Неожиданно для меня дон Хуан поинтересовался, не собираюсь ли я домой в конце недели. Я ответил, что думаю отправиться в понедельник утром. Дело было около полудня в субботу, 18 января 1969 года. Мы сидели на веранде: отдыхали после похода по холмам.
      Дон Хуан встал и ушел в дом, а вскоре позвал меня. Он сидел посреди комнаты, рядом лежала моя соломенная циновка. Жестом предложив мне сесть, он молча развернул холстину с трубкой, вынул трубку из чехла, набил куревом и разжег,
      Дон Хуан не стал спрашивать, хочу ли я курить, а просто подал мне трубку и велел затянуться. Он верно угадал мое страстное желание побольше узнать о страже. Я не заставил себя ждать и без лишних уговоров быстро выкурил трубку.
      Реакция была такой же, как и раньше, и дон Хуан вел себя по-прежнему, но на этот раз он не помогал мне, а просто сказал, чтобы я оперся правой рукой о циновку и лег на левый бок-, и посоветовал сжать руку в кулак.
      Я последовал совету. Опираться кулаком оказалось легче, чем ладонью. Спать совсем не хотелось; сначала было тепло, но вскоре я перестал что-либо чувствовать.
      Дон Хуан лег на бок лицом ко мне, подперев голову правой рукой. На этот раз я не испытывал ни малейшего беспокойства; наоборот – пребывал в полном покое.
      – Как хорошо! – произнес я. Дон Хуан вскочил на ноги.
      – Перестань болтать чепуху! – прикрикнул он. – Помолчи, а то растратишь все силы на разговоры и страж раздавит тебя как букашку. – Он засмеялся, но тут же прервал смех. – Не разговаривай больше, – сказал он строго.
      – И не собираюсь, – возразил я; и это было правдой.
      Дон Хуан оставил меня и отправился за дом. Вскоре я заметил, что на циновку сел комар. Это вызвало неизвестное мне ранее беспокойство – смесь восторга, боли и страха. Я понимал, что сейчас на моих глазах совершится нечто невероятное. Комар, стерегущий иной мир! Я чуть не рассмеялся, но тут же сообразил, что смех может повредить: я прозеваю момент перехода, суть которого собираюсь уяснить. В прошлый раз я разглядывал комара левым глазом – и вдруг оказалось, что стою на ногах и смотрю обоими глазами. Я не уловил, как это произошло.
      Комар ползал по циновке прямо перед моим лицом, и я следил за ним обоими глазами. Вскоре он подполз так близко, что я мог видеть его лишь одним глазом. Едва я изменил фокус, как тут же понял, что стою на ногах – и обнаружил перед собой огромного зверя! Он был блестяще-черный, покрытый спереди пучками длинных черных волос, которые, словно иглы, торчали из-под каких-то гладких, поблескивающих чешуек. Туловище – массивное, толстое, округлое; крылья – короткие и широкие; два белых глаза навыкате и продолговатая морда. На этот раз он походил на крокодила. Кажется, у него были длинные уши или рога; из пасти текла слюна.
      Я сосредоточил взгляд на чудовище и понял, что вижу его не так, как обычно вижу окружающий мир. Я не мог отделаться от ощущения, что каждая частица его тела живет независимо от остальных, как у людей живут, например, глаза. Впервые я вдруг осознал, что глаза – единственное в человеке, по чему можно судить, жив он или нет. Так вот, страж был, так сказать, «тысячеглазым».
      Это было важное открытие. До него я пытался найти какое-нибудь сравнение для чудовища и остановился на следующем: «как насекомое под микроскопом». Оно оказалось недостаточным – страж выглядел гораздо сложнее, чем во много раз увеличенное насекомое!
      Страж покружил передо мной и замер. Я понял, что он разглядывает меня. Я обратил внимание на то, что он двигается совершенно бесшумно. Страж танцевал молча. Его облик вызывал благоговейный ужас: глаза навыкате, мерзкая пасть, брызжущая слюна, торчащая во все стороны щетина, невероятные размеры… Я наблюдал, как бесшумно вибрируют его крылья, как он скользит над землей, словно огромный конькобежец.
      Созерцая кошмарную тварь, я, как ни странно, почувствовал приток сил и понял, что сумею ее одолеть. Это чудовище – всего-навсего движущееся изображение на немом экране, говорил я себе. Оно выглядит страшным, но не может причинить мне зла. Страж продолжал меня разглядывать. И вдруг, затрепетав крыльями, повернулся задом. Его спина напоминала ярко раскрашенный панцирь. От блеска слепило глаза: сочетание цветов было неприятным до тошноты. Страж замер, снова затрепетал крыльями и исчез из виду.
      Я был в растерянности. Вроде бы я одолел зверя, сообразив, что он – страшная картинка. Мою уверенность подкрепляли слова дона Хуана о том, что я знаю больше, чем мне кажется. Итак, страж побежден, путь свободен. Но я не знал, что делать дальше; дон Хуан об этом ничего не говорил. Я попробовал обернуться и глянуть назад, но не смог пошевелиться. Зато прекрасно видел пространство перед собой – бледно-желтый горизонт, подернутый дымкой. Все было залито желтым, словно я оказался на какой-то равнине среди сернистых испарений.
      Вдруг из-за горизонта вновь появился страж, описал большой круг и стал приближаться. Широко распахнув пасть, он, как бык, бросился на меня и ударил крыльями мне по глазам. Я закричал от боли и – взлетел. Я как бы выбросил себя вверх – и полетел прочь от стража, от желтой равнины – в другой мир, мир людей. Очнувшись, увидел, что стою посреди комнаты.

19 января 1969 года

      – Кажется, я победил стража, – сказал я дону Хуану.
      – Ошибаешься, – ответил он.
      Со вчерашнего дня он не проронил ни слова, но меня это не беспокоило. Я пребывал в какой-то полудреме, и мне вновь показалось, что, если всмотреться в окружающий мир внимательнее, я смогу «видеть». Ничего нового я не увидел, но молчание придало сил.
      Дон Хуан попросил последовательно описать вчерашние события. Почему-то больше всего его интересовала раскраска стража.
      – Тебе повезло, что эти цвета оказались у стража на спине, – промолвил он. – Окажись они спереди или; еще хуже, на голове, ты бы погиб. Ни в коем случае не пытайся больше видетьстража. С твоим характером ту равнину не пересечь, хотя мне казалось, что ты на это способен. Давай забудем об этом. Есть и другие пути.
      Но в его голосе я уловил горечь.
      – А что случится, если я снова попытаюсь увидетьстража?
      – Он унесет тебя. Схватит в пасть, унесет на ту равнину и оставит там навсегда. Страж понял, что у тебя не тот характер, и предупредил об этом.
      – Почему ты так думаешь?
      Дон Хуан посмотрел на меня долгим взглядом.
      – Твои вопросы всегда застают меня врасплох, – сказал он с улыбкой. – Согласись, ты спросил не подумав.
      Я стал уверять, что его слова озадачили меня. Откуда стражу известен мой характер? Дон Хуан сверкнул глазами:
      – Разве ты не раскрыл себя стражу?
      В его тоне было столько комической серьезности, что мы оба рассмеялись. Немного спустя дон Хуан сказал, что стражу, хранителю того мира, известно много тайн и он может посвятить в них брухо.
      – После чего брухо способен видеть, – сказал он. – Но раз это не для тебя, какой смысл об этом говорить?
      – А что, курение – единственный способ увидеть стража? – спросил я.
      – Нет, можно обойтись без него, и многие обходятся. Я предпочитаю дымок – он и действует сильно, и не так опасен. Можно увидетьстража без дымка, но тогда меньше шансов вовремя убраться с его дороги. Что, например, случилось с тобой? Страж предупредил тебя, повернувшись спиной и показав враждебные тебе цвета. Потом исчез, а когда вернулся и увидел, что ты еще там, напал. Хорошо, что ты был к этому готов и прыгнул. Это дымок тебя защитил. Окажись ты в том мире без защиты дымка, ты бы не высвободился из хватки стража.
      – Почему?
      – Потому что ты бы двигался слишком медленно. Чтобы выжить в том мире, нужно быть быстрым как молния. Зря я оставил тебя одного. Мне хотелось, чтобы ты перестал болтать. У тебя язык без костей, и ты говоришь даже вопреки собственному желанию. Будь я рядом, я бы хорошенько встряхнул тебя. Но ты и сам прыгнул, а это еще лучше. И все же зря рисковать не стоит; стража так просто не одурачишь!

      Три месяца дон Хуан избегал разговоров о страже. За это время я приезжал четырежды; всякий раз он нагружал меня какими-нибудь поручениями, а когда я выполнял их, попросту отсылал домой. Наконец, в четвертый раз, 24 апреля, когда мы пообедали и сидели возле очага, я решил поговорить начистоту. Сказал, что не понимаю, почему он так себя ведет. Я готов учиться, а он не желает меня видеть. Неужто я зря насиловал себя, преодолевая свое отвращение к галлюциногенным грибам? Он ведь сам говорил, что времени терять нельзя.
      Дон Хуан терпеливо выслушал мои жалобы.
      – Ты еще слаб, – объяснил он. – Торопишься, когда надо ждать, и медлишь, когда следует торопиться. И слишком много думаешь. Сейчас тебе кажется, что зря теряешь время, а ведь недавно ты вообще хотел бросить курить. Ты живешь шалтай-болтай и не настолько крепок, чтобы встречаться с дымком. Я за тебя отвечаю – и не хочу, чтобы ты сгинул, как последний идиот, так ничего и не поняв.
      Его слова смутили меня.
      – Что же делать, если у меня нет терпения?
      – Живи. Живи как воин! Воин полностью отвечает за свои действия, даже за самые пустяковые. А ты живешь только умом. Поэтому и перед стражем спасовал.
      – То есть как – спасовал?
      – А вот так. Тебе бы только о чем-нибудь поразмыслить. Стал размышлять о страже – и не смог его одолеть. Запомни самое главное – ты должен жить как воин.
      Мне хотелось сказать что-нибудь в оправдание, но дон Хуан жестом остановил меня.
      – У тебя есть все, что нужно, – продолжал он. – Тебе дано больше, чем Нестору и Паблито, ученикам Хенаро. Однако они видят, а ты нет. И куда больше, чем Элихио, но и он, похоже, увидитраньше тебя. Меня это поражает. Даже Хенаро не может этого понять. Ты послушно выполняешь все, что я велю. Все, что мой благодетель дал мне на первой ступени, я передал тебе. Закон незыблем: ступени перепрыгивать нельзя. Ты делаешь все, что нужно, – и не видишь. Но тем, кто видит, вроде Хенаро, – кажется, что ты видишь. И я на этом попался. Тебя постоянно заносит в сторону, и ты ведешь себя как последний дурак.
      От этих слов мне стало больно, я едва не заплакал. Почему-то заговорил о своем детстве, и меня захлестнула волна жалости к самому себе. Дон Хуан бросил на меня беглый взгляд и отвел глаза в сторону. Взгляд был настолько цепким, что показалось, будто кто-то осторожно сжал меня, словно букашку, двумя пальцами. Все мое тело зачесалось, живот обдало жаром, и я заметил, что уже не говорю, а что-то бессвязно лепечу. Я замолчал.
      – Возможно, все дело в твоей клятве, – после долгого молчания произнес дон Хуан.
      – Не понимаю тебя.
      – В клятве, которую ты дал очень давно.
      – В какой клятве?
      – Ты сам о ней расскажешь. Помнишь ее?
      – Не знаю, о чем ты говоришь.
      – Однажды ты дал себе важную клятву. Кажется, это она мешает тебе видеть.
      – О чем ты, дон Хуан?
      – О твоей клятве. Ты должен ее вспомнить.
      – Может, ты сам расскажешь, раз ты все знаешь?
      – Нет. Это бесполезно.
      Я спросил, не имеет ли он в виду мое решение бросить ученичество.
      – Нет, – ответил он. – Я говорю о том, что случилось очень давно.
      Я засмеялся, так как был уверен, что дон Хуан меня разыгрывает. Про мою несуществующую клятву
      он знает не больше меня. Он импровизирует, говорит наугад, и я решил ему подыграть.
      – Так кому я дал клятву? Дедушке?
      – Нет! – возразил он. – Не дедушке и не бабушке.
      Его шутливый тон рассмешил меня еще больше. Старик готовит ловушку, подумал я. Посмотрим, что будет дальше. Я стал перечислять разных людей, кому я мог в свое время в чем-нибудь поклясться. Дон Хуан отклонил всех по очереди, а потом перевел разговор на мое детство.
      – Почему твое детство было несчастливым? – спросил он очень серьезно.
      – Оно не было несчастливым, – ответил я. – Разве что немного трудным.
      – Каждый так думает, – сказал дон Хуан. – В детстве я был очень несчастен и всего боялся. У ребенка-индейца тяжелое детство. Но память о детстве больше меня не тревожит. Оно было тяжелым – и все. О трудностях жизни я перестал думать еще раньше, чем научился видеть.
      – Я тоже не думаю о детстве, – заявил я.
      – Почему же ты так загрустил? И едва не заплакал?
      – Не знаю. Может, потому, что, когда я думаю о детстве, то жалею и себя, и вообще всех на свете. Вспоминаю свою беспомощность и беззащитность.
      Дон Хуан внимательно посмотрел на меня, и вновь меня, словно букашку, осторожно сжали двумя пальцами. Дон Хуан глядел отсутствующим взглядом куда-то сквозь меня. Помолчав, он сказал:
      – Эту клятву ты дал себе в детстве.
      – Да что же это за клятва?
      Дон Хуан сидел закрыв глаза и не отвечал. Мне стало страшно и смешно. Я знал: он ищет в потемках, но желание подыгрывать почему-то пропало.
      – В детстве я был кожа да кости, – сказал он вместо ответа, – и всего боялся.
      – Я тоже.
      – Мне не забыть того дня, когда мексиканские солдаты убили мою мать, – чуть слышно произнес дон Хуан, словно вспоминать ему было больно. – Простую бедную индианку. Может, и к лучшему, что она тогда умерла… Я хотел умереть вместе с ней, цеплялся за ее тело; солдаты стали бить меня по пальцам хлыстом. Мне было не больно, но они сломали мне суставы. Мои пальцы разжались, и они оттащили меня прочь.
      Дон Хуан замолк. Его глаза были по-прежнему закрыты, и я уловил чуть заметное дрожание губ. Меня охватила печаль. В памяти стали выплывать картины собственного детства.
      – Сколько лет тебе было, дон Хуан? – спросил я, чтобы прервать тяжелое молчание.
      – Семь. Индейцы-яки хотели постоять за себя. Внезапно нагрянули мексиканские солдаты. Мать готовила еду. За нее некому было заступиться. Солдаты убили ее ни за что… Если вдуматься, не все ли равно, как она умерла? А мне было не все равно. Не могу объяснить почему, но не все равно… Я думал, что солдаты убили и отца, но ошибся: его только ранили. Затем нас, как скот, загнали в вагон и заперли. Несколько дней продержали в вагоне, изредка бросая внутрь еду. Отец скончался от ран. У него начался жар, он бредил и без конца твердил, что я должен выжить. Повторял это до последнего вздоха… Обо мне позаботились добрые люди, старуха знахарка срастила кости на руке. Как видишь, я выжил… Жизнь не была ко мне ни добра, ни зла; она была тяжела. Жизнь тяжела, а для ребенка она может быть ужасной.
      Долгое время мы сидели молча. Прошло не меньше часа. Я не мог разобраться в своих чувствах. Чувствовал какую-то удрученность, но почему – не понимал. Что-то вроде раскаяния. Только что собирался подшутить над доном Хуаном, но вот он рассказал о себе, и мое настроение резко изменилось. Образ ребенка, которому больно, всегда глубоко трогал меня. Мое сочувствие к дону Хуану сменилось резким отвращением к себе. Мне стало стыдно. Я вел свои записи так, словно жизнь дона Хуана была чем-то вроде истории болезни… Я подумал, не уничтожить ли их, как вдруг дон Хуан легонько ткнул меня в ногу. Он сказал, что «видит» во мне огонь насилия – не собираюсь ли я его поколотить? Мы рассмеялись – это была разрядка.
      – Порой ты бываешь вспыльчив, – заметил дон Хуан. – Но, поскольку сердце у тебя не злое, твой гнев оборачивается против тебя.
      – Ты прав, – согласился я.
      – Конечно, – с улыбкой ответил он и попросил меня рассказать о своем детстве.
      Я стал рассказывать о годах страха и одиночества и увлекся, описывая свою борьбу за выживание и духовное самоутверждение. Дон Хуан улыбнулся при словах «духовное самоутверждение».
      Говорил я долго. Старик внимательно слушал. В какой-то момент он снова «схватил» меня взглядом; я смутился и замолчал. Помедлив, дон Хуан сказал:
      – Тебя никогда по-настоящему не унижали, поэтому в тебе нет злости. Ты ни разу не испытал поражения.
      Он повторил эти слова несколько раз, и я наконец спросил, что это значит.
      – Люди, – объяснил дон Хуан, – либо побеждают, либо терпят поражение и в зависимости от этого становятся угнетателями или жертвами. Эти состояния неизбежны до тех пор пока человек не начинает «видеть». «Видение» рассеивает иллюзии победы, поражения и страдания.
      Он добавил, что я должен учиться «видеть», если мне везет в жизни, чтобы потом не пришлось нести бремя унижений.
      Я возразил, что мне не везет и никогда не везло ни в чем и что иначе как поражением мою жизнь не назовешь.
      Дон Хуан засмеялся и бросил на пол шляпу.
      – Если твоя жизнь – сплошное поражение, потопчи мою шляпу! – в шутку предложил он.
      Я принялся с жаром отстаивать свои слова. Дон Хуан перестал улыбаться, его глаза сжались в узкие щелочки. Он сказал, что я считаю свою жизнь поражением вовсе не по тем причинам, о которых говорю. Затем ни с того ни с сего зажал мою голову в руках и вперился в меня каким-то неистовым взглядом. От испуга у меня перехватило дыхание. Старик отпустил меня и, не отводя взгляда, откинулся к стене. Все произошло настолько быстро, что я не успел глазом моргнуть. У меня закружилась голова.
      – Я вижумалыша, который плачет, – проговорил вдруг дон Хуан.
      Я подумал, что он говорит обо мне, и пропустил эти слова мимо ушей. Дон Хуан повторил фразу несколько раз.
      – Ты слышишь? – крикнул он. – Я вижумалыша, который плачет.
      Я спросил, не обо мне ли идет речь. Нет, возразил он. Тогда я спросил: из чьей жизни этот малыш – из моей или из его собственной? Дон Хуан ничего не ответил, только повторил:
      – Я вижумалыша. Он все плачет и плачет.
      – Я знаю его?
       – Да.
      – Мой сын?
      – Нет, не он.
      – Он и сейчас плачет?
      – Да.
      Я подумал, что дону Хуану привиделся кто-нибудь из детей моих знакомых, и стал называть их по именам. Дон Хуан сказал, что они не имеют никакого отношения к моей клятве, а плачущий – имеет.
      Его слова показались мне совершенной нелепостью. В детстве я в чем-то поклялся, и этот плачущий сейчас малыш каким-то образом связан с моей клятвой. Я сказал, что не нахожу в его словах смысла. Дон Хуан лишь повторил, что видит мальчика, который плачет. И добавил:
      – Ему очень больно.
      – Сдаюсь, – сказал я. – Ума не приложу, кто этот ребенок и в чем я мог поклясться.
      Дон Хуан снова впился в меня своими глазами-щелками.
      – Это ребенок из твоего детства, – сообщил он.
      – Ребенок из моего детства, а плачет сейчас? – поразился я.
      – Да, сейчас, – настаивал он.
      – Дон Хуан, ты понимаешь, что говоришь?
      – Конечно.
      – Но ведь это бессмыслица! Как он может быть ребенком сейчас, если прошло столько лет?
      – Он ребенок и плачет сейчас, – повторил дон Хуан.
      – Объясни, дон Хуан.
      – Ты самдолжен объяснить.
      Хоть убей, я не мог понять, о чем говорит дон Хуан.
      – Он плачет, плачет, – завораживающим голосом повторял дон Хуан. – А теперь прижимается к тебе. Ему больно! Он смотрит на тебя. Чувствуешь его взгляд? Он стоит на коленях и прижимается к тебе. Он меньше тебя. Он прибежал к тебе. У него сломана рука. Чувствуешь боль в его руке? У этого малыша нос как кнопка.
      У меня зазвенело в ушах, и я забыл, где нахожусь. Слова «нос как кнопка» мгновенно перенесли меня в детство. Я знал малыша с носом-кнопкой! Дон Хуан проник в один из тайников моей жизни. Теперь я понял, о какой клятве идет речь. Меня обуял благоговейный ужас: откуда дон Хуан узнал об этом мальчишке?
      Мне было тогда восемь лет. Два тяжких года после отъезда матери я прожил у многочисленных теток, которые по очереди присматривали за мной. У каждой была большая семья; и как ни пеклись они обо мне, как ни старались не дать в обиду, против меня была армия двоюродных братьев и сестер – общим числом человек в двадцать.
      Их жестокость превосходила всякие границы. Я постоянно был окружен врагами и вел с ними войну. В конце концов, не знаю каким образом, мне удалось одолеть всех своих малолетних родственников. Кажется, и впрямь мне везло, хотя я не подозревал об этом. Не в силах прекратить начавшуюся войну, я продолжал ее в школе.
      Я учился в сельской школе, где в одной комнате занимались сразу несколько классов, и лишь проход между партами отделял первый класс от третьего. Здесь я и повстречал первоклассника с крохотным вздернутым носом. Все дразнили его Кнопкой. Я тоже дразнил – просто так, ради забавы. Несмотря на мои выходки, он ко мне почему-то привязался. Ходил за мной по пятам, знал о многих моих проделках, бесивших директора, и хранил их в тайне. Но я не оставлял его в покое.