- В нашей работе всегда две этики, - сказал Баум. Ему нравилось время от времени пофилософствовать, это осталось у него с юных лет, когда он учился в духовной семинарии и был полон религиозного энтузиазма. Прямолинейная этика, которой мы, простые смертные, стараемся следовать: этот человек шпион, он причиняет вред, может погубить кого-то, мы знаем его имя, располагаем доказательствами и хотим задержать. Это, я бы сказал, этика сиюминутной ситуации. Прав - неправ. Виновен - невиновен. Наказание соответствует преступлению. Но тут на сцену выходит политик, а у него этика другая. Назовем её этикой, растянутой во времени во имя пользы.
      Баум зажег сигарету и допил коньяк. Он наслаждался собой.
      - Конечно, ваш герой много чего натворил и должен быть выявлен, разоблачен и наказан - заявляет политик, - Но с точки зрения длительной и, стало быть, более значительной выгоды следует поступать иначе. Вы говорите, ваш преступник - иранец? Возможно, так оно и есть. Но сообщите об этом в печати - и вы спровоцируете гораздо больше вреда, чем если бы вы, обнаружив этот факт, оставили его при себе, а публике, особенно иранцам, предложили бы "съедобный" вариант.
      - "Raison d'tat"9 - подтвердил Уэддел. Он и раньше слышал подобные рассуждения коллеги, сам же к философии склонен не был.
      - Так что в данном случае мало достоинств, а правды и вовсе нет. Нам остается только сделать все, что от нас зависит.
      - Вот именно.
      Вскоре они разошлись. Баум вернулся в неуютный отель, где провел беспокойную ночь, безуспешно пытаясь примирить в уме краткосрочную и долгосрочную выгоды.
      - Завтра везу его в Лондон, - сообщил Баум Алламбо. - Британцы оформили ему проездные документы и не поленились довести до моего сведения, что их консульство весьма этим недовольно.
      - Это в счет будущих одолжений с нашей стороны, - рассудил Алламбо.
      - Мне за что кошки больше нравятся, - сказал Баум, - Можешь говорить кошке какие угодно любезности, а она все равно ценит тебя соответственно качеству рыбки, которую получила на обед. Независимость - вот что важно, а вовсе не благодарность.
      - Что-то вроде того есть у Лафонтена.
      - Он говорит: никакими комплиментами не завоюешь кошачью благодарность. Точное наблюдение.
      - А вы уверены, - вернулся к теме Алламбо, - что этот тип не ускользнет от вас в Лондоне? Кинется в свое посольство, маленькую пресс-конференцию проведет...
      - Вовсе не уверен, а что делать? Доверить это дело никому нельзя.
      - Если я могу помочь...
      - Нет, спасибо.
      Баум вполне доверял Алламбо, но чувствовал, что выполнить все, что следует в данном случае, надлежит самому, так он и Вавру обещал.
      Проездные документы из британского консульства на улице Фобур-сент-Оноре пришли ровно через пять дней после того, как туда была послана фотография Котова. Они были на имя Свена Йоргенсена. Баум попытался представить себе, в каких умственных закоулках чиновника британского МИДа родилось это имя. Впрочем, это не имело значения.
      - А в Лондоне коллеги вам помогут? - поинтересовался Алламбо.
      - Официально нет. Но по моим расчетам им настолько претит сама мысль, будто советский перебежчик может удрать и обратиться к прессе, что они непременно организуют за ним наблюдение. Мне-то наплевать, но вот как бы он сам его не заметил, а то перепугается до смерти.
      Паспорт Котова, предъявленный на контроле в аэропорте Хитроу, вызвал у офицера - молодой женщины с острым взглядом - едва заметное замешательство. Она сверила фото с оригиналом, секунду поколебалась, прежде чем вернуть владельцу документ и одарить дежурной улыбкой: все, мол, в порядке. Собственный паспорт Баума волнения не вызвал и улыбки его хозяин не удостоился.
      Перейдя барьер, он оглянулся. Женщина сделала отметку в блокноте на своем столе, протянула руку к телефонной трубке.
      - Такие вещи надо делать поаккуратнее, - сказал он своему компаньону в такси по пути в Чизик. Через заднее стекло невозможно было различить преследователя в потоке машин.
      - Мы передумали, - сказал Баум водителю, - высадите нас у ближайшего метро.
      Он решил, что никакая помощь с Гоуэр стрит ему не нужна.
      - Это будет Хаммерсмит Бродвей, - водитель, пользуясь неосведомленностью пассажиров-иностранцев, решил, что выгодно проехать пару миль лишних.
      На станции Хаммерсмит они сели в поезд линии "Метрополитен" и через 20 минут вышли на Эджвер Род.
      - Я этого места не знаю, - заявил Котов, - Только почтовый адрес, куда отправил документы, а потом проверил по телефону, пришли ли они. Эджвер Род 204а.
      Между индийским агентством новостей и турецкой мясной лавчонкой, торгующей кебабами, обнаружилась желтая дверь с криво прибитой табличкой 204а. Три кнопки на выбор, возле каждой - имя. Самая нижняя принадлежала некоему лицу по фамилии А. Анжелу. Пришлось позвонить трижды, пока не появилась толстая неопрятная женщина, рявкнувшая: "Что надо?"
      - Я Робертсон. Пришел за письмом.
      Дверь отворилась шире, женщина знаком пригласила войти. Они двинулись за ней по длинному коридору. В маленькой комнате, куда их привели, пахло какими-то мазями, в углу помещался массажный стол под белой скатертью. У стола на низком стульчике сидела, обхватив колени руками, молодая женщина, не обратившая на вошедших никакого внимания: им видна была только грива черных волос.
      - Как, говорите, вас зовут?
      - Робертсон.
      Толстуха вытащила из-под стола ящик и, нагнувшись, принялась перебирать конверты и разного размера пакеты.
      - Вот оно, - она выпрямилась и протянула Котову плотный, девять на восемь дюймов, конверт.
      - Подписку продолжите?
      - Нет, спасибо. Может, потом.
      - Сами выход найдете?
      Толстуха коротко махнула рукой в сторону двери. Вторая женщина не двинулась с места. Посетители удалились, Баум размышлял на ходу о том, как схожи бедные, населенные эмигрантами кварталы в Париже и Лондоне.
      На улице, когда за ними закрылась желтая дверь, Баум привычно окинул взглядом тротуар и проезжую часть. Неприметный пикап стоял в нескольких метрах от них, за рулем человек в пальто с поднятым капюшоном - Баум приметил его ещё в Хитроу. Его поразило, что Котов так невнимателен, ничего не замечает. А на Гоуэр стрит работать умеют: слежка организована отлично.
      Они шагали рядом, двигаясь к югу, в направлении Мраморной арки. Оба молчали - в мыслях у каждого был конверт. В нем - нечто, способное потрясти правительства, вызвать международные скандалы, сокрушить чьи-то карьеры, а то и жизни, вызвать множество несчастий. И вот - человек несет себе этакую штуку, будто каталог электронной аппаратуры или свой любимый иллюстрированный журнал.
      Баума так и подмывало сказать: "Дайте-ка конверт сюда", но он удержался. Почему бы Котову не подержать ещё конверт в своих руках? Все равно наступит момент, когда ему придется передать его, сопроводив какой-нибудь банальной фразой вроде "Вот вам доказательства". А пока тот молча шагал с мрачным видом по Эджвер Род и крепко сжимал конверт в левой руке. Баум, который терпеть не мог ходить пешком, шел рядом, чуть задыхаясь и соблюдая этикет.
      "Надо было чемоданчик прихватить, - думал он - Сунули бы туда конверт - самое безопасное дело. И передать из рук в руки было бы проще." Потом мысли его перешли на другое: где и когда вскрыть конверт и познакомиться с его содержимым? Может быть, зайти в кондитерскую, в паб? В этом городе ни баров, ни кафе, куда обычно заходят парижане... И там, за столиком в углу распечатать конверт и предстать лицом к лицу с историей. Такой план полностью противоречит требованиям безопасности. Но с другой стороны, следует ли ждать ещё несколько часов до возвращения в Париж, на явочную квартиру?
      Двигаясь по людной Эджвер Род, мимо убогих магазинчиков, в толпе угрюмых людей, спешащих невесть куда и невесть зачем, Баум испытывал страх и неуверенность - нет, так не годится!
      - Едем в аэропорт!
      Котов кивнул в знак согласия и переложил конверт из левой руки в правую.
      Пикапа не было видно, должно быть, слежку продолжает кто-то другой. Британцы относятся к делу серьезно...
      Только оказавшись, наконец, на улице Лурмель в Париже, Баум произнес:
      - Давайте глянем, что там у вас, - и терпеливо подождал, пока из конверта на свет божий явились две сильно увеличенные фотографии, которые Котов молча протянул ему.
      Пока Баум внимательно изучал снимки, Котов не отрывал от него глаз, пытаясь отгадать, оправдал ли он ожидания, но по лицу Баума ничего нельзя было прочесть.
      Пауза затягивалась.
      - Ну что? - голос Котова прозвучал хрипло, будто у него пересохло горло.
      Баум оторвался от созерцания снимков. Лицо его по-прежнему оставалось невозмутимым, будто ничего значительного не происходило. Он похлопал ладонью по колену и произнес:
      - Это может оказаться важным. Посмотрим.
      - "Может"! Да у вас никогда не было более очевидных доказательств.
      - Пусть решат эксперты.
      - Вы хотите сказать, что сомневаетесь в подлинности снимков? Да как вы можете? Посмотрите - они абсолютно четкие. Вы узнали этого человека?
      - Возможно. Как я уже сказал, посмотрим, насколько это интересно. А вы пока расскажите подробно, как вам удалось вывезти фотографии.
      - Очень просто. Чемоданы в нашей стране делают неважные, подкладка легко отдирается, клей, наверно, не соответствует мировым стандартам. Я спрятал фото за подкладкой и снова её приклеил. На одном снимке с обратной стороны видны следы клея. В Лондоне спрятать фото не составляло труда. А потом я переправил их почтой, как уже объяснял. Никаких проблем.
      - Как зовут вашего приятеля-фотографа?
      - Игорь Григорьевич, он симпатизирует Западу. Его брат стал жертвой сталинских репрессий.
      - Встретимся завтра, - заключил беседу Баум.
      "Фотографии подлинные, увеличены с оригинала 35 миллиметров" - так установила экспертиза. Краткий отчет из фотолаборатории лежал на столе Баума рядом со снимками. Он взял их и долго рассматривал с унылым видом. Оба сделаны под одним и тем же углом в одной и той же комнате. Скрытая камера установлена в ногах двуспальной кровати. На кровати трое обнаженных мужчин. На обоих снимках ясно различимо лицо одного из участников: орлиный нос, высокий лоб, глубоко посаженные глаза. На одном снимке он улыбается прямо в камеру, будто зная, что его фотографируют, и показывая ровные белые зубы. На второй фотографии тот же человек в профиль. Двое других мальчики, лет по восемнадцать. У одного волосы длинные, темные, другой блондин. Оба бледные, тощие, угловатые, какие-то бесплотные. Занимаются любовью втроем - это бесспорно. Альфред Баум, не любитель грязных штучек, разглядывал снимки с чувством неловкости - так он и не привык ко всяким сексуальным эксцессам, с которыми по роду работы сталкивался постоянно.
      - Похоже, Антуан Лашом собственной персоной, - сказал Жорж Вавр, когда Баум с виноватым видом положил фотографии ему на стол, - А ты что думаешь?
      Баум только кивнул.
      - Как насчет подлинности?
      - Экспертиза подтвердила. Эксперта вы знаете - не вижу причины сомневаться в нем.
      - Merde! Дерьмо! Хоть бы этот идиот догадался свет выключить!
      - Теперь и при сорокасвечовой лампочке научились делать отличные снимки.
      - Merde! - повторил Вавр.
      - Кое что до меня не доходит, - признался Баум, - Конечно, лучше бы Лашом не выставлялся таким дураком. Но что-то, сдается мне, тут не в порядке.
      - Вся эта история с почтовой пересылкой в Лондоне?
      - Нет, это, конечно, не лучший способ хранения документов, но от советских и не такого можно ожидать. Меня смущает размер фотографий. Если бы мне предстояло с риском для жизни вывезти снимки, я бы захватил с собой отпечатки раза в четыре поменьше: на них все то же самое, а прятать куда легче.
      Вавр снова уставился на снимки. На книжной полке сбоку от кровати видны книги, шрифт на корешках вполне различим: кириллица. Настольная лампа - абажур с бахромой, смягчает свет. Главный источник света - за кадром и направлен прямо на кровать.
      - Свечей сто, - задумчиво предположил Вавр.
      Обстановка в комнате убогая. На стуле какая-то одежда, ботинки на полу. Такая дешевая комнатенка может находится где угодно.
      - Какой же вывод следует из того, что отпечатки великоваты?
      - Только один: вся эта история - провокация.
      - И Котов к нам заслан специально?
      Баум кивнул.
      - С целью дезинформации?
      Снова кивок.
      - Стало быть, русские предполагают Лашома сдать?
      - Видно, пользы от него нет.
      - Но зачем же его подставлять? Русские всегда со своими агентами нянчатся, как курица с яйцом. Выдача одного обескуражит остальных.
      - Может быть, они решили, что Лашом служит и вашим, и нашим.
      - А это соответствует действительности?
      - Мы бы знали. ДГСЕ сообщила бы своему министру и до нас бы непременно дошло.
      - А другие гипотезы есть?
      - Возможно, это ловушка.
      Вавр посмотрел на Баума и улыбнулся:
      - Еще одна из твоих хитроумных идей?
      - Да я не хитрее русских. Как раз идея самая простая: если действительно в нашем правительстве есть их агент, и если ему грозит опасность, и если эта опасность возрастает из-за того, что нам становится известно о существовании такого агента (хотя пока не известно, кто он), то самая естественная вещь - пожертвовать другим, менее полезным агентом, чтобы отвлечь нас от серьезных и энергичных действий.
      Баум порылся в карманах в поисках сигарет. Вид у него был несколько смущенный, как если бы сделанное им предположение представляло собой полный бред, не стоящий обсуждения.
      - Целых два русских шпиона в правительстве? - Вавр скептически усмехнулся.
      - Ну, где один, там и двое. Такое случалось. У англичан целых четверо шпионов действовало на самом высоком уровне, так что двое - это ещё куда ни шло.
      - Но этот малый, Котов - его-то к нам заслали или нет?
      - Мне кажется, он сам сбежал. Своих ненавидит от всей души. Неприятный тип, странный - но настоящий перебежчик.
      Глава 7
      Молодой человек, стоявший, прислонясь к дереву, заметил с тревогой, что уже не чувствует пальцев на левой ноге. Он знал по опыту, что когда чувствительность вернется, то боль будет ужасной и не поможет даже средство, которое предложит жена, какой-то патентованный порошок, растворяемый в теплой воде. Правая нога пока в порядке, но это тоже ненадолго. Для восстановления кровообращения надо бы потопать ногами и помахать руками, но как раз это и нельзя: шумная топающая фигура под деревьями на авеню Виктор Гюго в полночь непременно привлечет к себе внимание, а Баум выразился яснее некуда: сорвешь задание - прощайся с карьерой в контрразведке. Опять наденешь мундир и куда-нибудь в пригород, на борьбу с нелегалами и дешевыми проститутками. Помня о словах шефа, молодой человек только переступал осторожно с ноги на ногу и сжимал и разжимал кулаки. Зря он не послушался жену и не взял перчатки, все дурацкие амбиции: он же контрразведчик, какие ещё перчатки? В контрразведке, дескать, служат настоящие мужики, не станут же они при шести градусах мороза напяливать перчатки и топать ногами.
      Фасад дома № 148 тих. Бледный свет от уличного фонаря слегка отражается в дверных стеклах. Два окна третьего этажа освещены - это, должно быть, в его квартире. Большая, наверно, квартира - расположена по всему фасаду здания и часть окон выходит в переулок. Ну что ж, какой бы тогда был смысл взваливать на себя эдакие заботы - а у министра забот полно, если не можешь получить за это кое-какие блага?
      Через дорогу от нашего наблюдателя притаился черный полицейский грузовичок - самая большая проблема, не дай Бог оттуда его заметят. Молодой человек глянул на часы - черт, ещё целых два часа до того, как его сменит Ледюк.
      Две недели такой жизни - а толку никакого. "Терпение, приятель, говорил Баум, - Если бы это было просто, то зачем бы привлекать такого толкового парня, как ты? Это тонкое дело, дураку поручить нельзя."
      Выходя от Баума, он всегда чувствовал себя окрыленным.
      - Вот это человек! - отзывался он о начальнике, обсуждая с женой, не вдаваясь в подробности, свои планы. Но у жены было другое мнение...
      - Этот твой Баум прямо тебя околдовал. Аннет подрастает, а тебя не видит, скоро вообще узнавать перестанет. Позавчера что было, помнишь?
      - Помню. Я её хотел на руки взять, а она в тебя вцепилась, не пошла.
      - Вот и расскажи об этом своему Бауму.
      Он как раз размышлял о том, как бы это наладить домашние дела, как вдруг подъезд дома № 148 осветился, бросив желтые отблески на покрытый инеем тротуар. Отпрянув с забившимся сердцем за дерево, он услышал показавшееся громким в морозной ночной тиши звяканье замка, увидел, как отворилась дверь и вышел мужчина в длинном пальто с капюшоном. Снова звякнул, запираясь, замок. Вышедший из дома помедлил, огляделся и поспешно направился как раз туда, где стоял наш знакомец - у того сердце чуть не выпрыгнуло из груди: это был министр. Наблюдатель осторожно двинулся следом, держась за деревьями, потом, вынужденный покинуть свое укрытие, с бесконечными предосторожностями пошел шагах в ста позади министра.
      - Дохлое дело, - сказал позже Ледюк, - Работать одному, ночью, в Париже - да Боже упаси! То ли ты его упустишь, то ли он тебя заметит, босс в любом случае башку оторвет.
      Ледюк - человек непочтительный.
      ...Преследуемый свернул на улицу Леру. Молодой человек - его звали Лоран, стараясь двигаться бесшумно, добежал до угла, но замерзшие ноги слушались плохо. Он успел только увидеть, как тот останавливает такси, садится. Дверца захлопнулась, как крышка гроба, - вот и конец его карьере, он обнаружен. Хотя - откуда таксисту или тем полицейским, что караулят возле дома, знать, чем занимается рыцарь плаща и шпаги Лоран?
      Такси двигается в его направлении - удача, на которую он уже и не рассчитывал. Он прямо-таки вжался в стену здания - конечно, его все равно видно, но может быть, пассажир такси смотрит в другую сторону. Главное теперь, самое главное на свете - увидеть номер такси. Но ближайший уличный фонарь - в добрых пятнадцати метрах отсюда. Машина промелькнула, набирая скорость, он шагнул на тротуар, не отводя от неё глаз. Первые три цифры 874, последняя, возможно, тоже четверка, но уверенности нет. В фосфоресцирующем свете даже цвет машины не разберешь. Но у водителя, кажется, усы. Или это только тень на лице?
      - Я почти уверен - усы, - сказал он Бауму на следующее утро, - Свет был слабый, к сожалению.
      Баум, к удивлению Лорана, просиял своей знаменитой улыбкой:
      - Хорошо поработал, дружок. Это было непросто. Скажи жене, пусть поздравит тебя.
      - Хорошо, господин начальник.
      - И заодно сообщи ей, что работу придется продолжить.
      - Могу я спросить, как долго?
      - Конечно, спросить можешь. Сколько понадобится. А пока ступай. Посмотрим, что нам удастся выяснить в службе регистрации такси.
      Эта служба, знакомая с подобного рода делами, предложила список из восьми машин и их водителей, которые подходили под описание. Алламбо, методично разрабатывая все версии, остановился на пятой машине в списке. Усов у водителя, правда, не было, зато он помнил, что посадил пассажира на улице Леру.
      - Шляпа низко надвинута, - описал он седока, - Это часто бывает, знаменитость какая-нибудь рыскает, где не положено, и боится, что его узнают.
      - И вы не узнали?
      - Нет, я редко телевизор смотрю.
      - Опишите все же, что заметили.
      - Да почти ничего. Вот когда он выходил на площади Бланш - там посветлее, под утро клубы ещё работают, рассмотрел. Худой, я бы сказал, глаза глубоко сидящие, нос длинный и острый.
      - А волосы?
      - Не разобрал.
      - Как насчет рук? Он же расплачивался...
      - Кажется, золотое кольцо было.
      - Вспомните как следует: было или нет? Если да - как оно выглядело?
      - Тяжелое. Золотое, точно. Руки господские - белые. Расплатился быстро и ни слова не сказал. Эдакие типы всегда так - как будто мне до них дело есть, а мне наплевать.
      Больше Алламбо ничего из таксиста не выудил, только ещё тот факт, что пассажир, выйдя из такси, поспешил в сторону улицы Фонтэн.
      - Не такое уж скудное описание, - сказал Баум, ознакомившись, - Вполне соответствует нашему министру.
      - И я так считаю.
      - Теперь мы представляем себе, где он бывает: там всего-то несколько десятков дешевых ресторанчиков, баров, борделей и частных квартир.
      - Все лучше, чем ничего. Просто терпение понадобится.
      - Знаю.
      - Покрутитесь вокруг площади Бланш. Может, он там снова появится.
      Алламбо кивнул.
      - Но наблюдателей по-прежнему всего четверо?
      - Да.
      - Могу я добавить Кальметта? У него есть опыт.
      - А есть гарантия, что Кальметт не пойдет выпить кружечку с приятелями из других секретных служб?
      - Гарантии нет.
      - Тогда остаются четверо.
      - В любом случае, - сказал Алламбо, - ясно, что Лашом всего-навсего навещает какую-то женщину. Или мужчину.
      - Это как раз и подозрительно - когда человек такого ранга ходит на площадь Бланш. Мог бы получить все, что надо, в местах поприличнее.
      - У каждого свои сексуальные выверты, - сказал Алламбо.
      - У некоторых, - возразил Баум, окинув его недовольным взглядом.
      Тот год, когда он готовился стать священником, оставил след в его душе. Может быть, тогда ему не хватило убежденности в своем призвании, но моральным критериям он никогда не изменял. Для удовлетворения собственных склонностей ему вполне хватало скромной и уютной жены, но он прекрасно отдавал себе отчет в том, что даже в тихом и спокойном Версале он исключение, а отнюдь не правило. И тем не менее вполне обычные сексуальные пристрастия других людей удивляли его. Что уж такое замечательное творится на площади Бланш, раз мужчина предпочитает этот сомнительный квартал собственной спальне на авеню Виктор Гюго?
      Ответ Бауму был прекрасно известен, но не нравился.
      - Мне очень жаль, мадам, но не могу с вами согласиться, - сказал Баум, - Кошка и в самом деле хороша, но у неё есть ряд недостатков, на которые я не могу закрыть глаза. К примеру, недостаточно контрастный окрас туловища по отношению к лапам и хвосту.
      Его коллега - судья в версальском клубе любителей кошек не сдавалась.
      - Это самая красивая из балинезиек сил-пойнт, которых мне приходилось судить. Обратите внимание на великолепный желто-коричневый тон. А конечности - темно-коричневые.
      - Недостаточно глубокие тона, - стоял на своем Баум, - И глаза несколько тусклы.
      - Ничего подобного, живой синий цвет.
      - Тусклые, я настаиваю. Нос также окрашен неярко, в коже не хватает пигмента.
      Он сказал это резче, чем намеревался. Непохоже на него - к тому же балинезийская кошка и впрямь красива. Но не в таком он был настроении, чтобы прощать недостатки или мириться с тем, что считал чрезмерным энтузиазмом коллеги.
      - Ставлю семь баллов - не больше - за окрас тела и один балл снижаю за глаза. Нос, так и быть, прощу, - добавил он.
      Дама была слишком удивлена, чтобы спорить: месье Баум сегодня сам на себя не похож.
      Обычно он не позволял неприятностям по службе влиять на свою деятельность по части судейства на кошачьих выставках. Но очень уж плохо обстояли дела на явочной квартире. Застыли на мертвой точке, никакого прогресса. И грозили стать ещё хуже, гораздо хуже - перед тем, как измениться к лучшему. Но, может, перемены к лучшему и вообще не предвидятся, - рассуждал он мрачно.
      Перебежчик оказался крепким орешком. Унылый и необщительный, он с самого начала действовал Бауму на нервы, ежедневные беседы в душной неуютной комнате раздражали, оставляли ощущение бесполезности и безнадежности. Баум и сам чувствовал, что превращается в злого инквизитора, как будто этот человек был врагом, а не вновь обретенным союзником, который просто-напросто старается самоутвердиться.
      Сколько раз на своих знаменитых уроках Баум твердил ученикам: не позволяйте втягивать себя в какие-либо отношения с перебежчиком, не должно быть ни расположения, ни неприязни, он для вас не святой и не грешник. Он перебежчик, только это вас и касается. Пусть он колотит свою жену, обижает детей, предает друзей, хамит вам - все это ничто по сравнению с тем фактом, что он знает, допустим, о военных приготовлениях русских на Ближнем Востоке нечто такое, чего мы пока не знаем. И единственная ваша задача установить, правду ли он говорит... А теперь он, Баум, собственных правил не соблюдает, потому, без сомнения, дело и зашло в тупик.
      - Вам представлены доказательства в виде фотографий и я хочу знать точно, когда мы с женой отправимся в Соединенные Штаты, где будем жить, и каково будет наше материальное положение, - Котов говорил резким, сварливым тоном.
      - Понимаю ваше нетерпение, - отвечал Баум устало, - Но и вы поймите: мы здесь, во Франции, не можем отпустить вас, пока не установим, достоверны или нет ваши сведения.
      - Что значит - достоверны или нет. Фотографий разве недостаточно? Или вам нужно письменное подтверждение от самого агента? Мол, это я лично на снимке, который сделан в Москве, восемь лет работал на русских и продолжаю на них работать, что и удостоверяю собственноручно.
      - Фотографии свидетельствуют о дурном, грязном поведении этого человека, а вовсе не о том, что он шпион.
      - Но это же очевидно. Наши службы не делают снимки ради того, чтобы поместить в альбом. Я сообщил немало подробностей о деятельности вашего кабинета министров и комитета по обороне. Вы что, не способны это сопоставить?
      - Мы работаем в этом направлении.
      - Вы ведь не отрицаете точность моих показаний?
      - Не отрицаю, но и не подтверждаю.
      - А я и не нуждаюсь в вашем подтверждении. Отчеты наших агентов я пересказал вам абсолютно точно. Вы боитесь признаться, что до сих пор не в состоянии определить, кто из ваших ведущих политиков работает на Москву. Тот, на кого у КГБ имеются компрометирующие фотографии, или кто-то другой. И вы ещё раздумываете!
      Баум не стал отвечать. "Дайте ему поболтать, - наставлял он своих слушателей, - пусть поговорит как можно больше. Если он врет, то рано или поздно проговорится. Какое-нибудь несоответствие обнаружится - как при складывании кубиков, если попадается кубик не из той коробки."
      - В Англии вы утверждали, что не можете назвать ни одного агента...
      - Я ведь объяснил: наши агенты в Англии имеют прочное положение. Будь я дураком, скажи лишнее - меня тут же обнаружат.
      - Мне представляется странным, что сотрудник четвертого главного управления сумел заполучить такие фотографии.
      - И это я объяснял: мне их дал приятель из фотолаборатории, мой единомышленник. Вы все у меня норовите выпытать не потому, что вам мало этой информации, а потому, что она чересчур убедительна. На вас не угодишь.
      - Где вы научились американскому?
      - Откуда я знаю? Учил английский - на мой слух это одно и то же, а разве нет?
      - Возможно.
      Баум вытащил из кармана пачку сигарет, зажег одну, глубоко затянулся. Произнес задумчиво:
      - Вы правы: мы не привыкли получать столь очевидные доказательства. Это настораживает.
      - В сотый раз повторяю: КГБ фотографии ради искусства не делает.
      - Так-то оно так, - согласился Баум.
      - Так допросите человека, изображенного на снимках...
      Диалог тянулся вокруг да около, бессмысленно и безнадежно. Собираясь уходить, Баум сказал:
      - Я договорился, что завтра вас навестит жена. Прибудет около трех.
      Он надеялся, что его сообщение обрадует Котова, разрядит атмосферу взаимной неприязни. Но тот радости не проявил. Еще в Лондоне говорили, будто отношения между супругами прохладные.
      Жорж Вавр дважды обращался к премьер-министру за разрешением допросить Антуана Лашома и оба раза получил отказ. Особо доверенные сотрудники ДСТ уже три недели круглосуточно наблюдали за переулками в районе площади Бланш, но Лашом там больше не появлялся. Порывшись в архивах, Баум, обожавший это занятие, не обнаружил ничего, чего бы не знал раньше. Расследование застопорилось. Несварение и изжога, спровоцированные историей с румынами, обострились в связи с делом Котова. А теперь вот он даже не сумел отвести душу на прекрасной выставке кошек длинношерстных пород.
      Возвращаясь домой по улицам Версаля, где гулял ветер, подняв воротник и сунув руки глубоко в карманы, он снова и снова задавал себе вопрос, мучивший его уже несколько недель: что предпринять, чтобы дело этого перебежчика сдвинулось с мертвой точки? Доказать, что он лжет, что его пытаются внедрить? Несимпатичный тип, но нет оснований ему не верить. А время уходит - так или иначе придется принимать решение.
      Он вернулся мысленно к записям Уэддела, который допрашивал Котова в Англии. Обнаружится ли психологическая правда, если оставить в стороне хитроумные вопросы, которые задавались, чтобы сопоставить то, что известно о московских делах западной разведке, с тем, что рассказывает Котов? Что там, в записках, помимо ответов на вопросы с их неуловимым, но многозначительным смыслом? Речь идет о мотивации побега:
      "Допрашивающий (Д): Почему вы не связались с нашими службами заранее, чтобы подготовить побег? Должны были знать, что вам могут не поверить, когда вы явитесь прямо так, с улицы.
      Субъект допроса (С): Собирая в течение некоторого времени материалы, я все-таки не решался на побег.
      Д: Почему?
      С: В Советском Союзе у меня мать и две сестры.
      Д: Только поэтому?
      С: Нет. Еще из-за ситуации с Михаилом Горбачевым и гласностью.
      Д: Но вам нравятся гласность и другие перемены в России?
      С: В России все перемены идут сверху. Для нашего народа это нормально. Гласность - это важно, Горбачева могут скинуть. В кругах КГБ было много разговоров о том, что Горбачева и его группу надлежит убрать. Думаю, так и будет.
      Д: Вы одобряете политику Горбачева?
      С: Нет. Русскому народу нужна сильная рука. Иначе будет хаос. Сталин был сумасшедший, но в основном он действовал правильно. Посмотрите, что творится сейчас в наших республиках.
      Д: Значит, вы сбежали ради гласности?