Советский детектив - Чужое оружие (Справедливость - мое ремесло - 4)

      - Вы записались в пещеры?
      Ружена приподнялась на локте, покачала головой.
      - Быть на Кавказе и не увидеть знаменитых на весь мир Афонских пещер?! - искренне удивился мужчина. - Это чудо природы! Люди на месяц вперед записываются. Нашему дому отдыха повезло.
      И Ружена вдруг решила, что именно пещеры - спасение для ее растревоженной души.
      - Пещеры так пещеры! - вскочила она.
      - Кажется, есть еще места, - улыбнулся мужчина. - Идите одевайтесь потеплее, там, говорят, холодно... А я запишу вас и сам оденусь. Выезд через полчаса.
      Ружена быстро, почти лихорадочно оделась и побежала напрямик через парк. Она по-настоящему поверила, что увидеть Афонские пещеры для нее сейчас самое главное, и, наверное, была бы в отчаянии, если бы опоздала.
      Большой желтый автобус уже стоял около центрального корпуса. Рядом суетился сухощавый фотограф. Экскурсанты всё подходили, но дверцы автобуса были закрыты, и ловкий фотограф собирал всех в одну группу, то и дело примеряясь снимать.
      - Становитесь, становитесь, - без конца повторял он. - Сейчас будем фотографироваться. Так и назовем: "Поездка в пещеры".
      Ружена поискала глазами пеструю кепочку, но сосед уже сам приближался.
      - Все в порядке!
      - Большое спасибо, - ответила Ружена, вспомнив вдруг, что не знает до сих пор, как зовут этого мужчину. За столом они обменивались лишь незначительными фразами: "Передайте, будьте любезны, соль", "Сегодня приличный обед", и конечно: "Приятного аппетита!" И не знакомились.
      У мужчины хватило такта не приглашать Ружену в шумную толпу отдыхающих, которые радостно заглядывали в объектив фотоаппарата, и была благодарна за это.
      Приглядевшись к нему, она решила, что сосед по столу - человек интеллигентный и в своем элегантном сером костюме выглядит хорошо, общество его может быть интересным...
      Вход в пещеры оказался обыкновенной дырой в горе. В дыру была вделана дверь. Проход напоминал узкий коридорчик, похожий на боковой выход в провинциальном кинотеатре. В конце коридорчика посетителей усадили в открытые вагонетки и со страшным грохотом потянули куда-то в глубину горы.
      Вскоре они оказались в огромной карстовой пещере, освещенной целой системой прожекторов, свет их растворялся в глухих, зияющих мраком провалах и в высоких, прятавшихся где-то вверху сводах.
      Посетители двигались один за другим по длинной узкой эстакаде, которая переходила из пещеры в пещеру. Цепочка людей тянулась мимо подземных озер, рядом с причудливыми сочетаниями сталактитов и сталагмитов, напоминавших то тяжелые бархатные портьеры, то грозные копья древних воинов. Экскурсанты то исчезали во мраке, то выходили под яркий свет прожекторов, спрятанных за каменными глыбами. Игра света и тени создавала фантастическое, сказочное зрелище.
      Хотя для Ружены пещеры не были новинкой, но от мысли, что в течение тысячелетий под этими высокими звучными сводами, в провалах, над холодными подземными озерами, существовали только насекомые и вряд ли ступала нога человека, ее охватывало суеверное чувство; казалось, что переступила порог вечности и коснулась ее глубинных тайн. Она всматривалась в непроницаемые уголки грандиозных пещер, за которыми тянулись еще даже спелеологами не пройденные подземные ходы, будто надеялась увидеть какого-нибудь динозавра. Не отводила взгляда от подсвеченных рассеянным светом холодных мертвенных озер, словно оттуда внезапно мог появиться некий доисторический ящер.
      Сосед по столу шел рядом, и тень его покачивалась вместе с тенью Ружены. Несколько раз в тех местах, где можно было споткнуться, он предупредительно поддерживал ее под локоть.
      Ружене было приятно это вежливое внимание. Но когда они очутились в каменном зале, где откуда-то из стен лилась музыка и тихие звуки ее, благодаря своеобразной акустике помещения, словно обволакивали людей мягкими волнами, она снова возвратилась к своим грустным мыслям. Ей стало горько и обидно, что рядом нет Дмитрия...
      ...На другой день сосед по столу не пришел завтракать. Занятая собой, Ружена не обратила на это внимания. И только на пляже услышала, что у Матушкина - так она узнала фамилию этого мужчины - случился сердечный приступ и "скорая помощь" отвезла его в больницу.
      Она оделась и пошла узнать, что же случилось с ее знакомым.
      ...Ружена сидела возле кровати Матушкина и сочувственно всматривалась в бледное, обескровленное лицо. Больной был взволнован такой ее сердечностью.
      - Андрей Всеволодович, - спросила Ружена, - что случилось? Получили неприятное известие?
      - Все хорошо, - едва слышно проговорил Матушкин.
      - Может, дать телеграмму, вызвать кого-нибудь из домашних? Наверное, придется полежать здесь, одному не следует уезжать. Сердце - вещь коварная. Видимо, вам нельзя было ехать в такую жару на Кавказ.
      - Нет, нет, что вы! - запротестовал Матушкин. - И в доме отдыха скажите, чтобы не вздумали заботиться!.. - Он помолчал немного. - Впрочем, и вызывать некого. Вот уже скоро два года, как некого.
      От этих слов Ружена почувствовала себя неловко.
      В палату вошла сестра и протянула больному термометр. Ружена откланялась.
      ...Море было ласковое и спокойное. Но Ружене почему-то не хотелось плавать. Из головы не шел Матушкин. Впрочем, не только Матушкин, но и Дмитрий Иванович, и даже ее бывший муж, о котором она сейчас вспомнила без обычного неудовольствия. И удивилась этому. Потом поняла, что вспоминается не то плохое, что он доставил ей в течение их совместной жизни, а бывшее светлое между ними, которое потом рассеялось в водовороте споров и вражды. Когда с мужем стряслась беда, забыв обиды, она тоже немедленно бросилась ему на помощь. Хотя было уже поздно.
      Но почему она сейчас поступает иначе с Дмитрием Ивановичем - оставила одного, обидела своим отъездом? Ведь он всегда в бою, полном неожиданностей и опасностей. Если заболеет, она даже не знает, где его искать. Неужели не любит? Или вторая любовь всегда слабее первой?
      Ружена почувствовала, что не сможет больше валяться под солнцем, беззаботно купаться в теплом море, рассматривать жирно-зеленые пальмы, облезлые эвкалипты, ядовитые олеандры и магнолии. Она ушла с пляжа, долго сидела в душной комнате, перебирая в памяти последнюю встречу с Дмитрием Ивановичем, укоряла себя и с каждой минутой убеждалась, что поступила неразумно и неблагородно, словно какая-то капризная девчонка. Все меньше и меньше находила себе оправдания и страдала, наверное, уже не столько от уверенности, что нужна Дмитрию Ивановичу, сколько от сознания, что сама не сможет дольше быть без него.
      Чувство стыда охватило ее, и она с болью представила себе минуту, когда посмотрит в глаза Дмитрию. Надеялась, что не придется просить прощения, что все само собой образуется, и от этого еще острей чувствовала неловкость.
      Ружена заставила себя пообедать, ела без аппетита. На ужин не пошла, бродила дотемна в раздумьях возле моря.
      Ночью совсем не спала. А рано утром, терзаясь головной болью, заявила директору дома отдыха, что в связи с семейными обстоятельствами вынуждена немедленно уехать. Попросила соседа, жившего в одной комнате с Матушкиным, проведать его и передать пожелание скорее выздороветь. Потом сложила вещи в чемодан и покинула дом отдыха с такой поспешностью, словно за ней гнались.
      Автобус в аэропорт отходил от игрушечно изящной железнодорожной платформы "Павильон" через час. Так долго ждать у Ружены не было сил. Ей вдруг все надоело, даже опротивело - и эта пышная зелень, и голубое море, и жирная черная-черная лента шоссе, по которому никто не хотел отвезти ее в Адлер, - и она уже готова была сбросить босоножки и пешком идти в аэропорт.
      В конце концов ей повезло. Она остановила такси, и добродушный абхазец, увидев перед собой взволнованную женщину, согласился ехать в Адлер.
      Было, конечно, наивным надеяться, что в июле, без предварительного заказа, можно попасть на самолет.
      Но Ружена сделала невозможное, и сам начальник аэропорта посадил ее всеми правдами и неправдами в первый же вылетавший на Киев самолет.
      IV
      И в этот раз Степаниду Клименко застали возле печи.
      Она вытерла руки и села на край лавки, бросая недовольные взгляды на непрошеных гостей в милицейской форме.
      - Оторвали вас от работы, Степанида Яковлевна, - как бы извиняясь, сказал Коваль.
      - Э-э, - махнула рукой на дипломатию подполковника Степанида. - Чего уж там.
      Коваль и Бреус сели на другую лавку, возле стола.
      - Скажите, Степанида Яковлевна, почему Лагуту называют дезертиром? сразу поинтересовался Коваль.
      Пожилая женщина искоса глянула на подполковника.
      - Какой еще дезертир?
      - Воевать не хотел, Степанида Яковлевна. Родину защищать. Из армии убежал.
      - Ему было грех стрелять, - поучительно сказала она. - Даже винтовку в руках держать.
      - А вот говорят... при немцах...
      - Что там говорят... Кто может плохое о нем сказать? - Степанида сердито уставилась на Коваля. - Люди, - она показала рукой куда-то за стены, - построились здесь после войны. При немцах две хаты всего и осталось: моя да бабы Христи Калиниченко. Но Христя уже в могиле.
      - Поэтому и спрашиваю вас, - сказал Коваль.
      Степанида Яковлевна помолчала, как бы решая, стоит ли дальше вести разговор. Поправила передник на коленях, выровняла уголочек, пригладила его и снова скрестила руки - загорелые, обтянутые сухой кожей, потрескавшейся.
      - Я уже говорила, брат Петро вреда людям не делал. Он в царстве небесном новое рождение получил... И не вам судить его... Он теперь сам судья.
      - Вы не поняли меня, Степанида Яковлевна, - мягко заметил Коваль. - Я спрашиваю о вашем соседе не потому, что хочу осквернить память о нем. Нам нужно узнать, кто и почему его убил.
      - Сказано: слуга сатаны, прости господи, глаза свои залил и руку на божьих людей поднял. И будет он господом нашим судим, не только вами... Глаза Степаниды злобно блеснули.
      Чтобы успокоить ее, Коваль заговорил о ферме, о закрепленных за Степанидой коровах, о заработках. И, только заметив, что она смотрит уже не так сердито, снова спросил о Лагуте:
      - Петро Петрович всегда здесь жил? С какого времени вы его знаете?
      - Родственники у него в деревне были, но померли. А он после войны построился.
      - Проживал один?
      - Как перст.
      - А когда он здесь впервые появился? - поинтересовался Коваль.
      - Не помню. Не оскверню уста неправдой.
      - Как немцы пришли, так он сразу и объявился? - спросил Коваль.
      - Может, и сразу, - недовольно согласилась Степанида.
      - А потом, когда наши Вербивку освободили, он куда девался?
      - Он тогда в лесу жил, в тайности... У него от зверства человеческого разум помутился. Из леса почитай что не выходил, все богу молился. А когда после войны к людям возвернулся, просил за них господа. И бог ему открылся, разум вернул, и стал Петро еще больше богу молиться и нас к нему звать...
      - Чепиков знал, что Лагута сбежал из армии и всю войну здесь пересидел?
      - Сбежал не сбежал, - передразнила Степанида, - это лишь богу одному ведомо. Меня об этом не пытайте и хулы напрасной на брата Петра не валите. Если и впал в какой грех, то не по своей, а по святой воле.
      В ожидании новых вопросов она затаилась, зажав в руке уголок фартука.
      - Ладно, - согласился Коваль. - Скажите, какие отношения были у вашей Марии с Лагутой? Обоснованно Чепиков ревновал ее?
      - Опять за свое! - пробурчала Степанида. - Да, любила она слугу сатаны, мужа своего. Это уже потом между ними разрыв-трава выросла... А брату Петру она сестрой назвалась, греха у них не было.
      - Чего же она тогда и днем и ночью к Лагуте бегала? - как бы удивляясь, воскликнул Коваль.
      - Горе свалилось. Дите мертвое родила, в больнице сказали - больше не родит... Она и затужила. Я ее к брату Петру послала. Говорю: "Иди как к господу богу. Чего люди не могут, на то господь способен". Брат Петро сказал: "Ивана тоже приведите, пускай оставит гордыню, ибо молитвы одной Марии господь не примет, нужно, чтобы и муж рядом стоял, чтобы и он получил безгрешное рождение от бога, такое же, как и муж святой Марии, которая нам Иисуса Христа родила". Только Иван не захотел вместе с ней у бога дитя просить, отговаривать стал, брата Петра ругал. Ему сатана глаза вином заливал, и не захотел он прийти к богу...
      Коваль затронул больное место Степаниды, и она разговорилась.
      Вытерла рот темной ладонью и добавила:
      - Какие же ревности могли быть? Сатана толкнул его руку...
      - Значит, не в ревности дело, - подытожил Коваль, будто соглашаясь со Степанидой.
      - Брат Петро святой человек был. Помогать себе в хозяйстве допускал только одну сестру во Христе, у которой муж умер. Вот и приходила она к нему молиться, хотя за мертвых этих и не положено, они у бога новую жизнь получают.
      - А кто же она? - поинтересовался капитан Бреус, хотя и знал, о ком идет речь.
      - Ну кто... - замялась Степанида.
      - Впрочем, можете не говорить.
      - Невелика тайна, - решилась все же Степанида. - Ганна. Продавщица наша.
      - Правильно, - согласился Бреус. - И часто вы ее здесь видели?
      - Не очень чтобы...
      - Значит, тайно прибегала...
      - От людской молвы. Да и когда ей было - целый день и вечер в ларьке торгует. Если и прибежит, то ночью, поубирает, еду сварит и снова домой бежит...
      - В прошлый раз, - переменил разговор Коваль, - вы сказали, что пистолета у Ивана Чепикова не видели. А знали, что зять потерял пистолет недели за две до убийства?
      - Он и голову мог потерять.
      - Вы не находили оружие в хате или во дворе?
      Степанида только плечами пожала.
      - А Мария или Лагута?
      - Не знаю и не слышала.
      - А может, он никакого пистолета и не терял?
      - Может, и не терял, - равнодушно согласилась Степанида.
      - Ну что ж, - поднялся Коваль, - так и будем считать...
      На дворе полыхал июль. Солнце плыло в небе, как раскаленный масленый блин, горячий воздух пропекал через одежду, заманчиво играла мелкой волной синяя река. Горьковато пахла нагретая солнцем лоза, и запах этот напомнил Ковалю детство.
      - С этой Клименчихой ногу сломаешь, - словно извиняясь за ее несговорчивость, сказал Бреус. - Ядовитая баба. И не поймешь, в бога она верит или в черта. Мать все же, но и слезинки не уронила. Будто и в самом деле верит, что Мария прямиком в рай отправилась...
      - Оставьте, капитан, - недовольно остановил его Коваль. - О некоторых вещах не следует говорить таким тоном. - И, чтобы смягчить свои слова, дружелюбно добавил: - А не искупаться ли нам, Юрий Иванович? Глядишь, и пистолет ненароком в речке найдем. Бывает, неизвестно по каким причинам и за какие заслуги нам помогает господин случай.
      Начальник уголовного розыска, который давно изнемогал в своем мундире, с радостью согласился.
      Они разделись в лозняке напротив двора Лагуты.
      Остывая, перед тем как лезть в воду, они расположились в редкой тени молодых ив, на небольшом камне, утопавшем в высокой траве. Обсудив добытые сведения, оба пришли к выводу, что конечно же Лагута был дезертиром и, прикидываясь юродивым, избежал разоблачения и наказания.
      - Об этом нужно допросить еще Кульбачку, - сказал подполковник. - Она была все же самым близким ему человеком... И Чепиков мог кое-что знать о своем соседе...
      - А какое отношение к убийству, товарищ подполковник, - разрешил себе спросить Бреус, - имеет то, знал Чепиков о дезертирстве Лагуты или нет?
      Дмитрий Иванович не сразу отозвался. Бреус видел, что подполковник задумался о чем-то своем, и замолчал.
      Коваль медленно поднялся с камня, вошел в прохладную воду. Уже из речки выкрикнул капитану, задержавшемуся на берегу:
      - Смелее, Юрий Иванович! Вода чудесная!.. А что касается вашего вопроса, скажу: именно это и есть для меня самое важное...
      V
      ...Чепиков смотрел в одну точку, на носки своих ботинок, и в который раз повторял:
      - Да пойми, Петро! Прошу по-человечески. Нет мне жизни без Маруси. Обоих губишь: и ее, и меня.
      Лагута сидел на лавке ровно, прислонившись к стене. Он будто и не замечал Чепикова, а думал о чем-то далеком. Стакан с водкой стоял перед ним полный. Не притронулся он и к колбасе, торопливо нарезанной хозяином дома большими кусками.
      Иван Тимофеевич все сказал и теперь уставился на невозмутимого соседа. Молчание становилось для него невыносимым.
      - Да выпей ты со мной, хоть пригуби, - быстро заговорил он, чтобы оборвать эту слишком затянувшуюся тяжелую паузу. - По-хорошему прошу.
      - Не употребляю я этого зелья, Иван. И Марию твою к себе не зову. Сама идет, спасается.
      - Да пойми же ты! Ничего в жизни, кроме нее, не осталось. Чего хочешь ради нее отдам... Не могу смотреть на тоску в ее глазах. Ну нет детей так что из того? Лишь бы она была рядом, как раньше... И не молчала, не смотрела на меня такими глазами, будто я во всем виноват. Хоть нож в сердце, чтобы не видеть такого! Как выпью, только легче и становится... И Чепиков, словно подтверждая сказанное, схватил со стола свой стакан и выпил его одним духом. - Ну выпей, Петро, - еще раз попросил он Лагуту, который и дальше молча и будто свысока наблюдал за ним.
      - Червяк ты, Иван, червяк ползающий, - наконец проговорил он. - Зло не само по себе появляется, оно из нас самих растет. Ты в себя вглядись.
      - Я зла никому не делал, и мне не надо...
      - Делал. На войне в человека стрелял, руки в крови у тебя.
      - Я врагов стрелял, фашистов.
      - Враг ты себе сам. Убил на войне человека - значит, и детей его убил, и внуков, и правнуков, и всех, кто уже не родится от него. Ты весь его род истребил и оборвал... Вот господь тебе и воздал. И у тебя нет детей, и твой род оборвется... А Мария спасения ищет. И за тебя, и за себя молится. Господь, он и твою душу зовет, он и с тобой говорить хочет, тебе открыться. Иисус Христос родился для тебя и родится в тебе, если не будешь от него отворачиваться. Почему бы тебе, Иван, не допустить его в свое сердце? Прими с верой, и он устроит твою жизнь... Не ропщи, иди к нему.
      Чепиков терпеливо слушал, потом вдруг вскочил и принялся быстро ходить по комнате.
      - Род, говоришь, фашистский оборвал? Когда убивают гада, о его роде не спрашивают.
      - И змий - божья тварь, Иван. А я о людях говорю.
      - А двадцать миллионов, что фашист убил, изувечил, уничтожил на нашей земле, они разве не человеческие души? Или наших ты и за людей не считаешь?! Слушай, Петро, - остановившись возле Лагуты, сказал Чепиков неожиданно твердым и трезвым голосом, - последний раз говорю: отстань от Маруси, не приваживай, не задуривай. Не смей тянуть в свое кубло. Плохо ей, Лагута, от твоих молитв и радений. Она уже людей не видит. Сама не своя ходит. Если с ней беда случится, я из тебя душу вытрясу!
      - Не угрожай, Иван, ибо ты не мне грозишь, а самому господу Иисусу Христу. А он и наказать способен.
      - Меня? За что? Это не я, а ты здесь при немцах царствовал! - Чепиков вдруг, схватив Лагуту за рубашку, стащил с лавки.
      - Так вот ты для чего позвал меня, брат мой! - пытаясь освободиться из цепких Ивановых рук и едва выговаривая слова, прохрипел Лагута. Свят-свят! Глаза у тебя аки сатанинские! Вот так зло из тебя и выпирает, Иван. - Он дернулся, вырвался наконец из рук Чепикова, попятился и выскочил за дверь.
      Чепиков еще минуту покрутился по комнате, потом тяжело опустился на табурет... Когда поднял голову, увидел в дверях Марию.
      - Зачем так, Иван? - тихо произнесла она, войдя в хату. - Обидел человека! Он за нас богу молится. Он и тебе добро сделает. Пойди к нему. Бог простит. Покайся, пока не поздно, за плохие мысли твои. - И она заплакала.
      - Марусенька, любимая, - протянул он к жене руки, - не нужно к нему ходить, никогда. Все это вранье собачье. Слышишь меня? Вранье это.
      - Господь захочет - и у нас дитя будет. Покайся! - твердила свое Мария.
      - Ну, не будет - горе небольшое. Лишь бы ты была со мной. Пропаду я без тебя, Марусенька... Ну иди же ко мне!
      Мария вырвалась из его объятий.
      - Вот видишь, - горько покачала она головой, - ты только о себе да о грехе думаешь. А брат Петро без греха - о всех нас.
      Иван Тимофеевич снова попытался было привлечь жену к себе, но она не сдвинулась, стояла словно каменный столб, чуть отклонившись назад.
      - Да иди же ко мне, милая, повезу тебя снова в Киев. Хочешь, к московским врачам? А Лагута твой - мошенник и негодяй! Всю жизнь он такой!..
      - Да ты пьяный! - отшатнулась Мария, вскрикнула: - Мама! - И выбежала из хаты...
      ...Еще долго после этого Чепиков ходил по комнате, нервно сжимая кулаки. Потом решительно направился в сени и принялся шарить в темноте на одной из верхних полок.
      Наконец достал какой-то завернутый в тряпку предмет. Развернул, бросил тряпку под ноги... В слабом комнатном отсвете матово блеснула черная сталь пистолета.
      Несколько секунд Чепиков держал парабеллум на ладони, словно взвешивая его, потом нырнул из сеней в темноту ночи. На него дохнуло густыми запахами трав и речной влагой.
      Тихо. Небо мерцало звездами. Можно было различить крышу дома, заборчик внизу. Чепиков глянул на прямоугольник Степанидиного окошка - оно уже не светилось, и он не мог понять, то ли Мария с матерью легли спать, то ли куда-то ушли. А впереди, сливаясь с непроглядно черной стеной леса, возвышалась хата Лагуты, тоже с погасшими окнами.
      Чепиков постоял на крыльце, всматриваясь в темноту и прислушиваясь к ночной тишине. Потом сошел на землю, перепрыгнул через заборчик и неслышно двинулся двором, заросшим спорышом, к соседнему дому.
      Подкрался к окну, под которым - он это знал - стояла широкая кровать Лагуты. Сжимая пистолет, легонько коснулся левой рукой стекла. Оно зазвенело под пальцами.
      Казалось, зазвенело и в сердце, в жилах, во всем теле. В комнате над белой занавеской показался силуэт Лагуты. Чепиков представил себе, как пуля пролетит сквозь стекло, оставив небольшую аккуратную дырочку, и человек в белой рубашке осядет вниз или упадет на пол и, уже мертвый, ударится головой о доски.
      Узнав Чепикова, Лагута распахнул створки окна.
      - Ну, чего тебе, Иван? - мягко спросил он.
      - Петро, - угрожающе произнес Чепиков. - Я тебя предупреждал... - От нервной дрожи он даже не смог поднять высоко пистолет.
      Увидев в руках Чепикова оружие и поняв его намерение, Лагута мигом бросился на пол...
      Чепиков не сразу сдвинулся с места. Постоял, облизал пересохшие губы. Потом ступил слабыми ногами раз, второй и поплелся прочь от окна, но не к своей хате, а в противоположную сторону, в лес, который словно тайком следил за ним.
      Тишина снова сковала мир, лес закрыл звезды, тянул к Чепикову острые сухие ветви. Он шел наобум, спотыкаясь, не выбирая дороги... Через какое-то время, остановившись на небольшой поляне, стал целиться из пистолета в фантастически очерченное, высокое, как Лагута, дерево. Его терзала неудовлетворенная потребность нажать на спусковой крючок. Резкий выстрел разорвал ночь, разбудил лес и забухал, застонал над Росью. Над самой головой Чепикова тревожно ухнул сыч, зашумели разбуженные птицы. Высокое темное дерево не только не упало, а, казалось, двинулось на него, и он выстрелил снова и снова...
      После этого напряжение сразу спало, Чепиков опомнился и бросился к дому.
      Вскоре он выбежал из леса прямо к своему двору. Вокруг стояла та же сонная тишина. Ни в его хате, ни у Степаниды, ни у Лагуты, как и раньше, света не было. Мерцавшие звезды так же мирно смотрели из черной бездны, где-то привычно проскрипел дергач, неподалеку била в берег Рось.
      У Чепикова будто камень упал с души.
      Постоял, присматриваясь к дому соседа, к тому окну, за которым стоял Лагута, в кого он хотел выстрелить, и почувствовал такую усталость, словно проделал неимоверно тяжкую работу...
      На полу в сенях Чепиков нашел тряпку, завернул в нее парабеллум и положил его назад в тайник.
      Уснул он в эту ночь неожиданно быстро...
      VI
      Коваль еще не ложился спать, когда Макаровна постучала и сказала: "Вас к телефону".
      Дмитрий Иванович как сидел за столом в форменных брюках, в тапочках и майке, так и вышел в коридор.
      - Товарищ подполковник, - послышалось в трубке. - Докладывает помощник дежурного по райотделу старший сержант Буряк... Вас тут гражданочка из Киева разыскивает.
      - Какая гражданочка? - не мог понять Коваль. И вдруг... ему даже не поверилось, но оттого, как забилось сердце, прилила к лицу кровь, сразу обо всем догадался. Так должно было случиться, иначе и быть не могло. Этот телефонный звонок он давно ждал.
      - Товарищ подполковник, - снова послышался мужской голос. - Фамилия, говорит...
      - Дайте ей трубку! - не дослушав сержанта, крикнул Коваль. - Да побыстрей!
      А потом они молчали. Молчание длилось, кажется, целую минуту, длинную как жизнь.
      Она прошептала едва слышно, не своим от волнения голосом:
      - Дмитрий Иванович...
      "Почему не "Дмитрий"? Ну, ясно... - Он представил себе строгую официальную обстановку комнаты дежурного по райотделу. - Ведь рядом стоит сержант".
      - Я сейчас буду... Подожди меня. Как ты меня нашла? - И тут же добавил: - Дай трубку дежурному... Пусть побудет у вас, - сказал Коваль, не подумав, что для сержанта это могло прозвучать как приказ задержать женщину.
      Он был охвачен радостным чувством праздника, которого ожидают давно и который пришел, вдруг сделав эти минуты самыми прекрасными в его жизни. Бросился в комнату, мигом оделся и, застегивая на ходу пуговицы, выбежал на улицу.
      Ружена услышала торопливые шаги Коваля, которые раздавались на тихой ночной улице, и вышла на крыльцо.
      Они стояли, выхваченные из ночной темноты ярким светом, бившим из окон комнаты дежурного, прильнув друг к другу, и молчали.
      - Ну вот... - выговорил наконец Коваль.
      - Да, - словно бы все объяснила этим Ружена. Могла многое рассказать Дмитрию Ивановичу - о том, как трудно было ей лететь на курорт без него, об Афонских пещерах, об одиноком Матушкине и еще многое другое. Но в эту минуту ничего не хотелось говорить. Как будто боялась словами развеять необъяснимое чувство легкости и покоя, которое охватило ее. Понимала, что приехала на Рось не только потому, что с Дмитрием Ивановичем может что-то случиться, - больше всего потому, что они должны быть вместе, всегда вместе.
      Они сошли с освещенного крыльца и, казалось, нырнули в мягкую ночь.
      Коваль осторожно взял Ружену под руку, чтобы не оступилась на незнакомой дороге, будто это не она лазила по скалам в своих экспедициях. Шли молча, прижимаясь друг к другу. И только возле гостиницы он заговорил:
      - Здесь гостиница. Думаю, и для тебя найдется комнатка...
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      I
      Чепикову передачи никто не приносил. Ганне Кульбачке тоже. Впрочем, и некому было носить. У Чепикова никого из родных здесь не было, теща - та ни за что бы не принесла. Что же до одинокой Ганны Кульбачки, то она ни с кем на хуторе не дружила, а уж клиенты ее вряд ли додумались бы побеспокоиться о своей радетельнице. Они всегда десятой дорогой обходили старый двухэтажный дом в конце улицы, где помещалась милиция.
      В этот день опытный глаз дежурного по райотделу приметил пожилую женщину в темном платье, в растоптанных туфлях, повязанную до бровей черным платком. Она сидела на скамье напротив милиции, зажав в ногах кошелку и внимательно осматривая людей, которые входили в это помещение и выходили из него. Казалось, кого-то высматривала. Наконец поднялась и о чем-то спросила женщину, проходившую мимо. Та пожала плечами и махнула рукой в сторону милиции. Старая женщина снова опустилась на скамью. Но через несколько секунд решительно поднялась и, не оглядываясь, быстро пошла прочь.
      Занятый своими делами, дежурный сразу же забыл о ней, но, к его удивлению, через некоторое время снова увидел ее на том же месте.
      Посидев несколько минут, женщина встала и медленно приблизилась к райотделу, затем нерешительно поднялась на крыльцо. Отважившись, осторожно приоткрыла дверь в дежурную комнату и, увидев в ней милиционеров, отступила назад.
      Дежурный уже хотел было выйти и поинтересоваться, кого она здесь ищет, но женщина сама бочком протиснулась в дверь и, ни на кого не глядя, спросила:
      - Тюрьма тут?
      - Здесь не тюрьма, гражданочка, а милиция, - ответил дежурный.
      Все, кто был в комнате, с интересом посмотрели на посетительницу.
      Старуха беспомощно развела руками и уже собиралась было уйти, но дежурный спросил:
      - Вы, собственно, кого ищете, гражданка? По какому вопросу? Да вы не волнуйтесь, - добавил он. - Может, вам нужна помощь? Говорите.
      Женщина поставила кошелку у ног, прижала ее к барьеру, разделявшему комнату, и, по-прежнему не поднимая взгляда, сказала:
      - Мне бы Ганну Кульбачку увидеть. Которую забрали. Из Вербивки. Тут она?
      - Вы из Вербивки? - поинтересовался дежурный.
      - Я из Черкасс приехала.
      - А кто ей будете?
      - Сестра во Христе. Поесть ей принесла. Слышала, в тюрьме она. - И женщина мигом вытянула из кошелки узелок и положила на барьер.
      - Что в нем? - спросил дежурный.
      - Хлеб милосердный. Чем богата...
      - Развяжите.
      Старуха поспешно стала развязывать узелок.
      Убедившись, что в передаче, кроме хлеба, и в самом деле ничего нет, дежурный после короткого раздумья поднял трубку телефона и стал куда-то звонить.
      - Если начальство разрешит... - сказал он старухе и добавил: - А хлеб у нас дают, и приварок тоже...
      Доложив майору Литвину о просьбе посетительницы, он молча взял со стола лист бумаги и протянул ей.
      - Свидание не разрешается. А передачу примем. Пишите заявление. Начальнику райотдела. От кого - фамилия, имя, отчество, адрес. Паспорт есть?
      - Нет, - ответила женщина, отводя рукой от себя лист. - Неграмотная я. А звать Федорой.
      - Ну, хорошо, - согласился дежурный, уже решив, как ему следует действовать. - Напишу за вас. Значит, Федора. По отчеству как? Фамилия? Адрес?..
      Записав данные, которые сообщила о себе посетительница, он взял узелок и положил на свой стол.