Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Улица младшего сына

ModernLib.Net / Детская проза / Кассиль Лев Абрамович / Улица младшего сына - Чтение (стр. 5)
Автор: Кассиль Лев Абрамович
Жанр: Детская проза

 

 


Она сама давно уже полюбила книги. Голос у нее был негромкий, немножко монотонный, но каждое прочитанное слово произносила она с уважением, истово и доверчиво. И лицо у нее при этом было по-хорошему строгим, будто она сообщала сыну какие-то очень важные, только им двоим доверенные тайны. Володе очень нравилось работать, слушая чтение матери. Иной раз он даже вскакивал со своего места, кидался на шею к Евдокии Тимофеевне и целовал ее, приговаривая:

— Ну, знаешь, мама, ты так читаешь, так читаешь, что прямо я будто своими глазами все вижу! Так никто не может читать, как ты!

Так они прочитали пушкинские сказки, «Воздушный корабль» Лермонтова. Взялись читать Гоголя. Особенно понравился Володе «Тарас Бульба». Какие удалые и сильные люди были описаны в этой книге, с какой веселой отвагой рубились они в бою с врагами русской земли! Ах, как захватила обоих — и мать и сына — эта дивная книга, где слова сами и пели, и смеялись, и плакали, и передавали то свист сабли и стремительный топот казачьей конницы, то тишину теплой приднепровской ночи…

Немало новых мечтаний вызвала эта книга у Володи. Не раз всплакнула над ней Евдокия Тимофеевна. На всю жизнь запомнил Володя, как читала ему мама те страницы, где описывалось, как мать пришла ночью посмотреть на сыновей, которых утром она должна была проводить в Сечь. Как хорошо читала мама эти страницы!

»… Одна бедная мать не спала. Она приникла к изголовью дорогих сыновей своих, лежавших рядом; она расчесывала гребнем их молодые, небрежно всклокоченные кудри и смачивала их слезами; она глядела на них вся, глядела всеми чувствами, вся превратилась в одно зрение и не могла наглядеться. Она вскормила их собственной грудью, она взрастила, взлелеяла их — и только на один миг видит их перед собой. «Сыны мои, сыны мои милые! что будет с вами? что ждет вас?.. «

Светло было в комнате, где мать читала эти строки своему сынишке. Весело пересвистывались птицы на деревьях за открытым окном. И столько интересных дел, книг, новостей приносил Володе каждый день, так славно жилось ему, что не понял он в тот час, почему на какой-то миг с внезапной тревогой глянула на него мать, вскинув глаза и тотчас же снова склонившись над страницей, с которой она незаметно для сына стерла оброненную слезу.

Зато оба одобрили суровую решимость Тараса, когда тот, проговорив: «Я тебя породил, я тебя и убью!» — сам застрелил собственного сына Андрия за то, что тот продал своих и изменил казачьему воинству, родной земле…

А когда мать читала последнюю страницу и дошла до того места, где враги схватили старого Тараса, привязали его над костром, и уже огонь поднимался, захватывая его ноги, когда прочла мать чудные и грозные слова: «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!» — Володя не выдержал, вскочил и закричал:

— Конечно, не найдутся! Верно, мама? И мать согласилась:

— Выходит, что так.

Начинал Володя уже рыться и в отцовских книгах. Никифор Семенович перевелся работать в Черноморский торговый флот. Он служил в Керченском порту и учился в вечернем комвузе. Однажды, роясь в книгах отца, которые тот держал на этажерке, Володя среди толстых, тяжелых книг нашел потрепанную, всю исчерканную карандашом книжечку без обложки. На первой пожелтевшей странице ее Володя прочел слова, которые заставили его сразу взять книжку и усесться тут же, возле этажерки, на полу. Судя по началу, книжка должна была быть захватывающей.

— «Призрак бредит по Европе, — прочел Володя, — призрак коммунизма».

Володя перешел на диван, пристроился поуютнее, поджав ноги. Начал снова: «Призрак бродит по Европе…» Интересно! Но дальше дело не пошло. Две следующие фразы Володя кое-как осилил, хотя в там сразу же попались совершенно непонятные слова — Меттерних, Гизо, радикалы… Но дальше уже Володя совсем ничего не понял. Вздыхая, он перелистал книжечку, взглянул в конец:

«Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения…»

Володе понравилось. Это пришлось ему во душе, он сам был таков — по крайней мере, хотел считать себя таким.

»… Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией, — прочел Володя, шепча про себя слова, точный смысл которых он не понял до конца, но почуял их железное звучание: словно тараном били в крепостные ворота! — Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир».

И под этим крупно было написано:

«ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!»

Услышав шаги отца, Володя вскочил и тотчас же положил книжечку на место. Отец не позволял трогать без него книжки.

Отец умылся под рукомойником, вытерся, подошел к Володиному столу, бросил полотенце на ходу точно на стенной крючок.

— Ну как?.. На завтра все приготовил, задачки все порешал? Не будет конфуза, как в прошлый раз? Смотри у меня!.. А у тебя, Валенька, как уроки на завтра?

Валя, аккуратно переписывавшая домашнее задание, оторвалась на минутку от тетради:

— Я скоро… Знаешь, сколько задавать нам стали — просто ужас!

— Ну, мы тебе мешать не будем, занимайся, а мы с Володей вон там устроимся, в уголке.

Отец прошел в дальний угол, подвинул настольную лампу, сел в плетеное кресло, взял из рук Володи тетрадку.

— Так… значит, какое тут условие? Ага… Задачка на пропорции. Так. Как же ты ее решал?.. Стоп, стоп! Что это ты тут накрутил? Погоди! Это называется левой пяткой правое ухо чесать!

— А по ответу сходится.

— Мало ли что по ответу! Вот не имей такой привычки — под ответ подгонять. Это и в жизни не годится. Надо решение найти, нужно я нему правильным путем добираться, а не тыкаться в разные стороны, где выйдет, да не подлаживаться под готовенькое. Не годится твое решение. Садись сюда, давай снова решать.

Володя подсел к отцу, расправил тетрадку, пригладил ладонью страничку, обмакнул перо в чернила.

— Что это у тебя руки-то чуть не по локоть в чернилах? — спросил отец, переворачивая ладонь Володи, оттягивая рукав и осматривая Володину руку со всех сторон. — На тебе, и левая вся! Ты что это, татуироваться снова вздумал, что ли?

— Это, папа, я сам сделал автоматическое перо, самописку. Вот видишь, тут обматывается вот такой проволочкой, потом макается. Оно вот сюда натекает, можно писать, только брызжется немножко.

— Мм-м… да! Что брызжется — это хорошо видно. Вот жаль, что писать как будто не пишет. Давай-ка мы, брат, возьмем нормального типа ручку, поднатужимся да и решим эту задачку. Взяли? Ну, давай!

Отец и сын склонились над тетрадкой, почеркали, побормотали минут пять и, довольные, откинулись оба разом.

— Ну вот, это другой разговор! А то плутал — семь верст и все лесом. А ну-ка, давай сюда твою самописку, теперь разглядим… Это ты, в общем, довольно хитро придумал. Здорово! Только ты бы вот сюда, чудак, наконечник с ручки взял, а по дереву желобок проточил, тогда она и писать будет и брызгать не станет. Эх ты, самопис! Измазюкался…

Отец задумался, поглядел в окно.

— Вот гляжу на твои руки в чернилах… даже и выругать тебя пришлось! Выругал-то поделом. Пора уже с письменными принадлежностями обращаться как надо. Но знаешь, Вовка, что мне вот сейчас припомнилось… Когда я первый раз в жизни на своей руке чернила увидел, так загордился даже. Ведь это же великое дело, пойми, — грамота! До той поры у меня в чем руки были? В дегте, в мазуте. Я у помещика в экономии батрачил, вот тут недалеко, за Камыш-Буруном. В семнадцатом году только первые буквы узнал, а через полгода писать стал учиться. Так можешь себе представить, когда первую букву чернилами вывел да сам обмазался весь, не хуже тебя сейчас, — и язык-то у меня был в чернилах, и волосы, везде чернила, — так руки отмывать жалко было. Хожу да напоказ всем кляксы на пальцах выставляю: вот, дескать, поглядите, грамотный, писать умею… Да, у нас тогда в жизни решать надо было все самим, готовых ответов не было, до всего сами доходили.

Отец помолчал немного, видно вспоминая прошлое, покачал головой, закурил трубочку, тщательно приминая большим пальцем табак.

— Ну, может быть, спросить тебя и устное по заданному?

— Можешь спросить, только я правда все хорошо выучил.

Отец знал, что если Володя говорит так уверенно, то его можно не проверять.

— Слушай, Вова… — он застенчиво улыбнулся и скрыл лицо за клубами табачного дыма, потом осторожненько подул, разгоняя его, — тогда, может быть, ты мне немножко поможешь? А то мне завтра, понимаешь, на семинаре доклад делать в комвузе. Подготовился я как будто солидно, всю ночь сегодня сидел. Но все-таки года уточнить следует. Я бы Валентину попросил, да она вон еще сама не управилась. Не стоит ее отрывать.

Отец встал, подошел к этажерке, снял оттуда толстую книгу.

— Это кто у меня тут кувырком все поставил?

— Это я книжки смотрел.

— А ведь было, по-моему, сказано: не лазить.

— Папа, я там книжку у тебя одну увидел. Начинается очень интересно. Там про призрак, как он бродит по всей земле, а все цари, короли и полицейские против него и пугаются… Но дальше там очень трудное. А в конце, я посмотрел, опять все понятно. И написано, как в газете: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— Вовка! Не хватайся ты раньше времени за то, что еще понять никак не можешь. Всему свое время. Это, брат, такая книжка, что она всем книгам книга! От этой книги все пошло и началось. Манифест Коммунистической партии это! Ну, как бы тебе это сказать… Манифесты и у царей были — скажем, когда война или когда там крестьян царь обманул, обещал освободить их, а земли не дал. А этот манифест истинную правду всем народам на свете открыл. Девяносто лет этой книжке, а она не остыла. По нынешний день огнем пышет. Ленин по ней свое великое дело начал. От нее все мы, коммунисты, и пошли… — И пионеры от нее пошли?

— И пионеры и комсомольцы — все! Ну, это ты все еще сам учить будешь. Этого всего ты сейчас еще понять не в силах.

— А нам уже про это объяснили! — крикнула из своего угла Валентина.

— Ну, так ты у меня уж почти комсомолка.

— Папа, я тоже понять в силах, — отозвался Володя, — ведь меня в том месяце уже в пионеры примут.

— Это еще неизвестно, — не унималась Валентина.

— Тебе, может быть, неизвестно, — отрезал Володя, — тебе многое неизвестно! Зато мне ясно.

— Что за характеры у вас! Хватит вам цапаться! — рассердился Никифор Семенович. — Что это такое, в самом деле! Ты, Валентина, не сегодня-завтра в комсомол вступишь. Этот — без пяти минут пионер. Делить вам нечего, а вы все скандалите… Ну, Вова, давай подзаймемся. Ты, следовательно, бери мои записи: вот с этого места, где отчеркнуто, будешь следить за годами, а я, значит, тебе расскажу. Разберешься? Так-то я все усвоил, знаю твердо, вот только года бы мне не спутать. Ты за годами следи.

— А у вас года строго спрашивают? — поинтересовался Володя.

— Да уж как положено…

И Володе показалось, что отец сделался как-то моложе и будто оба они были школьными товарищами.

— Ну, довольно нам болтать, давай делом заниматься. Следи… Стало быть, так… — Никифор Семенович откашлялся и проверил для чего-то пуговицы на кителе. — В 1903 году было решено…

— Тут у тебя в тетрадке написано: «Летом 1903 года», — строго поправил Володя.

— Да, летом 1903 года большевики решили оборудовать в Тифлисе подпольную типографию, на окраине города, в Авлабаре…

И Никифор Семенович стал подробно излагать увлекательную историю авлабарской типографии, которую хитроумно и смело устроили глубоко под землей кавказские большевики. Володя следил по конспекту, то и дело отрываясь от него и восхищенно поглядывая на отца. Иногда же он вдруг останавливал отца:

— Тут написано: «было поручено».

— Это одно и то же. Ты, брат, придираешься. Я ведь тебе слово в слово по записи не обязан отвечать. Ты следи, чтобы года верные я называл. А так, я вижу, с тобой до утра каши не сваришь.

— Ну хорошо, хорошо… Рассказывай дальше.

— Так, значит…

И отец продолжал рассказывать, как бесстрашно работали революционеры в подземной типографии.

Иногда, не удержавшись, Володя ударял кулаком по столу и кричал:

— Ура!.. Молодцы!

— Володька, тише ты, мешаешь сосредоточиться, — замечала из своего угла Валентина.

— Тише ты, в самом деле, Володька!

— Папа, я не могу, я ж переживаю!

— Уж переживай как-нибудь про себя. Ну, следи дальше… В феврале того же года… Я и говорю: того же, значит, 1904 года…

Наконец Володя бросился обнимать отца:

— Папа, ты здорово все это знаешь! Я бы сроду так не мог запомнить. Ты все в точности рассказываешь… Конечно, — добавил он после минутного раздумья, — если бы нас такому интересному учили, я бы тоже всегда кругом только одни «отлично» получал.

— Ну, студенты, скоро учиться кончите? Будет вам друг дружке экзамены устраивать, — сказала, входя в комнату, мать. — Валенька, ты освободилась? Ужинать давайте, а то бычки простынут. Такие сегодня жирные — смотреть и то слюнки текут!

Они сели ужинать, и, взволнованный всем услышанным, Володя, вытаскивая изо рта обеими руками колючие рыбьи кости, все порывался рассказать матери о подземной типографии.

— Да говори ты помедленней, — останавливала его мать. — После ужина доскажешь. Ты бы лучше уроки свои готовил.

Володя очень волновался на другой день — как пройдет у отца доклад. Было уже поздно, а Никифор Семенович все не возвращался, и мальчик совсем извелся от беспокойства. Он ни за что не соглашался лечь до прихода отца, хотя спать ему хотелось нестерпимо; и в конце концов Володя заснул за своим столом, где разбирал маленький электромоторчик, который ладил уже вторую неделю. Он тотчас же проснулся, когда услышал в коридоре внизу твердые, моряцкие шаги отца. Отец легко, как по корабельному трапу, взлетел вверх по лестнице. Володя кинулся к нему навстречу:

— Ну как, папа?..

— На «отлично», — сказал отец.

— Да вели ты ему лечь! — вмешалась мать. — Уже два часа его никак в кровать не загоню. Все тебя ждал. Вот получит завтра из-за тебя с недосыпу «плохо», будет тогда дело!

Но Володя долго не мог заснуть. Он лежал с открытыми глазами в темной комнате и представлял себе, что глубоко в каменоломнях устроена типография и он сам печатает газету, которая называется «Юный красный подземный революционер». А наверху рыскают, содрогаясь, господствующие классы — короли и полицейские, — хотят убить его, во у них ничего не выходит. Он исчезает, как призрак, и бродит по Европе, разбрасывая напечатанную газету с грозными словами…

С этой ночи Володя стал подумывать: не сделаться ли ему в будущем печатником?.. Он упросил отца подарить ему к Новому году печатный игрушечный набор «Типограф». Набор состоял из деревянных компостеров, в которые вставлялись резиновые буковки. Имелась еще подушечка, пропитанная фиолетовой краской. Можно было набрать в компостер целую строку, затем прижать составленные в нем буквы к подушечке, как штемпель на почте, в оттиснуть на бумаге все, что хочешь. Были еще тут всякие штампы с изображением бабочек, зайцев, слонов, самолетов. Бабочки и слоны явно ни к чему не могли пригодиться; а самолет и прежде всего имевшаяся в наборе пятиконечная звездочка сейчас же пошли в дело. И вскоре на всех тетрадях, промокашках Володи появились фиолетовые, очень бледные или, напротив, жирные и слегка размазанные титры:

владимир дубинин

пролетарии всех стран соединяйтесь

(больших букв в наборе не оказалось). А по бокам — самолет и звезда.

У Володи был придуман замечательный план — устроить подземную типографию на дне того шурфа, где были обнаружены надписи на каменной стене. Он поделился этим планом с Ваней, но Ваня сказал со своей обычной трезвой деловитостью: «А чего это под землей печатать? Это можно и тут». Володя сперва обиделся, сказал, что Ваня не понимает игры. Но Ваня стоял на своем. «А призрак бродит по Европе?» — не сдавался Володя. Но и этот довод не склонил Ваню. Тогда Володя объявил, что он один спустится в каменоломни. «Иди попробуй, — сказал Ваня. — Только имей в виду, что там уже все загородили, потому что ребята туда повадились. Теперь и не пролезешь».

Так это дело и провалилось.

Глава V «Верное слово, точное время»

Теперь отец стал плавать капитаном на грузовой шхуне «Ударник». Шхуна совершала малое каботажное плавание, то есть ходила в порты Крыма в Приазовья. После больших океанских кораблей, которых Володя насмотрелся на Севере, «Ударник» казался ему до обиды маленьким, оскорбительно тихоходным судном. Единственной достопримечательностью шхуны была маленькая рыжая собачонка Бобик — лохматая, хвост бубликом, над левым глазом черное пятно, словно один глаз от удивления вылез на лоб. Бобик всей собачьей душой привязался к капитану. Он лежал у его каюты на шхуне, неотлучно следовал за капитаном по берегу, ждал его у конторы порта, сопровождал домой и жил во дворе, пока Никифор Семенович не уходил опять в рейс. Все соседи уже знали: если Бобика нет во дворе, значит, и хозяина нет дома; а появился Бобик — следовательно, и хозяин дома. Встретится Бобик в порту, будьте уверены — «Ударник» прибыл…

Придя из школы, наскоро поев, Володя собрал остатки еды, чтобы отнести во двор Бобику.

— Не трудись, — предупредила его Валентина. — Бобик с папой в рейс пошел.

Володя насторожился. У него давно был задуман один план, выполнить который было бы лучше в отсутствие отца. Дело в том, что в электромоторчике, который он наконец смастерил, не хватало одной шестеренки, точно такой, какая была в отцовских часах — хронометре, который тикал всегда на тумбочке возле кровати Никифора Семеновича. Володя давно уже подбирался к этому хронометру, открывал его, рассматривал сложный механизм. Там он и заприметил шестереночку, которая великолепно бы пригодилась в его электромоторе. Через нее можно было бы пропустить ось, и тогда электромотор заработал бы. А без этого пускать моторчик было нельзя. Володя прикрыл дверь в большой комнате, где находились его рабочий стол, этажерка отца и столик Валентины. Комнату эту называли в семье Дубининых залой. Валентина ушла в Дом пионеров, мать была на кухне. Можно было приступить к делу.

Володя бережно снял с тумбочки хронометр, положил на стол мягкое полотенце и, наклонив над ним, стеклом вниз, часы, ножичком слегка поддел заднюю крышку. Чпок! — крышечка отскочила. За ней оказалась вторая, открыть ее было немного труднее, но Володя справился, и тончайшие колесики, пульсирующие стальные волоски, миниатюрные зубчатки, крохотные и цепкие сочленения мудро придуманного механизма открылись перед Володей в тикающем маленьком мирке, таком лучистом, хрупком и странно живом. Секторы лоснящихся бликов скользили, расходились веером и пропадали в полированном металле. Зеркально сверкали головки шурупчиков; плоские зубчатые шестереночки, напоминающие о работе сказочных гномов, застыли в кажущейся неподвижности, и глаз примечал только, как учащенно дышит тонюсенькая пружинка из стального волоска, то расширяясь, то сжимаясь, то расширяясь, то сжимаясь…

Стараясь не дышать, так как металл сразу же запотевал, Володя при помощи самого маленького лезвия своего перочинного ножа с величайшей осторожностью извлек шестереночку. Тикание разом прекратилось, часы стали, словно Володя лишил их жизни. Но это не испугало Володю: он знал, что стоит только поставить на место вынутую шестеренку, и часы снова заработают.

Теперь надо было укрепить шестеренку на надлежащем месте в моторчике. Володя недаром трудился над ним три недели! Сюда пошли две катушки от старого электрического звонка, колесико от сломанного заводного паровоза, немало винтиков, проволочек, шелковисто-зеленых, в обмотке, и голых, отсвечивающих медью. Но вот шестереночка из хронометра была водворена на уготовленное для нее место. Можно было запускать мотор. Володе хотелось, чтобы его торжество разделила мать. Он сбегал за ней на кухню и после долгих уговоров притащил в комнату.

— Садись, мама, вот сюда, — пригласил он, подставляя матери табурет, — и смотри, как он у меня сейчас заработает. Это я сам все сделал.

— Ох, Вовка, ты мне лучше скажи: не будет, как в прошлый раз, когда потом все окна открывать пришлось?

— Ну что ты, мама, то же было совсем другое дело! Это я готовил бездымный порох для фейерверка.

— Хорошенькое дело — бездымный! Еле отчихались все. Бобик и тот чуть не подох.

— Но то же было совершенно другое дело. Это просто произошло совершенно случайно. А сейчас я все рассчитал. Ну вот, смотри. Я сейчас включаю… Одну минуточку… Что такое?.. « А-а, понял. Тут контакт отошел. Ну вот, сейчас. Раз…

Из розетки, куда сунул штепсель Володя, метнулся огонь. Сейчас же громко щелкнуло где-то в другом конце квартиры. Из маленькой машинки, которую соорудил Володя, повалил желтый дым, обмотка проводов вспыхнула. Страшно запахло паленой резиной, и во всем доме стало темно. Всюду захлопали двери, на лестнице послышались переполошенные голоса:

— Что такое?.. Пробки, что ли, перегорели?

— Это опять там, у Дубининых, что-то!

— Ну да, я слышала, как у них чиркнуло.

— Форменное безобразие! Когда же это кончится? В прошлый раз такую вонь развели, а теперь сиди в темноте!

Но в зале, где произошла катастрофа, к сожалению, уже не было темно: от вспыхнувших проводов занялась бумага на столе, взметнулось синее пламя от опрокинутого Володей спирта.

— Что же ты наделал! — закричала мать, бросаясь тушить руками уже тлевшую скатерть. — Ведь пожар!..

Позади них раскрылась дверь, с грохотом вбежала Алевтина Марковна, соседка.

— Боже мой, горим!.. Так и знала, поджег-таки!.. Боже мой, воды!..

Володя, в темноте налетевший на нее, кинулся стремглав на кухню, прибежал оттуда с большой, очень тяжелой лоханью, в которой мокло белье. Не разобравшись, в чем дело, он вывернул ее на стол. Огонь, шипя, погас. Все молчали, тяжело дыша. Слышно было только, как сперва медленно — кап, кап, — потом частыми каплями и, наконец, в несколько струй хлынула вода, стекавшая со скатерти…

Потом что-то мягко и мокро шлепнулось на пол, словно жаба.

— Посветил бы кто, — виновато проговорил в темноте Володя.

Алевтина Марковна чиркнула спичками и поплыла к столу.

— Боже мой! — раздался ее голос, — Моя новая сорочка… Люди, граждане, смотрите, во что он ее превратил! Евдокия Тимофеевна… нет, вы посмотрите… Володя, кто тебе позволил брать лоханку с моим бельем? Ой!..

Догоравшая спичка обожгла пальцы Алевтины Марковны, и она смолкла на мгновение, чтобы снова, став уже невидимой, огласить своим криком темную комнату:

— Евдокия Тимофеевна, примите меры, я отказываюсь жить под одной крышей с подобным элементом! Я из-за него обожгла руку. Боже мой, как раз палец для наперстка!

На лестнице в темноте продолжали топать, сталкиваться и перекликаться жильцы…

— Ну погоди, будет тебе! — пригрозила Евдокия Тимофеевна. — Смотри, опять какой ералаш натворил… У-у, чтоб тебя!

Она не выдержала и мокрым полотенцем звонко хлестнула два раза по согбенной спине Володи.

— Ну-ну, мама, — негромко, но внушительно заметил в темноте Володя, — постеснялась бы все-таки… А еще Восьмое марта празднуешь, на собрания ходишь! Не стыдно?

Потом он обратился туда, где шумно дышала в темноте Алевтина Марковна:

— Кричать на меня нечего, белье ваше я не загубил. Хотите, могу сам постирать.

— Да, воображаю, на что оно будет похоже!

— А вы лучше дайте мне ваши спички, и я сейчас поправлю пробки.

— Умоляю, не надо! — закричала Алевтина Марковна. — Евдокия Тимофеевна, я вас заклинаю, не разрешайте ему! Он взорвет весь дом!

Но Володя уже, выхватив у нее спички, выбежал на лестницу. Потом он притащил снизу стремянку, приставил ее к стене, полез в угол, где был счетчик и предохранительные пробки. Ему было очень неудобно работать одной рукой, так как другой он светил себе, зажигая одну спичку за другой. Звать кого-нибудь на помощь было бесполезно. Внизу бранились в темноте рассерженные соседи, рядом, на уровне его коленок, бушевала и гудела Алевтина Марковна. Но сквозь этот шум Володя услышал неожиданно звук, от которого чуть не свалился со стремянки. Внизу весело залился лаем Бобик.

Значит, отец вернулся! Снизу уже доносился его голос. Жильцы жаловались ему на Володю. Говорят, что в подобных случаях хочется провалиться сквозь пол. Володе же, наоборот, хотелось проскочить сквозь потолок, который сейчас был гораздо ближе к нему, чем пол. Но бедняга только замер на своей стремянке.

— Опять набезобразничал? — загремел в темноте отец. — Где ты тут хоронишься?

— Я, папа, здесь.

— Это тебя куда там занесло?

— Папа, я потом тебе все объясню… Я только сейчас, я только пробки починю…

— И слезать не смей, пока не исправишь! Нашкодил? Теперь сам налаживай. Давай я тебе посвечу.

И снизу ударил в угол воронкообразный луч карманного фонарика. Он выхватил из темноты две перепачканные руки, которые вертели фарфоровые пробки на щитке предохранителя.

Минуты через три во всех комнатах на обоих этажах вспыхнул свет, и перепачканный, сконфуженный Володя медленно сполз со стремянки.

Отец пошел в залу, чтобы посмотреть на место катастрофы, Володя поплелся за ним, предчувствуя, что главный скандал еще впереди.

Никифор Семенович вошел в залу, поглядел на лужу, растекавшуюся возле стола, на подгоревшую скатерть, взял в руки еще пахнувший горелой резиной мотор.

— Как же это ты его включал? — поинтересовался он. — Прямо от штепселя? Умник! А трансформатор? Звонок-то ведь через трансформатор ставят, а ты напрямую соединил. Вообще, Володька, давай все-таки условимся раз и навсегда, чтобы ты таким самостоятельным не был. Вот будешь проходить в школе физику, станешь учить электричество, тогда уж и орудуй. Эх ты, изобретатель, шут тебя возьми!

Володя молчал. Так вот оно в чем дело! Ну кто ж его знал, этот трансформатор!..

Отец подошел к тумбочке. Прислушался, наклонился и присвистнул:

— Фью-yl Что-то у нас сегодня все не так — и часы стали!

Он поднял хронометр, потряс его, приложил к уху»

— Стоят. С двадцать седьмого года, не стояли, как я со сверхсрочной пришел. Володька, твоих рук дело?

— Папа, ты не беспокойся, — сказал Володя, — они сейчас же пойдут. Я давно уже в них разобрался. Просто я из них на минуточку вынул одну шестереночку. Она мне в моторе была нужна.

— Вынул? Ты что, в своем уме? Ну, хватит, Владимир! Я терпел, терпел, да и кончилось мое терпение. Чтоб сейчас же все эти твои крючки, закорючки да проволоки разные, весь этот хлам твой — вон отсюда! И если хоть что появится, я сразу же в помойку! Слышишь?

— Ну вот, довел отца! Так и знала, что когда-нибудь доведет, — сокрушалась Евдокия Тимофеевна.

— Папа, я больше никогда не буду.

— Не будешь, потому что не с чем будет. Чтоб завтра ничего здесь этого не было! Давай сюда шестеренку… Вот. И завтра утречком отнесешь вместе с хронометром часовому мастеру на углу, и, если не починит, — лучше ты мне на глаза не попадайся! Так и знай!

Володя положил злосчастную шестереночку возле молчавшего хронометра.

— Папа, ты дай, я только попробую… Я же знаю как!

— Вот я тебя раз навсегда от этого хвастовства отучу, чтобы ты не брался, за что тебе не положено!.. На, бери, ставь!.. — Отец в сердцах подтолкнул концами пальцев хронометр к Володе. — Ну, принимайся, а я погляжу. Тоже мне — точная механика!

— Папа, ты только не кричи на меня, — остановил его Володя, — потому что, у меня и так руки трясутся, а тут еще ты…

Володя раскрыл ножичком обе крышки хронометра, потом осторожненько поставил шестеренку в пустовавшее гнездо, подвинтил шурупчик, приладил зубчатое колесико, слегка подул, протер запотевший металл концом чистой тряпочки, тряхнул хронометр.

Колесико слабо двинулось, пружинка вздулась, опала, и все опять замерло. Володя еще раз потряс хронометр, поковырял ножичком колесико… Механизм оставался неподвижным. Часы не шли. Володя почувствовал, как у него начинают жарко чесаться набухшие мочки ушей. Он еще ниже склонился над хронометром. Но как ни тряс он и как ни дул и ни вертел — часы не шли.

— Вот теперь и видишь сам, что обещаниями швыряться не надо, — проговорил отец, махнул рукой и пошел в другую комнату, сам огорченный, потому что ему в эту минуту очень хотелось, чтобы Володя справился с хронометром и сдержал свое слово.

Володя отказался от ужина. Как ни звал его отец, как ни уговаривала мать, он сидел за своим столиком и тоненькой проволочкой старался расшевелить оцепеневший механизм часов.

Пришла из Дома пионеров после спевки Валентина. Она узнала от домашних о происшествии и тихонько вошла в залу. Володя, обернувшись, метнул на нее недобрый взгляд и сжался весь, приготовившись выслушать колкости. Но Валентина не хотела дразнить брата: она хорошо понимала, каково ему сейчас.

— Вова, хочешь, я тебе сюда чайку принесу? Мама сухари ванильные купила.

— Не хочу я!

— Зря ты мучаешься, раз уж видно, что не выходит…

— Уйди ты, Валентина… Я тебя честно прошу: уйди!

— Ну, пожалуйста, только без психики, — обиделась Валя.

Володя швырнул в нее линейкой.

— Не трогай ты его, — тихо посоветовал отец. — Ему хочется свое доказать. Ну и пусть помучается.

— Гордый, принципиальный, не приведи бог, — согласилась мать.

И, Володю решили оставить в покое, чтобы не мешать. Он слышал, как убрали посуду со стола, как потушили свет. Потом все в доме затихло. Володе смертельно хотелось спать. Рот у него разлезался во все стороны от зевоты, а глаза, наоборот, было очень трудно держать открытыми, они сами собой смыкались. Но Володя упрямо сидел над хронометром, отвинчивал и ставил снова на место колесики, тряс часы, прислушивался.

Часы молчали. Вместо их тиканья уши Володи начинали улавливать какой-то ноющий, слегка звенящий гул. Он прислушался, но кругом стояла тишина. Первый раз в жизни Володя бодрствовал в такое позднее время. Он посвящался в неслышные тайны ночи, обычно скрытые от него сном… В полу и стенах, в филенках шкафов возникали какие-то блуждающие трески, от которых Володя вздрагивал. Слышалось сильное — на всю квартиру — дыхание отца. Что-то пробормотала во сне Валентина. Издалека ветер принес свисток паровоза. Где-то в море прогудел пароход… И, чем больше прислушивался к тишине Володя, тем явственнее становился звенящий гул. И не сразу понял сморившийся мальчуган, что это звенит у него в ушах, что это тихонько ноет его затекшее от долгого сидения тело. Так вот что значат, когда люди говорят: все кости гудут…


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34