Через некоторое время послышались шаги и чье-то тяжелое дыхание.
      - Кто здесь? - спросил женский голос.
      - Сестра Мария.
      Иван Тимофеевич едва узнал голос жены - так нежно и ласково он прозвучал.
      Калитка открылась, и Чепиков увидел невысокую полную женщину лет под шестьдесят с угловатым мрачным лицом. Не поднимая глаз, она сурово спросила:
      - Кто такой?
      - В миру муж мой, сестра Федора, - смиренно ответила Мария, - к благодати его веду, пусть и он удостоится.
      У Чепикова все оборвалось. То, что Мария в последнее время стала слишком набожной, часто и подолгу молится, это он знал. Но чтобы и тут, в чужом городе, она "удостаивалась благодати"?.. Какой "благодати", черт возьми! В нем вспыхнул гнев, но он сдержался и опустил глаза.
      - А наставник Михайло разрешил? - так же сурово спросила мрачная женщина.
      - С братом Михайлом я говорила... и с братом Петром тоже. Господу угодно растить свое воинство во спасение души.
      Сестра Федора, поколебавшись, наконец широко открыла калитку и отступила в сторону, пропуская гостей.
      Чепиков решительно вошел во двор. Это был снова бой - за Марию, за себя, - и он, бывший солдат, не имел права от него уклоняться...
      ...Они были одеты в белые, длинные до пят полотняные рубахи, и внешне все было как будто пристойно.
      Ужаснувшись, Иван Тимофеевич увидел, что и Мария одела такую же белую рубаху. У нее он никогда такой не замечал. Наверное, возвращаясь в Вербивку, она оставляла это одеяние здесь.
      И Чепикову пришлось натянуть на себя тесный белый балахон, который властно протянул ему пресвитер Михайло, но надел он его поверх своей одежды. Единственное, что уступил, так это то, что сбросил полуботинки и теперь стоял босой, ощущая под ногами приятную прохладу гладкого крашеного деревянного пола.
      Сначала брат Михайло прочитал что-то похожее на короткую проповедь. В ней говорилось о том, что у человека в жизни мало радости, он лишь винтик бездушной машины, которая, высосав из него все силы, выбрасывает бренные останки в могилу. Только на том свете настоящая жизнь, к этой истинной жизни и следует готовить себя, изо дня в день просить милости всевышнего, каяться в грехах и ждать ниспосланной благодати. Ибо духовную жизнь, в отличие от физической, которую дает человеку грешная плоть, он может получить только от бога.
      Чепиков наблюдал, с каким вниманием и благоговением слушают одетые в белое люди своего духовного пастыря, и думал о той силе, которая заставляет их покорно следовать за этим дюжим дядькой, явно не пренебрегающим земными радостями.
      Он уже знал от Марии, что в миру брат Михайло служит экспедитором спиртоводочного завода, и хотя пускает в свой дом для тайных встреч верующих, сам редко участвует в молениях. Познакомившись сегодня с Чепиковым, пресвитер сказал, что сестра Мария и брат Петро давно говорят о нем как о человеке честном, достойном войти в их братство, никакой другой цели, кроме духовного усовершенствования и преданности богу, не имеющим. Ибо господь всегда с ними и нисходит на них.
      Прислушиваясь к хриплому голосу брата Михайла, Чепиков подумал: почему это Мария и, особенно, Лагута так хотят обратить его в свою веру.
      После проповеди началось пение. Пели нестройно что-то о благодати, о любви к богу, о чудесном мире, который ожидает их по ту сторону короткой и бессмысленной земной жизни.
      Сойдя с невысокого помоста, брат Михайло нажал на незаметную для глаз кнопку, и со всех сторон в комнату полились тихие мелодичные звуки молитвенной музыки. Пресвитер мельком глянул на Чепикова, вид которого говорил, что тот не чувствует необходимого для веры благоговения, и присоединился к поющим.
      Постепенно голоса молящихся зазвучали сильнее, и скоро уже в благостное пение ворвались разрозненные выкрики.
      Чепиков не сводил глаз с жены. Мария пела тонким приятным голосом, и ее красивое в профиль лицо, побледневшее от духоты, казалось необыкновенно возвышенным, незнакомым, словно он впервые видел его. Это чувство пугало...
      В просторной комнате, где пребывало около десяти человек, дышать становилось все тяжелее - горели свечи, окна были наглухо закрыты тяжелыми ставнями, чтобы наружу не пробивались ни звуки, ни свет. То ли от копоти свечей, то ли от усиливающейся духоты у Чепикова закружилась голова, и все перед глазами поплыло. Усилием воли он встряхнул себя.
      Обратил внимание на Ганну, которая стояла между Марией и братом Михайлом, и ему показалось - а может, это тоже была только игра света и теней, - что Кульбачка с еле заметной иронией рассматривает молящихся. Когда ее взгляд остановился на Чепикове, который не пел, а лишь беззвучно открывал рот, она насупилась.
      Он и сам чувствовал, что у него сейчас довольно растерянный и глупый вид: был похож на вытянутую из воды рыбу.
      Как хотелось Ивану Тимофеевичу, чтобы вместе с ним этот пренебрежительный Ганкин взгляд увидела и поняла также Мария. Может, тогда ему удалось бы увести ее отсюда, подальше от этого сумасшествия.
      Он уже было протянул руку, но она замерла на полпути - Мария никого и ничего не замечала: ни Ганны, ни мужа, ни даже пресвитера. И Чепиков вдруг с болью понял, что причиной ее отчужденности была вовсе не болезнь, как он до сих пор думал. Все было намного глубже и опаснее, просто люди, которые стояли сейчас вокруг Марии и пели вместе с ней, давно уже стали ей ближе и дороже своей семьи.
      Охваченный этими тяжелыми мыслями, Чепиков не заметил, как пресвитер Михайло подал знак и все начали опускаться на колени.
      Закрыв глаза, эти белые тени людей воздевали над головой скрещенные руки, словно собирались дотянуться до своего бога и прикоснуться к нему.
      Иван Тимофеевич не знал, как ему вести себя, и стоял одиноко в сторонке. Ему не хотелось участвовать в этом лицедействе, и одновременно он боялся вызвать гнев пресвитера, который в любую минуту мог выпроводить его отсюда, разъединить с женой, - власть брата Михайла и его паствы над Марией была сильнее всего. Поймав на себе суровый взгляд пресвитера, он и на самом деле вдруг почувствовал, что ему тяжело стоять, что у него ноют ноги и что его тоже тянет опуститься на колени и что-то бормотать, выкрикивать.
      Он преодолел эту странную слабость и, прислонившись спиной к стене, сжав зубы, и дальше наблюдал за тем, что происходило в комнате.
      Молящиеся уже были на ногах. Раскинув руки, словно крылья, они кружили по комнате, наталкиваясь друг на друга. Каждый что-то бормотал, исступленно выкрикивал мольбы и жалобы; каждый сейчас был бесконечно одиноким в своем темном мрачном мире, где перед его мысленным взором являлся бог, с которым он вел свой разговор.
      Эти выкрики, бормотания, всхлипывания сливались в сплошной гул, который все нарастал. Руки и все тело у молящихся начали дергаться. Одни подскакивали, другие падали на пол и вставали на колени. Некоторые плакали. Молоденькая девушка в противоположном от Чепикова углу вдруг стала биться головой о пол и, рыдая, пыталась разорвать на себе рубашку. Иван Тимофеевич не мог оторвать взгляда от Марии, которая стояла на коленях, опустив голову, и дрожала всем телом. Даже в этом сплошном гуле Чепиков различал ее голос, которым она монотонно и самозабвенно повторяла одну только фразу: "Господи, прости душу мою!" И снова: "Господи, прости душу мою!" Больше ничего разобрать он не смог, ему стало дурно - снова поплыла перед глазами комната с мелькающими в полутьме белыми тенями. Иван Тимофеевич с ужасом почувствовал, будто какая-то страшная сила тянет его по черной быстрой речке и затягивает в глубокий омут.
      Раздался визг, и послышались странные выкрики. Чепиков разобрал несколько раз повторяемое: "Абукар, лампидос, обтуту!" Ему показалось, что он попал в сумасшедший дом и сам начинает терять разум.
      - Дух свят! Дух свят! Накатил, накатил! - завизжала какая-то женщина.
      Иван Тимофеевич снова увидел Марию, которая все еще дергалась и тихо плакала. Он подобрался к ней и протянул руку, чтобы увести ее от этих обезумевших людей. Она не узнала его, посмотрела покрасневшими круглыми глазами и вдруг испуганно закричала:
      - Сатана, сатана, сатана!
      Поняв свое бессилие, Чепиков нащупал дверь и вывалился в коридор. Добрался до комнатки, которую отвели ему с Марией, и, повалившись на узенькую кровать, долго не мог прийти в себя.
      Сколько прошло времени, когда появилась Мария, он не помнил. Ее привели под руки Ганна и Федора и положили на соседнюю кровать. Когда они ушли, Чепиков наклонился над женой. Она была белая как стена, холодный пот покрывал ее лоб и щеки. Он погладил расплетенные светлые косы, коснулся плеча:
      - Марусенька, Марусенька... поедем домой!
      Мария приоткрыла глаза, подняла тяжелые набрякшие веки. Она не узнавала мужа, обводила его безумным взглядом, который затем наполнился ужасом.
      - Изыди, изыди, сатана! - И, обессиленная, отбросилась на подушку...
      В Вербивку возвратились среди ночи. Чепикову пришлось побегать, прежде чем он нашел машину и умолил шофера отвезти его и жену, которая, как он объяснил, внезапно заболела, домой. И зарекся, что никогда больше не пустит Марию в город...
      II
      В райотделе произошло чрезвычайное происшествие - подследственный Чепиков пытался покончить самоубийством.
      Коваля подняли среди ночи, и когда он пришел, в кабинете Литвина уже было полно людей.
      Майор сидел за столом какой-то подавленный и взъерошенный. Увидев Коваля, он негромко и, как показалось подполковнику, утомленно проговорил:
      - Полюбуйтесь! - Чепиков сидел возле стены, глаза закрыты, голова откинута назад. - Сердцем чуял, что с ним не оберешься беды...
      Литвин уже вылил гнев на дежурного по райотделу, который не устерег Чепикова в камере, - снял его с поста, пообещал строго наказать. И теперь несколько отошел.
      - Вздумал! - горько продолжал Литвин. - Вешаться ему, видишь ли, захотелось!.. Разорвал белье, сплел веревку - и за решетку... Ну, скажите на милость, Дмитрий Иванович, какой набитый дурак!..
      В присутствии представителя министерства случившееся приобретало некую особую масштабность, и это больше всего беспокоило Литвина.
      - Я его спрашиваю: чего вздумал, дурень, вешаться? Как об стенку горохом!
      Коваль внимательно присматривался к Чепикову, который уже раскрыл глаза и безразлично поглядывал на происходящее. Лицо его понемногу приобретало свое обычное хмурое и упрямое выражение.
      Возле Чепикова стоял судмедэксперт Гриценко и держал его за руку, считал пульс. Видимо, он только что оказал заключенному первую помощь рядом на стуле стояла железная коробочка с шприцем и лежала вата.
      Чепиков потер свободной рукой шею, словно убеждаясь, что на ней уже нет петли, и мутным взглядом обвел кабинет.
      Коваль, чтобы оттянуть время, закурил.
      * * *
      Дмитрий Иванович решил поговорить с Чепиковым без посторонних. И вот они сидят друг против друга и молчат. Чепиков - осунувшийся за эту ночь больше, чем за неделю пребывания в камере предварительного заключения, с сжатыми губами и потухшим взглядом. Коваль - строгий, но не навязчивый. Говорить сейчас с подследственным о его ночной попытке самоубийства, интересоваться чувствами человека, почти переступившего черту, за которой обрывается человеческая жизнь, было бы жестоко и бесполезно. И Коваль ничего не спрашивал, словно все дознание должно было состоять вот в таком молчаливом сидении.
      Время шло.
      И о чем бы они оба ни думали, мысли возвращались к одному и тому же. Между ними происходил немой диалог, каждый из них вел с противником внутренний спор, пока не настала минута, когда потребовалось высказать мысли вслух.
      И тогда у них наконец начался разговор как у людей, которые о многом уже переговорили, многое для себя выяснили, поняли друг друга и которым только и осталось, что подвести черту.
      - Да, - неопределенно протянул Коваль, постучав пальцами по столу. Да, Иван Тимофеевич...
      Чепиков вздохнул.
      - Я ее больше жизни любил, - вдруг сказал он.
      Коваль хотел спросить: "Почему же тогда убили?" - но что-то остановило его.
      Снова воцарилось молчание.
      - Вы не верите мне, - грустно и одновременно безразлично произнес Чепиков. - Но я не убивал их.
      Подполковник промолчал. Стараясь не разглядывать подозреваемого в упор, он все же тайком изучал его: лицо, руки, взгляд...
      - И Лагуту?
      - Лагуту? - хмуро переспросил Чепиков. - Он сам убийца. Это он застрелил Марусю, я уверен.
      - А его кто?
      "А что, если в этом и впрямь зацепка?"
      - Он свое заработал... - выплеснул Чепиков, и его, казалось, погасшие глаза вспыхнули злыми огоньками. - А без Маруси мне какая жизнь? продолжал он прежним ослабевшим голосом. - Я все равно уже мертвый, опережая вопрос, который давно назревал, добавил Чепиков.
      - Ну хорошо, Иван Тимофеевич, - проговорил Коваль, поняв, что этими словами Чепиков хочет объяснить попытку самоубийства, которая после неудачи вызывает у того, кто посягнул на себя, не только чувство опустошенности, но и неловкости перед людьми, словно неудача произошла от недостаточного рвения и желания уйти из жизни, от страха и нерешительности. - В жизни вашей было много хорошего. И воевали вы честно, врага не страшились. Чего же сейчас правды боитесь?.. А теперь еще эта попытка покончить с собой. Будто испугались неопровержимых улик.
      - Ничего я не испугался, - зло ответил Чепиков. - Что говорить, если не верите. Вы же меня с ходу в убийцы записали. Сейчас только для порядка спрашиваете... А мне теперь все едино. И не поймете вы этого!
      - Что-то понимаю, - тихо ответил Коваль, - только не до конца. Пытаюсь разобраться.
      - Ну как же я мог застрелить ее? - словно очнувшись, горячо заговорил Чепиков. - Марусеньку мою... До нее у меня все никак не складывалось, я уже и верить в себя перестал. Ни радости, ни надежды. И вдруг - она!.. Дом достраивал - радовался, ребенка ждали - сплошной праздник. А как в больницу Маруся попала, думал - жить не буду, только бы она жила. Как же я мог стрелять в нее, и как вы можете такое говорить?! - У Чепикова перехватило горло, он закашлялся, хватаясь руками за рот. Сдержав кашель, продолжал с той же страстью: - Не убивал я никого, и дело не в пистолете... - Он внезапно замолчал.
      - А в чем?
      Коваль специально неторопливо пододвинул к себе стопку чистой бумаги. Не хотел показывать поспешность перед Чепиковым, чтобы не испугать его. Подозреваемый, по мнению подполковника, находился в таком состоянии, когда ему самому нужно было излить душу, чтобы полностью выговориться.
      На пороге кабинета появился капитан Бреус, взглядом спрашивая разрешения войти. Коваль подал знак - не мешать!
      - Да, парабеллум мой, и я первый прибежал на выстрел, - путано начал Чепиков, не отвечая на последний вопрос подполковника. - Я с самого начала правду сказал... Мне и бежать далеко не нужно было. Дворы ведь рядом. Я не сразу понял, что стряслось... Не вмиг протрезвел. Когда бабахнуло один, потом другой раз, я подхватился и, еще ничего не соображая, выскочил во двор...
      Дмитрий Иванович кивал и быстро записывал.
      - Во дворе было тихо и почему-то страшно. Я оглянулся, окликнул: "Маруся!", потом: "Степанида!" Но никто не ответил. А тут слышу - вроде стон. Такой тихий, будто и не стон вовсе, а кто-то тяжело дышит во дворе Лагуты. Я мигом перемахнул заборчик. Наткнулся на Марию, показалось, что жива. Но она уже не дышала. А хрипел Лагута, который лежал немного дальше. Когда я подошел к нему, и он затих. Не знаю, что со мной делалось. Опомнился, когда услышал голоса людей, бежавших на выстрелы. Испугался я. Вдруг под ногами оказался мой парабеллум, схватил его и бросился вдоль берега к лесу.
      Иван Тимофеевич умолк. Коваль, продолжая писать, спросил:
      - А пистолет где?
      Чепиков наморщил лоб, - казалось, в голове его со скрежетом поворачивались тяжелые жернова.
      - Пистолет?
      - Да, парабеллум?
      Он взглянул на Коваля. Словно взвешивал, что еще сказать и способен ли сидящий перед ним человек понять его.
      - Не помню. Куда-то бросил...
      По выражению лица Коваля трудно было представить, поверил он словам Чепикова или нет.
      - Почему бросили?
      - Откуда мне знать!.. Испугался и швырнул. Видать, боялся, чтобы не узнали, что убили из моего пистолета. Я его потерял и не ведал где. А тут вижу - мой, испугался, схватил и бросился бежать.
      - Почему же все-таки убегали?
      - Не знаю, будто какая-то сила понесла...
      Коваль подумал: "Если был не в себе, то не стал бы заботиться, чтобы спрятать орудие преступления". Но потом припомнились случаи, когда у человека подсознательно срабатывает инстинкт самосохранения и он механически выполняет определенные действия в свою защиту. Так, споткнувшись, мгновенно выбрасывают руки вперед, а при неожиданном нападении защищают руками голову.
      - А как вы в темноте смогли узнать, что это ваш пистолет?
      - Я его на ощупь знаю. У него левая щечка отколота.
      - Где вы наступили на пистолет? В каком месте? - спросил Коваль, когда Чепиков замолчал. - Далеко от... - Он хотел сказать - "трупов", но удержался: - От убитых?
      - Не помню, - снова помрачнел Чепиков. - Кажись, недалеко.
      - Возле Лагуты или около вашей жены?
      - Ближе к Лагуте.
      Коваль достал из папки схему двора, умело начерченную капитаном Бреусом, на которой было обозначено расположение тел убитых, и пододвинул ее Чепикову.
      - Покажите место.
      Тот не захотел и взглянуть на лист, отвернулся от подполковника и уставился взглядом куда-то в окно, за которым начало уже светать.
      - Я же сказал: ближе к Лагуте. А точнее не помню.
      - А в каком месте бросили вы пистолет, запомнили?
      - Не до этого было.
      - Может, в Рось?
      - Может.
      - Около берега? Или дальше? Постарайтесь все-таки припомнить, это в ваших интересах. - Коваль уже решил утром продолжить поиски в речке. - А какой был интервал между выстрелами?
      Подозреваемый и этого не знал. Но тут подполковник проявил особую настойчивость.
      - Хотя бы приблизительно - они прозвучали один за другим или с интервалом?
      - Вроде не сразу. А может, показалось. Не соображал я в тот момент.
      - Вы ясно слышали оба выстрела?
      - Нет. От первого я проснулся, а второй бабахнул будто над ухом.
      - Вы потеряли пистолет с обоймой?
      - Да.
      - Сколько там было патронов?
      - Неполная обойма: пять или шесть.
      Коваль отложил ручку, поднялся из-за стола и по своей многолетней привычке - ходить в наиболее напряженные минуты допроса - начал мерить шагами кабинет.
      Он тоже волновался. Не все еще укладывалось в его сознании, возникали сомнения, была неуверенность в правильности своих предположений, но уже в полную силу работала интуиция, которая своим неразгаданным путем не дает ошибиться в главном. Она рождалась не сразу. Появлялась, когда вырисовывалась своя концепция относительно определенных событий и явлений. В каждом новом деле Дмитрий Иванович сначала находился как бы в роли ассистента, который получал готовые мысли, версии. Чем глубже он вникал в обстоятельства, чем ближе знакомился с людьми, тем скорее созревало свое решение.
      Так было с художником Сосновским и во время розыска убийцы Каталин Иллеш...
      В деле Марии Чепиковой и Лагуты он до сих пор оставался чуть ли не сторонним наблюдателем, который все еще изучает материалы. Но теперь, после попытки самоубийства Ивана Чепикова, ему вдруг открылись многие моменты, которые предшествовали трагическому событию.
      Коваль засмотрелся на очертания деревьев, что вырисовывались в серой утренней мгле, словно проявляясь на фотобумаге. Повернувшись к Чепикову, спросил:
      - Вы ревновали свою жену к Лагуте?
      - Не знаю.
      - Как это не знаете? - удивился Коваль.
      Чепиков лишь рукой махнул.
      - Вы говорили, что ненавидите его.
      - То была не ревность, - пробормотал он наконец, и серые предутренние тени легли на его лицо. - Я не знаю, как это называется. Я хотел убить Лагуту и, наверно, убил бы... За Марию и за все, все!.. Но это сделал кто-то другой. Не понимаю, почему их убили обоих?..
      - Объясните, почему вы хотели убить Лагуту, если не ревновали? спросил Коваль.
      Он снова потянулся за авторучкой. Вспомнилась когда-то прочитанная статья, в которой доказывалось, что шекспировский мавр задушил Дездемону не от ревности, а из-за нестерпимого чувства оскорбления, задушил во имя господствовавшего в тогдашнем обществе морального закона, который требовал смерти изменнице. Образуясь из оскорбления, растоптанного достоинства, стыда перед людьми, подогретая чувством собственника, ревность и сейчас дает неожиданные вспышки, и тогда замирает в человеке разум, черный огонь безумства пожирает его.
      - Лагута погубил ее душу, - твердо сказал Чепиков. - Он разрушил нашу семью, и делал это хитро, божьими словами. Маруся меня любила, и я всегда ей верил. У меня к ней не просто любовь - благодарность была, что не оттолкнула, что поняла и полюбила. Ради Маруси я готов был на все. Но потом беда случилась. Родился мертвый ребенок... С тех пор все и перевернулось. Маруся сама не своя стала. Одно - по больницам да по больницам, и все без толку... Потом Степанида вмешалась, стала к Лагуте посылать. Дескать, он слово заветное знает, вера у него какая-то особая и сам чуть ли не господь бог. Мол, поклонитесь ему - и сбудутся надежды... Я, конечно, отказывался. Какой там бог и какие надежды! Мне врачи все по науке объяснили. Но Маруся тайком взялась бегать к соседу. Вижу, книжечки всякие с молитвами и песнями приносит и читает. Странная стала, дом забросила, к работе руки не лежат, ходит неприкаянная. Пропадает моя Марусенька... Пытался говорить с Петром - не лезь ты в нашу жизнь, не рушь семью. А он такой скользкий, гладенький и мягонький, что и не ухватишь... "Я, - говорит, - добра вам желаю, приходите, помолимся вместе, выздоровеет твоя Мария, и бог даст вам дитя". Мария тоже стала тянуть меня с собой. "Без твоей, - говорит, - молитвы бог не поможет, вдвоем молиться надо". Я уже и так и сяк убеждал, и Лагуту снова не раз просил: оставь ты в покое наш дом. Правду сказать, злость подогревала, пристрелить его хотел, даже пистолет с собой носил. И не мог. Не война, как на человека руку поднимешь! Но ведь должен себя и семью свою защищать. За Марусю страшно переживал. Казалось мне, что попал я в тупик и нет у меня никакого выхода. Выпьешь - вроде и выход находишь, а протрезвеешь - и снова нет его... И Маруся - как неживая, тенью ходила. Замучилась вконец. Что бы я ни делал, как ни говорил - ничего не помогало. И с матерью пытался найти общий язык. Но где там! Она в этого Лагуту до беспамятства верила... Святым его называла... Червяк он гадкий! Всю войну просидел на хуторе. Больным прикидывался, юродивым, а фактически - дезертир. Сама Степанида говорила. Он в войну и после неспроста ей помогал... И бога себе выдумал, чтобы к нему, как к дурачку, за прошлое не цеплялись... Он не пистолета боялся, а чтобы не начал я докапываться. Другом даже прикидывался...
      - Дезертир? - задумавшись, спросил Коваль. - А конкретно?
      - Спросите Степаниду. Я в Вербивке у них всего несколько дней раненый лежал, а они все время здесь при немцах жили.
      - А кроме Степаниды кто еще об этом знает?
      - Наверное, никто. Деревню немцы сожгли. Две-три хаты осталось... Людей тех уже нет...
      - Хорошо, продолжайте, - сказал Коваль.
      - Значит, узнал я, что Маруся в Черкассы не только к врачам ездит. А еще в какой-то молитвенный дом ходит. И тоже Лагута втянул. Я, конечно, ей запретил. Но как в стенку горохом. Тогда сам поехал в Черкассы, зашел в милицию и об этом доме рассказал. Что какой-то пророк Михайло и другие молящиеся там очень подозрительные люди и все другое такое... В милиции сначала отмахнулись. Дежурный сказал: "Молятся - и пускай себе молятся. Конституцией это не запрещается..." Да они там, - говорю, - разные безобразия творят! Я настаивал. Тогда он говорит: "Хорошо, пиши заявление, все, что знаешь, на имя начальника городского отдела". Написал я заявление, отдал. Знал бы, чем это для меня кончится! - тяжело вздохнул Чепиков. - Лучше бы себе правую руку тогда отрубил. Понял, да поздно! Видите, как банда эта, Христовы братья, отомстили. Вот и выходит, что сам я, своей дурьей башкой, накликал беду. Да, в гибели Маруси и я виновен. Еще как виновен!..
      - Говорите, отомстили вам? С помощью вашего же парабеллума? Как же он к ним попал?.. Неувязочка получается, Иван Тимофеевич, неувязочка.
      - В том-то и дело! В том-то и дело! - Чепиков даже вскочил со стула.
      Коваль приказал ему сесть и, подождав, пока подозреваемый немного успокоится, с иронией в голосе произнес:
      - А Лагуту почему убили? Выходит, и ему мстили братья?
      - Если бы я знал, - устало пожал плечами Чепиков.
      - Расскажите подробней о том доме в Черкассах, куда ваша жена ездила.
      - Не могу сейчас, - выдохнул в ответ Чепиков. - Устал я, гражданин подполковник. Отправьте назад в камеру.
      Коваль посмотрел на Чепикова и понял, что он действительно ничего нового не скажет, будет в лучшем случае повторяться.
      - Что вы еще хотите заявить по делу? - На самого Коваля произвела неприятное впечатление его официальная фраза, которая подчеркнуто сухо прозвучала после пылкой исповеди Чепикова. Но он исполнял служебный долг, который требовал придерживаться узаконенной формы допроса.
      - Ничего.
      - Тогда прочитайте и распишитесь. - Он придвинул Чепикову исписанные страницы. - Я вас еще вызову. Но если что-нибудь вспомните и захотите сказать, сообщите, я приду.
      Провожая взглядом Чепикова, которого конвоир выводил из кабинета, Коваль почему-то вспомнил о Ружене и с удовлетворением подумал, что у этой женщины, которую он любит, твердые убеждения и сильная воля.
      III
      Она лежала, наслаждаясь ласковым теплом утреннего солнца, и лениво рассматривала светлый горизонт. Синяя чаша моря казалась ей выпуклой, и, как в детстве, ее поражало, что море не выливается, удивляла эта выпуклость земли, подтверждаемая любым выплывающим из-за горизонта корабликом.
      Разглядывая бесконечное голое море, она, скучая, загадывала, через сколько минут появится из-за горизонта мачта или труба корабля. И все время проигрывала, пока откуда-то сбоку наконец не выплыл крохотный ослепительно белый пароходик.
      Было тоскливо. На лежаках около самой воды загорали отдыхающие. Кто-то судачил о женщинах, рядом трое мужчин играли в карты. Когда Ружена закрывала глаза, до нее сквозь шум моря долетали обрывки фраз, выкрики игроков. Но она ни к чему не прислушивалась, никого не хотела видеть.
      Ружена давно почувствовала, что спокойного отдыха не будет. Вот уже несколько дней греется она под этим благодатным солнцем, плавает в мягких, ласковых волнах, но настоящего покоя нет. Все не может войти в ритм курортной жизни с ее радостями новых знакомств, человеческого общения, никак не приобретет тот особенный душевный настрой, какой появляется у человека раз в году, когда он разрешает себе радоваться непритязательным сувенирам, случайной беседе, вовремя добытому деревянному лежаку на пляже или экскурсии.
      Ружена объехала почти всю страну. Но на Кавказском побережье оказалась впервые. Так бывает, что пути-дороги человека обходят какую-то заветную точку на земле; и кружит тогда он, иногда пролетает над этим местом, но оно словно заколдованное для него.
      После тихих Карпат, спокойных невысоких Уральских гор Кавказ поражал своими рафинадными вершинами и какой-то, как Ружене казалось, сладкой красотой вечнозеленых горячих прибрежных долин. Все здесь было для нее чересчур контрастным, резким, и она не воспринимала этой красоты, даже уставала от нее.
      Одним словом, Ружене тут не нравилось.
      Ей мешали отдыхать неясная тревога и недовольство собой, которые поселились в ней с тех пор, как она уселась в кресло самолета.
      И уже признавалась себе, что поступила опрометчиво, обидела Дмитрия Ивановича и теперь ей тяжело, просто невозможно без него. Старалась понять, как это все случилось, была готова исправить свою ошибку (если бы можно было возвратить тот день!) и снова оказаться в Киеве.
      Но какое-то чувство женской независимости и самоутверждения, не позволявшее сделать первый шаг, не давало ей исполнить свое желание. И, сойдя в Адлере с самолета, она села в электричку, которая с каждой минутой удаляла ее от Коваля.
      В доме отдыха Ружена попыталась еще раз преодолеть недовольство собой и в первый же вечер отправилась с соседкой по комнате в кино. Но картина ее не заинтересовала, и с половины сеанса она ушла.
      Ружена боролась с собой и тогда, когда ей до крика в душе хотелось позвонить в Киев, чтобы узнать хотя бы у Наталки, где отец. Но и этого не сделала, а когда стало уж совсем невыносимо, села и написала длиннющее письмо, которое - она знала это наперед - все равно порвет.
      Потом начала убеждать себя, что никакой любви у них с Дмитрием Ивановичем нет, что жениться он не собирается и вообще это ей ни к чему: быть оседлой женой подполковника милиции, потерять интересную работу и распрощаться с самостоятельностью и независимостью.
      Думая о Ковале, Ружена сделала неожиданное для себя открытие, которое удивило ее: с первым мужем - таким же, как она, геологом - у нее не было ничего общего - каждый интересовался только своими делами, даже в экспедиции ездили отдельно. А сейчас вдруг ощутила, что розыски убийцы в какой-то Вербивке стали и ее личной заботой.
      Снова и снова она пыталась разобраться в том хаосе, который царил в ее мыслях и чувствах. Утомившись, старалась забыться, читая взятый из библиотеки непритязательный детектив. Но странная вещь: страницы романа, вроде и не претендовавшего на изображение любви, снова вызвали чувства, от которых хотелось бежать.
      В этом приключенческом примитивном романе, где пограничники с собакой ловили в зарослях туркменских тугаев диверсанта, она натолкнулась на рассказ о самоотверженной жене начальника заставы.
      Ружена закрыла книгу, сунула ее под голову, собираясь подремать, когда услышала, что ее зовут.
      Около лежака стоял сосед по столу, высокий, еще не старый мужчина в модных шортах и пестрой кепке.