Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Улица младшего сына

ModernLib.Net / Детская проза / Кассиль Лев Абрамович / Улица младшего сына - Чтение (стр. 13)
Автор: Кассиль Лев Абрамович
Жанр: Детская проза

 

 


Даже обидно было порой, что приходится так хлопотать ради этого Славки Королькова, который подавал свои реплики из-за сцены, припав толстыми губами к большому картонному рупору, потому что добрый, честный купец, попав во дворец Чудища Морского, Зверя Лесного, не должен был видеть хозяина, а мог только слышать ужасный голос его. Зато, когда в чертогах Зверя появилась меньшая дочь — смелая прекрасная девушка, пожертвовавшая собой ради спасения отца, Володя дал полный свет на сцену, заиграл волшебным фонарем, вставляя и вынимая цветные бумажки, и тут же свободной рукой стал пускать из-за кулис на сцену раскрашенных бумажных голубей, изображавших райских птиц. Юлия Львовна должна была опять вмешаться и внести справедливость в распределение света и тени на сцене.

Зал замер от ужаса, когда впервые вылез на сцену обливавшийся потом под вывернутой овчиной Слава Корольков. Он был поистине ужасен! Вместо глаз у него горели две лампочки от карманного фонаря (батарейка была спрятана под маской). Войлочный хвост и длинные когти из проволоки дополняли это безобразие. Володя не жалел зеленого, фиолетового, темно-синего целлофана, чтобы освещением своим придать Чудищу еще более отвратительный вид. Приближался центральный момент спектакля. Меньшая дочь стремилась вернуться во дворец великодушного Чудища, чтобы сдержать свое слово. А старшие сестры, как вы помните, обманули ее, перевели на час назад время, и она опоздала. Она вбежала на сцену тогда, когда, обхватив безобразными лапами аленький цветочек, там лежал уже бездыханный Зверь Лесной, Чудище Морское…

До чего же хороша была в этой сцене Светлана Смирнова! Она вбежала в приготовленный для нее Володей луч, такая легонькая вся, воздушная, словно сама возникла из света и роящихся в нем радужных пылинок. Она упала на колени, обняла тонкими руками безобразную голову Чудища, доброе сердце и славную душу которого успела полюбить, и звонким, как хрусталь, отозвавшимся во всех уголках зала голосом, от которого у Володи сразу запершило в горле, закричала:

— Ты встань, пробудись, мой сердечный друг! Я люблю тебя, как жениха желанного!..

И в эту минуту Володя вдруг почувствовал, что надо быть отъявленным негодяем, чтобы испортить такую сцену. Нельзя насмехаться над этими прекрасными словами, опоганить сказку глупой выходкой, осквернить то чудесное волнение, которое от слов меньшой купеческой дочери передалось и ему самому и всему залу, застывшему в мертвой тишине. Сказка победила всех, в Володя не мог с ней бороться… И как только Слава Корольков под торжественный гром Володиного ведра и победный стук его ящика вскочил на сцене, сдирая с себя душную овчину, в предстал перед всеми в образе красавца королевича, Володя, открыв все заслонки в фонаре, дал на него полный свей

А потом он без конца дергал то за один, то за другой шнурок занавеса, сдвигая и раздвигая его, потому что зрители без конца вызывали участников спектакля. Взявшись за руки, они выходили кланяться. И Володя, уже никому не завидуя, восторженно раздирал надвое занавеси и тут же хватал свой фонарь, чтобы осветить кланявшуюся в зал счастливую, румяную Светлану. А зал все хлопал и хлопал. Вывели за руки на сцену Юлию Львовну. Она поправляла белые волосы, моргала, когда Володя направлял на нее луч.

Из зала несли букеты. Была уже весна. Благоухали розы, сладостно пахла сирень. И все в этот вечер были счастливы.

Юлия Львовна, уставшая, но очень довольная, собрала Светланины вещи и уже выходила из школы, когда у подъезда в сумраке майского вечера к ней подошел кто-то с огромным букетом сирени. Юлия Львовна со свету не сразу разглядела лицо подошедшего.

— Это ты, Дубинин?

Володя неуклюже держал букет в опущенной руке, цветами вниз, как веник.

— Вот… — проговорил он, — это от меня — вам.

— Светлана! — крикнула в темноту Юлия Львовна. — Иди сюда, Володя нам букет преподносит!

— Это от меня вам, Юлия Львовна, — настойчиво повторил Володя.

Юлия Львовна взяла у него огромный букет и зарылась лицом в душистую, влажную сирень.

— Какие чудесные цветы, Дубинин!

— Бывают и лучше, — баском сказал Володя и, помолчав немного, добавил: — Это я потому, что у меня новость хорошая сегодня, прямо хоть «ура» кричи, Юлия Львовна! Тут была одна строгая такая из гороно: она сказала, что меня за работу с «юасами» и за новую модель в Артек посылают. Как учиться кончим, так и поеду. Спокойной ночи вам!..

Глава XI Берег пионеров

Вечером 10 июня 1941 года на всем протяжении берега от Гурзуфа до Медведь-горы запели пионерские трубы. Горны трубили и в Верхнем, и в Нижнем лагерях, и в лагере № 3. По всему берегу забили барабаны.

И Володя занял свое место в строю — самым крайним слева. Рядом с ним стоял Юсуп Шаримов из-под Ташкента, прославленный в своем краю сборщик хлопка. За ним, немногим его переросший, Остап Вареник, юный садовод из села Котельва. А дальше — одна белая шапочка за другой, как ступенька за ступенькой — вздымалась лесенка голов, оканчивавшаяся белесой головой правофлангового Андрея Качалина — ленинградца, лучшего художника в лагере.

Отряды собирались у центральной мачты лагеря, где за каменной балюстрадой возле самого моря гигантским веером раскрыл полукружие белых скамей амфитеатр, построенный в выемке горы.

По всем дорожкам, ведшим сюда из лагерей, ступая по красноватому песку, вдоль зарослей аккуратно подстриженного кохия, мимо благоухающих кустов с багрово-красными или снежно-белыми розами спускались отряды. Шли пионеры Верхнего и Нижнего лагерей, пионерки из лагеря № 3. Отряды сходились на торжественный сбор: Артек праздновал свое шестнадцатилетие.

Это было 16 июня 1941 года.

Через четыре дня Володя должен был возвращаться домой. Он стоял неподвижно в торжественном строю, одетый, как и все, в белую матроску с синим воротником, из-под которого был выпущен алый галстук, повязанный узлом на груди. Синеватый сумрак наплывал под деревьями в густых аллеях, где и днем в любую жару можно было найти укромную тень. Володя всей грудью вдыхал сладкий пахучий воздух, настоявшийся за день на ароматах моря, распустившихся роз и терпкой южной хвои. Еле слышно шуршала черноморская волна за белой балюстрадой.

Был час, который Володя любил больше всего в чудесных, быстро проносящихся лагерных днях.

А сперва ему тут не понравилось: не такой представлял он себе лагерную жизнь. Он рисовал себе Артек зольным краем, где можно было спать прямо на берегу, купаться когда хочешь, на целые дни уходить в море на шлюпке, прыгать со скал в кипение прибоя.

Оказалось, что все здесь подчиняется точнейшему расписанию, всем правит строго проверенный порядок. Жить и спать пришлось в огромной палатке, разбитой, правда, близ моря, но такой прочной и устойчивой, что она скорее походила на брезентовый дом, чем на легкое походное жилище.

Потом оказалось, что и купаться можно только в определенные часы, да еще под наблюдением доктора, который сперва ставил морю градусник, чтобы узнать температуру воды, не позволял, сколько хотелось, жариться на солнце и давал команду, когда всем следовало перевернуться со спины на живот.

Были еще особые часы, сперва совершенно невыносимые для непоседливого Володи. Назывались они «абсолют», потому что по правилам лагерного распорядка в это время нельзя было абсолютно ничем заниматься: артековцев укладывали в кровати и полагалось спать.

Вольнолюбивая душа моряцкого сына бурно восстала против всего этого в первые же дни лагерной жизни в Артеке. Но, когда он во время «абсолюта» удрал из палатки, его словил у моря сам директор Артека, вездесущий румяный Борис Яковлевич.

— А ну-ка, иди сюда, — позвал он Володю. — Ты это что? Лунатик? Все спят, а ты гуляешь. Придется тебя, пожалуй, в изолятор отправить. Во всяком случае, переведем тебя в Верхний лагерь на дачу. Я то решил, что ты здоровьем крепок, хоть и маловат. Потому и отправили тебя туда, в палатки. А придется, видно, на дачу засадить. Как фамилия? Откуда?

— Дубинин. Из Керчи.

— Что же это ты, как селедка керченская, вольно плаваешь, сам по себе, порядок наш нарушаешь? Кто родители?

— Отец моряк, капитан…

— Вот мы ему и напишем: «Так, мол, и так, товарищ капитан. Сыночку вашему в Артеке порядок не нравится. И ввиду того что порядок мы менять не имеем права, придется либо сынку вашему характер менять, к порядку приучаться, либо уж забирайте его к себе…» Не годится, дружок мой, не годится. Марш в палатку, вались на койку! У нас дисциплина крепкая, приучайся.

И Володя был водворен Борисом Яковлевичем обратно на койку под забранным кверху тентом палатки.

Потом Володе крепко попало, когда он, купаясь, заплыл за оградительные боны и пошел вымахивать саженками в море. За ним сейчас же выгреб на простор дежуривший на шлюпке вожатый. Он велел Володе немедленно влезть в лодку. Володя был доставлен к берегу и принят там без всяких почестей.

Но постепенно Володя втянулся в эту жизнь, строго размеренную и оттого необыкновенно много успевавшую вместить за день. Он быстро осмотрелся, обегал все лагеря, освоился с законами, узнал все артековские легенды, переходящие из одной смены в другую. Он уже участвовал в походе на вершину Медведь-горы, откуда открывался вид еще более прекрасный, чем дома, с Митридата.

И недели не прошло, как он чувствовал себя уже бывалым артековцем, выучил все лагерные песни, узнал все чудеса волшебного пионерского края, стал верным охранителем традиций и обычаев этой своеобразной ребячьей республики. Он быстро сошелся со своими соседями по палатке, и ему казалось, что он всю жизнь дружит с Юсупом Шаримовым, Остапом Вареником и Андреем Качалиным. И трудно было теперь представить, что через четыре дня они разъедутся в разные края огромной страны и, может быть, даже никогда больше не увидятся. Об этом не хотелось думать.

Володя давно стал убежденным артековцем. Он уже совершил экскурсию на Адалары — две огромные скалы, торчащие из моря неподалеку от артековского берега; переиграл во все игры, собранные в артековской игротеке; как и все артековцы, называл большую лестницу, ведущую в Верхний лагерь, «Ай-Долой-Кило», потому что говорили шутя, будто, взбегая по ней, человек теряет килограмм веса. Он уже много раз слышал известную каждому артековцу волнующую историю о чудесном докторе Зиновии Петровиче Соловьеве, чей домик и беседка бережно сохранялись в лагере. В этом домике жил когда-то военный доктор-большевик Соловьев, основатель Артека. Он сам был смертельно болен и знал, что дни его сочтены, но скрывал это от всех. И пионеры приходили сюда к нему — высокому, необыкновенно красивому белоголовому человеку с огненными глазами — и слушали часами его увлекательные рассказы о Ленине, об Октябрьской революции, о гражданской войне, о науке, о книгах.

Не удивлялся уже Володя, что появлявшийся в море на траверзе Артека один из боевых кораблей Черноморского флота каждый раз салютует флагом лагерю. Он уже знал, что кораблем этим командует молодой моряк-командир, сам когда-то бывший артековец и поныне хранящий благодарную память о лагере. И салютует он по специальному разрешению адмирала, командующего флотом, почетного пионера-артековца…

И уже не казалось больше смешным Володе, когда на общих сборах маленькая председательница штаба одного из отрядов, сдавая вечерний рапорт начальнику лагеря, деловито сообщала:

— На линейке присутствует двадцать шесть пионеров. Одна пионерка отсутствует по болезни. Почетный пионер отряда маршал Буденный отсутствует ввиду исполнения служебных обязанностей…

Володя теперь уже понимал, что и это очень важно, говорить надо именно так. И от этого все, что происходило в лагере, начиная с утренней побудки и кончая вечерней линейкой, приобретало боевую торжественную значительность: и походы, и купание, и даже мертвый штиль «абсолюта», без которого, как выяснилось, трудно было бы выдержать, не сморившись до вечера, все, что дарил за день Артек.

Когда улеглись первые бурные впечатления, одним из самых увлекательных мест в лагере оказалась для Володи, конечно, авиамодельная мастерская Артека. Да, вот это было заведение! Куда там было равняться с ней скромной мастерской керченского «ЮАС».

У Володи глаза разбежались, когда он впервые попал сюда. Он думал удивить артековцев своими познаниями по части конструирования летающих моделей, но то, что увидел он тут, заставило его благоразумно помолчать. С затаенным восхищением рассматривал он необыкновенно изящные самолеты новейшей конструкции. Как тщательно они были отделаны, какие летные качества обнаруживались у них при пуске на горе за Верхним лагерем!

Тут, в Артеке, можно было построить модель с настоящим бензиновым моторчиком, который был немногим больше спичечной коробки. Володя увидел здесь модели, которые на лету убирали шасси, а потом незадолго до посадки сами выпускали их. Были тут маленькие военные авиамодели, которые при взлете выбрасывали ракеты или крохотных парашютистов. И на всех аппаратах сверкал лак, горело ярко окрашенное полированное дерево, сверкала тугая обшивка крыльев. Все было сработано на славу, добротно и красиво. Володе показали рекордные модели, изготовленные лучшими строителями из предыдущих смен. Одна из них, окрашенная в бирюзовые тона и походившая на сизоворонку, имела на борту маленькую медную призовую дощечку. Эта модель, о которой среди артековцев ходили легенды, участвовала во Всесоюзных состязаниях, продержалась в воздухе без малого час, и на розыски ее в облаках посылали настоящий самолет.

Володя стал работать в мастерской. В первый же день инструктор-воспитатель, бывший сам когда-то известным планеристом и рекордсменом, а ныне, после перенесенной им аварии, занимавшийся с ребятами в Артеке, присмотрелся к тому, как работает Володя, и подошел к нему:

— Э, да ты, видать, в нашем деле старый спец! Хитер! Но меня, голубь, не обманешь. Я уж сразу вижу, как ты за инструмент берешься. Слесарь, плотник, на все руки работник!.. А ну-ка, расскажи, что, где и как делал.

С этого дня Володя стал пропадать в авиамастерской. Он конструировал модель с бензиновым моторчиком, которая, по его расчетам, должна была побить рекорд легендарного авиастроителя из позапрошлогодней артековской смены.

Модель была уже почти готова, оставалось только найти ей звучное, достойное название и запустить в воздух; но накануне дня, назначенного для испытания готовой модели, отряд, в который входил Володя, отправился на экскурсию в Алупку.

Ехали туда на большом автобусе по гудронированному шоссе, которое петляло вдоль моря, то приближаясь к нему, то, словно дразня, отбегая вверх, к горам. На крутых поворотах пионеров прижимало к стенкам автобуса, но, держась за узкие простенки между окнами машины, высовываясь, чихая от крымской пыли, они громко распевали, как всегда, знаменитую артековскую песню, известную во всех концах страны:

Мы на солнце загорели,

Словно негры, почернели.

Наш Артек, наш Артек!

Не забыть тебя вовек!..

Сделали остановку в Ялте, погуляли по набережной, где волны прибоя взлетали, разбиваясь о парапет, так высоко, что ветер с моря заносил брызги до тротуара. Иногда капли плюхались в зеркальные витрины магазинов и сползали по стеклу, в котором, отражаясь, плавало ослепительное крымское солнце с темной радугой на краю.

А в Алупке, где дома и улицы карабкались по крутой горе, Борис Яковлевич вывел своих пионеров из автобуса и сказал:

— Вот и приехали. Это Севастопольская улица, а вот и дом этот самый, номер четыре.

Маленький белый домик стоял на горе. Высокие деревья поднимали над ним свои кущи.

— Давайте, ребятки, чтобы лишних хлопот не доставлять, потише немножко… Поприветствуем, цветы вручим. Ну, потом, кто хочет сказать что-нибудь, пусть скажет. Поблагодарим, да и назад. Ведь тут и без нас народу приезжего, верно, каждый день — не отобьешься.

Ребята поправили галстуки, с нетерпением оглядывая скромный чистенький домик, ничем не отличающийся от соседних. Борис Яковлевич постучал в калитку.

Окно домика распахнулось. В нем показалась женщина, уже не молодая, но и не старая. Внимательно-печальные глаза глянули сверху на ребят. И тотчас же все ребята, не сговариваясь, подняли правую руку над головой, отдавая салют хозяйке маленького домика.

— День добрый, Татьяна Семеновна! Здравствуйте! — сказал Борис Яковлевич, снимая белый полотняный картуз и утирая платком взмокшую макушку. — Не сердитесь, прошу, не гоните, дорогая. Вот отобрал из очередной смены. Очень уж хотелось пионерам моим хоть одним глазком на вас посмотреть. Прослышали, что вы тут рядом, по соседству с нами, проживаете, пришлось везти… Ну вот, ребятки, знакомьтесь: Татьяна Семеновна, мама Павлика.

Ребята нестройным хором поздоровались с Татьяной Семеновной, не сводя с нее глаз.

Володя осторожно подобрался поближе, чтобы никто не мешал ему глядеть. Стоял, закинув голову, полуоткрыв рот. Ему не верилось, что он видит перед собой родную мать Павлика, о котором столько читал, столько слышал, сам рассказывал малышам. Значит, вот эта самая женщина выносила, вынянчила самого знаменитого пионера, имя которого носят отряды, пионерские дома, о котором поют песни, рассказывают на сборах, ставят спектакли, печатают книги.

А скромная женщина с простым лицом, которое теперь стало приветливым, освещенное тихой улыбкой скорбных губ, закивала им сверху:

— Здравствуйте, ребята! Заходите, родные! Пожалуйста, заходите. Калитка-то отомкнута.

У нее был мягко окающий уральский говор.

Неловко толпясь, взволнованные встречей, пионеры просунулись через калитку во двор, таща на руках огромные вороха артековских роз. И когда Татьяна Семеновна вышла на крыльцо, цветы упали к ее ногам, потому что она не могла вместить в руках протянутые ей со всех сторон тяжелые душистые букеты.

— Ой, милые, спасибо!.. Куда же это столько! Зачем вы красоту такую загубили? — говорила Татьяна Семеновна, силясь обхватить обеими руками гигантские вороха цветов.

— Ничего, у нас в Артеке много! — говорили ребята.

— Ну вот, я их в воду-то сейчас поставлю, возле Пашиного портрета. Поглядеть-то хотите?

Конечно, все захотели посмотреть на портрет Павлика. Застенчиво входили в прохладные, чистые комнаты и подолгу вглядывались в портрет славного пионера из далекого уральского села Герасимовки, суровый подвиг которого показал всему миру, какой неодолимой преданности делу коммунистов, какой огненной ненависти к врагам его исполнены юные сердца младших сынов великой революции.

Долго стоял у этого портрета и Володя. Он припомнил в эту минуту все, что слышал о Павлике Морозове, о страшной гибели его от руки убийцы, перед которым не дрогнуло сердце пионера. Потом он перевел глаза на женщину, стоявшую рядом и бережно ставившую цветы в кувшины, вазы и ведра. Ему захотелось сказать что-нибудь очень ласковое матери Павлика.

— Похож на вас как! — решившись, заметил он.

— Да, люди говорят, есть сходство, — вздохнула она.

— А он сильный был, — спросил Володя, — высокий?

— Нет, вроде тебя, чуть поболе!

— У нас в Артеке один отряд есть имени вашего Павлика, — сказала одна из девочек.

— И катер есть, тоже называется «Павлик Морозов».

— А в Москве у нас переулок такой на Красной Пресне, тоже называется: переулок Павлика Морозова.

— Татьяна Семеновна, расскажите что-нибудь о Павлике.

— Да что же рассказывать-то? Вы, верно, все уже читали. Все сами знаете. В газетах-то и книгах лучше написано, чем я скажу. Что ж говорить-то? Хороший он, детки, был, честный очень. Уж если слово скажет, так никогда не отопрется. Учился очень шибко. И смелый. Он да правду, за Советскую власть на все готов был идти, ничего бы не пожалел. Вот и жизни не пожалел, смерти не убоялся. Сами знаете… А так он ласковый был, ребята. Ко мне был очень всегда с заботой…

Она замолчала, поглядела на портрет сына, провела рукой по своему горлу.

Володя слушал ее, жадно раскрыв глаза. Суровый подвиг Павлика и горе матери — все, что было так хорошо и давно уже известно ему по книгам, сейчас вдруг приблизилось, ожило, стало совсем близким, словно не в далекой уральской деревне случилось это, а где-то рядом с их школой, на их улице.

А Татьяна Семеновна продолжала:

— Он все море, бывало, хотел поглядеть, какое оно есть… О море мечтал. Да так и не довелось ему море-то увидеть. Ну, уж вы за него, ребятки, посмотрите и в память его порадуйтесь, что все вам дано… И моря и солнышка у вас вдосталь, и люди добрые за вами ходят, воспитывают вас. Вот смотрю я на вас, юные пионеры, и матерям вашим завидую…

Андрюша Качалин вышел вперед и сказал осекающимся от волнения голосом:

— Дорогая Татьяна Семеновна, позвольте мне от имени всех нас, от имени всех пионеров-артековцев, сказать вам… поблагодарить вас за то, что вы с нами побеседовали, и сказать… заверить вас, что мы все постараемся быть такими для нашей славной Родины… такими, каким был ваш Павлик.

Этот день запомнился Володе ярче всех других лагерных дней. Всю обратную дорогу он молчал, а назавтра пришел в авиамастерскую, снял с рейки новую модель с бензиновым моторчиком и подошел к инструктору.

— Владислав Сергеевич, — проговорил он, — я решил… Можно мне мою модель назвать «Павлик Морозов»?

И никто не удивился, когда над лагерем, жужжа моторчиком, оставляя узенький дымный след в голубом крымском небе, поднялась модель, на крыльях которой было написано крупно и четко: «Павлик Морозов».

Артековцы салютовали ей снизу, махали руками и белыми своими шапочками.

«Павлик Морозов» быстро набирал высоту. Он пролетел над деревьями, теплые потоки воздуха подхватили его и понесли к морю. Его видели и в Нижнем лагере и в Верхнем, его заметила девочки в лагере № 3. Катера вышли в море, чтобы подобрать модель, если она сядет на воду, но «Павлик Морозов» все летел и летел, увлекаемый струями нежнейшего ветра, который ласкал щеки золотисто-загорелых артековцев, слегка шевелил листву деревьев и сдувал с дорожек опавшие лепестки роз.

Вскоре катера потеряли из виду модель. Она словно растопилась в сверкающих отблесках моря, в ослепительно золотистом зное. Напрасно Володя с такой надеждой ждал на берегу возвращения катеров: ему сообщили, что модель исчезла. Борис Яковлевич звонил во все окрестные санатории и в подсобное хозяйство, спрашивая, не видели ли где-нибудь модель. Но она пропала.

И только через добрый час работавшие на винограднике люди увидели, как с неба спускается к ним маленький самолетик. Предупрежденные уже звонком из конторы, они бросились с этой вестью к лагерю.

— Летит… Летит… — пронеслось по всем лагерям.

И хотя полагалось уже по закону садиться за столы, накрытые к ужину, ребята, подавальщицы, нянечки, вожатые и даже строгая докторша Розалия Рафаиловна — все выбежали на террасы, чтобы увидеть «Павлика Морозова», которого ветер послушно возвратил домой.

Володя сразу прославился на все лагеря. Когда он появлялся где-нибудь, за ним вдогонку летело:

— Это тот самый, у которого модель улетела, а потом сама вернулась…

А сейчас он скромно стоял на левом фланге отряда лицом к высокой белой мачте.

Быстро спускался южный вечер — теплый, благовонный, терпкий. Воздух был так напоен запахами сада и моря, что сладко-соленый вкус его чувствовался во рту…

Зажглись цветные фонарики в лагерных аллеях. Заиграла музыка. Море уже фосфорилось, обдавая берег бледными искрами. И вдруг высокое пламя взметнулось на площадке перед амфитеатром. Тотчас вспыхнули огни на Адаларах. Жемчужный луч прожектора высветил алый флаг на мачте лагеря. Цветные ракеты ударили в небо, рассыпались с шипящим треском, повисли зелеными, красными, голубыми гроздьями и погасли, чтобы уступить место новым ракетам.

Володя, с грудью, переполненной ароматным воздухом, восторгом и благодарностью, чувствовал в эту минуту, что он способен совершить любой подвиг во имя этого прекрасного, огнистого и чудесного мира. Плечом и локтем ощущая тесно прижавшегося соседа, он слил свое неистовое «ура» со звонкими, радостными возгласами своих сверстников и товарищей из Ленинграда, Якутии, Мурманска, Москвы и далекого Урала, где жил Павлик Морозов, отдавший свою короткую жизнь за то, чтобы на земле всегда были такие вечера, чтоб никто не смел отнять у детства это счастье, эти цветы и загасить ликующее пламя пионерского костра…

Через четыре дня Володя уезжал домой. Он увозил то, что увозят с собой все артековцы: фотографию, запечатлевшую его самого у австралийского дерева; листья магнолии, засушенные и украшенные надписями «Привет из Артека!» — такой лист, если наклеить марку, можно послать по почте; самодельный ракушечный грот; мешочек с разноцветными морскими камешками; засушенных крабов, прикрепленных к черной круглой подставке, прикрытой сверху половинкой перепиленной электролампочки. Но, кроме того, в качестве особой премии, полученной за успехи по авиастроительству, он увозил с собой тщательно запакованную, разобранную на части рекордную модель «Павлик Морозов»…

Дома по нему очень соскучились, да и сам он в последнее время стал тосковать по своим.

Отец был в рейсе. Мама и Валя восхищались Володиным загаром, теребили его за пополневшие щеки. Обе брезгливо рассматривали засушенных крабов, и Володя сердился, что они не понимают, какая это прелесть… Он лег рано, устав от поездки и рассказов, предвкушая как завтра утром соберет модель и днем побежит на Митридат, где, как всегда в воскресенье, наверное, соберутся «юасы». Вот ахнут они, когда он покажет им своего «Павлика Морозова»!

Мать пришла к нему, чтобы проститься на ночь, но он уже крепко спал, откинув дочерна загорелую руку, высунув смуглые ноги сквозь прутья кровати.

Она залюбовалась сыном. Володя загорел, возмужал, поправился. Полуоткрыв пухлые, яркие губы, разрумянившийся во сне, он был очень хорош. Все его артековские сокровища красовались рядом на столике. Крабы, засушенные листья магнолии, гротик, картонки с частями авиамодели. Возле кровати валялись стоптанные до дыр, обцарапанные о камни, совершенно разбитые сандалии.

Мать подняла их, посмотрела, покачала головой. Потом она потушила свет и бесшумно вышла.

Вскоре все в доме уже спали. Дышал ровно и глубоко Володя, которому снились ракеты, отражающиеся в море. Сторожко спала Евдокия Тимофеевна, чувствуя сквозь сон, что сынишка опять рядом, дома, можно сегодня не тревожиться, как он там… Заснула уже Валентина, собиравшаяся завтра с Жорой Полищуком и подругами на концерт на Приморском бульваре.

Спали керченские «юасы», видя себя во сне летающими над Митридатом и не подозревая, какую необыкновенную модель привез в город Володя Дубинин.

Сменились полночные вахты на кораблях. Стал на капитанскую вахту Никифор Семенович, ведя свою шхуну из Феодосии в Керчь, к начинавшему светлеть горизонту.

Над морем уже занималась ранняя заря. Ночь была самой короткой ночью в году.

Начинался день 22 июня.

Часть вторая «ПОДЗЕМНАЯ КРЕПОСТЬ»

Глава I Не взяли…

Стало ли другим Черное море? Разве обмелело оно или остыло? Или Митридат стал ниже? И не таким было, как вчера, июньское небо? Или потускнело летнее крымское солнце?

Нет, все было прежним. И море нисколько не изменилось, оставаясь, как всегда, у берега желтовато-кофейным от мути, поднятой прибоем, а дальше — зеленым, как яшма, и, наконец, сине-стальным у горизонта. И небо было таким же безоблачным, и солнце палило не менее рьяно, чем раньше. Так же нависал над городом Митридат и пахло на улицах рыбой. Все оставалось как будто неизменным, но Володя чувствовал, что все стало иным.

Над вершиной Митридата уже не летали больше белокрылые модели «юасов». Туда теперь вообще уже никого не пускали. По склонам Митридата и на вершине горы расположились батареи противовоздушной обороны города. Снизу хорошо были видны на голубом небе черные контуры орудий: старый Митридат вытянул к небу узкие, длинные хоботы зениток. И так как виден был Митридат с любой улицы, то вооруженная гора нависала теперь над каждым перекрестком как напоминание о войне.

Ничего нельзя было сделать с морем, с небом, с зеленью. Цвета их оставались такими же яркими под ослепительным крымским солнцем. Но теперь все как будто линяло в самом городе и на берегу. Блекли краски города. Весело расцвеченные катера, шаланды, шхуны в порту в несколько дней были перекрашены и стали серо-стальными, как море в шторм. Много людей надело одежду цвета земли и травы. Где-то еще далеко гремевшая война уже пятнала, приближаясь, стены и крыши домов. На складах в порту, на заводских зданиях появились странные, неуклюжие пежины, буро-зеленые кляксы камуфляжа — маскировочной раскраски. Все словно хотело спрятаться под землю, слиться с нею заодно, чтобы не быть приметным. Стены зданий, размалеванные маскировочными пятнами и линиями, расстались с присущими им прежде красками и напитались оттенками почвы, песка, приняли на себя тень оврагов, зеленые пятна кочек.

Ни искорки не вспыхивало по вечерам на море, где всегда возле мола покачивалось столько ярких зелено-красных фонариков и так весело прыгали звездочки топовых огней на мачтах. Перестал мигать неугомонный маячок-моргун. И дик был по ночам весь этот ветреный, слепой и безлюдный простор, ничего теперь уже не отражавший.

Но днем и ночью строгим, иногда колючим, немигающим огнем горели глаза людей; и Володе казалось, что глаза изменились разом у всех в тот памятный день 22 нюня, когда вся жизнь, словно корабль, отвалила от какого-то привычного берега и уже нельзя было сойти обратно. Как будто остался тихий берег далеко позади, а навстречу грозно задувает простор черных и неведомых бурь. Вести, одна тревожнее другой, приходили в Керчь. Фашисты бомбили Севастополь. Рассказывали, что уже в Симферополе объявляли воздушную тревогу, — а ведь это было совсем близко…

В первые дни войны, жадно слушая радио, чуть не влезая с головой в репродуктор, Володя все ждал, когда же сообщат, что врага остановили, опрокинули, что он бежит, все бросая, и наши войска с красными знаменами уже ступают по улицам сдавшихся фашистских городов. «Стой, погоди, — говорил он своим товарищам, — это они только сперва так, пока наши не собрались. А вот завтра увидишь…» Но начинался новый день — завтра, а радио все не приносило желанной вести. Напротив, с каждым днем сообщения становились тревожнее. Враг все глубже вторгался в просторы Советской земли.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34