высочеством". "Из-за штор на окне, - вспоминала Мельник-Боткина, - я видела, как в темноте комиссар Яковлев шел около государя к экипажу и что-то почтительно говорил ему, часто прикладывая руку к папахе" (15). "Я прекрасно помню, - рассказывала Битнер, - как Яковлев стоял на крыльце и держал руку под козырек, когда государь садился в экипаж" (16). "Его (Яковлева) отношение к государю было исключительно предупредительным, - показал Волков. - Когда он увидел, что государь сидит в одной шинели и больше у него ничего нет, он спросил его: "Как! Вы только в этом и поедете?" Государь ответил: "Я всегда так езжу". Яковлев возразил ему: "Нет, так нельзя". Кому-то он при этом приказал подать государю еще что-то. Вынесли плащ и положили под сиденье" (17). Держали себя в рамках вежливости и другие, корректное обращение с членами семьи было нормой общей, но по каким-то вывертам Яковлева Николай уже в те часы уловил, что, как потом записано было с его слов Жильяром, "этот человек вовсе не тот, за кого он себя выдает" (18).
      6.00. Все на местах, последняя команда дана, можно трогать. Яковлев сидит рядом с Николаем; в крытой троечной карете на мягких сиденьях свободно расположились Александра Федоровна и Мария; за ними в парном возке Долгоруков и Боткин; далее из слуг - Чемодуров, Трупп, Иван Седнев, Анна Демидова и другие. Рядом с экипажем Яковлева - Николая молодцевато гарцуют на кургузых лошаденках Авдеев (помощник Хохрякова) и Гузаков (второй помощник Яковлева). Этим двум вменено в обязанность следить за порядком в колонне, докладывать обо всем замеченном Яковлеву, передавать его распоряжения и замечания. Впереди и позади следуют подразделения конвоя с пулеметами на возках: часть уфимского отряда под командованием Зенцова (часть осталась в Тобольске) и группа солдат старой тобольской охраны, возглавляемая подпрапорщиком Матвеевым. Опережая всех, идет в голове колонны кавалерийская разведка. Далеко позади, держась на постоянной дистанции, но не теряя колонну из виду, следуют уральские и омские конные группы.
      Через Иртыш переправились по льду, уже покрытому талой водой. Яковлев гонит колонну вперед безостановочно, не давая передышки. В ложбинах еще лежит снег, где повыше - земля голая, приходится на остановках пересаживаться то в сани, то в повозки. Первый короткий привал устраивается в 90 верстах от Тобольска. В придорожном трактире пассажиры напились чаю, колонна снова выходит в путь.
      Переночевали (с 26 на 27 апреля) в селе Иовлеве, у впадения Тавды в Тобол, покрыв за первый день 130 верст. Для трех членов семьи конвойные втащили в придорожный двухэтажный дом раскладные кровати, взятые из Тобольска. В 8 часов утра, позавтракав, поехали дальше. Не без затруднений сделали в этот день еще одну переправу - через Тобол, где местами вода уже шла поверх льда. Александра Федоровна отказалась переезжать через реку, заявив Яковлеву, что боится. Транспорт был услан вперед, из ближайшего села доставили доски, сделали кладки. Поддерживаемые под руки Боткиным и Долгоруковым, Александра Федоровна и Мария, скользя по льду и талой воде, гуськом перебрались через полыньи и трещины по этим мосткам и далее, сажень десять до берега, проехали на пароме. Николай до парома ехал напрямик по льду на тарантасе. Он вообще всю дорогу был оживлен, держался непринужденно, много разговаривал с Яковлевым, с окружающими. Ямщик Севастьянов (19) потом рассказывал, что "царь все гутарил с Яковлевым да спорил, и про политику, и про все такое прочее, наседал на него страсть как, прямо-таки прижимал его на обе лопатки". В пути Николай просил Севастьянова дать поправить лошадьми, тот отказал - кони, сказал ямщик, "горячие, сибирские... так что тебе, ваше величество, с ними, поди, и не справиться"... (20)
      Авдеева, верхом на своем коне поравнявшегося однажды с тарантасом, Николай спросил, сколько лет он прослужил в кавалерии. Тот ответил: не служил вовсе, "ни одного дня". "После чего Николай посмотрел на меня недоверчиво, пришлось объяснить ему, что это я с детства, в киргизских степях, научился так верхом ездить".
      В отличие от своего супруга, Александра Федоровна всю дорогу была мрачна, почти не разговаривала. Мария держала себя общительно, охотно болтала с бойцами охраны. Яковлев на стоянках все вертелся вокруг обеих дам, изображал собой галантного кавалера, так и сыпал шутками и анекдотами. Из села Покровского, где колонна сделала привал у распутинского дома, этот эсеровский борец за революцию послал в Тобольск на имя Кобылинского телеграмму: "Едем благополучно. Как здоровье Маленького. Христос с вами. Яковлев". Здесь, у самых стен деревенской обители покойного старца, бывшая царица получила возможность еще раз всплакнуть о нем.
      Когда выезжали из Покровского, Александра Федоровна из своего тарантаса на ходу осенила крестным знамением группу мужиков, собравшихся на околице. Из толпы послышался смех, донеслись насмешливые возгласы. Кто-то из мужиков выкрикнул: "Саша, а где твой Гриша?"
      Александра Федоровна потупилась и не поднимала головы, пока тарантас не выехал за село.
      По пути в деревнях все знали, что везут бывшего царя и бывшую царицу, хотя организаторы переезда старались не разглашать это. Там, где проезжали днем или под вечер, улицы бывали полны народу. Многие, чтобы лучше видеть, забирались на крыши домов, на верхушки колоколен, деревьев, оград. Наблюдали проезд большей частью молча, но иногда и до Николая доносились насмешливые выкрики, вроде: "Что, доцарствовался?" "Ну как, субчик, навоевался?.." "Наломал наших костей, а?"
      По лесным и полевым дорогам, местами обратившимся в топи, по мосткам и паромам через три широкие реки, по хрупкому льду этих рек, покрытому талой водой и ежеминутно готовому треснуть и раздаться, колонна под начальством Яковлева покрыла за 40 часов 280 верст и в десятом часу вечера въехала на улицы Тюмени.
      На подступах к городу колонну встретил во главе кавалерийского эскадрона Н. М. Немцов - руководитель тюменских большевиков, член партии с 1897 года, активно участвовавший в организации охраны пути от Тобольска до Тюмени. Выйдя навстречу колонне, отряд Немцова повернул обратно вслед за ней и проводил ее через город до вокзала.
      Вскоре вдоль перрона тюменского вокзала, пыхтя и поскрипывая, пополз маневровый паровоз. Он вытянул сюда состав в шесть пассажирских вагонов, обозначенный в расписании как "внеочередной поезд No 42 Самаро-Златоустовской железной дороги". Началась посадка. Романовы разместились в отдельном вагоне в середине состава. В центре этого вагона занял купе Яковлев. Справа от него поместились отдельно Николай и Александра Федоровна, слева - дочь бывшего царя и Анна Демидова. Еще три отделения рядом - для прислуги и приближенных. В крайних купе у выходов - командир отряда Зенцов и начальник караула. Посты поставлены в концах коридора и тамбурах. Вся охрана в этом вагоне была подобрана из уфимского, то есть яковлевского, отряда.
      Чуть позднее полуночи (на 28-е апреля) посадка и погрузка закончены, в трех средних купе главного (срединного) вагона слугами развернуты на полках постели, суматоха улеглась, на платформе и в поезде воцаряется тишина. У поезда появляется Немцов. Он о чем-то переговорил с Яковлевым, оба уходят на телеграф. Вскоре Яковлев возвращается (без Немцова) и, пройдя по вагонам, вполголоса передает по рядам бойцов, что у него сейчас состоялся разговор с Москвой и что из центра ему ведено ехать не в Екатеринбург, как намечалось ранее, а в Москву. Поэтому он приказывает: поезду идти по маршруту Омск Челябинск - Самара. В 5 часов утра (28 апреля), когда пассажиры в своих купе крепко спят, поезд No 42 тихонько трогает с места и выходит по направлению на Омск.
      Дежурный по Уральскому Совету в то утро ждал телеграфного подтверждения выхода поезда No 42 из Тюмени в екатеринбургском направлении. О том, что такие сообщения будут регулярно посылаться Совету по мере продвижения поезда, Голощекин и Яковлев договорились в Уфе. Первый сигнал (о выходе поезда) должен был поступить в Совет 28 апреля в 6 часов утра. Сигнала не было. Дежурный забеспокоился. По указанию председателя президиума Уральского Совета А. Г. Белобородова послан в Тюмень телеграфный запрос. Ответа нет. Лишь когда в Тюмень пришел отставший от Яковлева уральский конный отряд и обнаружил уход поезда в омском направлении, екатеринбургские власти в 10 часов утра из телеграммы своих красногвардейцев узнали, что Яковлев пустился на какую-то авантюру.
      Срочно созван президиум исполкома. Он решает принять чрезвычайные меры. Под грифом "Всем, всем, всем" из Екатеринбурга по России передан телеграфный призыв воспрепятствовать преступлению, задуманному Яковлевым. Уральский Совет объявляет Яковлева изменником делу революции и ставит его вне закона. На призыв уральцев откликнулся Западно-Сибирский Совет. На перехват поезда выходит из Омска конный отряд. Он спешит наперерез Яковлеву к узловой станции Куломзино, откуда поезд может повернуть на Челябинск.
      Тем временем Яковлев, набирая максимальную скорость, в пути узнает, что преследование началось. На станции Люблинская он останавливается, отцепляет паровоз с одним вагоном и, оставив поезд под охраной отряда, уезжает в Омск. Представитель Западно-Сибирского Совета, встретив его на вокзале, рекомендует "одуматься, пока не поздно", подчиниться указаниям и ехать в Екатеринбург. Яковлев желает еще раз переговорить с центром. Получив связь со Свердловым, он солгал ему, будто уральцы и омичи объединились против него в заговоре, он сам и его пассажиры якобы находятся под угрозой "расправы". Он попросил у председателя ВЦИК разрешения увезти и скрыть Романовых "в подходящем месте", где под его, Яковлева, надзором они смогут переждать "до прояснения обстановки". Свердлов велел ему ехать в Екатеринбург и сдать Романовых уральским областным властям.
      Яковлев понял, что попал в тупик. Через Куломзино прорваться он не мог. Не было уверенности, что охрана и помощники в поезде будут и дальше верить его ссылкам на указания Москвы. Возвратившись к поезду, он приказывает повернуть обратно в Тюмень с последующим направлением на Екатеринбург.
      Точного расчета в действиях Яковлева, видимо, не было. Он надеялся достигнуть цели, применяясь к обстоятельствам. Сначала ему мерещилась возможность прорыва в центральные губернии, а оттуда при благоприятных условиях - поворота на юг, к границе зоны германской оккупации. Потом, как отмечают его современные почитатели, "какое-то место в его расчетах заняло и то соображение, что за Омском, если его достигнуть, открывается тысячекилометровый свободный путь к Тихому океану" (21). Затем у него возник вариант: на пути к Самаре высадить Романовых и скрыть их в горах в Уфимской губернии (откуда Яковлев, по его словам, был родом). Сами Романовы, по-видимому, чувствовали и догадывались, что этот человек готовит их бегство, они мало-помалу прониклись доверием к нему. На семейных совещаниях в средних четырех купе Александра Федоровна говорила: "Это хороший человек, его нам послали добрые люди, он хочет нам добра" (22). Николай сказал о нем: "Это человек неплохой, прямой, он мне определенно нравится" (23). Такое отношение Романовых к Яковлеву питалось их предположением, что, по словам Соколова, его руками "немцы увозили государя и семью ближе к расположению своих вооруженных сил на территории России" (24). Бывший царь, по словам того же автора, "правильно понял Яковлева... Скрываясь под маской большевика, тот пытался увезти царя и наследника, выполняя немецкую волю. Нельзя не видеть этого, если вдумчиво отнестись к тому, что делал Яковлев в Тобольске и в пути. Цель увоза, несомненно, носили политический характер" (25). И далее еще раз ставя вопрос, "какая сила, зачем и куда увозила царя" колчаковский следователь Соколов признает, что Николай, собственно говоря, "сам дал ответ на эти вопросы. В лице Яковлева, в этом "неплохом и прямом человеке", он видел посланца немцев..." "Будучи враждебен намерениям большевиков, Яковлев был посланцем иной, небольшевистской силы. Действуя по ее директивам, он вез царя не в Екатеринбург, а попытался увезти его через Омск в другое, недоступное для большевиков место" (26).
      Попытка не удалась. Авантюра провалилась. Дерзкое кружение по сибирским железнодорожным магистралям двойного шпиона-диверсанта, называвшего себя Яковлевым, кончилось ничем.
      Главный пассажир заметил эту неудачу не сразу. Неладное он заподозрил лишь после стоянки на Люблинской. По названиям попутных станций, по беготне охраны, по случайным обрывкам фраз конвойных он почувствовал, что едет не в Москву. Ночью, когда поезд прошел через погруженную в темноту Тюмень, он уже был убежден, что едет в Екатеринбург. На рассвете 30 апреля он вышел из своего купе и, увидев в коридоре П. М. Матвеева, направился к нему, явно нервничая. Последний потом вспоминал:
      "Вдруг он меня спрашивает:
      - Скажите, вопрос определенно решен, что мы останемся в Екатеринбурге?
      Получив от меня утвердительный ответ, он сказал:
      - Я бы поехал куда угодно, только не на Урал.
      На мое замечание, что не все ли равно, куда ехать, раз везде в России Советская власть, он ответил, что все-таки на Урале ему оставаться не хочется, так как, судя по местным газетам, уральские рабочие настроены резко против него".
      Из газет, которые на станциях покупал для него Яковлев, Николай знал, что уральские рабочие настроены "против него". Но он не знал, да теперь это вряд ли было бы для него интересно, что уральцы раскрыли и Яковлева. Впрочем, бывший особоуполномоченный дешево отделался. Судьбе угодно было предоставить ему еще немного времени, чтобы он окончательно рассеял сомнения насчет того, что он в действительности собой представляет.
      По возвращении из тобольской экспедиции домой екатеринбургские бойцы, следовавшие за колонной Яковлева, пришли в уральский Совет с требованием: Яковлева арестовать, поезд его обыскать. Это не было сделано. Президиум ограничился вызовом Яковлева для объяснений. Авдеев и Заславский выступили на заседании исполкома с резкими обвинениями. Отвечал им Яковлев уверенно и даже развязно. Его объяснения сводились к тому, что в Москве ему действительно указано было везти Романовых в Екатеринбург, но в пути он уловил, что Авдеев и Заславский собираются совершить покушение на Романовых. Поскольку, сказал он, Я. М. Свердлов указал ему охранять семью всеми средствами, он и решил спасти ее путем увоза в другом направлении. Предъявил ленту записей своих разговоров с Президиумом ВЦИК. Лента показала, что Яковлев, ссылаясь на угрожающие Романовым опасности, просил у Москвы разрешения увезти их в Уфимскую губернию и на время скрыть "в горах", в чем ВЦИК ему отказал. Выслушав сбивчивые объяснения особоуполномоченного, Уральский Совет, удовлетворенный уже тем, что Романовы доставлены и содержатся в надежном месте, решил отпустить Яковлева подобру-поздорову в Москву (Дидковский, заместитель председателя Совета, сказал: "Пусть они там сами с ним разберутся").
      Из Москвы Яковлев прежде всего послал телеграмму в Тобольск своим помощникам в оставленной там части уфимского отряда. Она гласила: "Собирайте отряд. Уезжайте. Полномочия я сдал. За последствия не отвечаю. Яковлев".
      Он получил назначение военным комиссаром на Самарский фронт и в одну из темных октябрьских ночей 1918 года перешел через линию обороны к противнику. Доставленный к белочешскому генералу Шениху, заявил ему о желании "обратить оружие против коммунистов". Он был принят в колчаковскую армию. В белогвардейских газетах тех дней выступил с серией статей, покаялся в своих большевистских грехах. И все же ни эти показания, ни ставшая известной его попытка увезти и спасти Романовых не сослужили ему службу в глазах озверевшей белогвардейщины. 30 декабря 1918 года по приказанию полковника контрразведки Клецанда Яковлев был арестован и отправлен в штаб Колчака. Здесь он попал к полковнику Зайчеку, белочешскому начальнику контрразведывательного отряда при штабе "верховного правителя", бывшему офицеру австро-венгерской армии. Из рук последнего он живым не вышел.
      Соколов в своей книге ругает Зайчека за "бесполезное и до дикости бессмысленное уничтожение важнейшего свидетеля последнего этапа бытия и страданий царской семьи".
      В девятом часу утра 30 апреля поезд No 42 медленно приближается к Екатеринбургу, приглушив пары. На площади перед вокзалом собралась толпа. Это местные жители, в большинстве рабочие. Не исключается опасность эксцессов. Прибывшие на станцию члены президиума Совета указывают путейской администрации: сначала остановить поезд на станции Екатеринбург-111 (товарная), где высадить трех пассажиров Романовых; затем подтянуть состав с остальными пассажирами к главному вокзалу.
      Задолго до подхода к городу Романовы одеты и стоят в своих купе, готовые выйти. Не доезжая двух верст до главного вокзала, поезд останавливается. Трое пассажиров спускаются на платформу. Яковлев прощается с ними без всякого признака эмоций на тщательно выбритом лице.
      Посреди пустынной, но по краям оцепленной красногвардейским кордоном площадки у станции Екатеринбург-111 стоят два автомобиля. Из-за длинных складских амбаров показались трое Романовых, пробирающихся через пути в сопровождении Авдеева. Навстречу им пошли председатель Уральского Совета А. Г. Белобородов, его заместитель Б. В. Дидковский, член президиума Совета Ф. И. Голощекин. Поздоровавшись с новоприбывшими, Белобородое приглашает их занять места в машинах.
      В первом автомобиле сели на заднее сиденье Николай, его супруга и дочь; рядом с шофером Самохваловым (27) занял место Дидковский.
      Во втором автомобиле поместились на заднем сиденье Белобородов и Авдеев, рядом с шофером Загоруйко (28) сел Голощекин.
      Без охраны, не привлекая внимания ранних прохожих, машины пересекли центр города. На углу широкой улицы и узкого переулка остановились у какого-то парадного подъезда. Белобородов вышел из автомобиля и, подойдя к Николаю, который в этот момент выбирался из другой машины, сказал ему:
      - Гражданин Романов, вы можете войти в дом.
      Западная реакционная пропаганда до сих пор не перестает изощряться в придумывании всевозможных "конфликтов", которые якобы имели место в 1918 году в органах советской власти и среди тобольской охраны в связи с перемещением Романовых в Екатеринбург.
      Некоторые из версий:
      а) Москва якобы хотела отпустить Романовых на свободу и выслать их за границу, но этому помешали "слишком радикальные" местные власти;
      б) без санкции Москвы Урал сам не решился бы ничего предпринять; поэтому ответственность за последовавшие решения падает целиком на центральные власти;
      в) Романовы погибли потому, что Урал не повиновался указаниям Москвы и даже пошел им наперекор, что подтвердила безнадежная попытка Яковлева;
      г) по ходу мнимой распри между Москвой и Екатеринбургом Яковлеву удалось перехватить царскую чету, что и обрекло ее на гибель;
      д) соперничали между собой Екатеринбург и Омск; последний по вялости действий "проиграл", хотя имел преимущественное право распоряжаться в районе Тобольска;
      е) солдаты охраны якобы сами давали Николаю возможность бежать;
      ж) распри внутри конвоя, а также между Кобылинским, Панкратовым, Татищевым и Гермогеном якобы обрекли на провал планы бегства.
      Все эти версии противоречивы, надуманны и не отвечают тому, что в действительности происходило.
      (1) "Die Welt", 15.VII.1968, S. 16
      (2) Там же, 10.VII.1968, S. 6.
      (3) Упоминаются, в частности, две книги де Куэ, содержащие эти утверждения: The tragic Tsarina; The dead only talk at the last Judgment. Viktor Alexandrоv. The end of the Romanovs. Little and Brown. Boston-Toronto, 1966, p. 211. Далее в сносках: "Аlехandrоv, p.".
      (4) Alexandrov, p. 212.
      (5) Там же,
      (6) Alexandrov, p. 212.
      (7) Там же.
      (8) Там же, стр. 205.
      (9) Там же, стр. 211.
      (10) Там же, стр. 212.
      (11) Alexandrov, p. 206.
      (12) Не отрицая, что Романовы уезжали из Тобольска с заветной мечтой попасть в конце концов за границу, шпрингеровская пресса воспроизводит следующий факт: "Дочь доктора Боткина, последовавшая за своим отцом в Тобольск, после отъезда царской четы из Тобольска в апреле 1918 года спросила полковника Кобылииского: "Как вы полагаете, будут ли их подвергать допросам?" Кобылинский ответил: "Почему допросам, каким? Никаких допросов не будет и не может быть. Я уверен, что их везут в Москву, из Москвы доставят в Петроград, а оттуда скорей всего через Финляндию отправят в Норвегию". "Die Welt", 26. VII. 1968, S. 12.
      (13) Н. А. Соколов. Убийство царской семьи. Берлин, 1925. стр. 212. Показания Жильяра. Далее в сносках: "Соколов, стр.".
      (14) А. Д. Авдеев. Записки коменданта. "Красная новь", 1928, No 5, стр. 191. Далее в сносках; "Авдеев, стр.".
      (15) Татьяна Боткина. Воспоминания о царской семье и ее жизни до и после революции. Белград, 1921, стр. 47. Далее в сносках: "Боткина, стр."
      (16) Соколов, стр. 122.
      (17) Там же, стр. 211.
      (18) Пьер Жильяр. Трагическая судьба русской императорской фамилии. Воспоминания бывшего воспитателя наследника цесаревича. Ревель, 1921, стр. 60. Далее в сносках: "Жильяр, стр.".
      (19) Белогвардейцы разыскивали крестьянина Томской губерния Севастьянова Ивана Фомича. Обнаружив, подвергли его зверским пыткам и истязаниям. Расстрелян был белыми в Тюмени в сентябре 1918 года.
      (20) Этот эпизод приводится Авдеевым в его очерке в "Красной нови".
      (21) Welt am Sonntag", 28.VII. 1968, S. 26.
      (22) Соколов, стр. 93.
      (23) Там же, стр. 94.
      (24) Там же, стр. 44.
      (25) Соколов, стр. 45.
      (26) Там же.
      (27) П. Т. Самохвалов значился в проскрипционных списках колчаковской прокуратуры; был обнаружен и расстрелян в Омске в марте 1919 года.
      (28) С.Т. Загоруйко разыскивался колчаковцами в соответствии с проскрипционными списками по "екатеринбургскому делу"; арестованный во Владивостоке в июле, был расстрелян в Чите в августе 1919 года.
      Конец третьей книги
      М. Касвинов
      ДВАДЦАТЬ ТРИ СТУПЕНИ ВНИЗ
      * КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ *
      ДОМ НА КОСОГОРЕ
      28 апреля 1918 года в Уральский Совет явился по вызову екатеринбургский горный инженер и подрядчик Николай Николаевич Ипатьев. Принял его член исполкома Совета комиссар снабжения Петр Лазаревич Войков. Он объявил пришедшему, что в связи с чрезвычайным положением, о котором распространяться сейчас нет возможности, принадлежащий Ипатьеву дом временно реквизируется и поступает в распоряжение Совета. Вся мебель в доме должна остаться на месте. Прочие вещи могут быть убраны. Совет ручается за их сохранность.
      Комиссар добавил, что дом должен быть освобожден в течение двадцати четырех часов. Как только минет надобность, он будет возвращен владельцу.
      На другой день красноармейцы снесли вещи Ипатьева в кладовую, опечатали и заперли ее, после чего хозяин, получив ключ, удалился. Вечером того же дня вокруг Ипатьевского особняка - он теперь именовался "Домом особого назначения" - и внутри него были расставлены часовые. Внутреннюю охрану несли рабочие завода братьев Злоказовых, внешнюю - рабочие Сысертьского завода. В караульные команды вошло более полусотни человек, отобранных партийными и профсоюзными организациями.
      Рабочие двух этих заводов известны были своей революционной боевитостью. Злоказовские еще при Керенском вывезли хозяина за ворота на тачке и взяли завод в свои руки. Здесь и на Сысертьском сформировались первые на Урале отряды Красной гвардии. В дальнейшем многие рабочие этих заводов ушли с Красной Армией на фронт.
      Ипатьевский дом - на косогоре, на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка. Приземист, но виден издалека. На восточную сторону, к проспекту, дом обращен одним этажом; с тыльной, западной стороны, на откосе, - два этажа. К дому примыкает сад размером в полдесятины. Дальше каретник, конюшня, хозяйственный навес.
      Сюда и привезли Романовых - сначала Николая, Александру Федоровну и Марию, потом и остальных.
      Вместе с прибывшими вошли в дом председатель Уральского Совета Белобородов, его заместитель Дидковский и член президиума Совета Голощекин. Белобородов остановил группу, попросил внимания и объявил, что, по решению Советского правительства, бывший император Николай Александрович Романов с семьей будет находиться в Екатеринбурге, в этом доме, в ведении Уральского Совета впредь до суда над ним, Романовым.
      - Комендантом дома, - продолжал Белобородов, - Уральский Совет назначил Александра Дмитриевича Авдеева - вот он, перед вами. Имеются ли в данную минуту заявления, жалобы или вопросы? Нет... Если впредь будут - обращаться с ними в Совет через посредство коменданта Авдеева или его помощника Украинцева. А теперь граждане Романовы могут располагаться в доме по своему усмотрению, как им покажется удобней. В их распоряжении - большая часть второго этажа.
      Все это происходило утром 30 апреля 1918 года. Официальное же сообщение появилось в печати 10 дней спустя. Оно гласило: "Согласно решению Совета Народных Комиссаров бывший царь Николай Романов и его семья переведены на жительство из Тобольска в Екатеринбург и помещены в отдельном изолированном от внешнего мира помещении" ("Уральский рабочий", 9 мая 1918 г.).
      Романовы стали размещаться в ипатьевском доме.
      Николай с супругой и Мария (позднее вместо Марии - Алексей) заняли угловую комнату с двумя окнами на проспект и двумя в переулок. В соседней комнате, окнами в переулок, поселились потом дочери. Из этой комнаты дверь вела в столовую. Здесь спала Демидова. Еще одна комната, смежная со столовой, разделенная посредине аркой, считалась гостиной (или "залом") здесь спали доктор Боткин и слуга. Повар Харитонов и поваренок Леонид Седнев жили на кухне. "Караул поместился в двух комнатах около столовой. Чтобы идти в ванную и W. С., нужно проходить мимо часового у дверей караульного помещения. Вокруг дома построен очень высокий дощатый забор в двух саженях от окон; там стоит цепь часовых, в садике тоже" (1).
      Белобородов и Голощекин уехали. Дидковский и Авдеев прошлись вместе с новыми жильцами по комнатам.
      Здесь было не так просторно, как в тобольском губернаторском доме с его восемнадцатью комнатами. На семью в Ипатьевском доме пришлось четыре комнаты, но они были просторны и хорошо меблированы - Ипатьев, разбогатевший на казенных подрядах, жил на широкую ногу.
      Николай спокойно разглядывал обстановку дома. Не в пример супругу, Александра Федоровна пребывала в состоянии крайнего возбуждения, что сразу же вызвало инцидент, его некоторые западные авторы излагают, мягко выражаясь, неточно. Дидковский будто бы внезапно выхватил из рук Александры Федоровны ридикюль и стал перебирать его содержимое. Николай при этом будто бы крикнул: "Вы что себе позволяете? До сих пор мы, кажется, имели дело с порядочными людьми!"
      А вот как рассказывает о том же Авдеев, при сем присутствовавший.
      "...Из Тобольска Романовых увозили в спешке, потому их багаж там не досматривался. Еще до прибытия царской семьи в Екатеринбург президиум Уральского Совета постановил взять под контроль вещи Романовых, что, естественно, вызывалось обстановкой того времени.
      Первые чемоданы, доставленные на автомобиле в дом Ипатьева, были внесены бойцами охраны в коридор и там осмотрены в присутствии Авдеева и Марии. Затем Дидковский предложил Александре Федоровне предъявить к осмотру ее дорожный саквояж. Она бурно запротестовала, выражая свое негодование сначала на русском, потом на английском языке. Боткин, уже прибывший к тому времени в дом Ипатьева с вокзала, взял на себя роль переводчика. Он объяснил Авдееву и Дидковскому, что Александра Федоровна считает осмотр вещей издевательством и ставит в пример комиссарам корректное поведение Керенского.
      Саквояж, тем не менее, был осмотрен. Дидковский извлек со дна его маленький фотоаппарат и весьма детальный план Екатеринбурга. Александра Федоровна цеплялась за фотоаппарат, крича по-английски что-то столь для нас нелестное, что Боткин перестал даже переводить" (2).
      Дидковский пытался образумить Александру Федоровну, напомнив ей, что она здесь находится под арестом и следствием, но она не успокаивалась.
      Николай бесстрастно наблюдал всю эту сцену, не проронив ни слова.
      После осмотра чемоданы заперли в кладовой, а ключи отдали владельцам вещей...
      Как только Дидковский с Авдеевым ушли, Александра Федоровна вынула из сумки химический карандаш и отточенным острием врезала в глянцевитую белую поверхность оконного косяка знак свастики, надписав рядом: "17/30 апреля 1918 года".
      Надпись была сделана энергично. Жильяр заметил ее через три месяца, когда вошел в дом вместе с белогвардейскими следователями. Тогда он записал в своем дневнике: "На стене в амбразуре окна комнаты императрицы я сразу же увидел ее любимый знак "Swastika", который она столь часто рисовала... Она изобразила его карандашом и тут же крупными русскими буквами отметила дату 17/30 апреля, день прибытия в дом Ипатьева. Такой же знак, только без числа, был нарисован на обоях стены, на высоте кровати, принадлежавшей, видимо, наследнику" (3).
      Марков 2-й, повествуя в эмиграции о своих попытках увезти Романовых, пояснял: "Нашим условным знаком стала свастика... Императрица хорошо знала этот знак и предпочитала его другим..." (4).
      Любовь русской императрицы к свастике оживленно комментируется на Западе.
      Лондонская "Таймс", рецензируя недавно выпущенный американский двухсерийный фильм "Николай и Александра", назвала Александру Федоровну "фашиствующей Брунгильдой".
      Уже знакомый нам Александров главу своей книги, посвященную пребыванию Романовых в Екатеринбурге, так и озаглавил: "Под знаком свастики" (5). Автор отмечает "выявившийся в одном отношении исторический приоритет Александры Федоровны", а именно: "Задолго до того, как крюкообразный крест стал заносчиво выставлять себя напоказ на фасадах третьего рейха, его след прочертила на стене Ипатьевского дома в Екатеринбурге низвергнутая императрица" (6).
      ...Какие мысли владели бывшей русской императрицей, когда она выводила знак свастики на ипатьевском подоконнике? Быть может, она припоминала свою юность? Дармштадтцы дали ей тогда кличку "пехтфогель"- "незадачливая". И когда Людвиг IV увозил в Россию свою дочь, нареченную в жены Николаю II, то земляки Алисы бежали за коляской до самого вокзала с криками: "Пехтфогель, теперь-то уж не промажь!"; "Пехтфогель, оставь свои неудачи дома!"
      Еще в юности, до брака, она признавалась своей подруге фон Дзанков, сопровождавшей ее в поездке по России, в неприязни к "русским, один на другого похожим" (7).
      И теперь, в Екатеринбурге, она, видимо, все еще верит, что все изменится, что удача все же придет. Иначе зачем ей было заботиться о том, чтобы в Екатеринбург доставили драгоценности, вывезенные из Александровского дворца и оставленные, ввиду спешного отъезда, в Тобольске.
      "24 апреля, - записывает в те дни Жильяр, оставшийся в Тобольске при больном Алексее, - пришло от государыни из Екатеринбурга первое письмо, в котором она извещает нас, что их поселили в комнатах дома Ипатьева, что им тесновато, что они гуляют в садике, что город пыльный... В очень осторожных выражениях она давала нам понять, что надо взять с собой при отъезде из Тобольска все бриллианты, но с большими предосторожностями. Она условно называла ценности лекарствами" (8).
      Затем в Тобольск приходит второе письмо, на этот раз от Анны ("Нюры", "Нюты") Демидовой, оно адресовано няне Теглевой; в нем даются уже практические указания, "как поступить с драгоценностями", то есть как понадежнее скрыть и доставить их в Екатеринбург, причем теперь они для конспирации называются "вещами Седнева"... "Мы взяли несколько лифчиков из толстого полотна, положили драгоценности в вату и эту вату покрыли двумя лифчиками, а затем сшили вместе, так что драгоценности, покрытые с обеих сторон ватой, оказались зашитыми между двумя лифчиками" (9).
      Таким способом в две пары лифчиков вместилось "по 4 с половиной фунта драгоценностей... Один такой надела Татьяна, другой Анастасия... Драгоценности княжон были таким же образом зашиты в двойной лифчик, и его надела Ольга" (10). Изумруды, аметисты, жемчуга зашивали "в шляпы княжон, между подкладкой и бархатом... Из драгоценностей этого рода помню большую нитку жемчуга и брошь с сапфиром и бриллиантами... Отпарывали пуговицы с костюмов, вместо пуговиц вшивали бриллианты, обернув их сначала ватой, а потом черным шелком... Кроме того, под блузки на тело они надели много жемчугов" (11). С каковым многофунтовым грузом, то есть с камнями в лифчиках и с жемчугами на голом теле, и вышли три принцессы из тобольского губернаторского дома, чтобы отправиться к папе и маме за Иртыш.
      Драгоценности, накопленные династией Романовых за 300 лет, остались в дворцовых хранилищах в Петрограде и Москве. После Октября 1917 года они были взяты в собственность и под охрану государства. Ныне составляют особые государственные фонды - алмазный и золотой. Часть драгоценностей Романовы при выезде из Царского Села захватили с собой. Относительное их значение было как будто невелико, но абсолютная совокупная стоимость составляла миллионы золотых рублей. Конечная судьба этой доли состояния царя осталась не выясненной до конца. Частично вещи были разворованы в Тобольске приближенными Романовых.
      В это время в Тобольске спешно готовилась эвакуация оставшихся там членов семьи Романовых.
      С 26 апреля контроль над губернаторским домом переходит в руки Хохрякова. Он ставит во главе охраны (теперь красноармейской) рабочего Родионова, вместе с ним приступает к подготовке выезда оставшихся Романовых (Алексея и его трех сестер). 2 мая уволен Кобылинский. К середине мая Алексей поправило; г. Открылась весенняя навигация. В погожий майский день Хохряков и Родионов перевозят четверых Романовых на пароходе "Русь" (на нем они приехали сюда осенью прошлого года). Разместились на палубе 26 "свитских" и слуг.
      20 мая в 3 часа дня "Русь", охраняемая воинским отрядом, отходит от тобольской пристани; 22 мая в 8 часов утра пришвартовывается в тюменском речном порту. Отсюда пассажиры доставлены с пристани на вокзал и без задержек выезжают далее: Романовы - в классном вагоне, с ними 6 приближенных (включая "дядьку" Нагорного), остальные едут в вагонах товарных. Добился разрешения сопровождать вторую группу и едет в товарном вагоне также Кобылинский, хотя формально он отрешен от дел. Под утро 23 мая поезд (как уже было 30 апреля) останавливается на станции Екатеринбург-111, не доезжая до городского вокзала. Четырех пассажиров на той же пристанционной площадке ждут дрожки. И той же дорогой, спящими улочками и переулками, они доставлены в ипатьевский дом. Позднее прибыл с вокзала багаж (12).
      Через две недели после эвакуации из Тобольска бывшего престолонаследника и его сестер городом овладели белые.
      Теперь свита Романовых мало чем напоминает тот ее состав, в каком она выезжала десять месяцев тому назад из Александровского дворца. Одни отсеялись (по "сокращению штатов") еще в Тобольске. Других отделили от семьи в Екатеринбурге, в Дом особого назначения не пустили. Третьих за провокационные выходки отправили прямо в тюрьму. "Дядьку" Нагорного взяли было в ипатьевский дом, но через неделю он был арестован и очутился в тюрьме. Всем отчисленным от службы при семье приказано было незамедлительно покинуть пределы Урала. Исключительную льготу дали врачу Деревенько (лечившему Алексея): ему Уральский Совет разрешил остаться в городе, проживать на частной квартире, в любое время суток входить в ипатьевский дом. Жильяру и Гиббсу приказано было уехать из Екатеринбурга в тот же день, когда они сюда прибыли. Им Родионов в 5 часов пополудни принес на вокзал проездные документы. Объяснив, что в их услугах в России больше не нуждаются, он рекомендовал им, как иностранным подданным, продвигаться подальше на запад, "на свою сторонку". Этого здравого совета они не послушались, от выезда из Екатеринбурга уклонились, остались жить в товарном вагоне на пристанционных путях. Ухитрились пробыть здесь до 3 июня, когда екатеринбургские железнодорожники нашли способ избавиться от них: прицепили вагон к так называемому беженскому поезду, направлявшемуся на восток, и в результате оба 15 июня очутились в Тюмени. Они явились в Тюменский городской Совет с требованием денег и документов на право дальнейшего проезда по России "по свободному выбору", но были арестованы. Пока местные органы советской власти разбирались, как поступить с англичанином и швейцарцем, белые 20 июля захватили Тюмень и извлекли обоих из милицейского карцера. После 25 июля, когда пал и Екатеринбург, Жильяр и Гиббс снова появляются в этом городе, теперь уже как участники белогвардейского следствия по "екатеринбургскому делу". Вместе с ними "неоценимые услуги следствию" оказали всплывшие снова на поверхность Эрсберг, Тутельберг и пресловутая графиня Софья Карловна Буксгевден...
      В конечном итоге от всей экспедиционной группы, отправленной из Царского Села Керенским летом семнадцатого года, остались к концу мая 1918 года в ипатьевском особняке: семеро членов семьи Романовых и пятеро обслуживающих (доктор Боткин, лакей Трупп, комнатная девушка Демидова, повар Харитонов, поваренок Леонид Седнев).
      Вопреки измышлениям господ Масси, Фрэнклэнда, Хойера и их американских и западногерманских коллег, обращение с Романовыми в ипатьевском доме оставалось неизменно корректным и человечным. Охрана была очень далека от намерения "мучить" и "унижать" их. Романовых в доме Ипатьева не "лишали воды и света"; не "ограничивали 30 минутами прогулки в день"; не "терзали недоеданием"; не "унижали и оскорбляли режимом карцера". Напротив. В комнатах второго этажа поддерживался (насколько это возможно было в тогдашних условиях) элементарный комфорт; расписание дня, чередование занятий было в основном оставлено на усмотрение заключенных; часы для прогулок в саду они выбирали сами; во внутренний распорядок их жизни комендатура, как правило, не вмешивалась. Был у них достаточный врачебный уход: взрослых обслуживал Боткин, Алексея - Деревенько; были нужные лекарства. Красноармейцы, по приказу коменданта, не раз ходили по городу в поисках священника (приводили в дом, например, священника Сторожева, который и устраивал богослужения для заключенных).
      "Дом был отвратительно грязен", - пишет Вильтон. Николай в дневнике в первый же день записывает: "Дом хороший, чистый". "Царевны спали на матрацах на полу" (Вильтон). "Прогулки во дворе были ограничены пятью минутами в день... Питьевая вода была рационирована" (Альмединген). "За стол, покрытый грязной клеенкой, их (Романовых. - М. К.) сажали вместе с прислугой и солдатами... Не хватало тарелок, ложек, вилок. Поэтому они пользовались ложками и вилками по очереди. Ели из общей миски деревянными ложками. Караульные подсаживались к столу; грязными пальцами брали из блюда еду, опираясь локтями о стол, толкали царя и царицу... иные стояли за государыней, навалившись на спинку ее стула и задевая ее" (Вильтон). Караульные за столом "курили... плевались, разбрасывали объедки, нарочито говорили при княжнах непристойности, выкрикивали похабные слова, орали революционные песни". "Пища была отвратительной... В этом отношении делалось все, чтобы довести заключенных до отчаяния. Утром - плохой чай без сахара, с черным хлебом, оставшимся со вчерашнего дня. К обеду - очень жидкий суп и котлета, имевшая весьма мало общего с мясом"... И ко всему этому отсутствие столового и постельного белья.
      Правды во всем этом - менее крупицы. Владелец дома Ипатьев упрятал в кладовые под сургучные печати свою посуду и белье, почему и недоставало в первые дни ни того, ни другого. Но вскоре все необходимое, включая дополнительные кровати, было доставлено властями в дом. Перечисленные выше "мытарства" Романовых - попросту злостные выдумки. Впрочем, сами сочинители выдумок, забывшись, иногда опровергают себя.
      Так, Вильтон признает: "Дом был в полном порядке, с ванной, горячей водой и олектрическим освещением" (13).
      Другой автор пишет: "Питались они, в общем, неплохо, а временами даже хорошо" (14).
      И в самом деле, питание было хорошим, если учесть продовольственные трудности того времени. Из лучшей в городе советской столовой заключенным ежедневно доставлялись обеды (обычно из нескольких блюд: мясные супы, жаркое, котлеты, компоты и т. д.). Прислуге был выдан примус, на котором пищу можно было подогревать (вначале это делал поваренок Седнев, а по приезде из Тобольска со второй группой - повар Харитонов). Когда в мае столовую на несколько дней закрыли, обеды для Романовых доставлялись с кухни екатеринбургской партийной коммуны. Готовила им жена одного ответственного работника (колчаковцы потом усиленно разыскивали ее, а найдя, расстреляли).
      Вопреки тому, что утверждает г-н Хойер, комендатура не запрещала закупку дополнительного продовольствия для Романовых на городском рынке (на их собственные средства); допускались неограниченно и "приношения" Романовым из окрестных монастырей. Систематически доставлялись им, в частности, из Ново-Тихвинского женского монастыря масло, сливки, молоко, колбасы, свежие овощи - редиска, огурцы, молодой картофель и т. д. Лживо утверждение Соколова, будто в доме Ипатьева удивлялись, "чем жива бывшая императрица". Она якобы питалась одними макаронами, которые подогревали на сковородке на примусе Седнев или Харитонов.
      Монашек с даровыми продуктами караульные не гнали от дома, как изображает Хойер, а зачастую сами передавали им просьбы от заключенных. Например, Авдеев, которого Николай в дневнике называл своим врагом ("лупоглазый"), не раз передавал монашкам его просьбу принести табак, в то время остродефицитный, что они и выполняли.
      Впрочем, обратимся к записям самого Николая: "Еда была отличная и обильная и поспевала вовремя" (15). "Еда была обильная, как все это время, и поспевала в свое время" (16).
      Можно лишь присоединиться к выводу, сделанному одним из уже знакомых нам заокеанских авторов:
      "Рискуя повториться, мы должны снова отметить, насколько более благоприятными были эти условия в сравнении с теми, в какие попадали когда-то поборники свободы, заточенные в Шлиссельбург... До самой победней своей минуты Романовы не подвергались дурному обращению" (17).
      Конечно, при желании можно было найти повод для капризов. Даже для скандала - это Александра Федоровнa позволяла себе не раз. Ее истерика перед Дидковским с первых минут в Ипатьевском доме - лишь один из таких случаев. Еще эпизод из той же серии. Она заявляет Авдееву и Украинцеву, что слишком мало слуг взяли в дом. Требует, чтобы пустили в дом прибывших с тобольской второй группой. Комендатура отказывает. Как обычно, Александра Федоровна в возбуждении переходит с русского (ломаного) языка на английский, при том "обращается в сторону Боткина, который должен переводить то, что на кричит... Оказавшись между двух огней, доктор повторяет одно: Алекандра Федоровна протестует, она требует к себе председателя областного исполнительного комитета, требует передать (ее протест) в Москву" (18).
      Является в качестве представителя Совета П. Л. Войков. Он готов выслушать претензии.
      "Рассчитывая, по-видимому, что Войков не знает английского языка, Александра Федоровна при его появлении начала кричать, топать ногами и наступать на доктора Боткина, пятившегося от ее наступления; все ее крики были, конечно, по нашему адресу.
      Тогда Войков быстро остановил ее и спокойным тоном попросил доктора Боткина передать бывшей царице, чтобы она не забывала, что она находится под арестом, и была бы в выражениях более корректна, изложила бы коротко сущность жалобы и не задерживала бы его. Он очень занятый человек и не хочет слушать ее истерические крики.
      После этого доктор Боткин приступил к изложению ее жалобы. Заключалась ее жалоба в том, чтобы были возвращены все ее слуги и во всяком случае не меньше 30 человек. Если областной исполнительный комитет не удовлетворит ее просьбу, она попросит передать ее жалобу в Москву, В.И. Ленину.
      Войков сказал, что слуг им не прибавят, потому что в этом нет надобности. А жалобу, если она желает, он может передать в Москву, - только пусть она изложит в письменной форме. На чем и кончился инцидент" (19).
      Иногда Александра Федоровна демонстрирует нечто вроде голодовки встает из-за стола, не притронувшись к еде. Поваренок Леонид Седнев уносит на кухню ее любимые макароны, приготовленные по ее вкусу. Таким образом, она надолго, на полвека вперед, обеспечила своим западным биографам возможность рисовать трагический облик императрицы-великомученицы, которую Россия якобы "сделала козлом отпущения за все свои исторические упущения и неудачи" (20). Но даже и среди сочувствующих Александре Федоровне не все восторгаются ею. "Надо признать, что в те дни ее личных испытаний она мало что обнаружила в себе от русской императрицы. Она своим поведением скорее напоминала супругу прусского генерала, постоянно изводящую окружающих в сознании своего значения" (21).
      Дочери Николая выглядели в Ипатьевском доме здоровыми и оживленными, как, впрочем, и их отец. "По виду его, - свидетельствовал бывший комендант, - никак нельзя было сказать, что он арестованный, так непринужденно весело он себя держал... Доктор Боткин говорил, что Николай Александрович вообще никогда не был таким полным, как во время своего екатеринбургского заключения" (22). Да и по другим (включая белоэмигрантские) описаниям, как и на сохранившихся екатеринбургских фотоснимках тех дней, Николай и его дочери меньше всего похожи на больных или изможденных, даже на усталых. "Царь по внешнему виду был спокоен, ежедневно выходил с детьми гулять в сад... Он по виду был здоров и не старел, седых волос у него не было, а супруга его начинала седеть и была худощава. Она в сад не выходила никогда, только на крыльцо, Иногда на крыльце сидела возле сына... Дети же вели себя обыкновенно и улыбались при встречах с караульными. Разговаривать с ними запрещалось. Неоспоримо во всяком случае то, что за время их заключения в ипатьевском доме никакого издевательства над царем и его семейством не делалось и никаких оскорблений и дерзостей не допускалось" (23).
      Николай держался непринужденно, просто.
      Впрочем, многим из тех, кто его наблюдал в те дни, казалось, что он, прикрываясь напускным простодушием, хитрит, присматривается, прислушивается, хочет уяснить для себя, что вокруг него происходит (24).
      Гуляя по саду, Николай увидел, как Медведев, боец охраны, рвет лопушки и складывает в кисет. Заинтересовался, подошел, стал расспрашивать: "Вы что это делаете, для чего рвете"? Тот ответил: "На курево, нет табака". - " Неужели ? " - удивился, отошел что-то бормоча... (25)
      Там же, в садике, прогуливаясь, однажды остановил взгляд на вооруженном караульном. Это был сысертьский рабочий Фомин: пиджак, стоптанные полуботинки, замасленная кепка. Николай подошел к нему: "Вот вы под ружьем, вроде как бы солдат, а формы воинской у вас никакой нет. Почему?" (Почти вся охрана в ипатьевском доме ходила в штатском.) Фомин ответил; "Не во что одеться. Провоевали всю одежду, нам ничего не осталось" (26).
      Комендант рассказывает:
      "...Он спросил меня, кто такие большевики. Я сказал ему, что пять большевиков - депутатов IV Государственной думы были им сосланы в Сибирь, так что он должен знать, что за люди большевики. На что он ответил, что это делали его министры, часто без его ведома.
      Тогда я его спросил, как же он не знал, что делали министры, когда 9 января 1905 года расстреливали рабочих перед его дворцом, перед его глазами.
      Он обратился ко мне по имени и отчеству и сказал: "Вот вы не поверите, может быть, а я эту историю узнал только уже после подавления восстания питерских рабочих" (мирное шествие к Зимнему дворцу в пятом году он и в восемнадцатом году все еще называл восстанием. - М. К.).
      Я ему ответил, что этому, конечно, не только я - не поверит ни один мальчишка из рабочей семьи" (27).
      Вышел он на прогулку по саду с дочерью Марией. У края садика сидят на скамье и наблюдают за ним, покуривая, двое: заместитель коменданта Украинцев, он же начальник караулов, и Воробьев - дежурный член исполкома Совета, он же ответственный редактор газеты "Уральский рабочий" (каждые сутки дежурил по Дому особого назначения кто-нибудь из членов исполкома). Подошел и подсел к ним доктор Боткин.
      "...Николай с дочерью быстрым и ровным шагом стали ходить по саду из конца в конец. Ходил он молча, сосредоточенно глядя себе под ноги, изредка перекидываясь словом с дочерью. Зато Боткин приставал ко мне со всякими расспросами...
      - Нас всех очень интересует, - сказал Боткин, - как долго нас будут держать в Екатеринбурге.
      - Этого я не знаю.
      - А от кого это зависит?
      - От правительства, конечно... Николай не принимал участия в разговоре, но, не переставая мерять солдатскими шагами дорожку, внимательно к нему прислушивался.
      Вдруг он круто повернулся и остановился перед нами.
      - Скажите, пожалуйста: Белобородов - еврей?
      Пораженный нелепостью и неожиданностью вопроса, я не сразу нашелся, что ответить.
      - Он на меня производит впечатление русского, - продолжал Николай.
      - Он русский и есть.
      - Как же он тогда состоит председателем областного Совета? недоумевающе протянул бывший царь.
      Оказывается, он был убежден, что во главе советских органов стоят только большевики-евреи...
      У меня не было никакой охоты читать бывшему царю уроки политической грамоты и разъяснять ему отличие национальной политики советской власти от его собственной, и я не совсем вежливо оборвал разговор.
      - Скажите лучше, нет ли у вас каких-либо заявлений или жалоб..." '
      Дальше идет такой разговор с Воробьевым:
      "- Скажите, пожалуйста, каковы сейчас отношения России с Германией?
      - Читайте газеты, - сказал я ему, -там все напечатано, что вас интересует.
      - Да мы уже две недели никаких газет не видели. Не знаю даже, какие газеты у вас в Екатеринбурге выходят.
      - У нас издаются две газеты: партийная - "Уральский рабочий" и советская - "Известия".
      - Партийная - это что? Что большевики издают?
      - Большевики.
      - Как бы это устроить, чтобы я мог эту газету получать?
      - Очень просто: взять и подписаться на газету. Будете получать ее через коменданта.
      - Как же мне подписаться?
      - Я редактор этой газеты. Дайте мне денег, и я сам ее для вас выпишу.
      Николай деловито осведомился, сколько стоит на месяц "Уральский рабочий и тут же в саду вручил мне подписную плату" (29).
      В мае чета Романовых отметила дни рождения: Александре Федоровне исполнилось 46 лет, Николаю - 50.
      В дневнике своем Николай отметил: "Дожил до 50 лет, даже самому странно. Погода стояла чудная, как на заказ. В 11 1/2 часов батюшка с диаконом отслужили молебен... Днем посидели в саду, греясь на теплом солнышке" (6 (18) мая 1918 года).
      А страна тем временем, зажатая в огненном кольце, осаждаемая со всех сторон соединенными силами внутренней и иноземной контрреволюции, вела тяжкую, кровавую борьбу.
      Еще минувшей зимой советской власти пришлось на востоке России отразить яростный натиск контрреволюционных банд. Одним из очагов белого движения в этой части страны стало Оренбуржье, откуда вышла дутовщина - вооруженный мятеж кулацких и белоказачьих элементов, организованный офицерами старой армии.
      Выступили они с оружием в руках уже через несколько недель после тобеды социалистической революции в Петрограде. В ночь с 14 (27) на 15
      (28) ноября 1917 года атаман А. И.Дутов, опираясь на возникший в Оренбурге буржуазно-помещичий "Комитет спасения родины и революции", напал в городе на Военно-революционный комитет и разгромил его, арестовал и бросил в тюрьму членов большевистской фракции областного и городского Советов, объявил всеобщую мобилизацию здешнего казачьего войска для борьбы против советской власти. Поддержанные казахскими и башкирскими буржуазными националистами, дутовцы вскоре перерезали коммуникации между центральными районами России и Сибирью, овладели Верхне-Уральском и Троицком, подкупили к Челябинску. Мятеж этот и сам по себе был серьезной угрозой для Советской республики; усугублялась же опасность еще тем, что на юге почти одновременно поднял мятеж другой белогвардейский атаман - А.М.Каледин. Завязались первые крупные сражения гражданской войны, в ходе которых покрыли героической славой свои знамена отряды В.А.Антонова-Овсеенко (декабрь 1917 года, район Харькова), Р. Ф. Сиверса (январь 1918 года, на Дону), П.А.Кобозева (тогда же, на Южном Урале). Под общим началом Кобозева мужественно действовали пролетарские формирования Самары (команующий В.К.Блюхер), Екатеринбура (П. 3. Ермаков), Перми (А. Л. Борчанинов), а также брошенные на подрепление им питерские батальоны рабочих и моряков. Соединенными усилиями этих отрядов и крестьянской бедноты, поднявшейся на борьбу в тылу у белых, первые наступательные операции монархистов на востоке России были сорваны; в ходе же контратак, предпринятых в марте-апреле под командованием В. К. Блюхера, Дутов был измотан, опрокинут и с остатками разбитой конницы бежал в Тургайские степи.
      Но дутовская и подобные ей авантюры были лишь частью обширного плана развязывания в России гражданской войны, задуманного врагами Советского государства. Субсидируемые англо-французскими империалистами с одной стороны, кайзеровским оккупационным командованием - с другой, Дутов и Каледин действовали на востоке и юге. Неспокойно было и в других местах.
      6 марта 1918 года в Мурманске английский крейсер "Глори" высадил десант; это было началом открытой антантовской интервенции на русском Севере.
      12 марта в Харбине объявил о формировании белогвардейского корпуса адмирал А. В. Колчак, в то время член правления КВЖД, к концу года "верховный правитель России".
      29 марта владивостокская эсеро-меньшевистская Дума призвала японцев.
      5 апреля во Владивостоке с японских кораблей высадился десант морской пехоты под командованием адмирала Като. Началась открытая интервенция на Дальнем Востоке.
      Апрель. Подавление пролетарской революции в Финляндии и усиление опасности для Петрограда.
      9 апреля. Отрыв буржуазией Закавказья от Советской России.
      Середина апреля. Новочеркасский мятеж.
      29 апреля. "Гетманщина" на Украине.
      Середина мая. "Красновщина" на Дону.
      На вторую половину мая приходится дальнейшее обострение обстановки в стране, терзаемой белогвардейскими мятежами и заговорами, одновременной интервенцией двух блоков империалистических держав.
      На следующий день после того, как в Екатеринбург прибыла из Тобольска вторая группа Романовых, в Мурманске с американского крейсера "Олимпия" высаживается очередной, на этот раз 10-тысячный десант антантовских войск, пришедших на помощь бывшим царским генералам (24 мая).
      Еще через день происходит событие, резко осложнившее общую Военно-политическую обстановку в Советской России вообще, в Сибири и на Урале - в особенности: поднял мятеж чехословацкий легион (25 мая).
      Странная то была сила. Сформировался легион (или корпус) в России в годы первой мировой войны из военнопленных чехов и словаков, изъявивших желание сражаться против Габсбургов и Гогенцоллернов, за освобождение своей угнетенной родины. Возглавили корпус бывшие офицеры австро-венгерской армии. Выйти на бой с немцами они не торопились, зато, настроившись враждебно к русской революции, вознамерились вмешаться в ее ход и развитие в пользу реакционных сил, снюхались с белогвардейцами и монархистами, изготовились выступить в подходящий момент на их стороне и вместе с ними. Такой момент, показалось им (и их западным патронам), выдался поздней весной 1918 года.
      К этому времени подразделения корпуса общей численностью до 50 тысяч человек вытянулись цепью вдоль железнодорожной магистрали от Пензы до Владивостока. Формально они использовали данное им Советским правительством разрешение на выезд из России в Западную Европу (через Дальний Восток). Но разрешение это было дано выезжающим только как частным лицам, а не как военнослужащим; оружие свое, эвакуируясь, они обязаны были сдать местным органам советской власти. Условие это было нарушено. Легион двинулся на восток как регулярное воинское соединение, вооруженное до зубов, во главе со штабами и под командованием офицеров, к тому же по пути вбирая в свои ряды местных белогвардейцев.
      25 мая 1918 года, во исполнение секретной директивы "Русского бюро" чехословацкого Национального совета (органа националистических кругов чешской крупной буржуазии, во главе которого стояли Масарик и Бенеш), части легиона совершают нападение на органы советской власти в Новониколаевске (нынешний Новосибирск) и Мариинске, захватывают контроль над этими, а затем и над другими городами. Вдохновители выступления исходили из расчета, что оно будет поддержано белогвардейскими мятежами в Москве, Ярославле, Рыбинске и других местах. Хотя наметки оказались неточными, тем не менее мятеж окрылил силы контрреволюции в России. Используя поддержку кулачества и белогвардейцев, корпус с исходных рубежей предпринимает серию энергичных атак на города и железнодорожные узлы Урала, Сибири и Поволжья с целью захвата этих районов, свержения в них советской власти, установления здесь контрреволюционной военной диктатуры. В полосе движения корпуса ширится волна кулацких бунтов. С разных сторон стекаются к белочехам бывшие царские офицеры, кулацкие и белоказачьи головорезы, помещичьи и буржуазные сынки. Главари легиона, среди которых все более заметную роль играет бывший военный фельдшер Рудольф Гайда, формируют из этих элементов боевые группы, способствуя таким образом созданию ядра будущей колчаковской армии. В то же время, ободренная диверсией иностранного формирования, волею судеб занесенного в глубину России, активизируется монархическая реакция в других районах страны; выкристаллизовываются разные псевдодемократические группки и клики, каждая из которых претендует на роль ведущей в лагере российской контрреволюции.
      В Самаре, захваченной белочехами, образуется эсеровское Правительство членов Учредительного собрания ("Комуч") во главе с В. В. Вольским.
      В Омске, захваченном белочехами, сформировано Временное Сибирское правительство во главе с П. В. Вологодским.
      В Оренбурге создано Войсковое правительство казачьего войска во главе с атаманом А. И. Дутовым.
      В Архангельске готовится провозглашение - под британским контролем власти Верховного управления северных областей России во главе с Н. В. Чайковским.
      Формируются всевозможные самозванные правительства, директории, дуумвираты и триумвираты на отторгнутых от Советского государства землях на Украине, в Грузии, Азербайджане, Донской и Закаспийской областях. Как правило, это кучки проходимцев, подкармливаемые казначействами и интендантствами двух западных милитаристских блоков.
      Напор всей нечисти, собравшейся по зову кайзера и Антанты, переход в наступление иностранных дивизий и следующих за ними белых банд должна была сдержать молодая, еще не окрепшая как следует Красная Армия. Опытному врагу призваны были противостоять малочисленные, лишь вчера укомплектованные, слабо вооруженные воинские части, а также разрозненные партизанские отряды.
      Серьезного боевого опыта защитники советской власти на Урале еще не имели; обучены были недостаточно; элементарными воинскими навыками овладевали в ходе борьбы. Тем не менее они преградили путь противнику, нанесли ему ряд сильных контрударов, на решающих направлениях вынудили его остановиться. По призыву Уральского и Западно-Сибирского комитетов партии тысячи коммунистов встали под ружье, пошли в первых рядах бойцов, вдохновляя их на борьбу против наемных банд международного империализма.
      Екатеринбургский комитет партии 14 июня объявил мобилизованными всех коммунистов. В те дни влились в ряды вооруженных защитников революции почти две трети состава уральской областной партийной организации. Ушли на фронт почти все рабочие Сысертьского, Нижне-Тагильского, Алапаевского и других заводов.
      Угроза Уралу обозначилась на второй день мятежа белочехов, 26 мая, когда они захватили Челябинск. Оседлав железнодорожную магистраль в этом узловом пункте, они двинулись в трех направлениях: на восток - к Омску, Кургану, на соединение с сибирской группой легиона; на запад - к Златоусту, на прорыв к своим частям, выступившим в Поволжье; на север - в направлении Кыштым - Екатеринбург. К последнему пункту Гайда и собравшаяся вокруг него белогвардейская свора рвались с особой яростью: они знали, что здесь в ипатьевском доме, с конца апреля находятся под стражей Романовы.
      Однако уже в первых боях на екатеринбургском направлении, в частности в сражении с белочехами и казаками, завязавшемся 28 мая у станции Аргаяш, красноармейцы и рабочие показали свою решимость сорвать эти замыслы контрреволюции. Положение ухудшилось, когда противник захватил Кыштым, очутившись в 130 верстах от Екатеринбурга, а с падением Златоуста двинулся по соединительной железнодорожной линии на Пермскую магистраль, рассчитывая обойти Екатеринбург и отрезать его от центра страны, лишив связи с Москвой и Петроградом.
      Отражая эту угрозу, подлинный героизм проявили отряды, присланные в помощь Красной Армии ближними рабочими районами. В те дни атаки белых на екатеринбургском направлении удалось отбить. У Аргаяша они были отброшены, на других участках Уральского фронта долго топтались на месте.
      В течение июня и первой половины июля защитники Урала ведут тяжелые бои, удерживая свои позиции под натиском превосходящих сил врага. Его усиленно снабжают правительства и военные миссии Антанты, складывается все более ощутимый его перевес в численности и вооружении. Под давлением белочехов с запада и востока и белоказачьих частей полковника Анненкова со стороны Славгорода пал Омск. Примерно в то же время легионерам с помощью эсеров и белогвардейцев удалось прорваться в Самару. 3 июля Дутов вторично захватил Оренбург. 8 июля интервенты захватывают Уфу.
      Вся железнодорожная магистраль от Самары до Иркутска и прилегающие к ней районы подпали под жестокую власть белых. Повсюду в этой зоне совершаются аресты и казни коммунистов, советских работников, активистов из рабочих и деревенской бедноты. Пали Пенза, Сызрань, Симбирск, Томск. С соединением челябинской, сибирской и поволжской групп легиона снова возросла наступательная активность белогвардейщины в направлении на Екатеринбург. К, середине июля 1918 года этот город представлял собой последнюю на Урале крупную преграду на пути сил контрреволюции, разлившейся черным пятном до Иркутска, а местами и до Владивостока.
      С дальних и близких расстояний палящее дыхание войны доносится до дома Ипатьева. Эхо канонады вибрирует в его дощатых заборах. Обитатели верхнего этажа жадно вслушиваются в отдаленный гул.
      Но пристально приглядываются и уральцы: что происходит в ипатьевском доме?
      Перед рабочими мартеновского цеха Верх-Исетского завода выступил с беседой о текущем моменте П. Л. Войков. Посыпались записки с вопросами.
      "- Скажите, - читает он одну из записок, - почему бывший царь находится в роскошном особняке, а не в тюрьме?
      - Причин много. Главная из них - гуманность советской власти.
      - Куда делись царские бриллианты?
      - Бриллианты изъяты комиссией Уральского Совета по акту, запечатаны и сданы на хранение до особого распоряжения.
      - Что за выстрелы раздавались на этих днях во дворе дома, в котором проживает царская семья?
      - Это были два предупредительных выстрела охраны, заметившей подачу сигналов из окна спальни бывшего царя" (30).
      Эвакуируя Романовых из Тобольска, советская власть считала, что перемещает их в тыл, за пределы досягаемости белых. В ходе внутренней войны, навязанной народу белыми, тыл стал фронтом. Те, кто жаждал заполучить царскую семью, чтобы использовать ее в своих целях, распространили и на Урал фронт боев и тем самым вновь поставили в порядок дня вопрос о ее судьбе. Романовы под стражей передвигались с востока на запад, из Сибири на Урал, а их "рыцари-освободители" катили вслед за ними свой вал террора, заговоров и массовых убийств во имя спасения царской семьи, навлекая на нее погибель. Такую связь причин и следствий не может сегодня, отрицать и западная антикоммунистическая пресса. "Удары, в те месяцы нанесенные белыми красным, роковым образом сказались на дальнейшей судьбе заключенных" (31). Точнее: "Американцы и англичане высадились в Мурманске. На юге старые генералы формировали белую добровольческую армию. В Сибири чешский легион численностью в десятки тысяч солдат захватил Омск и двигался к Екатеринбургу. Давление этих сил и толкнуло большевиков на крайние меры, направленные против возможности монархической реставрации" (32).
      Констатация, заслуживающая высокой оценки, если учесть, сколь редко шпрингеровская публицистика балует свою аудиторию хотя бы относительной близостью к истине. Впрочем, расщедрившись на такое признание, не заметил шпрингеровский автор в событиях восемнадцатого года одной, так сказать, мелочишки: кайзеровской оккупации значительной части территории России, а также происков вильгельмовской шпионско-диверсионной службы, которая ухитрилась запустить свои щупальца сначала в тобольский губернаторский дом, а потом и в екатеринбургский особняк Ипатьева.
      Как бы то ни было, на угрозу прорыва белых в Екатеринбург уральские рабочие реагировали просто и понятно - по законам революционной логики. Именно потому, что белые стремились во что бы то ни стало захватить бывшего царя, уральские рабочие решили ни под каким видом его не отдавать. Из этой канвы событий восемнадцатого года тогдашний дом Ипатьева вырвать нельзя. В глубине времени он стоит, озаряемый слепящими сполохами невиданного пожара, багровый от надвигавшегося на него столба огня. За приземистым особнячком на косогоре разливается гигантское, на полнеба, зарево войны, охватившей Россию от края до края. Залетали и падали искры и за двойной дощатый забор, за которым находились, ожидая вызволения, бывшие император и императрица.
      Бегство на Запад - вот то единственное, на что могли надеяться и надеялись Романовы.
      Как раз на екатеринбургский период заключения Романовых приходятся наиболее яростные попытки их освобождения, предпринятые и внутренними, и зарубежными контрреволюционными силами.
      Неверны утверждения некоторых современных американских авторов, будто ко времени перемещения Романовых в дом Ипатьева они политически окончательно "обесценились", никому уже не нужны были, ни для кого никакого интереса не представляли и что разуверились в возможности возвращения их к власти даже крайние правые, сами монархисты.
      В действительности угроза была весьма серьезна. Белыми формированиями и на Юге, и на Севере командовали царские генералы; белое движение возглавляли недавние сановники и царедворцы, открыто прокламировавшие как свою цель возвращение царя.
      Не имело решающего значения то, что Николай II стал одиозной фигурой. Бывало в истории, что самая неблаговидная репутация не мешала свергнутому тирану вернуться в обозе контрреволюции и вновь вскарабкаться на трон. Муссировались в белом стане имена и других кандидатов на престол, в особенности Алексея, который в этом смысле представлял наибольшую потенциальную опасность, большую даже, чем Николай. Александров пишет, что в Екатеринбурге Александрой Федоровной владела "страстная мечта", "всепоглощающая надежда": доставить сына Алексея в какое-либо безопасное укрытие и выждать момент, когда его можно будет провозгласить царем, она же, его мать, станет при нем регентшей (33). И тот же автор: "Немцы хотели: даже если Николая им не удастся спасти и он будет расстрелян, все равно - надо заполучить царскую семью, то есть Александру Федоровну с Алексеем; сын раньше или позже будет провозглашен царем, а его мать станет при нем регентом - ведь вынашивались же ею еще до 1917 года в Петрограде планы захвата власти и повторения карьеры Екатерины Второй" (34).
      Несомненно, этим расчетом и были в какой-то степени продиктованы практические действия кайзеровского правительства в пользу Романовых летом 1918 года. Имперский Берлин пытался использовать покушение левых эсеров на посла Мирбаха, чтобы оказать давление на Советское правительство в вопросе о царской семье.
      Выдвинув после 6 июля провокационное требование о допуске в Москву подразделения кайзеровских войск (якобы для охраны своего посольства), Берлин затем заявил о готовности снять это требование в обмен на разрешение царской семье выехать в Германию.
      Советское правительство не дало втянуть себя в этот торг. Оно отклонило как требование о допуске в Москву германского батальона, так и домогательства в пользу царской семьи - вмешательство во внутреннее дело Советской России.
      А какая цель преследовалась германским вмешательством - это довольно откровенно, чтобы не сказать цинично, разъясняют в наше время шпрингеровские комментаторы и их заокеанские коллеги. В Екатеринбурге Николай и Александра надеялись, что Германия вернет им трон и власть; вместе со своими спутниками они прикидывали, куда и когда их повезут из Екатеринбурга; конкретно рассматривались с Долгоруковым и Татищевым возможные маршруты эвакуации: на Дон - к Краснову, в Киев - к Скоропадскому, в Прибалтику - к фон дер Гольцу. Под вильгельмовским прикрытием, считали Романовы, они еще могут попасть в Зимний или в Кремль. Удалось же когда-то Бурбонам вернуться в Тюильри, почему бы, считали Романовы, и им не добраться до своих дворцов в обозах интервенционистских и белых армий? Их переписка тех дней, записи в дневниках периода пребывания в доме Ипатьева пронизаны убеждением, что "все это кончится", "раньше или позже кончится". Об этой их уверенности говорит уже сам по себе тот факт, что дневники они вели вплоть до последнего момента, хранили их и не уничтожали.
      Последний дневник Николая II, хранящийся в ЦГАОР в Москве, содержит на титульном листе надпись: "Начат в Тобольске". Заполнены в тетради 149 страниц. Первая запись сделана 18 сентября 1917 года, последняя-30 июня 1918 года. На тобольский период приходится 92 страницы, на екатеринбургский - 57.
      Тетрадь нашли красноармейцы утром 17 июля 1918 года, во время уборки опустевших комнат на втором этаже дома Ипатьева. Она вывалилась из-под подушки. Накануне поздно вечером, когда Николай по предложению коменданта в последний раз (в одиннадцатом часу вечера 16 июля) поднялся со своей постели, чтобы спуститься за ним в полуподвал.
      Может показаться странным, что Николай вел этот дневник почти до последнего момента своей жизни и не постарался вовремя сжечь его. По мнению М. Н. Покровского, объяснить это можно лишь тем, что до последней минуты Романовы гораздо больше верили в конец революции, нежели думали о близости их собственного конца.
      Проромановский шантаж вокруг убийства Мирбаха был не первой и не единственной попыткой такого рода.
      Например, в последних числах мая 1918 года, спустя несколько дней после начала чехословацкого мятежа, кайзеровский министр иностранных дел Рихард фон Кюльман вызвал к себе на Вильгельмштрассе советского посла А. А. Иоффе и заявил ему: германское правительство опасается, что восставший легион, которым командуют Гайда и Сыровы, захватит Николая II и "злоупотребит" его персоной в пользу военно-политических целей Антанты. То есть: вместо того чтобы очутиться в зоне германского контроля и оказать влияние на будущее русско-германских отношений в соответствии с пожеланиями и интересами рейха, бывший царь может оказаться провозглашенным верховным главнокомандующим белых армий и в этом качестве поможет им восстановить на Востоке антигерманский фронт в, тот самый момент, когда "кайзеровская армия готовится к последнему решающему удару по западным союзникам в Шампани" (35). Германское правительство предупреждает: если советские власти не предотвратят такого поворота событий, оно двинет свои вооруженные силы на Оршу и Псков с последующей целью осадить и взять Москву. На ближайшей же стадии оно перейдет к методу прямой поддержки контролирующего Донскую область атамана Краснова и откроет ему путь на Волгу, в глубь страны.
      Параллельно в Москве с подтверждением ультиматума Кюльмана выступил перед Советским правительством германский военный атташе. Он со своей стороны заявил, что "в случае неблагоприятного для Германии оборота событий вокруг Екатеринбурга" главное командование германских оккупационных войск на Украине и в районе Ростова-на-Дону двинет свои силы в направлении на Царицын, чтобы утвердиться "на обоих берегах великой реки" (36); как подчеркнул в своем заявлении атташе, "генералы Людендорф и Гофман исполнены решимости не допустить, чего бы это им ни стоило, чтобы в канун решающего наступления Германии на Западе ей были подрезаны поджилки на Востоке" (37). Не исключается, в случае необходимости, расторжение Брестского мирного договора с последующим германским наступлением на Москву и Петроград. Посему: кардинальным решением проблемы была бы передача Николая II и его семьи в расположение германских войск, что в корне исключило бы недоразумения и дискуссии на эту тему.
      Советская сторона отклонила этот ультиматум. Едва это было сделано, как с германской стороны последовал новый шаг.
      Из Дармштадта позвонил в советское посольство в Берлине брат бывшей царицы Эрнст Людвиг Гессенский (Эрни) и сказал послу: он, Эрнст Людвиг, предлагает России свои добрые услуги как посредник в назревающем конфликте между Берлином и Москвой. Услуги такие: "а) он берется предотвратить германское наступление в Россию и неминуемую в таком случае, по его мнению, оккупацию всей страны; б) он берется добиться от имперского правительства сокращения или, может быть, даже аннулирования возложенной брестским трактатом на Советскую Россию военной контрибуции в сумме 300 миллионов золотых рублей. Цена обеих услуг: освобождение и отправка в Германию царской семьи. Вступит ли советская сторона в это обсуждение?" (38)
      Одновременно в летние дни 1918 года все более явственно проступают признаки заинтересованности в судьбе Романовых и со стороны некоторых кругов по ту сторону Атлантики. Об этом откровенно повествует Александров.
      Как уже было сказано, сигнал к мятежу в мае 1918 года дали командованию чехословацкого легиона те круги чешской крупной буржуазии, интересы которой представляли в передних антантовской верхушки Масарик и Бенеш. Фактически, признает американский автор, "авантюру на Волге" финансировали, наряду с англофранцузскими источниками, также заокеанские - в первую очередь ньюйоркский "Нэйшнл сити бэнк" (оплата поставок легиону оружия, боеприпасов, средств связи, машин и амуниции). "Брокером", то есть маклером между этим банком и легионом, "выступал Томаш Масарик - профессор, как раз в то время готовившийся въехать в ореоле освободителя в пражские Градчаны" (39). Он-то "и был тем человеком, который, с одной стороны, осуществлял дистанционное управление чехословацким легионом в России, а с другой стороны - обещал союзникам освободить и передать им бывшего царя" (40). За Гайдой, таким образом, стоял Масарик; за Масариком - "Нэйшнл сити бэнк"; за этим банком сбежавшие оружие тогдашние концерны "Ремингтон армс" и "Метэллик картридж юнион"; за этими военно-промышленными корпорациями - вся американская монополистическая олигархия, израсходовавшая миллионы долларов на пулеметы и другое оружие для белочехов и белогвардейцев - "в обмен на обещанное освобождение царя" (41).
      Правда, предприятие не окупилось. Банды Гайды и Дутова не оправдали вложенные в них манхэттенскими финансистами миллионы. Уже в те дни, пишет американский автор, "мало кто питал иллюзии насчет того, что Николаю II удастся получить место для своей могилы рядом со своими предшественниками по трону в соборе Петропавловской крепости". (42) И все же факт таков, что Романовых пытались спасти одновременно два бopoвшихся между собой блока каждый в своих интересах; природа же их интересов была одна: и Вильгельму II и крайне правым антантовским кругам восстановленная в России монархия представлялась как орудие дальнейшего подчинения и закабаления страны, раздела ее на сферы влияния или даже (в кайзеровском варианте) территориального расчленения.
      Все же можно сказать: кайзеровское правительство заступалось за Романовых несколько усерднее, чем его антантовские соперники. Оно бросило для натиска в этом направлении лучшие кадры своей дипломатии и шпионско-диверсионной службы.
      Насколько уверены были кайзеровские власти в действенности давления и шантажа, видно из того, что Мирбах, адресуя Советскому правительству угрожающие демарши, параллельно завязывает торг с русским монархическим подпольем: как будут использованы Романовы, перед которыми вот-вот распахнется выход из Ипатьевского особняка.
      По инициативе и "в ответ на призыв графа Мирбаха" (43) в мае 1918 гор в Москве собирается в глубоком подполье съезд представителей всех антисоветских партий, где официальные уполномоченные кайзеровской Германии поставили на обсуждение уже известные предложения о восстановлении в России монархии Романовых ... Предполагалось сначала восстановить Николая II, потом вторично провозгласить его отречение, поскольку первое (март 1917 года) считалось подмоченным принудительным его характером, "после чего возвести на престоле наследника" (44). Выявилось на съезде расхождение между двумя основным группами: Союзом возрождения и Национальным центром. По объяснению цитируемого автора, "обе эти групп допускали русскую монархию, но со следующим различием: консерваторы готовились принять ее из немецких рук, радикалы отказывались от всякого "подарка" из Берлина. Кандидатом германским был юный Алексей - немцам казалось, что он будет более податлив их влиянию; радикалы же предпочитали Михаила Александровича, как преемника, который 1917 году был уже однажды признан псковским актом отречения" (45). К окончательному соглашению на съезде не пришли, решили "еще немного подождать, когда раскроются двери ипатьевского дома". Но двери не раскрывались, Мирбах был убит, а через 10 дней "отпала и вся проблема в целом, поскольку навсегда исчезли персоны, вокруг которых вращался этот спор" (46).
      До того же, как "отпала вся проблема в целом", наращивают свои успехи не только Мирбах и его советник Ритцлер в Москве, но и главнокомандующий оккупационными войсками генерал Эйхгорн и гетман Скоропадский в Киеве.
      Едва бывший царский генерал П. П. Скоропадский взял из рук оккупантов
      (29 апреля 1918 года) гетманскую булаву, как обратил в первую очередь свой взор на дом Ипатьева в Екатеринбурге.
      "Он специально поехал к императору Вильгельму в Берлин просить о более настойчивом вмешательстве в этот вопрос... - писал нацистский автор в 1942 году. - Он сделал все возможное для уточнения с германским правительством проблемы размещения в рейхе царской семьи. По его настоянию, генерал Эйхгорн и граф Мирбах переслали царю в Екатеринбург официальное тайное приглашение германского правительства о переезде в рейх, в то же время они добивались от Советского правительства, чтобы оно разрешило царской семье такой выезд" (47).
      Разрешения нет. Угрозой его не получить. О военном вмешательстве говорить пока трудно. Может быть, прибегнуть к диверсии? Такую мысль подает кайзеровским оккупантам в Киеве добравшаяся сюда троица: генерал Мосолов, князь Кочубей и принц Лейхтенбергский. В то время их "единственной целью было спасти царя и его семью, заключенных в Екатеринбурге", на каковой предмет они и "вступили в сношения с германскими властями" (48). Поскольку принц Лейхтенбергский приходится кузеном баварскому кронпринцу, ему открыт "свободный доступ к главнокомандующему генералу Эйхгорну и начальнику его штаба генералу Гренеру" (49). Трое просят: помогите вызволить из Ипатьевского дома узников. "Немцы оказались очень предупредительными. Они открыли нам кредиты, пообещали предоставить в наше распоряжение пулеметы, ружья и автомобили" (50).
      Составляется вместе с кайзеровскими властями план: направить вооруженные пароходы вверх по Волге и Каме, образовать базу верстах в 60 от Екатеринбурга, а затем пробраться к городу и сильно вооруженным отрядом напасть нa ипатьевский дом. "Мы послали в Екатеринбург разведчиков... Они должны были войти в сношения с немецкими эмиссарами, тайно пребывавшими в городе, содействием которых необходимо было заручиться..." (51) После чего "я написал императору Вильгельму письмо, которое передал графу Альвенслебену, причисленному к особе гетмана... В этом письме я просил германского императора заверить государя, что ему и его семье будет дан свободный пропуск и оказан достойный прием... что он во всяком случае не будет считаться военнопленным Германии..." (52)
      Пока собирали оружие и людей, пока Альвенслебен консультировался с кайзером, а затем советовался с Альвенслебеном германский представитель при гетмане граф Мумм, и здесь вопрос отпал: пришла в Киев весть, что дом Ипатьева пуст и посты вокруг него сняты.
      После того, как в Киев пришла весть о конце Николая II, в Софийском соборе состоялась торжественная панихида по нем, организованная П.П. Скоропадским и главным командованием кайзеровских оккупационных войск. По требованию Эйхгорна церемонию провел митрополит Антоний Волынский. Несколько позднее "торжественно-траурный вечер памяти государя" устроили там же, в Киеве, Скоропадский и специально прибывший для этого с Дона атаман П. H. Краснов.
      Еще в конце апреля 1918 года екатеринбургские условия охраны Романовых казались настолько надежнее тобольских, что не могло тут быть и сравнения.
      Но уже через месяц, под влиянием событий, эта разница почти сходит на нет. А вскоре дело обернулось так, что из Екатеринбурга Романовым даже легче было бы ускользнуть, чем из Тобольска. Там в случае бегства им надо было бы преодолеть тысячи верст; тут же по отличным и густо разветвленным путям им до белочехов и дутовцев рукой подать.
      Один из цитируемых здесь авторов повествует: не столь давно он встретил в Каннах бывшего белого офицера Соколова, ныне владельца ресторана n том же городе. Весной и летом 1918 года этот человек в составе обширного круга заговорщиков участвовал в подготовке освобождения царской семьи из дома Ипатьева. Сегодня бывший лейтенант Соколов отчетливо вспоминает, как включились активно в эту операцию люди Текинской ("дикой") дивизии, участвовавшей в свое время в корниловском мятеже. После подавления мятежа главари его (Корнилов, Алексеев, Деникин, Лукомский и другие) угодили в Быховскую тюрьму" туда же попали, сложив оружие, многие текинцы. В феврале 1918 года уцелевшие в Быхове подразделения "дикой" дивизии снова восстали, теперь уже против советской власти, освободили из камер монархически настроенных генералов и офицеров и под их командованием прорвались на Дон и Кубань.
      И вот теперь Соколов признался своему собеседнику, что весной и летом 1918 года текинцы по тайному приказу Деникина и Алексеева рассеялись по Уралу, притаились в екатеринбургских предместьях, стягивая на подступах к дому Ипатьева невидимый пояс осады. То были отчаянные, от ненависти потерявшие голову люди, "и если они не совершили тогда нападения на особняк, то не в последнюю очередь потому, что, условившись с ними об одновременном совместном ударе, чехи в первой половине июля замедлили штурм Екатеринбурга" (53).
      Несколько ранее, 10 июня, группа белых офицеров под командованием капитана Ростовцева и есаула Мамкина пыталась прорваться из предместий в город, намереваясь освободить и увезти царскую семью из заключения. Рабочему конному отряду во главе с П. 3. Ермаковым удалось эту банду перехватить и уничтожить.
      Прежде чем покинуть наконец город, чего настойчиво требовали от них местные власти, Жильяр и Гиббс (как рассказывает теперь тот же бывший лейтенант Соколов) неоднократно звонили британскому консулу в Екатеринбурге Томасу Рестону, спрашивали у него советов и указаний, просили его принять какие-либо меры защиты и спасения царской семьи. К тому времени Рестон изрядно набил руку на шпионско-диверсионных махинациях в глубине России, одновременно обслуживая несколько постоянных господ и заказчиков: с одной стороны - посла Бьюкенена, бывшего его непосредственным шефом; с другой главу британской военной миссии в России генерала Альфреда Нокса, как прежде его коллегу в сходной функции Сэмюэля Хора (54); с третьей - лондонский центр Интеллидженс сервис. Будучи по натуре в общем и целом оптимистом, британский резидент на Урале - по нынешнему утверждению американского автора - в общении с Гиббсом и Жильяром якобы проявил определенный "пессимизм" (55). Он будто бы выразил мнение, что "в данной обстановке иностранное вмешательство только повредило бы узникам Ипатьевского дома" "перед лицом наличных сил Красной гвардии попытка царской семьи бежать была бы безумием это-то и навлекло бы на нее наибольшую опасность" (56).
      Утверждение сомнительное: вся деятельность Рестона на востоке России была сплошным и наглым вмешательством в русские дела; "пессимизм" же Рестона не только не побудил его оказать сдерживающее влияние на подпольные банды головорезов, готовивших рабочему населению города ночь длинных ножей, напротив, Рестон обеспечивал их оружием, форсировал их боевую подготовку, требовал от них дисциплины и повиновения, координировал их взаимодействие. Последнее обстоятельство особенно существенно, если учесть разномастность сколоченных просвещенным дипломатом вооруженных банд. Дело в том, что группы этих "шуанов русской контрреволюции", численность которых американский автор оценивает в 5 тысяч человек (57), были в то время рассредоточены по нескольким городам: в Казани, Симбирске, Перми, Алапаевске и Екатеринбурге. В частности, одной из таких групп, участвовавших в заговоре и повиновавшихся консулу Рестону, был сербский батальон под командованием майора Благотича он охранял в Казани русский золотой запас, еще в 1915 году вывезенный сюда из Петрограда. 6 июля 1918 года в Симбирске, в гостинице "Троице-Спасская", открывается инспирированное Рестоном военное совещание, посвященное вопросу о мерах к освобождению царской семьи.
      Председательствует на совещании полковник Каппель (тот самый, который позднее возглавит колчаковские соединения в Сибири). Присутствуют среди прочих: бывший думец, видный белогвардейский политикан Фортунатов; кадетский деятель инженер Лебедев; руководитель оперативного отдела подпольной организации капитан Степанов. Решение, единогласно принятое совещанием, гласит:
      "Ночью штурмовать дом Ипатьева. Внимание красной гвардии отвлечь выступлениями в Перми и в других ближних городах. Выделить особую офицерскую команду, которая уведет семью в тайное убежище; операция сочетается с мощным славянским (то есть белочешским. - М. К.) наступлением, которое желательно назначить примерно на 15 июля" (58). Для уточнения сроков и согласовании с командованием легиона "командируется в район Екатеринбурга капитан Степанов".
      ...Не успел Степанов ступить на екатеринбургский перрон, как был задержан сотрудниками уральской Чека.
      Одни подпольные группы чекистами раскрыты и обезврежены; члены других таятся, вглядываясь в пылающий горизонт - они еще верят, что дождутся своего часа. Заговорщиков много: еще весной, устремившись вслед за царской семьей, монархические группы перебазировались из Сибири на Урал, постарались обосноваться поближе к дому Ипатьева. Набежала сюда и многочисленная императорская родня; в том числе группа великих князей, ранее высланных из Петрограда в Вятку: они притаились в городе и подключились к участию в заговорщических кружках, интригуя и подстрекая (59). Зафиксированы несколько попыток антантовских офицеров проникнуть в ипатьевский дом: в одном случае с подложным "разрешением Москвы", в другом - с подделанным пропуском Уральского Совета, в третьем - со ссылкой на необходимость проконсультировать с бывшим верховным главнокомандующим план союзнических операций лета 1918 года...
      Зловещий штрих: в нескольких сотнях шагов от дома особого назначения расположилась часть Академии Генерального штаба, переведенная сюда из Петрограда еще летом 1917 года. Это, по существу, дисциплинированная, хорошо вооруженная, состоящая из опытных офицеров боевая сила, готовая к выступлению в любой момент.
      На этом общем фоне внушает тревогу слабость охраны особняка. Ее боевые качества неопределенны. Стража дома - энтузиасты революции, но оружие у них устарелое, обращаются они с ним неумело, многие прежде и винтовку в руках не держали. "Стоят люди у пулемета, а стрелять из него не умеют... Делали мы так: ставили к пулемету пост и тут же принимались его учить, как с этим оружием обращаться" (60).
      Июль - в грозах. Уже его начало - в потрясениях. Рабочий Екатеринбург, привыкший к тесной связи и повседневным консультациям с Москвой, вдруг обнаруживает, что связь прервана. Из столицы пришли вести: левыми эсерами Блюмкиным и Андреевым 6 июля в здании германского посольства убит посол Мирбах. 6-7 июля в столице подняли мятеж левые эсеры. В ночь с 9 на 10 июля совершает измену левый эсер М. А. Муравьев, главнокомандующий Восточным фронтом - тем самым фронтом, положение которого прямо влияет на судьбу Екатеринбурга. Из своего штаба в Казани Муравьев с группой приспешников бежит в Симбирск, оттуда "объявляет войну" Германии, и нужна ему эта "антигерманская идея" главным образом для того, чтобы попытаться открыть белочехам фронт. 11 июля белогвардейцы поднимают мятеж в Ярославле. Все это говорит об одном: вражеское полукольцо вокруг Екатеринбурга сужается, грозящий замкнуться пояс осады становится все тесней. Уральскому Совету надо на что-то решиться.
      Этот орган власти, конституировавшийся на Уральском 3-м съезде Советов в феврале 1918 года, представлял свободно выраженную волю 98 процентов избирателей Урала. Его ведущую и самую активную часть составляли рабочие депутаты от Екатеринбурга, Перми, Надеждинска, Чусовой, Лысьвы, Мотовилихи, Кунгура, Миньяра, Челябинска, Верхне-Кыштыма, Сысерти, Невьянска, Алапаевска. Это были представители районов, где власть Советов утвердилась уже в ноябре 1917 года, после победы социалистической революции в Петрограде. На основе законных полномочий, полученных от свободно избранного подавляющим большинством населения Уральского Совета, действовал его исполнительный комитет во главе с президиумом в составе 5 человек. Их имена: А. Г. Белобородов (председатель), Б. В. Дидковский (заместитель председателя), Ф.И.Голощекин, Г. Н. Сафаров и Н. Г. Толмачев.
      Первоначально, когда Романовых привезли на Урал, намечалось и московскими, и уральскими инстанциями проведение открытого суда над бывшим царем (возможно, и над его супругой). Президиум ВЦИК решил вынести проект организации процесса на утверждение предстоявшего 5-го Всероссийского съезда Советов. Пока шла подготовка к съезду, Голощекин по поручению Уральского Совета выехал в Москву для доклада Президиуму ВЦИК о положении на Урале. Из доклада и ответов на вопросы выяснилось, что военная обстановка в этом районе страны быстро ухудшается. Поэтому Президиум ВЦИК отказался от своего прежнего намерения ждать съезда для решения вопроса о суде и предложил Ф. И. Голощекину: по возвращении в Екатеринбург немедленно приступить к организации процесса, с тем чтобы он по возможности состоялся еще до конца июля.
      То, что ВЦИК и Уральский Совет самым серьезным образом и до последней возможности стремились к организации суда в полном соответствии с законом и процедурой и с всесторонним соблюдением действовавших в то время юридических норм, не могут не признать сегодня и самые злобствующие из так называемых советологов.
      "Из показанного мною выше (о ходе гражданской войны. - М. К.) с несомненностью вытекает, что вскоре после того, как большевистские лидеры встали у власти, они в принципе согласились с идеей предания суду Николая, а также, весьма вероятно, его всеми ненавидимой жены; но под давлением проблем, гораздо более жгучих, нежели вопрос о наказании Романовых, они оказались вынужденными все дальше откладывать этот план, а затем и вовсе от него отказаться" (61).
      "Быстро нараставшая угроза со стороны продвигавшихся (белых. - М. К.) армий - вот что вынудило большевиков расстаться со своими мыслями об открытом суде над царем и обратиться к иным планам относительно его семьи" (62).
      12 июля Голощекин возвратился из Москвы в Екатеринбург. В тот же день состоялось чрезвычайное заседание исполкома Совета. Явился на заседание вызванный с фронта представитель командования, его попросили дать оценку военной ситуации на данный день и час. Он прямо заявил: надежды на восстановление положения на подступах к Екатеринбургу нет. Наступающие силы интервентов и белогвардейцев обходят город с юга, теснят отступающие красные части с двух сторон. От станции Кузино ударная группировка противника рвется напрямую к городу. Так как ресурсы обороны, сказал он, иссякают, а резервов живой силы и боезапаса нет и не предвидится, падение Екатеринбурга можно считать вопросом считанных дней.
      Это учуял и враг, притаившийся городе. Идет лихорадочный обмен информацией и сигналами между особняком и монархическим подпольем. Романовы взывают о помощи, торопят с нападением на охрану. Письма из дома и в дом обнаруживаются в кусках хлеба, в упаковке продуктов, в пробках молочных бутылок. "В пробке бутылки со сливками, принесенной из монастыря, вспоминал комендант, - я обнаружил записку на aнглийском языке: офицер сообщал Романовым, что все приготовлено для спасения, ожидают их согласия. Бумажка была мной доставлена тов. Голощекину. После снятия с нее копии она была вложена обратно в пробку и передана по назначению. Через 2 - 3 дня таким же порядком последовал ответ Николая, что они готовы. Офицер был арестован. Он оказался офицером австрийской армии по фамилии Мачич" (63). В те же дни в одной из комнат на втором этаже идут почти непрерывные совещания с участием Боткина. В коридор высылаются на вахту Мария и Татьяна, они сидят на сундуке и рукодельничают, а как только покажется посторонний, встают и уходят в комнату, чтобы предупредить. Частенько бродит по караульным помещениям Боткин, заводит разговоры, старается что-нибудь новое выведать. Другой царский лекарь, доктор Деревенько, злоупотребил предоставленным ему правом входа в особняк в любое время (такого преимущества не имел никто, кроме членов президиума), стал агентом местных подпольных групп. Когда же в середине июня тайно прибыл в Екатеринбург белогвардейский полковник И.И. Сидоров со специальной миссией скоординировать подготовку нападения на дом Ипатьева, Деревенько взял на себя выполнение и его поручений.
      "Час освобождения приближается, - гласит одна из записок Сидорова, переданная Николаю доктором Деревенько. - Дни узурпаторов сочтены. Славянские армии все более и более приближаются к Екатеринбургу. Они в нескольких верстах от города. Момент становится критическим. Этот момент наступил..." (64).
      "Ваши друзья не спят, - сообщается в другой записке, - Час, столь долгожданный, настал" (65).
      "С божьей помощью и с вашим хладнокровием надеемся достичь нашей цели, не рискуя ничем, - глас еще одно письмо, переданное в ocобняк. - Необходимо расклеить одно из ваших окон, чтобы вы могли его открыть; я прошу точно указать мне окно. В случае, если маленький царевич не сможет идти, дело сильно осложнится... Напишите, нужны ли два человека, чтобы его нести, и не возьмет ли это на себя кто-нибудь из вас. Нельзя ли было бы на 1 или 2 часа на это время усыпить царевича каким-нибудь наркотиком. Пусть решит это доктор (Деревенько)... Будьте спокойны. Мы не предпримем ничего, не будучи совершенно уверены в удаче заранее. Даем вам в этом торжественное обещание перед лицом бога, истории, перед собственной совестью. Офицер" (66).
      Встречный поток (через того же Деревенько) выносит на волю одно из собственноручных писем Николая:
      "Второе окно от угла, выходящего на площадь, стоит открыто уже два дня и даже по ночам. Окна 7-е и 8-е около главного входа, тоже выходящие на площадь, точно так же всегда открыты. Комната занята комендантом и его помощниками, которые составляют в данный момент внутреннюю охрану. Их 13 человек, вооруженных ружьями, револьверами и бомбами. Ни в одной двери, за исключением нашей, нет ключей. Комендант и его помощник входят к нам, когда хотят. Дежурный делает обход дома ночью два раза в час, и мы слышим, как он под нашими окнами бряцает оружием. На балконе стоит один пулемет, а под балконом - другой. Напротив наших окон на той стороне улицы помещается стража в маленьком домике. Она состоит из 50-ти человек. Все ключи и ключ номер 9 находятся у коменданта, который с нами обращается хорошо... (67) Перед входом всегда стоит автомобиль. От каждого сторожевого поста проведен звонок к коменданту и провода в помещение охраны и другие пункты... Известите нас, когда представится возможность, и ответьте, сможем ли мы взять с собою наших людей" (68).
      ...Не видя иного выхода из положения, исполнительный комитет Уральского Совета к концу того же заседания 12 июля принял решение: предать Романовых казни, не дожидаясь суда.
      Везти их уже было некуда и не на чем.
      (1) Дневник Николая Романова, запись от 17 (30) апреля 1918 года
      (2) Авдеев, стр. 200.
      (3) Жильяр, стр. 49.
      (4) Соколов, стр. 218.
      (5) Alexandrоv, p. 148
      (6) Там же, р. 152
      (7) Rolf Kreische. So steht es immer noch im Geschichtsbuch. 1947. S, 219.
      (8) Соколов, стр. 77 Показания Жильяра.
      (9) Соколов, стр. 251. Показания Теглевой.
      (10) Там же
      (11) Там же
      (12) Одних только "мелких" вещей прибыло два пульмановских вагона. От губернаторского дома к тобольской пристани были доставлены 50 сундуков на 28 повозках. В Ипатьевские кладовые вещи не влезали. Авдеев распорядился внести самое необходимое на второй этаж, остальное в нераспакованном виде поставить под навесом во дворе. Все ключи (общим весом фунтов 20) находились у Романовых. Нагромождено всего было столько, что практическое пользование вещами оказалось очень трудным, если не невозможным. "...Когда им нужно было что-нибудь и начинали копаться в чемоданах, то попадалось как раз не то, что ищут... Приходилось целую кучу чемоданов не только открывать и закрывать, но и переворачивать с места на место, и на эту работу иногда требовалось несколько часов". Однажды во время таких поисков "был обнаружен целый чемодан холодного оружия: сабли, кинжалы, полевые бинокли"... Находку охрана сдала в Уральский Совет. - Авдеев, стр. 199.
      (13) Роберт Вильтон (Уилтон). Последние дни Романовых. Изд. "Град Китеж", Берлин, 1923, стр. 56. Далее в сносках: "Вильтон, стр."
      (14) Sidney Harcave. Years of the Golden Cockerel. The last Romanov Tsars. 1914-1917. Macmillan, New York, p. 118. Далее в сносках: "Harcave, p.".
      (15) Дневник Николая Романова, запись от 25 апреля (8 мая) 1918 года.
      (16) Там же, запись от 4 (17) мая 1918
      (17) Аlexandrov, p. 217.
      (18) Авдеев, стр. 201.
      (19) Там же.
      (20) Sophie Вuxhоеvdеn. Baroness. The life and tragedy of Alexandra Feodorovna. Empress of Russia. Longmans-Green, New York and London, 1928.
      (21) Valentin Spеransky. La maison a destination speciale. La tragedre d'Ekaterinbourg. Ferenczi, Paris, 1928- 1929.
      (22) Авдеев, стр. 203.
      (23) Соколов, стр. 171. Показания бывшего бойца охраны В.М.Медведева
      (24) Такое впечатление осталось и у коменданта: "Несмотря на его простоватость, видно было, что бывший царь зондирует почву, изучает, кто его окружает".-Авдеев, стр. 205.
      (25) Соколов, стр. 172. Показания В. М. Медведева.
      (26) Авдеев, стр. 205.
      (27) там же
      (28) В. Воробьев. Конец Романовых. (К десятилетию казни Николая II). Из воспоминаний. Журн. "Прожектор", М.. No 29 (147) от 15 июля 1928г, стр. 24-26. Далее в сносках: "Воробьев, стр."
      (29) Воробьев, стр. 26.
      (30) Н. Жуковский. Полномочный представитель СССР П. Л. Войков. Госполитиздат, М., 1968, стр. 66.
      (31) "Die Welt, 12. VII. 1968,. S. 12.
      (32) Там же
      (33) Alexandrov, р. 182
      (34) Тaм же cтp. 229.
      (35) Аlехandrоv, р. 70.
      (36) Там же, стр. 71.
      (37) Там же, стр. 72.
      (38) Аlехandrоv, р. 72.
      (39) Там же, стр. 74.
      (40) Там же.
      (41) Там же, стр. 75.
      (42) Наrсаvе, р. 475.
      (43) Вильтон, стр. 16.
      (44) Там же, стр. 120.
      (45) Там же, стр. 16.
      (46) W. Xiedel. Die Ermordung des Zaren Nikolaus II und seiner Familie. Dargestellt auf Grund von offiziellen Protokollen, Leipzig, 1927.
      (47) "Werner Gruhn. Der Zar, der Zauberer und die Juden. Mit 19 Abbildungen. Nibelungen Verlag. Berlin-Leipzig, 1942, s. 260. Далее в сносках: "Gruhn, S.".
      (48) А. А. Мосолов. При дворе императора. Изд-во "Филин", Рига, год излагая не обозначен, стр. 221. Далее в сносках: "Мосолов, стр."
      (49) Мосолов, стр. 220.
      (50) Мосолов, стр. 222.
      (51) Там же, стр. 223.
      (52) Там же, стр. 222.
      (53) Аlexandrov, p. 219.
      (54) О своих темных махинациях в России, включая Сибирь и Урал, они рассказали в книгах: Sir Alfred Nох, Major-General. With the Russian Army. Dutton, New York, 1921 Das vierte Siegel. Das Ende eines russischen Kapitels. Meine Mission in Russland (1917). Berlin, 1935.
      (55) Robert К. Massie. Nicholas and Alexandra. An intimate account of the last Romanovs and the fall of the Imperial Russia. Atheneum, New York, 1967, p. 486. Далее в сносках: "Мassie, p.".
      (56) Мassie, р. 487.
      (57) Alexandrov, p. 78
      (58) Alexandrov, p. 80.
      (59) Из членов императорской фамилии оказались в Екатеринбурге: бывшие великие князья Сергей Михайлович, Игорь Константинович, Иван Константинович, Константин Константинович, князь Палей. великая княгиня Елизавета Федоровна (сестра царицы), сербская королевна Елена Петровна. По постановлению Уральского Совета все они были собраны и вывезены в Алапаевск, в 60 верстах от Екатеринбурга, где размещены под охраной в здании так называемой Напольной школы.
      (60) Авдеев, стр. 203.
      (61) Alexandrov, p. 190.
      (62) Мassie, p. 489.
      (63) Авдеев, стр. 202.
      (64) "Двуглавый орел", Берлин, 1923, No 12, стр. 19.
      (65) Там же, стр. 20.
      (66) М.К. Дитерихс. Убийство царской семьи и членов дома Романовых на Урале, тт. I-II. Владивосток. 1922, стр.58. Далее в сносках: "Дитерихс, стр."
      (67) Здесь Николай имеет в виду не Авдеева, а уже сменившего его к этому времени Юровского.
      (68) Дитерихс, стр. 58.
      КАЗНЬ
      С утра 12 июля 1918 года в здании Волжско - Камского банка в Екатеринбурге заседает исполком Уральского Совета. Председательствует Александр Георгиевич Белобородов - в прошлом электромонтер Надеждинского завода. Ему 27 лет. В партию большевиков он вступил шестнадцатилетним. За революционную деятельность приговаривался царским судом к тюремному заключению. Делегат Апрельской конференции и VI съезда партии...
      Заседание проходит напряженно. Выступления ораторов исполнены страсти. Реплики резки, подчас неистовы: решается участь бывшего царя.
      Воображению сегодняшних западных авторов это заседание "на самом дальнем краю Европы" рисуется в зловещих, почти апокалипсических тонах. Его атмосфера, пишет уже знакомый нам Александров, "пропитана табачным дымом и ненавистью"; его фон-это "пыльная буря, бушующая над городом".
      На самом же деле стояло погожее летнее утро. В сиянии яркого солнца цвели екатеринбургские сады и скверы, блестели пруды и озера, серебряной оправой обрамляющие старинный уральский город.
      Сколько времени длилось заседание в банковском зале - не мог бы, наверное, сказать никто из его участников. Уже далеко за полдень Белобородов встал и объявил голосование. Исполнительный комитет единогласно утверждает приговор. Пятеро членов президиума скрепляют его подписями. Кому поручить исполнение приговора?
      Председательствующий говорит: возвратился с фронта Петр Захарович Ермаков, верх-исетский кузнец, в боях против дутовцев командовавший рабочим отрядом. Оправился от ран. Достойный, всеми почитаемый уральский ветеран. Отец троих детей. На любом посту, доверенном революцией, не позволяет ни себе, ни другим послаблений или колебаний.
      Вызвали Ермакова. Спросили. Согласился. Попросил в помощь себе А.Д. Авдеева - бывшего коменданта Дома особого назначения и Я. И. Юровского коменданта нынешнего.
      16 июля Романовы и их слуги легли спать, как обычно, в половине одиннадцатого вечера. А в половине двенадцатого явились в особняк двое особоуполномоченных Уральского Совета. Они предложили Ермакову и Юровскому приступить к исполнению приговора, вручив им подписанный членами президиума документ.
      Группа вооруженных рабочих, сопровождаемая уполномоченными Совета, поднимается около полуночи на второй этаж. Ермаков и Юровский будят спящих, предлагают им встать и одеться. Юровский объявляет Николаю: на Екатеринбург наступают белые армии, в любой момент город может оказаться под артиллерийским обстрелом. Следует всем перейти из верхнего этажа в нижний.
      Один за другим выходят в коридор семь членов семьи Романовых и четверо приближенных (Боткин, Харитонов, Трупп и Демидова). Они спускаются за Авдеевым вниз - двадцать три ступени между вторым и первым этажами. Выйдя во двор, поворачивают к входу в нижний этаж и переступают порог угловой полуподвальной комнаты. Площадь ее 6Х5 метров. На стенах обои в косую клетку. На окне - массивная металлическая решетка. Пол цементный.
      После того, как все вошли в эту комнату, стоявший у входа комиссар юстиции Юровский выступил вперед, вынул из нагрудного кармана гимнастерки вчетверо сложенный лист бумаги и, развернув его, объявил: "Внимание! Оглашается решение Уральского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов".
      Под, низкими сводами полуподвала громко, отчетливо прозвучали первые слова:
      "Именем народа..."
      И так же прозвучали последние...
      И сразу после этого под низкими сводами загремели выстрелы.
      В час ночи 17 июля все было кончено...
      Начало свое династия получила в Ипатьевском монастыре; конец свой нашла, спустя 305 лет, по случайному совпадению, в Ипатьевском доме (в Ипатьевском монастыре близ Костромы 16-летний Михаил Романов был в 1613 году провозглашен царем).
      А белые армии рвались к Екатеринбургу. Рабочий Урал решил не отдавать Романовых в руки контрреволюции ни живыми, ни мертвыми: предать огню и развеять по ветру их останки.
      Ермаков знал уральский край. В молодости он исходил с охотничьим ружьем ближние и дальние окрестности Екатеринбурга. С тех давних лет запомнилась ему в этой округе деревушка Коптяки: стоит на берегу озера, богатого рыбой и дичью, в семнадцати верстах от города, полукругом обступил ее вековой бор, сплошняком уходящий отсюда в бескрайнюю уралосибирскую лесную сторону. Из города дорога идет сюда через Верх-Исетск, полем и лугами, потом дремучей лесной чащей до самой деревенской околицы. Кто едет сюда из города, может, не доезжая пяти верст до деревни, увидеть слева от дороги урочище Четырех Братьев. Названо оно так по четырем соснам, от которых остались одни старые пни. Когда-то тут добывали железную руду - из шахт и открытым способом, потом месторождение забросили, на месте открытых разработок образовались пруды, а где были шахты - остались глубокие ямы. Все вокруг поросло травой и кустарником.
      В урочище Четырех Братьев и вывез Ермаков останки Романовых.
      Перед рассветом 17 июля тела казненных были вынесены во двор и уложены в кузов грузовика. Сопровождаемый уполномоченными Совета и конным отрядом, с Ермаковым в кабине, грузовик через спящий город направился в урочище Четырех Братьев. Здесь тела казненных были сожжены.
      Давно унесен уральскими ветрами пепел из урочища Четырех Братьев, а некоторые западные авторы до сих пор продолжают сочинять всякие небылицы по поводу казни Романовых. Утверждают, например, будто исполнители приговора Уральского Совета были в подавляющем большинстве своем нерусские ("мадьяры", "австрийцы", "немцы", "латыши", и т. д.), поэтому им ничего не стоило "в чужой стране убить чужого суверена". Хойер жонглирует такими неизвестно откуда взятыми фамилиями исполнителей приговора, как "Фишер, Хорват, Эдельштейн, Фекете, Надь, Грюнфельд, Фергази" и т. д. В действительности таких лиц в ипатьевском доме не было. Все участники операции были русские граждане, в основном рабочие и революционные активисты - в их числе Ермаков, Ваганов, Юровский, Авдеев и другие, а также молодые рядовые бойцы Александр Костоусов, Василий Леватных, Николай Портин и Александр Кривцов. Колчаковский следователь Н. А.Соколов, ссылаясь на составленный им список участников охраны и исполнителей приговора (22 фамилии), признает: "Все это - русские люди, местные жители..." (1).
      В то время как пылал костер в урочище Четырех Братьев, наступила развязка и для обитателей Напольной школы в Алапаевске. Здесь, в шести комнатах просторного кирпичного здания, поставленного под вооруженную рабочую охрану, с мая 1918 года размещались семеро Романовых - ближайшие родственники Николая: великие князья Сергей Михайлович, Игорь Константинович, Иван Константинович, Константин Константинович, князь Палей - сын великого князя Павла Александровича, Елизавета Федоровна - великая княгиня, сестра последней царицы, Елена Петровна, жена Ивана Константиновича, дочь сербского короля Петра.
      Стремительное продвижение белых к этому городу, наплыв монархистов в Верхотурский уезд, спровоцированное ими в районе Невьянского завода кулацкое восстание с целью захвата родственников бывшего царя - все это вынудило Алапаевский Совет в середине июля принять такое же решение, какое было принято Екатеринбургским Уральским Советом в отношении царской семьи.
      В ночь с 17 на 18 июля, через 24 часа после казни царской семьи, к зданию Напольной школы на окраине Алапаевска прибыла конная группа рабочих Невьянского и Верхне-Сигячихинского заводов во главе с рабочим-большевиком Петром Старцевым. Заключенные были усажены в экипажи, вывезены в лесистую местность за Верхне-Синячихинским заводом и здесь, в 11 верстах от Алапаевска, расстреляны.
      Месяцем раньше нашел свою могилу на Урале и Михаил Романов, брат Николая II, бывший февральский кандидат на царский престол.
      С весны 1917 года Михаил жил неприметно в Гатчинском дворце. В ноябре 1917 года он явился в Смольный и обратился к В. Д. Бонч-Бруевичу, управляющему делами Совнаркома, с просьбой каким-нибудь образом "легализовать" его положение в Советской республике, чтобы заранее были исключены возможные недоразумения. Бонч-Бруевич оформил на бланке Совнаркома разрешение Михаилу Романову на "свободное проживание" в России в качестве рядового гражданина. В феврале 1918 года, когда общая ситуация резко ухудшилась (особенно в связи с германским наступлением на Петроград), Михаил Романов решением Петроградского Совета был выслан на жительство в Пермь.
      Его вольготная жизнь в центре города, в роскошных номерах гостиницы "Королевская" на Сибирской улице (с секретарем, поваром, шофером, и т. д., при личном "роллс-ройсе") возмущала рабочих, многие открыто выражали свое негодование. На заводских собраниях и митингах послышались требования: "отправить Михаила в тюрьму", "казнить его". С митинга на Мотовилихинском заводе поступила в Пермский Совет резолюция: если органы власти не посадят Романова-младшего под замок, население "само с ним разделается".
      Так оно и случилось.
      В ночь на 13 июня 1918 года в гостиницу "Королевская" пришла группа неизвестных. Они увели с собой Михаила, вывезли за город и в шести километрах от Мотовилихи, за нефтяными складами Нобеля, в зарослях кустарника, расстреляли.
      Как было установлено, Михаила Романова казнили местные рабочие А.Марков, В. Иванченко, Н. Жужков и К. Колпашников. Возглавил группу председатель Мотовилихинского поселкового Совета Г. Мясников.
      Четверо великих князей были казнены в Петрограде в январе 1919 года в дни красного террора, которым Республика лишь ответила на белый террор. Бежали за рубеж те члены династии, которым удалось выбраться из центра страны на Юг (главным образом в Крым) весной и летом 1917 года.
      (1) Н.А. Соколов. Убийство царской семьи. Берлин, 1925, с.87. Далее: "Соколов, стр."
      БЕЛЫЕ БЕСНУЮТСЯ
      21 июля парижская газета "Матэн", первой из западных газет, опубликовала - неброско, мелким шрифтом на третьей странице - сообщение под заголовком: "Слухи о расстреле царя".
      Текст этого сообщения: "Париж, 20 июля. Агентство Гавас передает: Русское Советское правительство распространяет радиограмму, излагающую обстоятельства смерти бывшего императора, в соответствии с полученными этим правительством сведениями от Уральского Совета. Ввиду того, что силы контрреволюции вознамерились освободить Николая II, о чем свидетельствует и организованный ими заговор, ныне разоблаченный, Уральский Совет решил: расстрелять бывшего царя. В ночь на 17 июля приговор приведен в исполнение".
      В Англии с первым сообщением такого рода выступила 22 июля газета "Таймс", за нею - вся остальная пресса.
      Понятно, что и белые узнали о расстреле царской семьи примерно в те же дни, то есть еще до захвата ими Екатеринбурга.
      Утром 25 июля через бреши, пробитые в обороне уральцев артиллерией Гайды, в южные предместья города хлынула белоказачья конница. Екатеринбург пал.
      Офицеры, посланные Гайдой, кинулись в ипатьевский дом. Этажи пусты, двери раскрыты настежь. Забегали по дому и по двору дутовские есаулы и белочешские фельдфебели, они не знали, с чего начать, где искать следы исчезнувших. Перерыли садик. Обыскали лес за вокзалом. Баграми и неводами обшарили городские пруды. Лишь 27 июля, когда в контрразведку явился ободранный, обшарпанный человек и отрекомендовался поручиком Шереметьевским, проживавшим до прихода белых нелегально в Коптяках, от него впервые услышали об урочище Четырех Братьев.
      Гайда приказал проверить это сообщение. Была сформирована комиссия: четыре офицера военной академии, председатель - полковник И.И.Жереховский. Одновременно екатеринбургский, царских времен, прокурор В.Ф.Иорданский, возвратившийся с дутовцами, приказом No 131 от 30 июля 1918 года поручает следователю М. А. Наметкину открыть формальное дело о казни Романовых. В тот же день Наметкин и Жереховский, сопровождаемые белыми офицерами, врачом В. Н. Деревенько и бывшим камердинером царя Т. И. Чемодуровым, приступили к поискам в районе заброшенных шахт. Продолжались розыски и в городе. Однако через неделю, 8 августа, Наметкин от следствия был отстранен "за недостаточные рвение и принципиальность". Заодно распущена была, как "слишком либеральная" по составу, и комиссия Жереховского. Следствие передано в руки И. А. Сергеева, чиновника екатеринбургской дореволюционной прокуратуры, помогает председатель" старого екатеринбургского суда В.М.Казем-Бек.
      Сергеев привозит в урочище Четырех Братьев местного инженера Котнева и велит ему приступить к землеройным работам. Доставлены паровые движки с насосами. Приказано откачать воду из шахт, вскрыть ямы, обыскать дно прудов. Роют землю у Верхне-Синячихинского завода, за Алапаевском. Нужных для работ людей хватают среди бела дня на улицах городов, в окрестных деревнях.
      Пока ведутся раскопки в лесах и болотах, в контрразведке идут допросы с пристрастием. Помощники Сергеева рыщут по Екатеринбургу и Алапаевску в сопровождении белоказачьих патрулей, арестовывают и тащат в камеры пыток каждого, кто хоть сколько-нибудь причастен к недавним событиям в ипатьевском доме и Напольной школе. Над рабочими лачугами Алапаевска и крестьянскими избами Коптяков витает смерть. Сергеев собрал с фабрик и заводов конторские "Книги учета персонала". По ним, с помощью шпиков, составлены списки подлежащих аресту и уничтожению советских и профсоюзных активистов, бойцов охраны Ипатьевского дома и Напольной школы, рабочих, участвовавших 16-18 июля в исполнении приговоров. Обнаружив кого-либо по списку, на месте убивали.
      К белогвардейским следователям и истязателям примкнул полковник Кобылинский. Высланный в начале июня из Екатеринбурга, он добрался до Тюмени и здесь дождался прихода белых. Вслед за Кобылинским явились помогать Сергееву Жильяр и Гиббс, доктор Деревенько и камердинер Чемодуров.
      Из Ипатьевского особняка их неожиданно выдворил сам Гайда.
      Белогвардейский генерал барон А. Будберг, занимавший пост военного министра в омском правительстве Колчака, позже писал:
      "Этот самый Гайда, ныне уже русский генерал-лейтенант с двумя Георгиями, здоровый жеребец очень вульгарного типа... держится очень важно, говорит плохо по-русски".,. "Бесконечно больно видеть, что новая русская военная сила подчинена случайному выкидышу революционного омута, вылетевшему из австрийских фельдшеров в русские военачальники... Вырастают эти бурьяны легко, а вырываются с великим трудом..." (1)
      Между тем "вульгарный жеребец" стал ближайшим сподвижником Колчака; они то лобызались, то бранились, пока в конце концов Гайда не убрался из России восвояси.
      Возвратившись в 1921 году в Чехословакию, Гайда и далее действовал как крайний реакционер, непримиримо враждебный Советской России. Был некоторое время начальником генерального штаба. Примкнул к профашистским элементам. Организовал фашистский заговор с целью ниспровержения республики, за что был предан суду и в 1926 году разжалован. После второй мировой войны за активное сотрудничество с Гитлером арестован и позднее, по приговору народного трибунала, расстрелян.
      Вернемся в Екатеринбург.
      В декабре 1918 года правоведу Сергееву вручают телеграмму из Омска: все добытые следствием материалы представить Колчаку, незадолго до этого провозгласившему себя верховным правителем России.
      Началась подготовка материалов для будущего суда над участниками событий "тех трех ночей" в Екатеринбурге, Перми и Алапаевске.
      30 декабря 1918 года омский министр эсер Старынкевич телеграфной депешей в Париж заверяет Союзнический совет, что "для привлечения к ответственности виновных в цареубийстве адмирал использует в настоящее время все средства, имеющиеся в его распоряжении" (2).
      17 января 1919 года А. В. Колчак поручает "главнокомандующему Сибирским фронтом" генералу М.К. Дитерихсу по совместительству общее руководство следствием по делу о казни Романовых.
      В ту пору в России находился корреспондент "Таймс" Вильтон, протеже и соглядатай главы Британской военной миссии генерала Нокса. С момента нового назначения Дитерихса, повествует корреспондент, "я сделался его спутником и сопутствовал ему в течение всего 1919 года, столь обильного трагическими событиями" (3).
      25 января И. А. Сергеев в присутствии В. Ф. Иорданского передает М.К.Дитерихсу данные следствия, собранные с июля по декабрь. 2 февраля Дитерихс представляет Колчаку доклад об этих данных со своим заключением. 4 февраля, по ознакомлении с документами. Колчак объявляет Дитерихсу, что итогами следствия "совершенно не удовлетворен" и приказывает "начать все с начала". 5 февраля Дитерихс и Старынкевич проходят в кабинет Колчака, ведя за собой мрачную безмолвную личность. Старынкевич представляет: господин Соколов, чиновник здешней прокуратуры. Не пьет, не курит, усерден, неутомим. Рекомендуется на место Сергеева.
      Холодное, жестокое обличье дитерихсовского протеже пришлось по вкусу Колчаку с первого взгляда. 6 февраля подписан приказ о назначении Соколова главным следователем, в подчинении и под руководством Дитерихса. 7 февраля Старынкевич передает Соколову "на случай возможной ориентировки" все материалы, накопленные ранее Наметкиным и Сергеевым - этими, по выражению Вильтона, "двумя жалкими трусами, убоявшимися красных".
      Нового следователя принимают для бесед и наставляют Колчак, Нокс и глава французской военной миссии генерал Жаннен. 4 марта Соколов выезжает в Екатеринбург, получив на руки следующий документ:
      "Верховный правитель России 3 марта 1919 г. No 588/Б-32. гор. Омск
      ВСЕМ. Настоящим повелеваю всем местам и лицам исполнять беспрекословно и точно все законные требования Судебного Следователя по особо важным делам Н. А. Соколова и оказывать ему содействие при выполнении возложенных на него по моей воле обязанностей по производству предварительных следствий об убийстве бывшего императора, его семьи и великих князей.
      (подпись): Адмирал А. Колчак
      Исполняющий обязанности Директора канцелярии Верховного Правителя генерал-майор
      (подпись): В. Мартьянов" (4).
      Через месяц, сообщает Вильтон, "когда я приехал в Екатеринбург, Николай Алексеевич Соколов уже ушел с головой в свою работу следователя. Страсть к охоте быстро сблизила меня с ним" (5).
      Колчаковский следователь Соколов - законченный литературный образ. Он словно бы сошел со страниц Достоевского, олицетворяя галерею премерзостных персонажей, выведенных великим писателем...
      Аккуратный зачес жиденьких волос. Желтовато-землистое лицо, украшенное остреньким, похожим на буравчик, носом. Глаза почти без ресниц; тонкие губы; манера говорить с попавшей в его руки жертвой - тихо, монотонно, не горячась; возраст неопределенный - то ли раньше времени состарился, то ли хорошо сохранился; нелюдимость, полное безразличие к людям, способность хладнокровно мучить их. Возможно, как и Смердяков, Соколов в детстве тоже любил вешать кошек.
      Заброшенный в Омск Вильтон надивиться не мог "бесстрашию и упорству, с каким Соколов углубился в собирание материала для будущего суда" (6).
      Откуда он взялся, этот Соколов? Уроженец Пензы. Окончив Харьковский университет по юридическому факультету, там же, в Пензе, служил в окружном суде следователем по уголовным делам. После Октября 1917 года бежал в Саратов, прятался в деревне Медведевке. В 1918 году переоделся мужиком, пересек линию фронта и через Свияжск и Уфу пробрался к белым в Сибирь. Получил в омском суде должность следователя по особе важным делам. Здесь и обратил не себя внимание Старынкевича и Дитерихса...
      Наделенный особыми полномочиями на всех российских территориях.. подпавших под власть белых, белогвардейский экзекутор день и ночь отдает приказы о розысках и арестах... Ордера на аресты, протоколы допросов, инструкции и распоряжения. Никому, кроме адмирала и Дитерихса, он не подотчетен и не подчиняется; его требования обязаны выполнять все белые власти, вплоть до командующих армиями. Им составлен проскрипционный список на 164 человек, "пребывающих по ту или эту сторону фронта", и разослан по штабам армий и отделам контрразведки с предписанием: "по мере продвижения вперед - разыскивать, задерживать и препровождать" к нему, Соколову. Он единолично решает вопрос о жизни и смерти каждого, кто случайно или не случайно схвачен.
      Он ждет, когда сойдет снег, чтобы вновь начать с урочища Четырех Братьев. А пока что ведет "опрос свидетелей". Рядом с ним - с раскрытым блокнотом - Роберт Вильтон, которому, по его же словам, в петроградском журналистском мире в 1917 году уже никто руки не подавал. С ним и подружился в Омске в 1919 году Соколов. Набухает актами и протоколами заведенное Соколовым досье. Множатся бумажные стопы "признаний", и "покаяний". Стоны избиваемых снова оглашают Екатеринбург, Пермь и Алапаевск, окрестные поселки и деревни. Кому удалось уйти от Сергеева, тот находит смерть у Соколова. В слепом бешенстве следователь "верховного правителя" истязает всех, кто попался ему на глаза. Подвергнут допросу с пристрастием и чудом избежал смерти Н. Н. Ипатьев, владелец особняка. Схвачен, подвергнут пыткам и расстрелян П. Т. Самохвалов, шофер автомобиля, перевозивший 30 апреля 1918 года троих Романовых со станции в ипатьевский дом. Расстрелян бывший боец охраны Михаил Летемин, у которого обнаружен спаниель Романовых Джой. Поплатились жизнью: монтеры, чинившие в комнатах Романовых электропроводку; слесари, ремонтировавшие в доме водопровод; работники столовой, откуда носили Романовым обеды; кладовщики базы, отпускавшие царской семье продукты; соседи Ипатьева - за то, что подглядывали в щелку ипатьевского забора, за то, что с противоположного тротуара смотрели, как охрана ставит забор. И бесновалась сим манером колчаковская юстиция по своим канцеляриям и узилищам вплоть до погожих весенних дней, когда снова стали возможны близ Коптяков и Алапаевска "работы на местности".
      И вот уже снова вокруг шахт и прудов люди с баграми, крючьями и насосами. Изрыты и перепаханы многие десятины леса. Обследованы 29 шахт. Кой-какую сувенирную мелочь Соколов собрал, но на край болота, где были зарыты недогоревшие останки, так и не набрел. Он вместе со своими помощниками шныряет в зарослях кустарника, подбирая то пуговицу от императорских брюк, то кусок погона с николаевским вензелем; и каждую такую находку актирует, фотографирует, направляет на экспертизу.
      Из урочища Четырех Братьев, забрызганный глиной и болотным илом, колчаковский нетопырь уходит в последние минуты, когда на коптяковской опушке уже замаячили красные.
      Это показались передовые разъезды одного из полков Красной Армии, развернувшей летом 1919 года на Восточном фронте успешное контрнаступление. 13 июля части 5-й армии освободили Златоуст, тем самым открыв себе ворота на равнину Западной Сибири. Пока 5-я армия проводила златоустовскую операцию, 2-я и 3-я армии развернули наступление на екатеринбургском направлении. Пройдя от Кунгура двухнедельный путь тяжелых боев, советские войска 14 июля вступили в Екатеринбург.
      Позднее, в эмиграции, Соколов объяснял настойчивость своих поисков тем, что их якобы "требовала" и "результатов их ждала потрясенная Россия" (7). На стороне красных, писал он, "прятались цареубийцы", сражались же против них "истинно русские простые люди", жаждавшие "рассчитаться за безвинно убиенного императора" (8). Вслед за Соколовым то же утверждает в наше время шпрингеровская пресса: "Отступление и крах сибирской белой армии были для ее солдат крушением надежд на отмщение за погибшего царя" (9). В действительности покатившуюся на восток колчаковскую армию, а вместе с ней и людей типа Соколова, осыпало проклятьями все трудовое население Урала и Сибири - оно оплакивало гибель от рук белогвардейщины своих близких и родных.
      Ужасы белого террора открыли глаза многим из тех сибиряков и уральцев, кого Колчак силой загнал в свое войско. О том, каково было подлинное отношение этих простых людей к идеям и практике монархической реставрации, свидетельствуют многочисленные письма и записки, которыми солдаты колчаковских полков усеяли пути своего отступления.
      Приводим некоторые из бесхитростных человеческих документов, подобранных в те дни в траншеях и на полях боев красными разведчиками (полностью сохранены орфография и пунктуация оригиналов).
      "Добрый день товарищи красноармейцы.
      Приветствуем вас за ваши блестящие успехи. И шлем все насильно мобилизованные фронтовики Тобольской губернии вам горячий привет с пожеланием всех благ в мире.
      Мы чувствуем что близок час расправы над колчаковчиной вам нужна нанести на них сейчас последние могучие удары и армия Колчака рухнет. Просим вас товарищи красноармейцы воодушевлять малодушных, поднять воинственный дух в Красной армие... Ну досвиданье товарищи надо удерать. Да здравствует Красная армия. Да здравствует Всероссийская Советская Федеративная Социалистическая Россия. Солдаты сибиряки".
      "Товарищи.
      Напирайте попуще, и тем более сторайтесь обходом захватить всех нас в плен сейчас солдаты все растроены и все готовы покинуть Колчака и прочих преспешников царского режима. Но только одно не может подняться дух всердцах нашей темноты. Под страхом кракодилов и посредству ихних царских плетий и растрелов нам приходитца пока остатца в рядах белой банды. Но это будет не долго скоро настанет расправа над буржуазеей. Мы все знаем что мы идем под палкой насильно мобилизованные чехами и золотопогонщиками, нас много побили в Тюмени в восстании против царских погонов. Отпечатайте наше не складное писание в прокламацее чтобы знали все товарищи как мы воюем. Да здравствует Совет. Мир хижинам. Война дворцам. Солдаты тоболяки" (10).
      Такими письмами, как пунктиром, отмечен был путь бегства колчаковского воинства из Екатеринбурга, Алапаевска и Омска, из других уральских и сибирских городов и селений, где на костях народных справляли монархисты поминки по императору.
      В обозе белого воинства тащился следователь Соколов, увозя с собой на восток коробки и пакеты с "вещественными доказательствами".
      Эту коллекцию он надеялся представить Колчаку, но им не довелось свидеться больше. Нет верховного правителя, но есть подписанный им мандат. Соколов и в пути, пробираясь из Омска через Читу на Харбин, продолжает требовать у попутчиков, удирающих вместе с ним из России, новых показаний. От него отмахиваются: угомонитесь, не до вас, унести бы ноги. Нет, не отстает.
      Он увозил с собой пуды бумаг. Многое пришлось бросить в дороге, на сибирских просторах. Но кое-что попало кружным путем в Европу...
      19 марта 1920 года на Харбинском вокзале появились трое господ. Каждый нес по небольшому ящику. Вскоре показался и четвертый. Встретившись, они направились к составу, стоявшему в тупике. Это был поезд генерала Жаннена. Пришедшие вызвали дежурного офицера и попросили его передать генералу, что "в соответствии с ранее достигнутой договоренностью" доставлены и должны быть приняты для отправки из Маньчжурии "екатеринбургские священные реликвии". Офицер ушел и, вернувшись, сказал, что генерал разрешает. Трое были: Дитерихс, Соколов и Жильяр; четвертый - Вильтон.
      ящики с реликвиями вскоре оказались в Пекине, на попечении французского посла Воррэ; тот, в свою очередь, переадресовал их в Тяньцзинь, на французский военный транспорт, который и доставил их в Марсель. Затем "реликвии" переданы были великому князю Николаю Николаевичу. Одновременно Жаннен, прибывший к этому времени с Дальнего Востока, подает докладную записку Жоржу Клемансо, в которой излагает екатеринбургское дело, а заодно историю Соколовского багажа. Таким образом, Клемансо был первым из западных лидеров, получившим весной 1920 год да подробную информацию об уральских событиях лета 1918 года.
      Что же касается Соколовских сундуков, то след их быстро затерялся. Николай Николаевич передал реликвии на хранение бывшему русскому послу в Риме М. А. Гирсу - дуайену (старшине) уже не существовавшего тогда русского дипломатического корпуса в Западной Европе. Куда девал их Гирс - неизвестно. На протяжении полувека следы коптяковских "реликвий" то всплывают, то снова пропадают. Согласно некоторым американским источникам, Гирс вместе с князем Н.А. Орловым расторговали "священные реликвии" еще в двадцатые годы. Соколов жаловался, что даже ему самому недоступны его трофеи.
      Впрочем, Гирс и Орлов незадолго до начала второй мировой войны сдали кое-что из содержимого сундучков на хранение в сейф парижского страхового общества. Гестапо в 1943 году взломало сейф, рассчитывая, по-видимому, обнаружить в нем царские драгоценности. Драгоценностей не оказалось, а документами 1918 года, "утратившими актуальность", гитлеровцы не интересовались. После войны представители парижской эмигрантской общины, во главе с великим князем Андреем Владимировичем и В. А. Маклаковым, организовала специальный Комитет по спасению императорских реликвий, который обшарил чуть ли не весь Париж, но сундучки так и не нашлись. В эмигрантской среде ходили слухи, что означенные реликвии, пройдя по рукам спекулянтов, попали за океан и осели в сейфах Манхэттэн-банка, где в настоящее время и находятся.
      Между тем, Александров, приводя эту версию в своей книге, вместе с тем утверждает, что один из трех ящиков находится... в его руках! Александров будто бы перекупил его у спекулянта в Париже и, вскрыв, обнаружил в куче битого стекла много уцелевших фотонегативов. Снимки сделаны будто бы Николаем II в Тобольске и Екатеринбурге. В подтверждение автор публикует в книге серию снимков...
      Колчаковский следователь Соколов, очутившись за рубежом, не сидел сложа руки. Он заявил, что на основании полученных в Омске в феврале 1919 года полномочий "возобновляется следствие по делу об убийстве царя". Он намерен подвергнуть серии опросов своих коллег по эмиграции, прежде всего ее лидеров. Бывшие сенаторы, министры и главнокомандующие, бывшие златоусты Таврического дворца, эсеровские и кадетские, проходят чередой перед колчаковским следователем.
      Соколову дали показания: Г. Е. Львов, А. Ф. Керенский, В. А. Маклаков, генерал В. И. Гурко, А. В. Кривошеин и Д. Б. Нейгардт, А. Ф. Трепов, бывший начальник глазного управления почт и телеграфов Б.В.Похвиснев, Н. Е. Марков 2-й, бывший заместитель Керенского по министерству юстиции П. Н. Переверзев, кадетский лидер П. Н. Милюков, фрейлина А. А. Вырубова, графиня Н. С. Брасова (Шереметьевская), министр двора В. Б. Фредерике, дворцовый комендант В. Н. Воейков, генерал П. П. Скоропадский, бывший военный министр В. А. Сухомлинов, бывший председатель Государственной думы М.А.Родзянко, бывший военный и морской министр во Временном правительстве первого состава А. И. Гучков, В. В. Шульгин, иеромонах Илиодор (Сергей Труфанов), поручик Б. Н. Соловьев, великий князь Д.П.Романов, князь Ф. Ф. Юсупов, балерина М. Ф. Кшесинская.
      Свое следствие Соколов продолжал на протяжении нескольких лет, пока не обнаружил, что его обокрали. Бывший начальник Соколова Дитерихс, располагая в копиях основными материалами следствия 1918-1919 года, издал (конечно, под одним своим именем) в 1922 году объемистое двухтомное сочинение "Убийство царской семьи и членов дома Романовых".
      Соколов прекратил допросы и, в свою очередь, сел писать книгу. Закончить труд, однако, не успел, помер где-то под Руаном. Книгу дописали и на нескольких языках выпустили в свет сподвижники покойного.
      В каких отношениях с правдой состояли Соколов и его коллеги? Приблизительно в таких же, в каких состоял близкий друг колчаковского следователя Роберт Вильтон. Вот одна из его фальсификаций. Снимок красного уголка какого-то советского предприятия Вильтон снабдил подписью: "Красная инквизиция на Урале. Комната пыток". На снимке можно разглядеть "орудия пыток": трибуну, колокольчик, графин с водой и стакан. Снимок Вильтон тиснул в своей книге (Вильтон (Уилтон) Роберт. Последние дни Романовых. Перевод с английского князя А. М. Волконского. Изд-во "Град Китеж", Берлин, 1923).
      Еще один поборник той же соколовской правды, белоэмигрантский писатель Брешко-Брешковский в одном из своих романов, изданных в веймарской Германии, поведал, как Ермаков и Юровский в июле восемнадцатого года представили президиуму ВЦИК головы казненной царской четы. Оказывается, следовательским методом Соколова была "раскрыта", а художественным талантом Брешко-Брешковского донесена до широкой публики та тайна, что у большевиков в первые годы революции практиковалась такая форма отчетности о проделанной работе: представление начальству отрубленных голов... (11)
      Писатель Борис Зайцев, пребывавший с 1922 года в эмиграции и не питавший никаких симпатий к советской власти, и тот в сердцах воскликнул:
      - Эва, как паскудно разбрехался Брешка!
      (1) Алексей Будберг. Дневник белогвардейца (Колчаковская эпопея). Прибой, Л., 1929 , стр. 17-18
      (2) Illustrated news, 21.IV.1919
      (3) Вильтон, стр. 11
      (4) Соколов, стр. 25.
      (5) Вильтон, стр.11
      (6) там же
      (7) Двуглавый орел, Берлин, 1922, N 9
      (8) Там же.
      (9) Welt am Sonntag, 16.IV.1968
      (10) Рабочая революция на Урале. Эпизоды и факты. Екатеринбург. 1921, стр.181-182
      (11) И. Василевский (Не-Буква). Что они пишут. Пг., 1923, стр. 29
      ПЕРЕД ЛИЦОМ ИСТОРИИ
      Из рассказа подпрапорщика П. М. Матвеева мы уже знаем, что Николай был очень подавлен, когда убедился, что из Тобольска его с семьей везут не на юг, не в Москву, а в Екатеринбург.
      - Но разве вам не все равно, куда ехать, - сказал подпрапорщик, столкнувшись с бывшим царем в коридоре вагона, - раз везде в России советская власть.
      - Я готов ехать куда угодно, только не на Урал. - И добавил: - Я знаю, что уральские рабочие настроены резко против меня.
      Николаю было хорошо известно, как относится к царизму вообще, к его особе в частности, рабочий Урал.
      Хотя к началу двадцатого века этот край, с петровской эпохи прославленный рудными богатствами и своими мастерами, оттеснен был южной металлургией на второй план, все же он оставался крупнейшим промышленным районом России. Уральский пролетариат был многочисленным и сплоченным. Общее число рабочих на Урале составляло в 1917 году 357 тысяч человек. Урал с давних пор служил оплотом русского революционного движения, цитаделью партии большевиков. Здесь действовала одна из самых боевых большевистских организаций, по численности уступавшая только петроградской и московской.
      Естественно, что вслед за Петроградом и Москвой одной из первых в стране подняла знамя борьбы за советскую власть Уральская область.
      Во многих уральских Советах большевики завоевали большинство уже осенью 1917 года, до II Всероссийского съезда Советов. Как только пришла весть о победе социалистической революции в Петрограде, Екатеринбургский городской Совет, где преобладали большевики, на своем заседании от 26 октября принял решение о взятии власти. На следующий день Уральский областной комитет партии обратился по телеграфу ко всем Советам на Урале с призывом взять власть в свои руки, усилить Красную гвардию, подавлять всякие контрреволюционные выступления, немедленно ввести контроль над производством, организовать охрану предприятий. Народная власть утвердилась не сразу. Еще предстояла в Екатеринбурге сложная борьба против меньшевистско-эсеровских прихвостней буржуазии, против нытиков и маловеров, в частности против тех из них, кто засел в созданном 31 октября так называемом "Объединенном революционном комитете народной власти". Но победил в этой борьбе и остался органом революционной власти Уральский Совет. Источником его силы, влияния и авторитета была неразрывная связь с массой трудящегося населения, с крупнейшими рабочими коллективами, пославшими в состав депутатов Совета самых достойных своих людей. В их числе - депутаты таких заводов, как Чусовской, Лысьвенский, Верх-Исетский, Верхне-Туринский, Надеждинский, Мотовилихинский, Невьянский и другие. Из среды этих депутатов и вышел летом 1918 года уральский трибунал, решивший участь последних Романовых.
      Западные буржуазные пропагандисты, как только речь заводят о казни Романовых, прежде всего подчеркивают:
      - Это сделали большевики.
      Подразумевается:
      - Это могли сделать только большевики.
      Да, приговор Романовым вынес Уральский Совет, возглавляемый большевиками. Но в его составе были не только большевики. За ним стояла огромная масса трудового населения Урала и России. И вынесенный 12 июля 1918 года приговор был отражением воли этих народных масс.
      Поставив в Уральском Совете вопрос о Романовых, большевики выполнили настойчивые требования народа, в особенности рабочих, требования, которые громко зазвучали по всей стране сразу после свержения царского самодержавия.
      А. Ф. Керенский подтверждает, что требования о казни царя он слышал повсюду. По его словам, когда он через 5 дней после отречения Николая поднялся на трибуну Московского Совета, со всех сторон послышались голоса казнить бывшего царя. "Я сам 7 (20) марта в заседании Московского Совета, отвечая на яростные крики: "Смерть царю, казните царя", - сказал: "Этого никогда не будет, пока мы у власти. Временное правительство взяло на себя ответственность за личную безопасность царя и его семьи. Это обязательство мы выполним до конца. Царь с семьей будет отправлен за границу в Англию. Я сам довезу его до Мурманска"" (1). И далее: "Смертная казнь Николая Второго и отправка его семьи из Александровского дворца в Петропавловскую крепость или в Кронштадт - вот яростные, иногда исступленные требования сотен всяческих делегаций, депутаций и резолюций, являвшихся и предъявлявшихся Временному правительству и, в частности, мне, как ведавшему и отвечавшему за охрану и безопасность царской семьи" (2). То же показал Керенский в эмиграции Соколову: "Возбужденное настроение солдатских масс и рабочих Петроградского и Московского районов было крайне враждебно Николаю. Раздавались требования казни его, прямо ко мне обращенные. Протестуя от имени Временного правительства против таких требований, я сказал лично про себя, что я никогда не приму на себя роль Марата. Я говорил, что вину Николая перед Россией рассмотрит беспристрастный суд. Самая сила злобы рабочих масс лежала глубоко в их настроениях. Я понимал, что дело здесь гораздо больше не в самой личности Николая Второго, а в идее царизма, пробуждавшей злобу и чувство мести" (3).
      Несколько ниже Керенский добавляет, что если бы Романовых не вывезли из Царского Села в Тобольск, "они погибли бы и в Царском Селе не менее ужасно, но почти на год раньше" (4).
      Засвидетельствовано, таким образом, вполне авторитетным для такого случая источником, что Романовым грозила расплата смертью и в те дни, когда большевики еще не были у власти. За год до екатеринбургской июльской ночи могло произойти то же в любую царскосельскую ночь. И это несмотря на то, что царскую семью охраняли Корнилов и Кобылинский, что о ней заботился глава тогдашней власти Керенский.
      Верно, что корни враждебного отношения народных масс к царю лежали глубоко, что народу чужда была идея царизма. Но нельзя отделять, как это пытался сделать Керенский, личность Николая от царизма ("дело... не в самой личности Николая"). А "злобу и чувство мести" народных масс придумал бывший глава Временного правительства.
      Такие эмоции и побуждения были характерны не для народных масс, а для самих Романовых. Отношение низов народных к низвергнутой династии определялось не жаждой мщения, а стремлением - осознанным или подсознательным - защитить революцию, подрубить корни проромановских интриг, отвратить угрозу монархической реставрации. Угроза же эта была реальна.
      Кстати было бы вспомнить, что советской власти вначале претила идея жестоких кар. Смертная казнь в первое время (после ноября 1917 года) вовсе не применялась. Принципиальным правилом были гуманная сдержанность и великодушие. Достаточно было уличенному подсудимому пообещать, что он "больше не будет", что он от борьбы против советской власти отказывается, как его отпускали на свободу. "Нас упрекают, - говорил в ноябре 1917 года В. И. Ленин, - что мы применяем террор, но террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяем и, надеюсь, не будем применять..." (5). Одна из инструкций Ф. Э. Дзержинского органам безопасности 1918 года гласит:
      "Вторжение вооруженных людей на частную квартиру и лишение свободы повинных людей есть зло, к которому и в настоящее время необходимо еще прибегать, чтобы восторжествовали добро и правда. Но всегда нужно помнить, что это зло, - что наша задача - пользуясь злом, искоренить необходимость прибегать к этому средству в будущем" (6).
      С самого начала, в принципе отвергнув террор и смертную казнь, как методы борьбы и самообороны, советская власть, однако, вскоре оказалась вынужденной прибегнуть к этим мерам, чтобы не заплатить за великодушие слишком дорогой ценой - своим существованием. Уже 14 (27) января 1918 года В. И. Ленин, выступая в Петроградском Совете, призывает рабочих и солдат осознать, что в борьбе с наседающей контрреволюцией "им никто не поможет, кроме их самих" (7). А 21 февраля того же года, когда обозначилось намерение кайзеровских генералов перейти в наступление на Петроград, Совет народных комиссаров под председательством В. И. Ленина принимает декрет "Социалистическое отечество в опасности!", восьмой пункт которого гласит:
      "Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления" (8).
      Опираясь на это решение правительства, ВЧК через день объявляет, что "до сих пор она (то есть ВЧК) была великодушна в борьбе с врагами народа, но в данный момент, когда гидра контрреволюции наглеет с каждым днем, вдохновляемая предательским нападением германских контрреволюционеров", советская власть не видит других мер борьбы, кроме самых решительных и крайних (9).
      В общем до лета 1918 года, то есть до екатеринбургских событий, случаи тяжелых наказаний насчитывались в Советской России единицами. Стремясь обезвредить своих врагов, советская власть тем не менее избегала самой крайней меры, то есть лишения их жизни. Иную позицию заняли тогда некоторые "ультрареволюционные" политические группы, главари которых впоследствии сделали сочинение небылиц о "большевистских зверствах" своим излюбленным занятием. Например, левые эсеры в лице своего лидера Марии Спиридоновой потребовали для себя анархистского "права" на расстрелы без следствия и суда. Возражая этим людям на V Всероссийском съезде Советов, Я. М. Свердлов 5 июля (то есть за 11 дней до екатеринбургского финала Романовых) говорил: левые эсеры выступают "против смертной казни по суду. Но смертная казнь без суда допускается. Для нас, товарищи, такое положение совершенно непонятно, оно кажется нам совершенно нелогичным" (10). Отстаивая принцип революционной законности и организованного пролетарского правосудия в противовес левоэсеровским и анархистским установкам на "эмоциональный" произвол, Я. М. Свердлов вместе с тем заметил, что, конечно, революция в своем развитии может вынудить советскую власть и к "целому ряду таких актов, к которым в период мирного развития, в эпоху спокойного органического развития мы бы никогда не стали прибегать" (11).
      Поскольку не оставалось никаких иллюзий насчет того, почему белые рвутся к дому Ипатьева и как поведут себя Романовы в случае, если интервентам и белоказакам удастся их захватить, Уральский Совет принял кардинальное и единственно возможное в тех условиях решение.
      Приговор, вынесенный в Екатеринбурге 12 июля, был приговором Романовым по совокупности совершенных ими преступлений. Он отразил требования страны в целом, местного трудового населения в особенности.
      Главный редактор газеты "Уральский рабочий" засвидетельствовал в двадцатых годах, что ее читатели в июне-июле 1918 года засыпали редакцию письмами, в которых, во-первых, выражали беспокойство, "не сбежит ли царь", во-вторых, призывали "покончить с ним". Такие призывы звучали и в письмах, и с трибун рабочих митингов и собраний как в Екатеринбурге, так и по всему Уралу (12).
      Низкорослый голубоглазый человек с подергивающимся плечом и тусклым взглядом глубоко чужд и враждебен был народу, подпавшему под его власть. И царь, и его политические оруженосцы боялись народа, ненавидели его и всегда были готовы устроить ему кровопускание.
      Злодеяния царизма неисчислимы. Вина его перед страной безмерна. В. И. Ленин в "Письмах из далека" писал, что события раскрыли перед миром всю "гнилость, гнусность, весь цинизм и разврат царской шайки"... "все зверство семьи Романовых - этих погромщиков, заливших Россию кровью..." Ради сохранения своей власти, привилегий, миллионов десятин земли и прочей "священной собственности" эти первые среди русских помещиков всегда готовы были пойти и шли, по выражению Ленина, "на все зверства, на вес преступления, на разорение и удушение любого числа граждан" страны, волей исторических судеб оказавшейся под властью царизма (13).
      В числе тех, кто считал оправданной, исторически неминуемой суровую расплату с Романовыми, были и многие выдающиеся представители передовой национальной культуры, не стоявшие на марксистских позициях.
      Свое письмо из Гаспры в 1902 году Л. Н. Толстой адресовал царю как "любезному брату". Убедившись в бесполезности подобного обращения, перед лицом все новых фактов озверения царского правительства, писатель проникается все более негативным отношением и к личности царя. В одной из своих бесед с Д. П. Маковицким (18 мая 1905 года) Толстой говорит, что прежде резкие отзывы и выражения о царе были ему неприятны, теперь же трудно найти слова, чтобы "достаточно резко писать про Николая и ему подобных" (14). Николая считают священной особой, говорит писатель; между тем "надо быть дураком, или злым человеком, или сумасшедшим, чтобы совершать то, что совершает Николай" (15).
      В черновом варианте гаспринского письма (не вошедшем в окончательный текст) Толстой предрекает Николаю, что если он не изменит свою политику и поведение, ему предстоит раньше или позже умереть "насильственной смертью", оставив по себе "и в народе, и в истории недобрую и постыдную память".
      Позднее в беседах и записях Толстой прямо клеймит царя как "убийцу", "скрытого палача", достойного представителя династии, которая никогда не правила иначе, как "избивая и мучая людей". При этом проповедник всепрощения не только пророчествует, но и призывает: "К царю отношение как к убийце. Не нужно особенной жалости" (16).
      Когда осенью 1905 года, по свидетельству Маковицкого, дошел до Ясной Поляны слух, что Николай II, напуганный революцией, бежал из России (в действительности он приготовился бежать), Толстой сказал:
      "- Да, не уехать ему нельзя. Людовик XVI казнен был и не за такие провинности" (17).
      Все буржуазные авторы, пишущие о последних Романовых, в один голос заявляют, что постигшего их конца никто из них не мог себе и представить; никому из них и в голову не могло прийти, что с ними произойдет нечто подобное. И финал, и предшествовавшие ему события свалились на Николая неожиданно, как гром среди ясного неба, никакой связи между поведением царя и екатеринбургской концовкой будто бы нет. Николай стал безвинной жертвой стечения роковых случайностей.
      Все это неправда. Николаю говорили, что правление может плохо для него кончиться; даже прямо предупреждали, что его поведение может стоить ему головы.
      В том же гаспринском письме, за 16 лет до Екатеринбурга, Л. Н. Толстой призывал Николая опомниться, подумать о возможных последствиях того, что делается им и его правительством. "Любезный брат, - писал Толстой, - у вас только одна жизнь в этом мире... Бог дал вам ее не для того, чтобы делать всякие злые дела". Великий писатель призывал царя, пока не поздно, поразмыслить над тем, "какое большое зло ваша теперешняя деятельность может причинить людям и Вам"... Толстой советовал Николаю подумать о своей "безопасности". "Достиг ли я этого, - заключал Толстой, - решит будущее, которого я, по всем вероятиям, не увижу" (18).
      Вышло именно так.
      За восемь лет до Екатеринбурга флигель-капитан Нилов сказал в кругу придворных, стоя в нескольких шагах от царя: "Будет революция, всех нас перевешают, а на каких фонарях - не все ли равно" (19).
      Наконец, уже 10 февраля 1917 года на приеме у Николая II в Царском Селе М. В. Родзянко говорил царю:
      "- Ваше величество, спасайте себя. Мы накануне огромных событий, исхода которых нельзя предвидеть. То, что делаете вы и ваше правительство, до такой степени раздражает население, что все возможно...
      - Я сделаю то, что мне бог на душу положит, - отвечал царь.
      - Я убежден, - продолжал Родзянко, - что не пройдет и трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет вас, и вы уже не будете царствовать.
      - Откуда вы это берете?
      - Из всех обстоятельств, как они складываются... Вы, государь, пожнете то, что посеяли.
      - Ну, бог даст...
      - Бог ничего не даст... Революция неминуема" (20).
      Нижегородский купец Бреев, как в наше время оффенбург-баденский публицист Хойер, отрицал за царем какую-либо провинность и даже назвал его "добродетелем". Но называть его "добродетелем, - возражал Горький, - это ошибка вашего невежества, а вернее - лицемерие и цинизм. Этот человек в глазах всех честных людей мира стоит, как самое мрачное, лживое и кровавое явление конца девятнадцатого, начала двадцатого века. Это фабрикант трупов, истребитель жизни... он играет судьбами русских людей, как слепой в шахматы" (21).
      В 1905 году, получив с Дальнего Востока телеграмму об аресте революционеров, Николай II, не проявив никакого интереса к следствию или суду, начертал: "Неужели не казнены?" С тем большим основанием история задала бы такой вопрос, если бы в Екатеринбурге и Алапаевске в 1918 году участь Романовых оказалась иной, нежели та, которая их постигла.
      С первых дней революции народ требовал суда над Романовыми. Он этого добился. Он же выдвинул и судей.
      Проблему устранения Романовых с пути России, устремившейся в лучшее будущее, эти судьи, стражи революции, разрешили мужественно и смело, действуя в огненном кольце, стоя перед сонмом врагов.
      Сегодня западная реакционная пропаганда не жалеет краски для очернения этих людей: Белобородова, Голощекина, Войкова, Ермакова, Юровского, Родионова, Хохрякова. В частности, Александров называет Хохрякова "случайно поставленным на пост председателя Тобольского Совета... жестокиморганизатором перемещения престолонаследника Алексея из Сибири на Урал... человеком с низменным и черствым сердцем, который столь же внезапно и случайно появился, как бесследно потом исчез" (22).
      Но Хохряков не "случайно появился" - он вышел из матросской массы Кронштадта, поставлявшего революции самых бесстрашных бойцов. И не "бесследно исчез": он по возвращении из Тобольска ушел в Красную Армию, готовил для фронта боевые отряды, сам участвовал в боях, а 17 августа 1918 года в сражении у станции Крутиха на Урале пал смертью храбрых за советскую власть. И таков же был путь многих его товарищей. Ничего эти люди для себя лично не искали, о своей личной судьбе думали меньше всего. Не колеблясь подняли они в Екатеринбурге и Алапаевске меч, вложенный в их руки революцией, а когда пришел час, они сами бесстрашно взглянули в лицо смерти.
      Белогвардейцы и их западные покровители разжигали звериную ненависть ко всем советским работникам, которые находились в Екатеринбурге в дни казни Николая и его семьи, даже если эти работники не имели прямого касательства к вынесению приговора и его исполнению. Эта кампания привела к варшавским выстрелам 1927 года.
      Летом 1924 года Советское правительство запросило в Варшаве агреман (согласие) на назначение новым послом СССР в Польше П. Л. Войкова. Почти две недели польское правительство медлило с ответом. Наконец, после двух дней тайного обсуждения в политическом комитете Совета министров принимается решение: согласие на агреман поставить в зависимость от данных о роли Войкова в екатеринбургских событиях 1918 года. "С целью выяснения решающего для предоставления агремана вопроса" о причастности Войкова к этим событиям, гласило решение, польскому МИДу следует истребовать "от комиссара иностранных дел Чичерина подтверждение, что Войков к этому не причастен" (23).
      22 августа польский министр иностранных дел Скшиньский направляет Г. В. Чичерину запрос. Он отдает должное "неоспоримым талантам", "объективности" и "широте взглядов" П. Л. Войкова, которого польские коллеги уже знают по совместной работе (Войков возглавлял советскую делегацию в советско-польской комиссии по реализации Рижского договора), но варшавские власти хотят знать, участвовал он в известной екатеринбургской акции или не участвовал? (24)
      Как мы уже знаем, Войков не подписывал приговор семейству Романовых и не принимал участия в казни. Участие его в екатеринбургских событиях выразилось разве лишь в том, что он известил Ипатьева о временной реквизиции его особняка да еще в том, что, будучи комиссаром продовольствия, заботился о пропитании семейства Романовых, что было делом нелегким по тому времени. О чем Чичерин, в полном соответствии с истиной, 4 сентября 1924 года сообщил Скшиньскому, что Войков к акции не причастен. Попутно народный комиссар, сам бывший дворянин, выходец из старинного рода царских сановников и дипломатов, написал польскому министру: "Я не помню момента в истории борьбы польского народа против угнетения царизмом, когда борьба против последнего не выдвигалась бы как общее дело освободительного движения Польши и России" (25). По убеждению Чичерина, нет поляка, "который бы не помнил о тех ярких и глубоко прочувствованных стихах, в которых Адам Мицкевич вспоминает о своем близком общении с Пушкиным" и, между прочим, о том, как два великих поэта стояли в Петербурге перед статуей одного из царей Романовых, "покрываясь одним плащом" (26). "Я не сомневаюсь, - писал далее Чичерин, - что Адам Мицкевич был вполне солидарен с известными стихами Пушкина:
      Самовластительный злодей! Тебя, твой трон я ненавижу, Твою погибель, смерть детей С жестокой радостию вижу".
      Чичерин называет в своем письме и "Кордиана" Юлиуса Словацкого, чтобы напомнить адресату ту "сцену из этой драмы, где голосами из народа осуждаются на смерть не только царь, но и его семья" (27).
      Чичерин выразил убеждение, что все те, кто боролся и пал за свободу России и Польши, "иначе отнеслись бы к факту уничтожения династии Романовых, чем это можно было бы заключить из ваших сообщений" (28).
      Войков получил агреман. Пробыл он на посту советского посла в Польше неполных три года. 7 июня 1927 года на перроне Главного вокзала в польской столице белогвардейский террорист Б. С. Коверда шесть раз выстрелил из пистолета в упор в П. Л. Войкова и смертельно ранил его. Как само преступление, так и открывшийся 15 июня того же года судебный процесс над преступником показали, что монархические банды, орудовавшие при попустительстве польских властей, разоружаться не собираются. Источаемый ими яд ненависти отравляет атмосферу в Европе, создавая очаги угрозы миру и безопасности у самых советских границ, Встав в позу, террорист на суде заявил перед лицом сотен представителей мировой прессы и международной общественности, что выстрелами в Войкова он "отплатил за Екатеринбург".
      Даже в наше время западная буржуазная пропаганда не упускает случая сказать доброе слово про убийцу Бориса Коверду. Некоторые антисоветчики не стесняются заявлять, что выстрелы Коверды "попали куда надо". (Виктор Александров называет эти выстрелы "точными", "совершенно верными", поскольку "причастность Войкова к событиям в Ипатьевском доме ни прежде, ни сейчас не вызывает ни у кого сомнений".(29))
      Сегодня Коверду можно встретить в Нью-Йорке. Не так давно с ним задушевно побеседовал и Александров. Конечно, вздыхает он, десять лет довоенного сидения за польской тюремной решеткой наложили свою печать на "идеалиста" Коверду. Но времени прошло много. Жалеть не о чем. Сказали ему тогда стрелять - он и стрелял. Кто сказал? "Еще рано разглашать имена соучастников, - поясняет Коверда Александрову, - но придет день, и я их назову" (30). Пока же он, не слишком стесняясь, может засвидетельствовать, что "действовал не один и оружие дали ему антисоветские, антикоммунистические организации" (31).
      Рядом с убийцей действуют отравители атмосферы - авторы и распространители фальшивок. Новейшее изделие мастерской антисоветского подлога - так называемые "Записки Войкова", пущенные в оборот и в настоящее время имеющие широкое хождение на Западе.
      Речь идет, собственно, о двух фальшивках.
      Первая - это "Записная книжка Войкова" (нечто вроде дневничка екатеринбургских дней). Ее якобы утаил бывший секретарь советского посольства в Варшаве, работавший вместе с Войковым. Позднее этот "видный советский дипломат", прихватив книжечку, бежал на Запад, где и предал ее гласности.
      Вторая - это так называемое "досье Гутека". Дело Коверды якобы включало секретную папку переписки посла Войкова с польскими коммунистами. Он подробно рассказывал им в этих письмах, как "расправился" с царской семьей. В разрушенной гитлеровцами Варшаве сгорело и здание суда, но некий судейский чиновник Гутек спас часть документов, в том числе будто бы и папку с письмами Войкова, снеся их домой. Во время эсэсовской карательной "Операции Рейнгардт" Гутек погиб; его друзья передали папку на Запад.
      Содержание обеих фальшивок - детальное описание всяких ужасов, в центре которых стоит Войков. Дикая стряпня, которая заставила бы позеленеть от зависти самых беззастенчивых подручных из кухни Иозефа Геббельса.
      Уральский финал царской династии предопределила печальная, но неотвратимая историческая необходимость. В массе населения страны, которую силы контрреволюции ввергли в пучину гражданской войны, известие о казни Романовых мало кого задело за душу. Тиранили Россию Романовы, не зная сострадания. Не проявил и народ сострадания. В вечер Ходынки царская чета по пути на бал равнодушно проезжала мимо встретившейся длинной вереницы телег с трупами раздавленных и задушенных. Прошла равнодушно и Россия мимо погребального костра в урочище Четырех Братьев.
      В свое время В. И. Ленин, рассматривая возможность создания в России конституционной монархии английского типа, писал, что если в такой стране, как Англия, которая не знала ни монгольского ига, ни гнета бюрократии, ни разгула военщины, "понадобилось отрубить голову одному коронованному разбойнику", чтобы обучить "конституционности" королей, то в России "надо отрубить головы по меньшей мере сотне Романовых", чтобы отучить их преемников от преступлений (32).
      Революция ограничила число казненных Романовых девятнадцатью, развеяв их пепел над отрогами Уральских гор. И эту свою миссию революция выполнила с основательностью, сделавшей навсегда невозможным появление в России каких-либо преемников царской династии.
      В свое время специальный корреспондент парижской газеты "Тан" в Москве, наглядевшись на коронационные торжества, повертевшись в конце дня Ходынки на балу у Монтенбло, заключил свою корреспонденцию ироническим восклицанием: "Эй, народы! Не ропщите на нас! Когда мы кончим, вы возьмете метлы. Правда, от них поднимется пыль. Но она уляжется, и можно будет дышать" (33).
      Пыль улеглась, и стало возможно дышать...
      (1) А.Ф. Керенский. Издалека. Сборник статей. Париж, 1921, стр. 187.
      (2) там же
      (3) Соколов, стр. 116.
      (4) там же
      (5) В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 35, стр. 63.
      (6) "Исторический архив", 1958, No 1, стр. 5-6.
      (7) В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 35, стр. 311.
      (8) Декреты советской власти. Сб., т. 1, стр. 490-491.
      (9) Известия ВЦИК, 23 февраля 1918 года
      (10) "Известия ВЦИК", 6 июля 1918 года.
      (11) Там же.
      (12) В. Воробьев. Из воспоминаний. "Прожектор. М., N 29 (147), 15 июля 1928
      (13) В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 12.
      (14) Лев Толстой. Материалы и публикации. Тула, 1958, стр. 118.
      (15) Там же.
      (16) Л.Н. Толстой. Из дневников 1904 года
      (17) Лев Толстой. Материалы и публикации, стр. 118.
      (18) Л. Н. Толстой. Письмо к Николаю II от 16 января 1902 года.
      (19) А. А. Блок. Последние дни императорской власти. Собр. соч. Изд-во "Правда", М.,1961, т.6, с.10. Далее: "Блок, стр."
      (20) А.А. Блок, стр. 34-35.
      (21) А. М. Горький. Письмо монархисту. Сб. "Материалы и исследования" Изд-во АН СССР. М.-Л., 1934, т. 1. стр. 57-62.
      (22) Alexandrov. The end of the Romanovs. Little Brown and C°, Boston Toronto, 1966, p. 218.
      (23) Документы и материалы по истории советско-польских отношений. М., 1966 т. IV, стр. 319.
      (24) Документы внешней политики СССР.
      (25) Документы внешней политики СССР, т. VII, стр. 440.
      (26) Там же.
      (27) Там же.
      (28) Там же.
      (29) Alexandrov, p. 228.
      (30) Там же, с.236
      (31) Там же.
      (32) В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 21, стр. 17.
      (33) Пьер д'Альгейм. Ходынский ужас. Изд-во "Голос минувшего", М., 1917, стр.174
      ПРЕТЕНДЕНТЫ И ПРЕТЕНДЕНТКИ
      Нашему забору двоюродный плетень.
      Народное.
      Престола не существует. Наследников не осталось. Но появились в разное время претенденты. Откуда же? А дело в том, что за полвека с лишним не перевелись на Западе политики, которые в свою игру охотно вводили и вводят романовских призраков. И раз есть спрос, найдутся и царские потомки, у потомков - доказательства династических прав.
      Вот является, скажем, младшая дочь последнего царя, чудом спасшаяся из дома Ипатьева великая княжна Анастасия. А то еще объявился сам царевич Алексей, тоже спасшийся от казни.
      Ни сами претенденты, ни их покровители на Западе никого удивить не могут. Явление более или менее примелькавшееся.
      Поддерживая домогательства претендентов на царскую корону, можно десятилетиями мусолить "екатеринбургскую трагедию", пошевеливая в старых кострах антисоветской пропаганды чадящие головешки. И потом - авось удастся претендентам и их опекунам дотянуться до денег, которые, согласно некоторым источникам, поныне хранятся на счетах царской семьи в западноевропейских и американских банках. Счета немалые. Керенский в 1917 году говорил о четырнадцати миллионах рублей. В Веймарской республике газеты "Фоссише цайтунг" и "Берлинер тагеблатт" утверждали, что общая сумма вкладов царской семьи в ганноверских и дюссельдорфских банках составляла в 1913 году до 20 миллионов золотых рублей, из них на личных счетах Александры Федоровны было 8 миллионов рублей. С 1896 по 1913 год значительные суммы в золоте и девизах были депонированы царской семьей в банках Швейцарии и Англии; в разных источниках называется общая сумма порядка 300-400 - миллионов рублей. Эти вклады скрыты за системой кодов. Предполагают, что если кому удастся утвердиться в звании прямого потомка последнего царя, тот может изрядно попользоваться этими суммами.
      Наибольшую известность среди претендентов получила особа, именующая себя великой княжной Анастасией Николаевной (ее еще в двадцатых годах берлинский журнал "Уху" ласково назвал "Настей Первой"). Она сутяжничает свыше полувека, замучив десятки судей и адвокатов трех режимов: веймарского, нацистского и демохристианского. Она задала работу сонму казенных и частных детективов, судебных психиатров, энтузиастов политической интриги и юридического шантажа, бульварных репортеров, мещанских романистов и авторов нравственно-назидательных проповедей. Требует эта дама в конечном счете немногого: чтобы ее, бежавшую в 1918 году из Екатеринбурга, юридически закрепили в статуте дочери последнего царя.
      Уже цитированный нами Хойер располагает по этому поводу следующей информацией.
      В караульной команде ипатьевского дома нес службу некий "красноармеец Чайковский". Духовно и умственно он стоял на очень высоком уровне. Спасением приглянувшейся ему великой княжны проницательный караульный решил сделать историческое дело. Вытащив из подвала раненую или просто пребывавшую в обмороке Анастасию, он под покровом ночи уложил ее D телегу, незаметно выехал из Екатеринбурга и дальше что было духу понесся прямо на юг, к румынской границе. Преодолев на телеге степи южной России, и Буг, и Днестр, беглецы въехали на каменную мостовую Бухареста. Здесь рыцарь караульный обвенчался с великой княжной. Им бы ехать куда-нибудь дальше, в Пруссию или Гессен, где у спасенной были родственники со стороны матери. Но молодожен-красноармеец вспомнил, что в России остались у него кой-какие недоделки: он жаждал отомстить Уральскому Совету за Настю и ее родителей. Лучше всего это было бы сделать, свергнув вообще советскую власть. Поэтому Чайковский, повествует далее Хойер, временно оставил царевну в Бухаресте, вернулся через Днестр в "южнорусские степи", где, однако, потерпел неудачу в первой же рукопашной схватке с "мировым коммунизмом", пав под пиками "красных казаков". Овдовевшая Настя перебралась из Румынии в Германию, надеясь, как объясняет Хойер, "найти убежище и защиту у своей тетки Ирены", то есть у сестры последней царицы, жены гросс-адмирала Генриха Прусского (он же брат кайзера Вильгельма II). Тетку свою Настя не нашла, долго скиталась по Берлину, а, впав в "отчаяние нищеты и одиночества", решила покончить с собой: бросилась в Ландверканал...
      До этого места Хойер нес в "Бунте иллюстрирте" (17.III.1968) чистую околесицу, как легко догадаться. Дальше к вымыслу притягиваются имевшие место события.
      Архивные документы берлинской полиции свидетельствуют, что 17 февраля 1920 года в половина девятого утра патруль извлек из Ландверканала молодую женщину, которая, по всем признакам, пыталась покончить с собой. В уголовной хронике большого города такого рода происшествие не столь уж необычно. Но обер-инспектор доктор Гейнц Грюнеберг счел нужным почему-то привлечь к этому рядовому случаю внимание публики. Отпечатав на ротаторе экстренное сообщение, обер-инспектор разослал его по берлинским редакциям.
      Выуженная из канала особа поначалу ничего о себе не говорила, хотя она не была глухонемой; оставались пока неизвестными ее имя, местожительство, профессия, причина попытки самоубийства. Обер-инспектор продолжал снабжать прессу ежесуточными бюллетенями о "фройляйн неизвестной". Ее поместили в госпиталь "Элизабет", затем перевели в пригородную клинику для нервнобольных...
      И вот она заговорила. Да как! Она призналась, что является Анастасией Романовой, дочерью казненного на Урале русского царя. Собственно говоря, в практике берлинской клиники для нервнобольных это тоже не бог весть какая сенсация: находились больные, называвшие себя кто Иисусом Христом, кто Юлием Цезарем или Наполеоном Бонапартом, а то еще Клеопатрой, Пенелопой.
      Но доктору Грюнебергу, консультирующему каждый свой шаг с руководителями разведывательного отдела рейхсвера майором фон Лахузеном и капитаном Клейстом (племянником Эвальда Клейста, будущего командующего 1-й танковой армией вермахта), данный случай кажется чрезвычайным. Предоставив "утопленнице" возможность спокойно пожить в клинике, упомянутые стратеги из германского абвера 30 мая 1922 года перевезли ее на квартиру доктора Грюнеберга. Здесь под охраной полицейских постов состоялась первая пресс-конференция. Кроме того, "великую княжну" показывали немецким аристократам и русским белогвардейцам. Явились, в числе прочих, взглянуть на нее: генералы Людендорф и Гофман; по поручению фельдмаршала Гинденбургаего сын Отто Гинденбург, офицер рейхсвера; бывшие кайзеровские министры фон Кюльман и фон Ягов; министр внутренних дел Носке. Пришли принцы из прусского дома Гогенцоллернос и баварского дома Виттельсбахов, личные эмиссары английского короля Георга V и французского президента Пуанкаре, болгарского царя Бориса, Отто Габсбурга-сына бывшего австро-венгерского императора Карла.
      Под пристальным надзором Лахусена и Клейста, при распорядительном участии доктора Грюнеберга, несостоявшаяся утопленница дает интервью и выступает с заявлениями. Да, она - младшая дочь русского императора, родилась 18 июня 1901 года в Царском Селе. Да, она бежала в роковую ночь из Екатеринбурга в традиционном русском экипаже, именуемом "телега" или "арба". Это деревянный ящик на четырех обитых железом колесах, управляемый посредством вожжей и кнута. Ее спаситель - незабываемый благородный юноша Чайковский, прежде "большевист", а потом прозревший и уверовавший в спасительность для России и Германии монархической формы правления.
      Однако сразу же пошли и неувязки. Например, ко всеобщему удивлению выяснилось, что новоявленная Анастасия, свободно изъясняясь на немецком языке, да еще с заметным померанским акцентом, по-русски не говорит ни слова. Между тем все царские дети свободно говорили по-русски. Истинная Анастасия, это было известно, конечно, русским эмигрантам, почти ни слова не знала по-немецки. В наши дни шпрингеровская пресса объясняет эти давнишние языковые затруднения германской Анастасии ее "запуганностью" с той екатеринбургской ночи. Она, видите ли, стеснялась и боялась не только говорить по-русски, но и вспоминать о родной стране вообще.
      Но далее. Одна из бывших фрейлин императрицы недоуменно воскликнула, что младшая царская дочь родилась не в Царском Селе, а в Петергофе, где оная фрейлина в свое время собственноручно ее пеленала.
      Белоэмигранты заметили также, что "беглая красноармейская вдова", старательно крестясь по-православному, позабывшись, нет-нет да и перекрестится на католический манер. Еще конфуз: "царевна" рассказала аудитории, что родители и досточтимый Григорий называли ее "швипсик"; случившийся же в публике бывший флигель-адъютант Строганов вскочил с заявлением, что, во-первых, на настоящую Анастасию, которую он, Строганов, неоднократно держал на коленях, данная особа походит не более, чем гвоздь на панихиду; во-вторых, он отчетливо помнит, что "швипсиком" называли не Анастасию, а Марию.
      Результат же был такой.
      Иностранцам власти Веймарской республики легитимации не выдают. Для подопечной Лахузена-Грюпеберга сделано было исключение. По специальному разрешению коалиционного правительства Штреземана-Гильфердинга 16 сентября 1923 года получает германский паспорт Анастасия Чайковская, "русская беженка", родившаяся "в одном из предместий Петербурга" в 1901 году.
      Далее события развиваются так. С ведома генерала фон Секта, главнокомандующего рейхсвером, Лахузен приставляет к Анастасии Чайковской старую сотрудницу абвера Гарриету Раттлефф-Кайльманн, в прошлом кайзеровскую резидентку в Мадриде, компаньонку и подругу Мата Хари, расстрелянной в 1915 году французами за шпионаж в пользу Германии. В те времена фрау Раттлефф-Кайльманн жила в Мюнхене, выдавая себя за "человека искусства". Она увлекалась живописью и в этом качестве поддерживала близкие творческие отношения с другим "человеком искусства" Адольфом Гитлером-Шикльгрубером. Она познакомила Гитлера с Анастасией, устраивала для нее приемы с участием прусской и белоэмигрантской аристократии, западных дипломатов и веймарских политических лидеров; возила "великую княжну" по курортам, герцогским дворцам, юнкерским поместьям.
      В конце концов Анастасию Чайковскую забрал в одно из своих поместий в Южной Германии принц Лейхтенбергский, бывший флигель-адъютант царя. Живя в этом поместье, она продолжала давать интервью. Репертуар скудный, номера программы однообразные, но пропагандное свое дело Анастасия делает: не дает заглохнуть теме "уральской трагедии" в западной пропаганде. Через посредство мадам Раттлефф-Кайльманн лже-царевна помогает центрам антисоветской идеологической диверсии наводнять прессу всевозможными измышлениями. Бредни "екатеринбургской мученицы" используют в своих целях и националистическая партия Вестарпа-Гугенберга, и воинствующие реваншистские организации типа "Стальной шлем", и монархическая группа полковника рейхсвера Гинденбурга-младшего, и а особенности набирающая силу на иждивении у монополий национал-социалистская партия Адольфа Гитлера. Еще только входивший в те годы в известность Йозеф Геббельс, ближайший сотрудник фюрера, в своих тогдашних речах и писаниях (как газетных, так и "художественных") не раз ссылается на "страшную свидетельницу из уральского города с немецким названием".
      И вдруг, еще в дни Веймарской республики, на Анастасию обрушивается удар. Вульгарно-либеральная "Берлинер нахтаусгабе" задумала, в сенсационных целях, доказать, что никакой Анастасии нет. Негласная сыскная группа во главе с частным детективом Мартином Кнопфом и графологом Бернардом Геннати, по заданию редакции, документально установила, что именем великой княжны Анастасии прикрывается некая Франциска Шанцковски, позднее присвоившая себе также имя Анны Андерсен, девица без определенных занятий, католического вероисповедания, из семьи разорившегося мелкого фермера, уроженка местечка Гайдендорф в округе Картхауз, Померания; рождения 16 декабря 1896 года (то есть она на 5 лет старше той особы, за которую себя выдает). По месту своего происхождения значилась в годы описываемого сыска как "выбывшая в 19-летнем возрасте неизвестно куда". (Эги данные воспроизвела и подтвердила гамбургская "Die Welt" 17 января 1970 года.)
      Сыскная группа Кнопфа далее установила, что сия девица появилась в Берлине в начале 1917 года и поступила ключницей в хозяйственную часть главного полицейского управления. Затем она переквалифицировалась в шифровальщицу отдела агентурной сети; к концу того же года ее направляют осведомительницей (под видом работницы) на один из берлинских военных заводов, персонал которого состоял преимущественно из женщин. Случайным взрывом гранаты она была контужена и на некоторое время исчезла из виду. Снова объявилась ... в Ландверканале, на амплуа утопленницы.
      На обращенный к читателям газеты вопрос, кому известны еще какие-либо подробности этого дела, откликнулась некая фрау Вингендер. Она явилась в редакцию и сообщила, что Шанцковски-Андерсон, работая на военном заводе, снимала у нее, Вингендер, комнату, и в подтверждение представила разные мелкие вещи, впопыхах оставленные на квартире жиличкой. Редакция предложила Вингендер поехать вместе с детективом Кнопфом и двумя репортерами в поместье Лейхтенбергского, где в то время пребывала "царская дочь", и устроить очную ставку. Но уж на этот раз были начеку и обер-инспектор Грюнеберг, и его шеф Лахузен (при Гитлере дослужился до генерала, возглавляя одно время абвер). Едва члены экспедиции "Нахтаусгабе" проникли на территорию усадьбы, как из засад атаковали их люди в штатском. Сковали наручниками, втолкнули в машины и увезли в Берлин. К вечеру следопыты уже сидели в Моабите.
      Лахузен торжествовал, но недолго. "Нахтаусгабе" была газетой социал-демократической ориентации. Она воззвала о помощи к лидерам парламентской фракции СДПГ. Руководители фракции предложили властям на выбор две возможности: а) власти выпускают из Моабита сотрудников "Нахтаусгабе"; б) с трибуны рейхстага фракция предает огласке историю аферы эрзац-Анастасии, включая имена явно или тайно к ней причастных. Угроза подействовала. Арестованных выпустили. Но, струхнув, зареклась охотиться за царскими сенсациями и газетка.
      Итак, "Нахтаусгабе" заставили замолчать, но газета успела выдать последние из подробностей, добытых Кнопфом. Идею превращения в царскую дочь подсказал померанской девице, вернее рейхсверовской контрразведке, бежавший из России М. Н. Шваббе, бывший ротмистр уланского ее величества полка, до революции вместе со Шванебахом обслуживавший в качестве военно-политического осведомителя германский генеральный штаб и лично кайзера. Вместе со Шваббе участвовала в подготовке аферы и экс-фрейлина императрицы С.К. Буксгевден, двоюродная сестра известного деятеля "Союза русского народа". Она состояла при семье Романовых в Тобольске, сопровождала их на Урал и, по указанию Уральского Совета, 18 мая 1918 года была выслана из Екатеринбурга. Тогда спасло ее лишь то, что местные органы советской власти ошибочно сочли ее иностранкой, зачислив в одну компанию с Жильяром и Гиббсом.
      В Берлине Буксгевден вместе со Шваббе принимается обрабатывать Анну Андерсон и по заказу Лахузена и Грюнеберга преподает ей курс "царственного поведения". Учебными пособиями служат затребованные из библиотеки потсдамского замка кронпринца альбомы с видами Петергофа и Царского Села, а также духовный багаж воспоминаний самой фрейлины о нравах и обычаях членов семьи вообще, младшей царевны в частности. Поначалу, собственно, Шваббе рекомендовал Лахузену наречь померанку Татьяной. Но бывшая фрейлина, как знаток предмета, сумела доказать, что хотя по возрасту померанской девице больше подходит роль третьей дочери царя, все же по комплекции и обличью ей лучше быть четвертой.
      Конечно, сведущим или мало-мальски сообразительным людям не обязательно было ждать вмешательства "Нахтаусгабе", чтобы раскрылась перед ними тайна девицы, единой в четырех лицах (Шанцковски-Андерсон-Чайковская-Романова). К сведущим, бесспорно, относились и бежавшие под крыло рейха недавние царедворцы и их слуги, родственники и недавние слуги последнего царя. Им с самого начала было все ясно. На раннем этапе аферы, да и во многих случаях позднее, кто-нибудь из бывших великих князей или княгинь, генерал-адъютантов или фрейлин мог на очередном публичном показе померанской принцессы подойти к ней и сказать:
      "Послушайте, фройляйн, довольно дурачиться; клоунада грубая и глупая". Но одни предпочитали уйти подальше от греха, дабы не столкнуться с германскими властями; другие неопределенно развели руками; третьи поспешили на помощь "бедному царскому дитяти". Слишком внушительная режиссура чувствовалась за этой многолетней кукольной комедией, чтобы стали перечить ей бывшие шталмейстеры и камердинеры, перешедшие с российских дворцовых хлебов на западноевропейские пособия.
      Отбросив династическое достоинство, заявили о своем признании новоявленной Анастасии несколько бывших великих князей и княгинь, в их числе Андрей Владимирович, Александр Михайлович, Георгий Константинович, Мария Павловна. Встала на сторону лже-княжны Ксения Георгиевна Романова, а точнее мисс Ксения Лидс (в эмиграции она вышла замуж за американского промышленника мультимиллионера Уильяма Лидса). Из России Ксения выехала в 1913 году в возрасте 10 лет. Тем не менее, еще через 10 лет, едва взглянув на претендентку, она сразу "узнала" ее.
      Из Крыма в 1919 году пробралась в Данию с двумя дочерьми вдовствующая императрица, мать Николая, Мария Федоровна. Получив известие о чудесном спасении своей младшей внучки, Мария Федоровна решила ехать с дочерьми в Берлин, чтобы увидеться с Анастасией. Германский посол в Копенгагене, запросив свое правительство, поставил Марию Федоровну в известность, что такая поездка в Германию в данный момент нежелательна. Тогда Мария Федоровна попросила датского посла в Берлине барона Цале разведать: действительно ли девица, именующая себя Анастасией, ее внучка, и если да, то каким образом она попала из Ипатьевского дома в берлинское полицейское управление. При попытке выполнить эту просьбу барон Цале натолкнулся на решительное противодействие фрау Раттлефф-Кайльманн; обращение на Вильгельмштрассе (в министерство иностранных дел) ему ничего не дало. Тогда Мария Федоровна обращается в Швейцарию к Жильяру с просьбой помочь. Бывший обитатель тобольского губернаторского дома, прихватив с собой супругу (бывшую няньку царских детей Теглеву), прибывает из Лозанны в Берлин, каким-то образом прорывается к предполагаемой царевне. С первого взгляда Жильяру и его жене стало все ясно, но они все же попытались поговорить с лже-Анастасией. "Царевна", конечно, не поняла ни одного слова из того, что сказала ей Теглева по-русски. Жильяр стал показывать ей некоторые вещицы, принадлежавшие царской семье и вывезенные им из России, и спросил по-немецки, что это такое. Но тут дева впала в истерику, затопала ногами и закричала:
      - Я ничего не знаю! Я ничего не могу! Я не желаю разговаривать с вами! Убирайтесь вон! К черту! Свиньи!
      Тут фрау Раттлефф-Кайльманн, упрекнув гостей в "издевательстве над несчастной больной", предложила им немедленно удалиться. У подъезда чету Жильяр ждала служебная машина. Они были приглашены в главное полицейское управление, где с ними конфиденциально побеседовали представившийся обер-инспектором доктор Грюнеберг и не представившийся никем майор фон Лахузен. После этой беседы Жильяры наотрез отказались что-либо сказать обступившим их корреспондентам. В Лозанне, отдышавшись, Жильяр свои впечатления выразил в следующей расплывчатой форме:
      "Мне кажется, что это не она, но пути господни неисповедимы, человеческое восприятие ненадежно, поэтому не совсем исключается, что это может быть и она".
      Мария Федоровна и ее дочери никогда больше ни слова не проронили на эту тему.
      Между 1933 и 1943 годами Гитлер и его "тихий Генрих" (так Гитлер называл Гиммлера) несколько раз вели разговор о померанской деве. Поскольку фюрер вынашивал идею облагодетельствования будущей немецкой провинции Русляндии каким-нибудь царьком или царицей из рода Романовых, он пытался выяснить шансы этой особы. "Тихий Генрих" оценивал их невысоко. За обеденным столом на террасе в Берхтесгадене он однажды заметил, что, на его взгляд, екатеринбургская великомученица "хороша для того, чтобы будоражить воображение", но ее административно-психологические способности и перспективы "равны нулю", так что для использования в политической игре она непригодна.
      В какой-то связи с этими разговорами стояла поездка на оккупированную советскую территорию нациста барона фон Шенка в 1942 году. Ему было поручено выяснить на месте, возможно ли в пропагандных или политических целях использовать "трагедию Анастасии". Пока он там возился, надвинулись Сталинград и Курск. Наступила пора ему самому подумать, как унести ноги через Буг и Днестр.
      Единственно новое, что внес фон Шенк в досье Анастасии, был его рапорт на имя Гиммлера, в котором барон доносил, что якобы нашел "советскую афишу 1918 года", которая будто бы призывала население помочь розыскам бежавшей младшей дочери царя и угрожала расстрелом на месте каждому, кто попытается ее укрыть. "Тихий Генрих", естественно, попросил барона предъявить этот документ, на что барон ответил, что сделать это, к сожалению, не может, так как на обратном пути, при пересадке на станции Жмеринка, его находку вместе с остальным багажом украли.
      Удивительнее всего, "что померанка, ныне полуглухая старуха с сумасшедшими глазами, не угомонилась по сей день: Анастасия она - и только! Она продолжает судебную тяжбу, пытаясь получить хотя бы толику царских денег. Донимает западногерманскую юстицию, требуя, чтобы ее официально признали Анастасией Романовой.
      Все это давно всем приелось, а все же для антисоветского, антикоммунистического балагана сгодится. Пособляют балагану кинематографисты, издатели и репортеры. Выпущены несколько полнометражных фильмов с померанской психопаткой в главных ролях. Вышла в США и ФРГ, а затем и издана во многих странах мира объемистая книга под названием "Я, Анастасия, рассказываю..."
      Еще в конце двадцатых годов стражи германского правосудия нашли для себя развлечение. Презрев указанную им долгом функцию - ограждать веймарскую демократию от ее смертельных коричневых врагов, эти правоведы занялись дележом состояния русского царя между его мнимыми наследниками.
      В начале тридцатых годов немецкие суды начали раздавать документы на право наследования ценностей царской семьи, хранившихся в Германии. При этом определялось право наследования и для пятерых детей Романовых, "буде они обнаружатся". А пока некоторая, примерно шестая часть выявленных в германских банках средств, числившихся на счетах Александры Федоровны, решением суда была передана в собственность ее сестре Ирене, вдове Генриха Прусского. Отпрыском этой четы (то есть Ирены и Генриха) был принц Сигизмунд Прусский, офицер рейхсвера, а потом нацистского вермахта. Сигизмунд имел дочь Барбару, вышедшую замуж за герцога Кристиана фон унд цу Мекленбург. Когда Ирена в 1953 году умерла, ее состояние, включая часть банковских счетов русской императрицы, перешло во владение к ее внучке и единственной наследнице Барбаре (к этому времени и муж Барбары возвратился из советского плена).
      Переход счетов Александры Федоровны в руки мекленбургской герцогини померанская лже-Анастасия сочла вопиющей несправедливостью. До наших дней самозванная царевна ходит по судам ФРГ и всюду вопит на своем померанском диалекте: "Караул, ограбили!"
      "Возрождение дела Анастасии" в послевоенные годы сопровождается шумными эффектами, свойственными западной пропаганде: поток статей и репортажей в прессе, сенсационно-бульварные бестселлеры, вроде "Книги об Анастасии", которую издал во Франкфурте-на-Майне бывший германский дипломат Кругг фон Нидда, телевизионные и театральные постановки, и т. д. Судебные процессы и коммерческая реклама идут рядышком, взаимодействуя.
      500 объемистых томов составляет сегодня дело лже-Анастасии в западногерманских судах. Уже перемерли многие судьи, адвокаты и эксперты, принимавшие участие в деле. Уже успела претендентка пополнить коллекцию своих фамилий, выйдя замуж на склоне лет за американского историка профессора Джона Мэнэхена. А слушание дела продолжается. Толпы бюргеров осаждают подъезд верховного суда в Карсруэ, чтобы попасть в зал заседаний, и входные билеты продаются из-под полы по спекулятивным ценам, точь-в-точь, как на сенсационный матч бокса или бой быков.
      Померанская истица со многими фамилиями (Шванцковски - Андерсон Чайковская - Мэнэхен) - не единственная претендентка, на российский престол. Отыскался уже в послевоенные годы и "царевич Алексей".
      2 февраля 1964 года в здание гамбургского суда вошел человек в форме американского офицера. Сообщив секретарю суда, что он служит в одной из частей армии США, расположенных в ФРГ, офицер оставил следующее заявление:
      "В оберландсгерихт гор. Гамбург Исковое заявление "
      Моя мать Александра Федоровна Романова, урожденная Алиса Гессен Дармштадтская, умерла в 1924 году в Варшаве (Польша).
      Мой отец, император России Николай II (Николай Александрович Романов), умер в 1952 году в гор. Познань (Польша).
      Прошу суд подтвердить мое право наследования по отношению к упомянутым в этом заявлении моим покойным родителям.
      С высоким уважением
      Алексей Н. Романов 2.II.1964 г.
      Федеративная Республика Германия Лоудс-Кэмп, армия США".
      Всякий, кто только скользнет взглядом по этому заявлению, скажет: вымысел, граничащий с бредом, - взять хотя бы приведенные в заявлении фантастические даты смерти Романовых.
      В аналогичном случае особу, объявившую себя царевной Анастасией, для порядка все же подержали некоторое время, как мы помним, в клинике для нервнобольных. Податель приведенного выше искового заявления спокойно возвратился из Гамбурга в свой военный лагерь Лоудс-Кэмп, где вечером того же дня в офицерском казино был атакован корреспондентами западногерманских и американских газет, радио и телевидения. И весь мир был оповещен о появлении "русского царевича Алексея".
      Его зовут Майкл Джордж (Михаил Георгий) Голеневский. Родился в Польше, в деревне близ Сандомира, в 1905 году. До второй мировой войны служил в разведывательных органах генерального штаба польской армии. Годы войны провел в Германии, где занимался неизвестно чем, но поговаривают, что работал в абвере и гестапо. В послевоенное время переехал в Соединенные Штаты, был принят на службу в Центральное разведывательное управление; в 1952-1960 годах неоднократно выезжал по особым заданиям Аллена Даллеса в ФРГ в американскую оккупационную зону, бывал в Пуллахе у генералов Гелена и Весселя; имеются указания и на то, что через западногерманскую границу в 1964-1968 годах неоднократно проникал в сопредельные с ФРГ социалистические страны, в частности, нелегально бывал в Варшаве, Познани и Праге. Шефами ЦРУ представлен был к присвоению американского гражданства. Адресованный вице-президенту Линдону Джонсону рапорт, подписанный Джоном Маккоуном (который сменил Аллена Даллеса в 1961 году), мотивировал представление "особыми заслугами, сопряженными с опасностью для жизни, которые полковник Голеневский оказал Соединенным Штатам". Администрацией Джонсона представление было удовлетворено.
      Чей он полковник, какой службы, когда и кем было присвоено ему это звание? Над этим репортеры гадают поныне. Остаются белыми пятнами в его жизнеописании многие моменты и периоды - например, переход из Польши в Германию осенью 1939 года, проживание в гитлеровском рейхе, послевоенная трансплантация из ФРГ в США. Возможно, что свое полковничье звание он получил по совокупности заслуг перед дефензивой, абвером, гестапо и ЦРУ? Но это еще не вся загадка. Это даже не самый сложный из возникающих вопросов.
      Первое время его крепко донимали. То допытывались, как он излечился от гемофилии. То - почему столь неузнаваемо изменились черты его лица. Некий мистер Спеллер, помогавший "царевичу" отбиваться, однажды в запальчивости бросил какому-то скептику: не беспокойтесь, ЦРУ располагает отпечатками пальцев, которые стопроцентно доказывают идентичность Майкла Джорджа с Алексеем Романовым. На что последовал новый вопрос: когда, кому и по какому поводу подлинный российский престолонаследник давал отпечатки своих пальцев?
      Где же был Майкл со своими претензиями до сих пор? Почему так поздно заявился? Как он выскользнул из Ипатьевского полуподвала? Вместе с Анастасией или один? Встречались ли они где-нибудь за эти десятилетия?
      На неудобные вопросы не обязательно отвечать. Достаточно придать своему одутловатому лицу загадочное выражение. Кому надо - тот все знает. Тот и решит, когда и что предать гласности. На это и намекнула телевизионная компания Эй-Би-Си, прокрутив 13 января 1971 года перед миллионами американских телезрителей "документальный" фильм "Последний царевич". На голубом экране в тот вечер долго маячила физиономия "Алексея второго", а дикторский голос убеждал слушателей и зрителей, что передача основана на секретных материалах... Придет-де время... Ну, и т. д.
      Гамбургские судебные клерки все же вернули Майклу Джорджу исковое заявление: там от иностранцев, оказывается; подобные дела больше не принимают к производству - надоело. Да и сам "царевич" не рассчитывал на иное - ему такое обращение понадобилось в качестве трамплина. А после нашлись покровители и советчики.
      Первые среди них: Уильям Пидсличный, порученец шефа ЦРУ, он же супруг Ксении Георгиевны, дочери бывшего великого князя Георгия Михайловича; Роберт Спеллер - отставной агент ЦРУ, ныне владелец книжного издательства в Нью-Йорке; Георгий Граббе - в юности офицер уланского ее величества полка, позднее - духовное лицо, в последние годы - архиепископ русской православной церкви в Нью-Йорке.
      Решено было не повторяться. Никаких судебных процессов.
      Майкл Джордж объявляет себя женихом. 29 сентября 1964 года он с невестой прибывает в бюро регистрации браков в Манхэттене. За ним шествуют названные выше советники. Совершается церемония бракосочетания - с ведома и санкции, как было объявлено корреспондентам, канцелярии тогдашнего президента США и мэра Нью-Йорка. Затем молодожену вручают брачное свидетельство, в котором он именуется "полковником Алексеем Николаевичем Романовым", родившимся в "Российской империи, в Петергофа, в 1904 году". Его родителями названы в документе "Николай Александрович Романов, русский император, родившийся в Москве, в Большом Кремлевском дворце", и Александра Федоровна Романова, русская императрица, родившаяся в Дармштадте, во дворце великого герцога Гессенского". Указан и "последний основной адрес проживания родителей новобрачного - город Ленинград (Петербург), Дворцовая набережная, Зимний дворец". В завершение церемонии оглашены поздравительные телеграммы, поступившие в адрес молодых от различных доброжелателей. В числе приславших телеграммы вдова одного из бывших президентов США, супруга Отто Габсбурга, внук Вильгельма II принц Фридрих Прусский.
      На следующий день в синодальной православной церкви города Нью-Йорка происходит церемония венчания. Затем - торжественное богослужение. Архиепископ Граббе провозглашает молодожена Майкла Джорджа наследником-цесаревичем.
      В заключение Спеллер объявил собравшимся на церемонии: "Теперь, когда мистер Голеневский официально признан в Соединенных Штатах сыном последнего царя, он будет всеми силами добиваться перехода в его руки царского состояния; будет же он стремиться к получению этих средств не для удовлетворения личных нужд, а во имя высшей, святой цели: он обратит их на борьбу против существующего в России советского строя" (1).
      Вот оно, к чему вся комедия сводилась...
      Правда, брачного свидетельства недостаточно для получения романовских миллионов, если таковые существуют. И все же царевич из ЦРУ, в общем, преуспел. В бульварной прессе его личности отводятся целые страницы; по телевидению США и ФРГ посвященные ему программы передач идут серия за серией; поставлен в Голливуде специально ему посвященный полнометражный кинобоевик.
      Но без конфузов в таком деле все же не обойдешься. Американская газета "Хардфорд Тайме"" 28 ноября 1964 года поместила снимок, на котором изображены четыре персоны. Подпись под снимком: двое джентльменов - это царевич Алексей и архиепископ Граббе; две леди - бежавшие в 1918 году из Екатеринбурга сестры царевича, Ольга и Татьяна!..
      Журнал "Бунте иллюстрирте" не мог отказать себе в удовольствии перепечатать этот снимок, вместе с подписью, конечно. Вскоре, однако, на страницах того же журнала появилось следующее письмо:
      "Уважаемый г-н редактор!
      В номере 13 Вашего журнала на странице 46-й было опубликовано фото, связанное с церковной церемонией полковника Голеневского. Под снимком указано, что пожилая дама справа - это великая княжна Ольга Николаевна, а стоящая за ней дама - великая княжна Татьяна Николаевна.
      Я, нижеподписавшаяся Луиза Кампф, урожденная Хеншель, идентична с изображенной на снимке справа внизу дамой, но я не великая княжна Ольга Николаевна и никогда не утверждала, что являюсь таковой.
      Я, нижеподписавшаяся, Маргарета Мише, урожденная Кампф, идентична со второй дамой, стоящей на снимке на заднем плане, но я не великая княжна Татьяна Николаевна и никогда не утверждала, что ею являюсь.
      Подписи: Кампф Мише Франкфурт-на-Майне, 28 марта 1965 года" (2).
      На опровержение двух франкфуртских дам "Бунте иллюстрирте" ответил лишь только повторной ссылкой на источник перепечатки. Так или иначе, прояснилось: а) что манхэттенская компания, изображенная на снимке, есть в то же время и западногерманская компания; б) что собиралась она в этом составе еще до нью-йоркских брачных церемониалов, причем, видимо, в ФРГ.
      Ахают миллионы людей, разглядывая на голубом экране физиономию лже-Алексея с обвислыми усами. Какая необыкновенная судьба, какой уникальный случай!..
      Однако же и необыкновенное подчас становится обыкновенным, рядовым. Так и с претендентами...
      Судья Петерсен оглашает в гамбургском оберландсгерихте решение (которое по счету, уже никто не скажет) по делу лже-Анастасии первой. Вдруг в публике поднимается с места пожилая фрау и кричит: "Что вы тут занимаетесь ерундой! Настоящая Анастасия-это я!" Столпившимся вокруг нее у выхода из суда репортерам и зевакам она охотно представляется:
      Мария Шольц из города Хеннен в Вестфалии.
      Объявила себя великой княжной Ольгой Николаевной некая фрау Магда Боодс, проживающая в Зоммерзее.
      Объявила себя Анастасией мисс Евгения Смит, уроженка штата Оклахома, жительница Нью-Йорка.
      Заявила о своем твердом намерении впредь титуловаться ее императорским высочеством великой княжной Марией Николаевной белошвейка Стефания-Эсфирь-Жужа Кнофличек из района Лунц-ам-Зее в Австрийских Альпах. Она собирается обратиться по этому поводу в федеральный верховный суд.
      По некоторым данным, общая численность домогающихся царского и великокняжеского звания уже превысила количество родственников, которых имел к 1918 году последний российский император.
      На протяжении десятилетий судебных процессов всплыли не менее тридцати Анастасий, несколько Марий и Татьян и одна великая княжна Ольга.
      Приходится признать, что современные западные массовые средства информации способны вызывать психопатические поветрия.
      Самозванцы как-то оттеснили на задний план тех претендентов, принадлежность которых к Романовым ни у кого не может вызвать сомнений. Это, прежде всего, великие князья Николай Николаевич и Кирилл Владимирович, успевшие в свое время эмигрировать.
      Первый обосновался в Париже, второй - в Мюнхене. Каждый претендовал на роль "главы императорского дома". И когда 31 августа 1924 года мюнхенский великий князь объявил себя императором всероссийским, то парижский его родич осыпал Кирилла бранью ("Кирюха есть всего-навсего повелитель банды пьяниц и дураков").
      Кириллу помог его приятель граф Куно Вестерп - известный прусский юнкер, ярый монархист, один из лидеров крайне правой Национальной партии, издававший и редактировавший газету "Кройццайтунг" ("Крестовую газету"), на страницах которой пропагандировал идею реставрации Гогенцоллернов в Германии и Романовых в России. Одним из политико - цирковых трюков Вестерпа был в те годы публичный призыв со страниц "Кройццайтунг" к западным державам "разрешить" Германии предпринять новый вооруженный поход против Советского государства в обмен на восстановление ее в границах 1914 года, согласие на "аншлюсе" с Австрией, оккупацию Чехословакии и возвращение колоний. Эту-то газету Весторпа и избрал своей трибуной Кирилл. С ее страниц он обратился "к народам Советского Союза" с манифестом под названием "Моя программа", в котором обнаружил необыкновенную эластичность ума, провозгласив, что он готов признать советскую власть, если в обмен на такую далеко идущую льготу она возьмет его к себе императором. Что он будет делать в должности царя при советской власти - это он в том же документе и разъяснил. Он великодушно обещал будущим верноподданным "возвратить промышленные и торговые предприятия их прежним владельцам", поскольку, по убеждению его величества, "только они (то есть бывшие владельцы) в состоянии снова оживить в Советском Союзе производство и товарооборот". Во-вторых, в компенсацию трудящимся за согласие принять "прежних владельцев" царь Кирилл намеревался "утвердить 8-часовой рабочий день" и не препятствовать "увеличивать свой доход сверх нормы". В-третьих, ему представлялось насущно необходимым "радикальное искоренение в России бродяжничества, отлынивания от работы, разгула", а заодно уж "удешевление средств передвижения".
      Распри между двумя "истинными" претендентами кончились в 1929 году, когда умер Николай Николаевич. Девятью годами позже скончался и Кирилл.
      В свое время Горький задавал своему оппоненту В. И. Брееву вопрос:
      "Как можно думать, что в русских царях есть хоть капля славянской крови?" (3). Общеизвестно, отмечал он, что почти все русские цари и великие князья, начиная с послепетровских времен, брали себе жен из германских королевских и княжеских семейств. Упомянем лишь цариц со времен Петра III:
      Петр III (Карл Петр Ульрих): жена - принцесса Софья Августа Доротея Фредерика Ангальт-Цербстская (в России царствовала 34 года под именем Екатерины II).
      Павел I: жена по первому браку принцесса Вильгельмина Луиза Гессен-Дармштадтская (в России - Наталья Алексеевна); по второму браку принцесса Софья Доротея Вюртембергская (в России - Мария Федоровна).
      Александр I: жена - принцесса Луиза Августа Баден-Баденская Дурлах (в России - Елизавета Алексеевна).
      Николай I: жена - принцесса Шарлотта Каролина Прусская, дочь короля Фридриха Вильгельма III, сестра. короля Вильгельма I - первого императора германского рейха (в России - Александра Федоровна).
      Александр II: жена - принцесса Максимилиана Вильгельмина Августа Софья Мария Гессен-Дармштадтская (в России - Мария Александровна).
      Александр III: единственное в XIX веке исключение - "датская аномалия" (Мария Федоровна).
      Николай II: принцесса Алике Виктория Елена Бригитта Луиза Беатриса Гессен-Дармштадтская (в России - Александра Федоровна).
      Один из образцов этой брачной традиции - трое сыновей великого князя Владимира Александровича (брат Александра III), самого свирепого и горластого из дядьев Николая II: Кирилл (рождения 1876 года), Борис (рождения 1877 года) и Андрей (рождения 1879 года). Их матерью была не менее шумная и скандальная, чем великий князь Владимир, принцесса Мария Генриетта Мекленбург - Шверинская, близкая родственница Гогенцоллернов, в России переименовавшая себя в Марию Павловну.
      Кирилл традицию не нарушил, женился на Виктории Августе, дочери герцога Альфреда Саксен-Кобург-Готского (он отбил ее у Эрнста Людвига, брата последней царицы, за что в свое время выдворялся из России). От этого брака родились трое детей: Мария (родилась в 1907 году), Кира (1909 год) и Владимир (1917 год).
      Далее. Обосновавшись в Мюнхене, Кирилл выдал старшую дочь Марию за принца Карла Мейнингенского; младшую, Киру, - за Луи Фердинанда Прусского, сына кронпринца Вильгельма, следовательно, внука Вильгельма II.
      Что же касается Владимира Кирилловича, то "императорским рескриптом" отца он был возведен еще в 1930 году в звание "великого князя и российского престолонаследника".
      Сложилась в итоге августейшая компания, доныне энергично промышляющая.
      Луи Фердинанд Прусский. Его называют современным главой дома Гогенцоллернов. Сам себя он именует также "наследником германского кайзеровского престола". Проживает с супругой Кирой Кирилловной в древнем родовом замке Хехинген.
      Владимир Кириллович Романов именуется "нынешним главой дома Романовых". Родился в Финляндии. Живет на собственной вилле под Мадридом. По паспорту баварец. Одевается по английской моде. На пресс-конференциях изъясняется по-французски. Царем хочет стать - русским.
      У Киры Кирилловны и Луи Фердинанда подросли семеро детей - четыре сына и три дочери. Так что число претендентов отнюдь не убывает...
      Нельзя сказать, что романовские отпрыски бездействуют. Одной из монархических демонстраций, приуроченных к годовщине екатеринбургских событий, была заупокойная церемония в церкви на авеню Дефре в Брюсселе. Инсценировке придали размах. Съехались всевозможные реакционные элементы из западноевропейских стран и США, в том числе дожившие до наших дней бывшие сановники и фрейлины царского двора. Фасад церкви был подсвечен прожекторами, толпа целовала "чудотворную" икону Курской божьей матери. Эту икону нацисты во время войны вместе с другими экспонатами художественных фондов СССР украли и вывезли в рейх; позднее западногерманские спекулянты перепродали ее в Нью-Йорк, откуда она и была выдана напрокат для брюссельского сеанса церковно-монархической истерии. Организовал эту постановку Владимир Кириллович. Вместе с ним возглавили спектакль на улице Дефре четыре православных епископа, прибывших из США, в их числе архиепископ вашингтонский Никон.
      Потомки Гогенцоллернов и Романовых так переплелись между собой, что стали вовсе неразделимыми. Луи Фердинанд и Кира Кирилловна разработали даже свою политическую программу. На торжестве в замке Хехинген, посвященном 900-летию дома Гогенцоллернов, Луи выступил с речью, в которой изложил эту программу. Объявив себя сторонником "свободных режимов", он возвестил, что как раз монархии и являются "лучшим гарантом подлинной демократии".
      Луи Фердинанд часто появляется перед офицерами и солдатами бундесвера. То по случаю 250-летия со дня смерти Фридриха II. То на военном параде в честь 340-летия 4-го гренадерского полка, носящего имя Фридриха-Вильгельма. Поводы разнообразные, но речи однозначны: о величии старого рейха; о прусских солдатских традициях; о зове воинственных предков; о славе былых походов на восток и запад. Тем самым, считают некоторые из демохристианских политиков и военных консультантов, кайзеровский внук вносит достойный вклад в воспитание личного состава бундесвера.
      В ФРГ создан "Круг Цоллерн". Участники его - промышленные и финансовые магнаты, титулованная знать, руководящие деятели ХДСХСС, генералы и офицеры бундесвера. Программа "Круга": популяризация кайзеровской семьи и обеспечение ее личных интересов, а также насаждение в армии и населении духа старой бисмарковской империи.
      Когда Луи Фердинанд и Кира открыли в Хехингене торжества по случаю 900-летия дома Гогенцоллернов, то там можно было увидеть не только сотню принцев и принцесс (в их числе и Викторию Луизу, дочь Вильгельма II). Почтили праздненство своим присутствием некоторые депутаты бундестага, демохристианские и неонацистские лидеры, главари так называемых землячеств и других реваншистских организаций, а также депутация от командования бундесвера во главе с генералом Гербером. Военный журнал "Веркунде" воспроизвел на своих страницах речь бывшего полковника вермахта, а ныне профессора Курта Хессе, провозгласившего здравицу во славу участников кайзеровского и гитлеровского походов на Восток.
      Реакционная пресса поместила выступление главы "Федерального союза изгнанных" Рейнгольда Рееса. Поблагодарив Луи Фердинанда, Киру Кирилловну и "всех остальных членов кайзеровского дома за то, что они неизменно демонстрируют свою общность с восточными областями рейха", он заявил: "Землячества знают, что "Круг Цоллерн" олицетворяет собою частицу пруссачества. Задача этого "Круга"-возвратить нашему государству его прусскую идею, а заодно и прусские области".
      Под аккомпанемент шумных славословий старому рейху провели Луи Фердинанд и Кира недавние (1972 год) торжества по случаю восьмидесятилетия герцогини Виктории Луизы Брауншвейгской и Люпембургской - дочери Вильгельма II. По сему случаю съехались в родовой замок Гогенцоллернов носители самых громких аристократических и промышленно-банковских фамилий времен "старины Викки" (или "Вилли") и "милого Ники". Из Бад-Имнау до станции Цоллерн именинницу и услужающих тащил личный паровоз ее папы (взяли напрокат из музея), а от вокзала до замка - тоже в папиной карете (взятой из того же музея). Пляска теней длилась сутки.
      x x x
      За полтора десятилетия до крушения царизма Ленин выражал твердое убеждение, что безвозвратно проходят времена, когда на Руси могло держаться и чинить произвол над народом "правительство божьей милостью". Вопрос поставлен прямо и вынесен на улицу: быть или не быть самодержавию (4).
      Ответ истории: не быть! Царская Россия умирала. На ее место шла свободная Россия. "Темные силы, которые охраняли царское самодержавие, гибнут. Но только сознательный, только организованный пролетариат в состоянии нанести смертельный удар этим темным силам" (5).
      Напомнив слова Маркса (из "Новой Рейнской газеты", 1848) о том, что французский терроризм был не чем иным, как плебейским способом разделаться с абсолютизмом и феодализмом, Ленин предрекал: и русский народ разделается с царизмом по-якобински, или, если хотите, по-плебейски, то есть: "беспощадно уничтожая врагов свободы, подавляя силой их сопротивление, не делая никаких уступок проклятому наследию крепостничества, азиатчины, надругательства над человеком" (6).
      "Правительство, - писал Ленин, - думало запугать народ видом крови и массою жертв уличных схваток, - на самом деле оно отучает народ от страха перед пролитием крови... "Vive le son du canon!" скажем мы словами французской революционной песни - "Да здравствует гром пушек!""... (7)
      Комментируя сообщение об убийстве (в 1908 году) в Лиссабоне короля и престолонаследница португальскими республиканцами, Ленин, относясь отрицательно к идее террора, тем не менее писал, что в общественном плане сочувствие социалистического пролетариата находится полностью на стороне республиканцев против монархии. Во всех европейских парламентах социалисты выразили это сочувствие республиканцам, а также свое отношение к правящим классам, представители которых осудили убийство коронованного авантюриста и выразили сочувствие его преемникам. "Вандервельде в бельгийском парламенте выбрал "средний" - самый плохой - путь, вымучив из себя фразу, что он чтит "всех мертвых", то есть, значит, и короля, и убийц его". Мы, отмечал Ленин, "...можем пожалеть об одном: о том, что республиканское движение в Португалии недостаточно решительно и открыто расправилось со всеми авантюристами... до сих пор в Португалии удалось только напугать монархию убийством двух монархов, а не уничтожить монархию" (8).
      Иное решение дала история в России в 1917-1918 годах. Она не "пугала" здесь ни монархию, ни ее представителей из царствовавшей династия, а вырвала то и другое из русской почвы с корнем, раз и навсегда.
      (1) "Bunte Illustrierte", No 13, 1965.
      (2) "Bunte Illustrierte", No 19, 1965.
      (3) А.М.Горький. Материалы и исследования. АН СССР, М.-Л., 1934, т. 1,
      стр. 57-62.
      (4) В. И. Ленин. Полн. собр. соч. т. 7, стр. 123.
      (5) Там же, т. 8, стр. 184. т. 8, стр. 184.
      (6) Там же, т. 11, стр. 47-48.
      (7) В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 9, стр. 334.
      (8) Там же, т. 16, стр. 439-441.
      КОНЕЦ