Глава 8

Калиста беспокойно пошевелилась и слегка застонала.

Граф тут же поднялся с кресла и подошел к постели.

Он увидел, что она все еще не пришла в сознание, лицо ее пылало. Он наклонился и, слегка прикоснувшись пальцами к ее лбу, почувствовал, что у нее сильный жар.

Врач объяснил ему, к чему он должен быть готовым.

— Сколько времени она пробудет без сознания, мсье? — спросил у него граф.

— Трудно сказать, милорд, — ответил доктор. — Надеюсь, что все обойдется и простуда не перейдет в пневмонию, однако в любом случае следует ожидать лихорадки.

— Мне бы хотелось найти опытную сиделку, одну или даже нескольких, — озабоченно сказал граф.

Врач заколебался.

— Пожалуй, сегодня вечером мне не удастся выполнить вашу просьбу, милорд, — ответил он наконец, — но завтра я обязательно пришлю вам одну монахиню, необыкновенно опытную сиделку, лучшую из всех, кого я могу вам порекомендовать.

— Благодарю вас, сегодня я справлюсь сам, — сказал граф.

— Очень рад, — ответил доктор.

Он снабдил графа подробными указаниями, какие лекарства следует дать Калисте в случае, если она придет в себя. Затем, напоследок еще раз пощупав ее пульс, заметил:

— Мадемуазель молода, и организм, я полагаю, у нее крепкий. Думаю, что испытания, которые она перенесла, не скажутся на нем губительно.

— Остается только надеяться, что вы правы, мсье, — ответил граф.

— Все в руках Божьих, милорд, — бодро ответил доктор.

Трэвис просил, просто умолял графа позволить ему подежурить около Калисты.

— Вам необходим отдых, милорд, — убеждал он своего господина. — Вчера у вас был тяжелый день, и вы почти не спали ночью, когда мы плыли через Ла-Манш.

— Я прекрасно выспался, — возразил граф, — и предпочитаю сам ухаживать за мисс Чевингтон.

— Если вам понадобится моя помощь, милорд, позвоните, и я сразу приду.

— Я нисколько не сомневаюсь в этом, Трэвис, — ответил граф. — Спасибо тебе за все.

Камердинер помог ему раздеться и накинуть длинный роскошный халат, великолепие которого производило несколько странное впечатление в стенах маленькой, скромной гостиницы. Пройдя в спальню Калисты, граф проверил, приготовлено ли на ночь все, что может ему понадобиться, все ли у него под рукой.

Лекарства, прописанные доктором, выглядели не слишком аппетитно, но граф надеялся, что они окажутся весьма полезными.

На столике у кровати стоял свежеприготовленный лимонад на тот случай, если Калиста придет в себя и попросит пить; по настоянию графа хозяйка прислала только что сваренный, питательный бульон; его поставили в корзинку с сеном, чтобы он не остыл.

Граф прекрасно помнил, как голоден был Кентавр, когда девушка отослала лошадь в его конюшни, и он не сомневался, что она истратила все свои деньги, до единого пенни, прежде чем принять такое отчаянное решение и прийти на берег Серпентина.

Бульон, как сообщила хозяйка, был гораздо более питательный, чем полдюжины бифштексов, и, когда на кухне его сняли с плиты и поставили в корзинку с сеном, он еще кипел. Граф был уверен, что он еще не скоро остынет, не раньше, чем через несколько часов.

Калиста опять застонала и беспокойно задвигалась, разметавшись на подушках.

Она попыталась сбросить с себя одеяло, но граф бережно укрыл ее снова, зная, что тепло сейчас — самое главное для нее.

В небольшой спальне с низким потолком было довольно жарко, и ночь, к счастью, тоже стояла теплая.

После ухода врача граф побеседовал с Чарльзом Грином; от него он узнал, что ночью на той высоте, куда поднялся шар, было невероятно холодно.

Чарльз Грин и двое товарищей, летевших с ним, закутали девушку в теплые пледы, которые были у них с собой, а один из них даже отдал ей свой подбитый мехом шлем.

Граф от всей души поблагодарил воздухоплавателя; он понимал, что для аэронавтов Калиста была докучным бременем, лишней обузой, хотя Чарльз Грин иногда брал с собой в полет женщин.

Его собственная жена была опытным аэронавтом и сопровождала его почти во всех перелетах.

Воздухоплавателям не терпелось поскорее попасть в Париж, чтобы передать письмо лорда Пальмерстона министру иностранных дел Франции, а также вручить французским журналистам статьи и заметки с описаниями коронации, которые они привезли с собой специально для парижских газет.

Не успели они закончить свой обед, как в гостиницу прибыли высокопоставленные правительственные чиновники. Они обратились к мистеру Грину с приветствиями и заявили, что Париж восторженно аплодирует его новому достижению в воздухе, а премьер-министр готов принять его, как только он прибудет.

Все тут же засуетились, спеша поскорее уехать и не обращая больше особого внимания на Калисту; граф понял, что они рады избавиться от ответственности. Он подумал, каково пришлось бы ей, если бы его здесь не было.

Хозяин гостиницы и его жена сразу поняли, что перед ними аристократ и притом — человек не бедный, а потому просто из кожи вон лезли, чтобы ему угодить, ревностно выполняя все его распоряжения.

Не только его верный камердинер Трэвис вызывался дежурить у постели Калисты; свои услуги предлагала и горничная, и даже сама хозяйка. Но граф ни за что не хотел расстаться со своими правами, никому не уступая места у постели больной, твердо решив целиком и полностью взять на себя все заботы о ней.

Глядя, как тревожно она спит, как мечется на подушках, точно не находя удобного положения, он еще раз ощутил ее слабость и незащищенность.

И снова его захлестнуло такое страстное желание быть рядом с ней, защитить от всего на свете, какого он никогда прежде не испытывал. Он хотел уберечь ее не только от невзгод и лишений, от страдания физического, но и от сердечных мук и терзаний, от страдания душевного. Он хотел оградить ее от всего плохого, что только есть в мире, не позволить ни обидам, ни боли коснуться ее, нарушить ясный покой ее души, и он знал, что до тех пор не сможет обрести счастья, пока она не станет его женой.

Светлые, легкие завитки волос упали ей на глаза, и он, нежно склонившись над нею, мягко и бережно убрал их с ее лба.

— Мне… х-холодно, — еле слышно пробормотала она в забытьи, — мне так… холодно! Я падаю! Я боюсь… упасть!

— Все хорошо, не бойся! — проникновенно проговорил граф. — Тебе тепло, с тобой ничего больше не случится, успокойся, Калиста, не бойся, ты не упадешь. Теперь ты в полной безопасности, и я здесь, с тобой. Успокойся, все хорошо!

Сбрасывая одеяло, она вдруг резко рванулась в сторону и громко закричала:

— Держите вора! Остановите его!.. Помогите!.. О, пожалуйста, прошу вас, остановите его, остановите!

Итак, он оказался прав в своих предположениях: ее обокрали. Тихо и ласково он начал успокаивать ее:

— Не волнуйся, Калиста, спи! Тебе больше не о чем тревожиться! Успокойся, тебе ничто больше не угрожает, все позади!

— Кентавр… Кентавр… что же нам теперь делать? — Она говорила чуть слышно, и голос ее, как заметил граф, звучал робко и испуганно. — Ты голоден… О, дорогой мой… Я не могу этого вынести, ты не должен голодать… я тоже хочу есть… но у нас нет денег… совсем ничего… ни пенни! — Девушка на минутку умолкла, потом снова заговорила:

— Я… люблю… его! Я люблю его… Кентавр, но я не могу сказать ему об этом… Он не хочет быть ничем связанным… Ему нравится быть свободным… Он не должен узнать… Он никогда не должен узнать… никогда… что я… люблю его.

Голос ее звучал так надрывно, в нем слышались такая мука, такая боль, что граф, не выдержав, наклонился и обнял ее.

Она отчаянно рванулась и прижалась к нему, пальцы ее изо всех сил сжали край его парчового халата.

— Помоги мне… Кентавр, — прошептала она. — Я так несчастна… я в отчаянии… мне так плохо без него! Но мы с тобой ничего не можем сделать… ничем тут не поможешь… мы можем только уйти… Моя любовь будет только помехой., если он узнает, это будет мешать ему… Нет! Я не могу этого вынести, только не это! Не могу… вынести…

Граф крепче сжал ее в своих объятиях, а она продолжала говорить так тихо, с таким безнадежным отчаянием в голосе, что сердце его разрывалось, когда он слушал слетавшие с ее губ невнятные слова.

— Он никогда… никогда… не должен узнать об этом. Это должно остаться… в тайне. Он прав… он совершенно прав. Кентавр… мы с тобой не можем… прожить самостоятельно. Ты голодаешь, и я тоже очень хочу есть… Если я отдам тебя ему… он позаботится о тебе.

Она тихонько вздохнула, и острая невыносимая боль пронзила сердце графа, когда она прошептала:

— Без… тебя и… и без него, Кентавр.«мне больше ничего не нужно! Мне остается только… умереть, Кентавр… умереть…

Граф нежно и крепко прижал ее к себе.

— Ты не умрешь, — ласково, успокаивающе произнес он. — Ты будешь жить, Калиста, ты обязательно будешь жить! Успокойся, спи, теперь все будет хорошо! Я обещаю тебе, слышишь, все будет хорошо!

Казалось, будто слова его проникли в ее затуманенное сознание, и девушка теснее прижалась к нему.

Потом она прошептала так тихо, что граф едва мог расслышать ее слова:

— Я… люблю… его! Люблю его… всем сердцем… Люблю!

Монахиня вошла в спальню, неся в руках огромную вазу, полную лилий.

Калиста села на постели и тихонько засмеялась от счастья.

— Как чудесно! Я так люблю лилии!

— Я тоже, — ответила монахиня. — Это цветы Богоматери, в них есть какая-то особая чистота и святость.

— Я люблю этот нежный аромат, — сказала Калиста.

— Я поставлю их у вашей постели, — улыбнулась монахиня и поставила вазу на столик возле кровати.

Это была немолодая уже женщина — лет сорока, если не больше, — с добрым открытым лицом, в платье сестер Ордена Святой Девы Марии, которые все свое время и силы отдают уходу за больными и престарелыми.

С тех пор как неделю назад к Калисте вернулось сознание, она успела всей душой привязаться к женщине, у которой не было ничего, кроме ее призвания и желания служить другим.

— Его светлость уже вернулся? — спросила девушка.

— Он приехал из Парижа примерно четверть часа назад, — ответила монахиня. — С ним еще один джентльмен; сейчас они вместе обедают внизу.

— Я съела все, что вы принесли мне на ужин, — сказала Калиста. — Если я останусь здесь еще хоть ненадолго, я ужасно растолстею. Тут все так вкусно!

Монахиня улыбнулась.

— Значит, вы поправляетесь, та petite16. Доктор сказал, что завтра вам уже можно будет встать, но вы не должны переутомляться.

— Я прекрасно себя чувствую, — ответила девушка, — и мечтаю только поскорее выйти на воздух, на солнышко! Я устала лежать в постели.

Монахиня рассмеялась.

— Ну что ж, кажется, вы уже действительно совсем здоровы и больше не нуждаетесь в моих услугах.

Калиста взглянула на нее с тревогой:

— Вы ведь не покинете меня?

— Завтра я уже не приду сюда, — ответила монахиня. — Есть другие больные, которые нуждаются в моей помощи, а вы сами сказали, что уже поправились.

— Но я не хочу расставаться с вами! — воскликнула Калиста. — Вы были так добры, так бесконечно добры ко мне!

— Я ухаживала за вами и делала все, что в моих силах, чтобы помочь вам, — возразила монахиня, — но у нас в Ордене не принято слишком привязываться к своим подопечным. Если бы мы отдавали людям всю свою сердечную привязанность, слишком больно было бы потом расставаться с ними.

— Мне страшно подумать о прощании, — с тоской сказала девушка.

— Милорд позаботится о вас. Он очень любит вас, только о вас и думает, и он очень переживал, когда вам было плохо.

Калиста ничего не ответила, слегка потупилась, и тень от ее темных ресниц легла на бледные щеки.

Да, монахиня была совершенно права — граф был необыкновенно внимателен к ней во время ее болезни.

Они поменялись ролями: теперь уже граф сидел у ее постели, рассказывая обо всем, что происходит в мире, за пределами четырех стен ее спальни; теперь он играл с ней в шахматы и приносил разные книги.

Сначала Калиста была так слаба, что не могла даже разговаривать с ним. Однако юность брала свое, и силы девушки быстро восстанавливались. С каждым днем — можно даже сказать, с каждым приемом еды, которая была здесь необыкновенно вкусной и питательной, — она становилась все крепче; здоровье возвращалось к ней прямо на глазах.

Граф пока что не задавал ей никаких вопросов, не расспрашивал о том, что с ней случилось, но Калиста понимала, что рано или поздно им все равно придется поговорить об этом.

Ей следует как-то объяснить ему, почему она убежала от него, как оказалась на берегу Серпентина и как она могла совершить очередную глупость, улетев на воздушном шаре.

Одна только мысль о том, что она пережила тогда, приводила ее в содрогание.

Сначала у нее просто дух захватило, и с замирающим от восторга сердцем она смотрела, как шар поднимается в небо все выше и выше, земля уходит все дальше, уменьшается, и все люди, а вместе с ними и граф, превращаются в тающие на глазах крохотные фигурки.

Но по мере того как шар продолжал набирать высоту, Калиста вдруг остро ощутила, что одета она явно неподходяще для такого путешествия На ней было тоненькое муслиновое платье — и ничего такого, что могло хоть как-то защитить голову от гулявшего на высоте ветра.

Чарльз Грин, конечно же, бранил ее за отчаянную и неосторожную выходку.

— Как могли вы поступить так глупо, так нелепо, как вас только угораздило подняться с нами в воздух? — бушевал он.

— Помнится, несколько лет назад то же самое проделал какой-то мальчишка, — заметил один из аэронавтов.

— Это совсем другое дело! — отрезал Чарльз Грин. — Он повис на крепежной веревке, так что пришлось втянуть его на борт — что же еще оставалось делать?

— Ну что ж, теперь у нас появился еще один» заяц «, на этот раз — барышня, — улыбнулся кто-то. — И у нас точно так же, как и тогда, не было другого выхода.

Что правда, то правда, подумала Калиста, не выбрасывать же им ее за борт! Когда зубы ее застучали от холода, и она начала дрожать, гнев Чарльза Грина поунялся, и он заботливо укутал ее во все теплое, что только нашлось под рукой.

Спустилась ночь, холод становился все сильнее, он пронизывал Калисту насквозь, и она никак не могла согреться.

Позднее, когда из шара перед снижением стали постепенно выпускать воздух, Калиста испугалась так, как она еще не боялась никогда в жизни. Что, если они упадут на дерево? — думала она. Или опустятся прямо в озеро?

Она замерла от ужаса.

Калиста знала, что ей некого винить, кроме самой себя. Но когда она увидела графа рядом с собой на высоком берегу Серпентина в тот самый момент, когда она уже совсем было решилась прыгнуть в глубокую, темную воду озера под мостом, девушка была так потрясена, что у нее не было времени на раздумья.

Единственной ее мыслью было — бежать от него, бежать как можно скорее! Бежать, чтобы ему не пришлось связывать себя этой ненужной ему помолвкой, чтобы он не смог догадаться, почему она убегает от него, именно от него в первую очередь.

Она уже слишком хорошо знала, что он думает об их предполагаемом браке. Конечно, он был благороден, учтив и любезен, но у него не было никакого желания связывать себя семейными узами.

Он хотел быть свободен, а она никогда не приняла бы того варианта брака, который он предлагал ей.

Она слишком любила его, чтобы вынести одно только предположение о размеренной семейной жизни на основе» общих интересов»и «разумного желания» дать как можно больше радости друг другу.

— Я люблю его! Люблю! — шептала она, сознавая, что жить с ним, понимая, что он женился на ней только из жалости или по необходимости, было бы для нее самой страшной пыткой.

«Мне не нужно ни его сочувствия, ни сострадания, — думала Калиста, — мне нужна любовь, только его любовь, больше ничего! Какая еще боль может сравниться с этой — любить человека всей душой, всем сердцем — и не находить взаимности!»

Монахиня, уже одетая в дорогу, в своей длинной черной накидке, вернулась в комнату.

— Au revoir, ma petite.17.

Для меня было большим удовольствием узнать вас, и да пошлет вам Господь счастье, здоровье и благополучие на долгие годы!

— Благодарю вас! — ответила Калиста, подумав про себя, что вряд ли это случится. — Большое вам спасибо, сестра Тереза, за то, что вы так ласково, с такой добротой ухаживали за мной и вернули мне здоровье.

Калисте очень хотелось поцеловать монахиню, но она чувствовала, что это не совсем уместно. Поэтому девушка просто горячо пожала ей руку, и в глазах ее блеснули слезы, когда сестра Тереза вышла из ее спальни.

«Итак, я осталась наедине с графом», — со страхом подумала Калиста, размышляя, что он намерен делать теперь, когда она уже окончательно поправилась и ее можно увезти из гостиницы.

Она услышала, как он поднимается по лестнице, и взволнованно переплела пальцы, нервно сжимая их по мере того, как шаги становились все ближе.

Сестра Тереза уже причесала ее перед обедом; на девушке была одна из тех чудесных, украшенных вышивкой шелковых ночных рубашек, которые граф купил ей в Париже; на плечи она накинула мягкую шелковую шаль, по краям отделанную кружевом.

Кроме лилий в спальне было еще множество других цветов.

Каждый день граф приносил ей розы и гвоздики всех цветов и оттенков; он покупал их на цветочном рынке в Париже или у цветочницы, расположившейся со своими корзинами на ступенях церкви Мадлен.

Комната, пришло в голову Калисте, больше напоминала теперь беседку, чем спальню. С замиранием сердца ожидая, когда войдет граф, она надеялась только, что покажется ему достаточно привлекательной.

Щеки ее слегка порозовели, и она не выглядела уже такой осунувшейся, как в тот день, когда она, в первый раз почувствовав себя лучше, попросила дать зеркало.

Дверь открылась, и вошел граф.

Калиста сразу обратила внимание, как элегантно он выглядит в своем строгом вечернем костюме, каким кажется высоким и широкоплечим в этой низенькой комнатке.