Вот и сейчас - время идет, все требуют торжества справедливости, в камере продолжает сидеть подозреваемый Чепиков, а в деле об убийстве еще столько белых пятен, и оперативная группа блуждает между версиями и догадками и впрямь как в трех соснах...
      Походив по комнате, Коваль опустился на стул и стал снова просматривать свои записи.
      Оставалось много вопросов, которые ни в какие графики не вмещались, и все же работа с карандашом подталкивала мысль, ему уже начало казаться, что он выходит к разгадке...
      Потом мысли его незаметно перешли к Марии. Эта болезненная женщина, у которой на нежном лице навсегда застыло выражение скорби, интересовала его не меньше Кульбачки.
      "Мария, Мария... - Коваль постукивал тихо пальцами по столу. Слабая, экзальтированная, склонная к истерии и самопожертвованию. У таких обычно ослаблен инстинкт самосохранения. Когда-то такие затачивали себя в монастырь... Личностей, подобных Марии, притягивает все таинственное, сверхчеловеческое, проникнутое дыханием смерти. С замиранием сердца они смотрят на быстрые колеса трамвая или поезда, представляют себя лежащими на острых блестящих рельсах, их словно магнитом тянет под колеса движущегося вагона или на обрыв отвесной скалы; в одиночестве они с болезненным наслаждением пробуют пальцами лезвие ножа и замирают от ужасающе сладкого ощущения тяжести заряженного пистолета..."
      Последняя мысль как бы поставила точку в размышлениях подполковника. Он взял ручку и дописал против имени "Мария": "Личность, склонная к самоубийству".
      Потом дважды подчеркнул эту фразу и вдруг подумал: "Не ключик ли это ко всему?.. Нашла пистолет и в тяжелую минуту решила уйти из жизни. Но для этого у нее должны быть серьезные причины, - тут же возразил себе Коваль. - А Лагуту кто тогда застрелил? Концы с концами не сходятся... Вот тебе и третья сосна в моем лесу!" - подумал он.
      Посидев еще какое-то время над бумагами, Коваль сложил их в папку, завязал тесемочки и поднялся.
      Продолжая думать о не разгаданных еще сторонах происшествия, он стал механически отряхивать испачканные мелом брюки. Потом сунул под мышку папку, запер комнату и вышел на крыльцо гостиницы.
      Несколько секунд постоял, словно решая, куда ему идти, спустился на мостовую и направился в райотдел.
      IV
      В то время, когда подполковник в гостиничном номере чертил свои графики и раздумывал над ролью продавщицы в вербивчанской трагедии, Юрий Иванович, закрывшись в душном кабинетике на втором этаже райотдела, тоже ломал голову над версией: убийца - Ганна Кульбачка.
      Капитан пошел дальше Коваля. Новые данные о том, что вечером восьмого июля Кульбачка тайком ходила к Лагуте, давали простор самым смелым предположениям. Версия, над которой сначала чуть ли не иронизировал Литвин, вставала на твердую почву фактов, и капитан торжествовал.
      Подобно Ковалю, капитан Бреус также любил размышлять с карандашом в руках. Задумавшись, он рисовал на бумаге маленькие парабеллумы - с коротким стволом и толстой ручкой. Рисовать начальник уголовного розыска не очень умел, и пистолеты у него получались какие-то кривобокие. Но вскоре они стали выходить вполне сносными.
      Неожиданно для самого себя он пририсовал к последнему пистолету женскую фигурку. В воображении начальника уголовного розыска уже вырисовывалась полная картина преступления.
      ...Душный июльский вечер над Росью. Ганна Кульбачка дождалась первых звезд и, завернув в тряпицу парабеллум, вышла из хаты. Пистолет, потерянный Чепиковым, она нашла возле ларька и спрятала на всякий случай в подвале.
      Но угрожающая обстановка, создавшаяся в последнее время из-за Веры Галушко, которая писала во все концы письма и собирала подписи, будто хотела свести ее со света или - самое малое - выжить из Вербивки, заставила подумать о том, чтобы избавиться от находки. После таких писем и жалоб всякое могло случиться. Милиция давно точит на нее зубы. Вдруг явится с обыском, и пистолет тогда будет совсем ни к чему.
      Решения выбросить парабеллум в речку она не исполнила. В последнюю минуту ей почему-то расхотелось лишаться этого матово поблескивавшего грозного оружия. Так бывает: человек бережет ненужную вещь, не надеясь ею пользоваться, но и расстаться не может.
      Решила спрятать пистолет у Лагуты, где уже хранила свои ценности, была уверена, что ни обыски, ни конфискации плотнику не угрожают.
      На улице было темно. На противоположном краю деревни лаяли собаки. Дневная пыль давно улеглась, и опустевшая дорога ровной сероватой лентой тянулась по невысокому, сбегавшему к реке пригорку.
      Кульбачке нужно было попасть к Лагуте, не встретив никого из односельчан, и она пошла не по этой красивой дороге, а огородами и задворками, к грабовому лесу, который спускался к Роси за усадьбой ее возлюбленного.
      Пробежала знакомой тропкой и вышла на опушку, за которой начиналась усадьба. Лагута не отгородился забором от леса - словно подчеркивал, что никого не боится, живет честно и нет у него ни тайн от людей, ни страха перед богом. Перед тем как войти в сад, постояла, прислушиваясь к ночи. Вокруг было тихо. Еле слышно плескалась речка, в затоке квакали жабы, да еще где-то далеко нестройно затягивали песню.
      Вдруг поблизости скрипуче вскрикнул дергач. Ганка вздрогнула. Потом из дома Лагуты долетели голос Петра и еще чей-то женский, взволнованный. Не поверила: "В такое время?!"
      Шмыгнула через сад и крадучись начала приближаться к хате.
      Слух не изменил Кульбачке. В хате в самом деле разговаривали Петро и... Мария. Ганна успокоилась. Но разговор был далеко не благочестивый, не о душе и боге, не та беседа, ради которой соседка с недавних пор стала приходить к Петру...
      Кульбачка и без того приметила - что-то неладное творится с Марией. Понятно, что с детства была не такая, как другие девки; людей избегала и все о чем-то мечтала, ходила как лунатик. А потом вышла за примака - за старого Ивана. Детей, правда, нет. Богу стала молиться, кроткая, к Петру за божьим утешением бегает. Еще одна, приобщенная к Христу. А теперь вишь какое "приобщение" получается!
      Ганна стояла под открытым окном и слышала все, что происходило в доме. Дрожала от ненависти.
      Когда они вышли во двор и Петро, провожая Марию, не стесняясь говорил ласковые слова, которые должны были принадлежать только ей, Кульбачке, она почувствовала, как горечь подступила к горлу.
      Мелькнула мысль о деньгах и ценностях, столь неправедно и трудно скопленных для их с Петром вымечтанной красивой жизни. Но сейчас и это было не так важно, были разрушены иллюзии, растоптаны лучшие женские чувства.
      Ганна подошла к любовникам. Уже не пряталась. Увидев ее, Петро и Мария замерли. Трудно сейчас дознаться, в кого первого она выстрелила. Да и не в этом дело. Бросив пистолет, который жег ей руки, Кульбачка, не помня себя, метнулась через сад и лес назад домой.
      Когда прибежал Чепиков, Кульбачки во дворе уже не было. Он бросился к жене, а потом, заметив свой парабеллум, испугался и, подчиняясь инстинкту самосохранения, кинул его в речку...
      Не потому ли Микола Гоглюватый, хотя и пьяный был, отметил, что Ганка прибежала взволнованная? Время между выстрелами и появлением Кульбачки он не запомнил, но на ее необычное поведение внимание обратил, что еще раз подтверждает правильность догадки...
      Версия выстраивалась будто бы логично, и хотя капитан Бреус многое домысливал в ней, она все-таки основывалась на ряде точных фактов и на таких ситуациях, какие хотя и не совсем доказаны, но вполне могут быть достоверными.
      Словно утверждая свою мысль, капитан удовлетворенно хлопнул ладонью по столу и рывком поднялся. Пусть теперь майор, даже сам Коваль попробуют возразить ему! Единственное, что неприятно точило, - это мысль о чьих-то неустановленных следах на дороге за усадьбой Лагуты... И хотя сейчас это было не столь важно, он, для очистки совести, дал себе слово разгадать и эту загадку...
      V
      После обеда Коваль пошел в небольшой парк; собственно, даже не парк, ибо разбивать его в зеленом городке на берегу Роси нужды не было, скорее, это был глухой уголок, к которому сходились две-три улочки. Здесь под тихими ивами и липами стояли несколько почерневших от дождя и солнца простых скамеек, закопанных на столбиках в землю. На одной из них и устроился подполковник Коваль.
      Прелесть этого уголка была не только в его зелени, а прежде всего в тишине, которая теперь не всегда сохраняется даже на сельских улицах, с их автомобилями, мотоциклами, оглушительным воем транзисторов и магнитофонов.
      У Коваля в работе наступил такой момент, когда ему не то что хотелось запереться в служебном кабинете или гостиничной комнатке, а просто требовалось побыть в одиночестве в таком месте - лучше всего на природе, где его внимание не отвлекали бы обычные предметы и где он мог словно бы раствориться в окружающей тишине, предоставляя мозгу свободно находить решение.
      Он чувствовал этот момент, который обычно возникал в конце розыска и дознания, когда начинала срабатывать интуиция.
      Так было в нашумевшем деле Петрова-Семенова, которое он разгадал, блуждая по дорожкам своего сада на окраине Киева и принимаясь то и дело чертить палочкой на земле разные линии, крестики, кружочки, треугольники... Так было и в Закарпатье, когда он, сидя в стоявшей у берега лодке на Латорице и наблюдая за стремительным течением пограничной речки, вдруг понял, кто убил Каталин Иллеш и где прячется убийца.
      Так было и сейчас. Дмитрий Иванович поднял сухую веточку и принялся задумчиво чертить на песке какие-то странные знаки. Постепенно они образовали простенький детский рисунок: хату с трубой, из которой поднимался дым. Потом он нарисовал над хатой похожее на подсолнух солнце... И вдруг надвинулась туча...
      Откуда она взялась, подполковник не сразу понял. На какую-то секунду он словно бы растерялся, но тут же догадался, что вовсе это не туча, а чья-то тень...
      Он медленно поднял голову. Перед ним стояла молодая женщина в легком светлом цветастом платье.
      - Добрый день, - сказала она, - извините...
      Он посмотрел на ее руки, по-мужски широкие, загрубевшие, глянул в лицо. Миловидное, с вздернутым носиком, оно показалось ему знакомым.
      - Вы товарищ Коваль, - то ли спросила, то ли утвердила женщина.
      Чтобы не привлекать к себе внимания, подполковник нередко надевал свой любимый, не очень новый серый гражданский костюм.
      - Да, я Коваль, - ответил он и, еще не отрешившись от своих мыслей и плохо понимая, что нужно от него этой женщине, повторил: - Да, я Коваль.
      - А я - Галушко, - произнесла женщина тоном, который свидетельствовал об уверенности, что Коваль не может ее не знать, и смело опустилась на край скамейки. - Вера.
      - Вера Галушко? - переспросил подполковник, стараясь вспомнить, откуда он знает эту женщину.
      - Вы меня видели, - подсказала она, - три дня назад на жатве. - И, сделав короткую паузу, продолжила: - Мне нужно с вами поговорить. Приехала в район, звонила в милицию. Сказали, что вас нет. И вот случайно нашла, довольная, закончила она.
      - Гм, - не очень-то радуясь тому, что его нашли, произнес Дмитрий Иванович. Но, имея привычку выслушивать людей в любых обстоятельствах, спросил: - Что же там у вас стряслось?
      Он снова внимательно оглядел женщину и вдруг понял, что, несмотря на вздернутый носик, излишнюю круглолицость, она красива потому, что неправильные черты ее лица хорошо гармонируют.
      - Я из Вербивки, - считая, что этот ответ все объясняет, сказала Галушко.
      - Ну и что? - переспросил Коваль, вспомнив, что и в самом деле видел эту женщину возле комбайна.
      - Как что? - удивилась она. - У нас там теперь все вверх тормашками. Ганку посадили, ларек закрыли, а потребсоюзовский фургон приезжает когда вздумает. А то и совсем не объявляется.
      Ковалю вспомнились слова Кульбачки. Она ведь предупреждала, что такое может произойти. Случайно это или?..
      - Так вы что, выручать пришли Кульбачку? - прищурив глаз, спросил подполковник.
      - Пусть ее черт выручает! - вспыхнула Галушко. - Что же это выходит? Частная лавочка была у нее, а не государственный ларек? Хозяйку посадили и точку закрыли.
      - Открывать ларьки - дело торговых организаций, - сказал Коваль. Нужно, чтобы ваши люди обратились в райпотребсоюз.
      - Я как раз оттуда. Ходила к председателю, так он и разговаривать не хочет. "Благодарите, - говорит, - что фургон посылаю". Я ему: "Фургон - не магазин. Там нет холодильника - масла, молока детям не привозят. Нужен ларек, и не в Ганкиной хате..." А он мне: "Помещения другого нет. И строить не собираемся, экономически невыгодно. Переселять будут вас. Неперспективна ваша Вербивка". Тогда я ему говорю: "Ах, вам строить невыгодно? Вербивка наша неперспективная? Значит, мы тоже неперспективные? Тоже невыгодные? Получается, что нам выгодно в район за двадцать километров за коробкой спичек бегать? Что же до переселения - то пока солнце взойдет, роса глаза выест. Вы хотя бы палатку поставили, а то получается, что Ганка у вас незаменимой была". И знаете, что он мне сказал: "Шумели, чтобы Ганку снять, вот и добились!" Не вытерпела я и говорю: "Так вы что, с ней заодно?" После этих слов он меня и турнул из кабинета. Я ведь и раньше к нему ходила, и не одна, с вербивчанками. Правда, другим бабам трудно было с Ганкой сладить. У меня-то муж непьющий. Ганка на него влиять не могла. А с некоторыми как бывало? Придет к ларьку мужик, бутылку в долг просит. Ганка не дает. "Твоя, - говорит, - старуха ругается". Вот он и вертается домой лютый как зверь. Представляете, что эта бедная жена тогда выносит? Поэтому женщины чаще всего ее между собой кляли. Я, конечно, в глаза все говорила. Но ей-то что? "Можешь жаловаться, если делать больше нечего. Надоест - бросишь". И все. Я и председателю потребсоюза тогда говорила, а он знай свое: "План Кульбачка выполняет, недостачи нет, побольше бы таких продавцов. А то, что в долг отпускает, так сама и ответит. За недостачу с нее проверка спросит. Пока оснований увольнять не вижу". Вот и сегодня, ушла я от этого председателя, чтобы вас найти, а сама думаю: "Что же это такое, всюду Ганкин верх? Не будь убийства да не посадили бы ее, так она бы и до скончания века хозяйничала в Вербивке?"
      - Почему вы думаете, что ее арестовали в связи с убийством? - спросил Коваль, уже заинтересованно слушая Веру Галушко.
      - Но по нашим-то жалобам ее до сих пор не трогали. В деревне люди так и говорят: если бы не убийство, никто бы до этой Ганки не добрался.
      - А какое отношение к убийству имеет Кульбачка? Происшествие случилось не у нее во дворе, оружия она не имела, с Марией Чепиковой не водилась.
      - То-то и оно, что водилась. Вы Гоглюватого Миколу спросите, шофера из потребсоюза, он их в Черкассы двоих частенько возил, и с Лагутой у Ганки тайная любовь была. Как ни прятались, а люди все знали, и вообще она такой человек, что... - Галушко запнулась.
      - Какой? - насторожился Коваль.
      - Не могу говорить точно, но слухи всякие были. Что не только чужих мужей спаивала и семьи рушила, она, клятая, и своего не пожалела.
      - Споила?
      - Да нет, грибочками он у нее отравился... И, думаю, неспроста...
      - И ее не привлекли к ответственности? - с наивным удивлением спросил подполковник.
      - Свидетелей в этом деле не было, - вздохнула Вера Галушко. - Но люди говорят...
      - Ну, если только разговоры, их повторять не следует, - заметил Коваль. - А что касается гражданки Кульбачки, то ее арестовали не в связи с убийством. В этом я вас могу заверить. И ваши письма и жалобы тоже помогли нам.
      - Правда? - оживилась Вера Галушко. - Это хорошо. Значит, не напрасны наши хлопоты. А я вас искала, чтобы рассказать обо всем. Может, вы нам поможете с этим потребсоюзом, раз уж за них взялись... Не думайте, товарищ подполковник, что у нас в Вербивке плохие люди, одни пьянчужки. Нет, люди хорошие, работящие. Живут зажиточно, достаток и в хате, и в каморе. Одна беда - хлопцы в город подаются: кто учиться, кто на заводы, а других матери сами из села выпроваживают, чтобы не спились на Ганкиных "дубках". Вот и нет молодежи в Вербивке. Может, и Мария другую судьбу нашла бы, если бы хлопцы тут оставались... Пускай не за убийство вы Ганку посадили, но и ее вина в этом деле есть. Мария разве не просила, чтобы водки Ивану не давала. Только Ганка всегда отвечала, что отказывать покупателю не имеет законного права, а чтобы не пил и не грешил, об этом жена должна заботиться... Люди все знали, от них ничего не скроешь...
      Вера Галушко, извинившись за долгий разговор, ушла. Коваль остался сидеть в задумчивости на скамейке. Через некоторое время он снова принялся чертить палочкой по земле.
      Вон ведь как оборачивается дело с продавщицей Кульбачкой! В самом деле, если она и не стреляла сама, то всеми действиями способствовала преступлению, создавала в деревне такую обстановку, в которой могли вызревать любые трагедии. Конечно, не одна Кульбачка влияла на атмосферу Вербивки, но она, ее дружки и покровители как раз и были тем третьим отдаленным и незаметным участником трагедии, которого в ряде случаев не берут во внимание криминалисты.
      Дмитрий Иванович отбросил в сторону палочку, по привычке стер ногой рисунок на песке и поднялся со скамейки. Обобщения и мысли требовалось подкреплять практическими действиями...
      * * *
      В милицейской жизни Дмитрия Ивановича бывали разные неожиданности. Случались и провокации, и выстрелы из-за угла, нападения в темноте, и угрозы, и анонимки. Имело место, как он говорил в кругу близких друзей, "давление" и снизу, и сверху. Но на этот раз было нечто другое.
      Возвратившись вечером из райотдела и включив в комнате свет, он увидел письмо: обычный конверт с красочной маркой, но не надписанный и без почтовых штемпелей. Письмо лежало на самом краю стола, и Ковалю не нужно было экспертизы, чтобы представить себе траекторию, по которой оно пролетело через открытую форточку.
      После короткого колебания, понимая, что письмо явно адресовано ему, Коваль распечатал конверт. Осторожно вытряхнул оттуда белый листок, на который были наклеены вырезанные из газеты буквы. Очевидно, с помощью пинцета. Строка была неровной, буквы словно бы подпрыгивали.
      "Их было только двое. О ч е в и д е ц".
      Такого странного письма Коваль никогда не получал.
      Он еще раз пробежал глазами эту короткую строчку и невольно бросился к окну, будто надеялся кого-то увидеть. Осмотрев оконную раму, резким движением распахнул обе створки.
      Сделал это скорее машинально, чем осознанно; было наивно ожидать, что под окном обнаружатся следы анонимного адресата - пыльный асфальт на людной площади подходил почти к самой стене гостиницы и был истоптан множеством ног.
      Коваль улыбнулся своему ребячьему порыву и задумался.
      Кто автор письма? И о чем он спешит сообщить?
      Чтобы не стереть возможных отпечатков пальцев на листке бумаги и на конверте, Коваль обернул письмо носовым платком. Вопросы вставали один за другим. Ясно, что говорилось об убийстве в Вербивке.
      Что означает фраза: "Их было только двое"? Как ее понимать? Кто эти двое? Преступники или жертвы? Нужна большая натяжка, чтобы отнести ее к преступникам. Слово "только" мешает такому пониманию.
      Но то, что жертв было двое, тоже всем известно, и сообщать об этом нет никакой надобности.
      Коваль снова и снова возвращался мыслями к подписи. "Очевидец"! К чему пытается толкнуть его анонимный автор?
      Неопределенность фразы, незаконченность мысли делала анонимку шарадой, и у Коваля от разных предположений голова шла кругом.
      На самом ли деле очевидец? Может, просто хотят сбить с толку, запутать дознание? Кому же это могло быть на руку?
      А если это вообще глупая шутка какого-нибудь местного балбеса?
      Впрочем, вряд ли...
      Нужно быть довольно решительным и ловким человеком, чтобы средь бела дня или под вечер, когда возле гостиницы загорается яркий, как прожектор, фонарь, незаметно подобраться к окну и вбросить в узкую форточку письмо. Чего ради так рисковать? Тем более что нужно было знать, что его, Коваля, в этот момент нет в номере. Иначе легко попасться.
      Кто мог знать, где он находится?
      Так и не найдя ответа ни на один из этих вопросов и решив пока никому не рассказывать о письме, Коваль положил платочек с конвертом в карман и вышел из номера.
      Он постучался в комнатку, где жила немолодая тихая женщина, которая выполняла одновременно обязанности и администратора, и уборщицы.
      - Скажите, - обратился к ней подполковник, когда она вышла в коридор, - ко мне никто не приходил?
      Та покачала головой.
      - И по телефону не спрашивали, где я, когда приду?
      Коваль допускал, что анонимный автор, прежде чем направиться к гостинице, мог поинтересоваться этим.
      - Не спрашивали... - сочувственно и даже с жалостью, что не может утвердительно ответить такому солидному человеку, проговорила гостиничная хозяйка.
      - Может, под окнами кто-нибудь шатался?
      - Боже упаси! - всплеснула руками женщина. - Да я бы шваброй... У вас что-то пропало? - забеспокоилась она.
      - Нет, нет. Я на всякий случай спрашиваю. Вы тут присматривайте, пожалуйста, - ответил Коваль и вышел на улицу.
      Вечер уже накрыл своим ласковым темно-синим крылом не только площадь перед гостиницей и длинную улицу над Росью, ближайшие сады, но и далекие лесистые холмы, подбирался к розовеющему горизонту.
      Коваль не замечал красоты угасающего вечера. Мысли о письме не оставляли его.
      "Для начала, - сказал он себе, - я должен выяснить, не продаются ли конверты с такой маркой в местном почтовом отделении..."
      * * *
      Что бы ни делал в тот вечер Коваль - странное письмо не шло из головы. Это было как наваждение. Вернувшись в гостиницу, он снова взялся за свои графики. Долго сидел в задумчивости, отчаянно дымя папиросой, крутил карандаш, то крепко сжимал, словно собирался что-то писать, то принимался вертеть его в пальцах, - вверх-вниз - словно игрался. Взгляд, то сосредоточенный, то неспокойный, блуждая, скользил по стенам, окнам.
      Вопросы, которые долго были расплывчатыми, начали обретать четкий смысл, и он уже мог их сформулировать.
      Почему следы крови на траве остались не только там, где лежали трупы, а были по всему двору? Будто обозначили большой круг? Не шла ли там борьба? И нет ли тут какого-нибудь ключика к разгадке преступления?
      И чья это кровь разбрызгалась веером так, будто жертва кружилась в агонии по двору?
      Чепиковой или Лагуты?
      Кто из них погиб первый?
      Кто умер сразу, а кто еще жил какую-то минуту после смертельного ранения?
      Какой был интервал между выстрелами? Большой или маленький?
      Стрелял убийца хладнокровно и быстро? Или ему было тяжело поднимать руку на вторую жертву, и он колебался?
      Итак, кто был первой жертвой и почему?
      Коваль вынул из папки схему следов крови, начерченную им на скорую руку во дворе Лагуты, и стал перерисовывать на чистый лист.
      Потом еще долго рассматривал ее, нарисовал под ней какого-то чертика и вдруг, повинуясь внутреннему толчку, схватил еще один чистый лист и начал писать так быстро, что карандаш, казалось, летал над бумагой.
      "Дополнительные вопросы к судебно-медицинской экспертизе.
      1. Установить, одновременно ли наступила смерть у Марии Чепиковой и Петра Лагуты.
      2. Если нет, то кто умер раньше и на сколько?
      3. Чья кровь разбрызгана на дворе?
      4. Следы крови Марии Чепиковой на одежде Ивана Чепикова по форме брызги или пятна? Как они могли появиться?
      5. Расстояние, с которого стреляли в Марию Чепикову?
      6. Расстояние, с которого был убит Петро Лагута?"
      Коваль еще раз прочитал эти вопросы. Некоторые из них отнюдь не легкие, подумал он. Но так или иначе, а ответы на них эксперты обязаны будут дать...
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      I
      Прошлое представало сейчас в камере Чепикову в новом свете. Главные события неожиданно отступили, а детали, которые раньше казались не стоящими внимания, внезапно обрели значимость и заслонили собой все другое. Обострившаяся память высветила их.
      ...Мария возвращалась из Черкасс всегда какая-то угнетенная и чужая. Особенно поражали ее глаза. Они не были погасшими. В них что-то светилось, но столь приглушенно и отчужденно, будто исходил искусственный холодный свет, который все вокруг, даже лицо живое, делал мертвенным.
      День-другой после возвращения Мария, замкнувшись, жила с непроницаемой душой в мире, где не было ни Чепикова, никого, даже матери. Передвигалась будто лунатик, механически исполняла обычную работу, зачастую оставляла ее на половине, застывала на месте и о чем-то думала, все у нее валилось из рук. И приходилось всякий раз окликать, чтобы вернуть ее к действительности.
      Он относил это за счет дорожной усталости, хождения по врачам, ожидания в очередях.
      Утром и вечером она запиралась в спальне и молилась - Чепиков уже знал. Приложив ухо к двери, он слышал ее бормотание, какие-то странные обращенные к богу слова. Собственно, замок в дверь спальни он врезал сам, уступив просьбе жены после очередной поездки в город. Оживлялась Мария лишь при виде соседа Петра. Лагута умел успокаивать, говорить хотя и бессмысленные, по мнению Чепикова, но складные, красивые слова, сулил рай земной, и делал он это от имени бога, уверенно, твердо, будто он сам, Петро Лагута, был всевышний.
      Чепиков старался понять жену и терпел ее чудачества. Мария была болезненной, а после рождения мертвого ребенка и вовсе измучилась не только телом, но и сникла духом. Он видел, что поездки в Черкассы, посещение врачей, безрезультатные процедуры все больше изнуряют и угнетают ее. Но отговаривать Марию, лишать ее последней надежды не решался. Тем более что через день-другой жена приходила в себя, снова возвращалась к жизни, и вплоть до следующего раза он забывал свою неясную тревогу.
      Со временем, однако, Чепиков почувствовал себя в замкнутом круге, из которого не знал, как вырваться. Человек немолодой, проживший нелегкую жизнь, не раз смотревший смерти в глаза, Иван Тимофеевич был способен и на твердые решения, и на активные действия. Но каждый раз его сдерживала мысль, что своим резким поступком может причинить боль дорогому человеку.
      После долгих бесед и уговоров он наконец понял, что слова не достигают цели, и надумал по-своему развеять жену. Предложил ей поехать в Киев, в Москву, Ленинград, рассказывал о красоте Павловска и Пушкино. Мария вроде бы и соглашалась с ним, но, когда наступало время ехать, находила предлог и отказывалась: то нездоровится, то неотложные домашние дела, то работа в артели. Чепиков был уверен, что и тут не обходилось без влияния соседа, который любил повторять, что человек должен искать радости в самом себе, общаясь с богом, и не растрачивать душу на мирскую суету.
      Однажды, когда Чепиков наблюдал за сборами жены, его охватило не то чтобы подозрение, а какое-то беспокойство: как там врачи лечат, что это за люди, у которых, задержавшись иной раз в Черкассах, она ночует? Решил разобраться и принять меры. Он отпросился в бригаде и сказал Марии, что поедет вместе с ней.
      Жена не возражала. Даже, казалось, обрадовалась: давно бы так!
      Тряслись на старой потребсоюзовской полуторке вместе с Ганной Кульбачкой, которая ехала на областную базу.
      Мария была подчеркнуто ласкова. Чепиков давно не замечал у нее такого теплого, ясного взгляда. Диво, да и только!
      В кабину с шофером Миколой сесть отказалась, хотя лезть в кузов с больной ногой Марии было нелегко - Чепикову пришлось буквально втаскивать ее за руки.
      Они сидели вдвоем на доске, крепко обнявшись и прислонившись спинами к подпрыгивающей кабине. Ивану Тимофеевичу казалось, что остающаяся позади дорога уносит с собой и все их невзгоды, тревоги, отчуждение.
      Возле поликлиники Иван Тимофеевич помог Марии слезть. Потом она о чем-то пошепталась с Кульбачкой.
      Несмотря на очереди в длинных коридорах, Мария быстро зашла в нужный ей кабинет. Чепикову показалось, что она здесь легко ориентируется, медсестры называли ее по имени, встречали как старую знакомую. Даже некоторые больные, видимо постоянные посетители, здоровались с ней.
      Иван Тимофеевич не посмотрел на часы, когда они вошли в поликлинику, но примерно за час Мария успела побывать в двух кабинетах и пройти процедуры. Чепиков давно собирался поговорить с врачами о болезни жены, сколько продлится лечение и нужно ли оно. Лекарствами хромоту ведь не излечишь, а ребенка у Марии все равно больше не будет, уже сказали. Зачем же ей сюда ездить, мучиться, тратить время и деньги? Каждый раз Мария накладывала целый узелок подарков для своих, как она говорила, спасителей. И сегодня привезла с собой увесистую кошелку!
      Но к врачам Мария его не допустила. И Чепиков не стал ссориться с женой. Когда Мария закончила свои обходы, он обратил внимание, что кошелка с подарками все это время оставалась под стулом.
      - Ты забыла одарить своих спасителей, - напомнил Чепиков.
      Мария глянула на кошелку.
      - Это для других, - твердо сказала она, - которые душу спасают.
      Чепиков не стал допытываться, взял кошелку и пошел следом за женой на улицу.
      - А теперь куда? - спросил он, щурясь на ослепительное солнце. У него осталось ощущение, что Мария как-то бегом обошла врачей.
      - Ты же хотел с людьми познакомиться, у которых я бываю, - удивилась она.
      "И то верно", - подумал он, глянув на сосредоточенное лицо жены, и ему вдруг захотелось сделать ей что-то приятное.
      - Может, походим по магазинам, купим тебе туфли... А то каблуки совсем сбились.
      Мария покачала головой.
      - Устала я. Пойдем отдохнем, а там видно будет.
      Они долго шли по улице, на которой рядом с новыми высокими домами соседствовали старые одноэтажные хаты, прятавшиеся в густой зелени садов, среди усыпанных плодами деревьев.
      Почти в самом конце ровной улицы, там, где, свернув с мощенки, она уткнулась в сосновый бор, Мария остановилась возле высокого забора. Лишь приподнявшись на носки, Чепиков разглядел среди густой зелени угол свежевыкрашенной железной крыши.
      Мария уверенно нажала на еле заметную кнопку звонка, вделанную на месте сучка и покрашенную зеленой краской под цвет калитки и забора. Где-то в глубине двора затренькал звонок.