Отделение эстетической хирургии

Гринвудский мемориальный госпиталь

Чикаго, Иллинойс

Страдающий человек подозрителен. Человек, у которого что-либо не в порядке, наверняка сам не в порядке. Не зря пел в свое время то ли Боб Дилан, то ли Пит Сиггер, то ли кто-то еще… неважно, важен смысл: «Раз на дне ты — подонок ты есть». Протестантский Бог — а он-то и создал современный мир — любит лишь тех, кто удачлив в делах, и поди-ка разберись, где тут яйцо, а где курица: удача ли сопутствует тебе из-за божьей любви, или Бог, как всякий нормальный обыватель, начинает относиться к тебе с уважением лишь после того, как ты добился успеха… Не зря же единственным достойным ответом на вопрос: «Как дела?», или «Как здоровье?», или даже «Как самочувствие?» — пусть тебя хоть электропоезд только что переехал на глазах у всех — является бодрое «О'кэй!» Попробуй ответить иначе — тебя не поймут. На всякий случай даже отойдут подальше, пожимая плечами: «Малый не в себе, с ним лучше не связываться».

Больной человек подозрителен. В наше время, когда медицина достигла поразительных успехов, болезнь — признак либо нищеты, либо дурного характера, непростительной нерасторопности, ипохондрии какой-нибудь; а от человека, у которого дурной характер, добра не жди. Лучше с ним и не связываться.

А теперь подозрительными становятся и вполне здоровые, просто некрасивые люди. Прогресс.

Если человек, уродившийся — или ставший — неприятным для глаз окружающих, не в состоянии изменить подобного положения вещей, раскошелившись на пластическую операцию, если он немилосердно заставляет окружающих терпеть свой неправильный облик это неоспоримо свидетельствует то ли о его плачевном финансовом положении (можно даже не интересоваться состоянием его банковского счета и так все ясно с первого взгляда), то ли о его патологически дурном вкусе; настолько дурном, что…

Что?

Правильно. Что лучше с этим человеком не связываться. Он явно неплатежеспособен. И вполне может выкинуть такой фортель, что любой нормальный налогоплательщик только руками разведет…

Отделение эстетической хирургии Гринвудского госпиталя города Чикаго напоминало конвейер по сборке людей, внешность которых, вне зависимости от возраста, вызывает симпатию, уважение и доверие. Не так давно подобный вид услуг показался бы чудом; сейчас каждый из семи хирургов отделения выпекал по дюжине чудес в день. От начала рабочего дня и до самого его завершения каждый из них был машиной чудес, крутящейся без передышки, без малейшей паузы; быть человеком полагалось только в свободное от работы время. Впрочем, все работают так, не только хирурги. Работающий человек должен быть машиной, иначе он не надежен. С ним, как легко понять, тоже лучше не связываться.

Только вот отличить человека-машину от человека, пошедшего на поводу у собственных желаний и соображений, очень трудно; собственно, только по последствиям его действий можно раньше или позже уразуметь, что с кем-то из механических в рабочее время людей при том, что дома или в дружеской компании они замечательные люди, веселые, дружелюбные, у них все О’кэй! — произошел сбой.

Но ведь и последствия можно спрятать…

Дипломированная медсестра Ребекка Уэйт вошла в бокс с улыбкой на широком, добром лице и мягко, задушевно — как всегда! — произнесла:

— Здравствуйте, мисс Холл.

Громоздящийся чуть ли не до потолка, раздутый, как воздушный шар, живот лежавшей на каталке мисс Холл был разрисован сложными спиралями. Эрудит, вероятно, припомнил бы вид Стоунхенджа с самолета или планетарную систему Птолемея с ее эпициклами. Сестра Уэйт не была эрудитом; для нее все эти линии были именно тем, чем они и являлись на самом деле — прорисовкой будущих надрезов, которые должен через несколько минут сделать хирург, чтобы отсосать подкожный жир.

— Меня зовут Ребекка Уэйт. Я буду готовить вас к операции.

При слове «операция» рыхлое лицо мисс Холл слегка перекосилось. Близкое будущее явно не будило в ней радостного возбуждения; скорее, наоборот.

Но чего не сделаешь, если этого требует время…

Время требует быть красивой. Как в рекламах.

— Скажите, а больно будет? Сестра Уэйт вновь улыбнулась:

— Вы ничего не почувствуете.

— Правда?

— Правда. Я видела десятки таких операций. Сотни. Все закончится через полчаса, и вы будете уже совершенно иной.

— Совершенно?

— Ну, вы понимаете, в каком смысле. Ваша фигура… она станет еще лучше.

Профессиональный такт был в крови Ребекки Уэйт. Даже в этой ситуации она не могла себе позволить фразы, которая намекала бы, будто в настоящее время фигура мисс Холл не хороша. Она сказала: «Будет еще лучше». Мисс Холл это оценила:

— Как вы предупредительны.

— Точно так же, с той же самой предупредительностью пройдет и сама операция. Не будет даже крови. А уж о боли и говорить не приходится. Доктор Ллойд прекрасный хирург с огромным опытом. Вы в хороших руках.

— Ох, скорей бы все кончилось…

— Все скоро кончится.

Ни сестра, ни пациентка не почувствовали двусмысленности этой фразы.

Ребекка Уэйт снова улыбнулась, взялась за ручки каталки и мягко потянула ее к двери в коридор. Развернула. Открыла дверь. Каталка шла бесшумно и мягко.

— Сейчас, — успокоительно говорила сестра Уэйт, — вам сделают инъекцию транквилизатора. А прямо перед операцией уже сам доктор введет вам физиологический раствор и анестезирующий препарат. Можете не беспокоиться. Лучше всего — начинайте думать, каким будет ваш новый гардероб. Подобные мысли отвлекают лучше всего. Вы и сами не заметите, как на третьем или четвертом платье перестанете испытывать хотя бы малейшую тревогу.

— Спасибо, сестра, вы очень любезны…

Доктор Ллойд с каким-то ожесточением мыл руки. Он и всегда-то был чистюлей и большим педантом — но сейчас, склонившись над раковиной, он тер и драил свои пальцы жесткой щеткой, словно хотел домыть их до самых костей.

— Пациентка готова к операции по удалению жира, мягко сказала сестра Уэйт. Хирург, стоявший к ней спиной, не обернулся. Он был, казалось, не вполне в себе — но сестра Уэйт не могла сказать этого наверняка. Люди — все-таки, увы, не машины. Может, у мистера Ллойда заболела собачка.

— Хорошо, — отрывисто бросил хирург.

— Она ждет в пятой операционной.

— Что у меня еще на сегодня?

— Изменение формы черепа и блафалостомия.

— Эти пациенты тоже подготовлены?

— Еще нет.

— Займитесь тогда ими. Чтобы без проволочек… Череп — в третью… Я хотел бы сегодня утром провести как можно больше операций.

Доктор Ллойд не любил вида крови. Он любил лечить и любил получать за это деньги — а косметические операции приносили весьма большие деньги; но вида крови не любил. Однако сейчас в него словно бес какой вселился. Он тер и тер пальцы и с каким-то болезненным любопытством и даже, пожалуй, с удовлетворением, с удовольствием наблюдал, как из-под немилосердно продранной кожи проступает его собственная кровь. Больше, больше…

Вот в раковину упала первая рубиновая капля.

Стремительная струя воды смахнула ее в черные теснины канализации.

Кровь и нечистоты стоят друг друга. Как много лишней грязи в людях! Отвратительной… дурно пахнущей…

Доктор Ллойд сунул руки под кран, и вода окрасилась розовым.

… — Ну, как вы себя чувствуете? — спросила, входя, сестра Уэйт.

Мисс Холл слабо улыбнулась.

— Что вы сейчас покупаете?

— О, я уже все купила…

— Все купить невозможно.

— Все, что хотела…

— Скажу вам как женщина женщине — это тоже невозможно.

— Наверное… Но я буквально засыпаю. Где же доктор?

— Мне очень жаль, мисс Холл, но я сама не могу понять, он уже должен быть здесь. Я подготовила следующего пациента…

Именно возле этого следующего, в операционной, на дверях которой стояла крупно написанная белой краской цифра 3, и находился сейчас доктор Ллойд. Косметические операции хирурги проводят в одиночку, поскольку ничего особо опасного в них нет; сложное есть, а опасного — нет, все с поверхности, все безобидно… Из одной операционной в другую. Конвейер. В большом холле, куда выходят двери пяти операционных, можно следить за ходом любой идущей в данный момент операции по телевизорам, подвешенным над дверями операционных; ведется постоянная видеосъемка — для учеников, для будущих поколений… ну, и так, на всякий случай.

Доктор Ллойд часто и хрипло дышал, лицо его блестело от пота, и на кончике носа вздрагивала и подпрыгивала от резких движений потная капля. Пациент был без сознания, под общим наркозом, и на гладко выбритом черепе его тоже красовались сложные симметричные кривые, от темени и до затылка. Но доктор Ллойд не обращал внимания на заботливо нанесенные аккуратные подсказки. Халат его был залит кровью. Крупные брызги крови стекали по его лицу, до глаз укутанному марлевой повязкой. Обеими руками крепко стискивая рукоять костной пилы, доктор Ллойд торопливо и энергично, словно боясь не успеть свершить нечто донельзя важное и нужное, распиливал заботливо подготовленного сестрой Уэйт пациента через живот пополам.

Сестра Уэйт, пошедшая поискать доктора, опоздала. На экране висящего над дверью третьей операционной монитора было отчетливо видно, как доктор Ллойд окончательно располовинил брюшную полость беспомощного человека на операционном столе; именно в момент, когда непристойно и никчемно обнажились мокрые складки сизых вспоротых кишок, Ребекка, глядя на экран и молотя кулаками в дверь операционной, в первый раз отчаянно крикнула:

— Доктор Ллойд!

Потом этот вопль еще не раз повторили набежавшие со всех сторон врачи и служители; общими усилиями они выломали запертую дверь. Но доктор Ллойд уже управился. Когда в операционную ворвались люди, он, с пилой в правой руке, стоял над пациентом неподвижно; на звук прыгнувшей внутрь помещения двери он обернулся и безумным взглядом встретил замерших на пороге потрясенных людей. В тишине выпущенная им из обессилевшей руки пила ударила в пол оглушительно.

— Этому бедняге, я полагаю, конец, сказал доктор Ллойд и сдернул с лица забрызганную кровью маску.

…Скалли смотрела на доктора Ллойда, и Малдер смотрел на доктора Ллойда; а его адвокат исподлобья смотрел на них. А доктор Ллойд ни на кого не смотрел. Лицо его было мертвенно-серым, глаза глядели куда-то в стену. Но все равно теперь это вновь был взгляд нормального человека ошеломленного, раздавленного свалившимся несчастьем, но не безумца.

— Как еще это можно назвать? — тихо проговорил он. — Когда ты в собственном теле… и в то же самое время вне его. Будто смотришь со стороны… и ничего не можешь сделать, тело не повинуется… творит, что хочет. Ни малейшего контроля за своими действиями. Я понимал, что творю с этим беднягой, я все, все понимал… но только каким-то краешком сознания. А двигало мною лишь одно: чтобы было как можно больше крови. Как можно больше. Не знаю…

Он осекся. Агенты подождали, надеясь, что он продолжит, но он так и не закончил начатуюфразу. Похоже, он не знал, чего он не знает. Ничего.

Впрочем, в такой ситуации трудно было ожидать иного. Никто бы ничего не знал.

— Как это еще можно назвать? — проговорил наконец доктор Ллойд.

— Вселение демона или духа, правильно? — понимающе подсказал Малдер. Скалли покосилась на него, но смолчала. — Подобные состояния рассудка наблюдались неоднократно, но объяснений так и не было найдено… да и понимали их превратно.

Адвокат брюзгливо дернул щекой.

— Мне это не выстроить в качестве защиты, — деловито и честно сказал он. — Так что я советую своему клиенту не разговаривать с вами. Вы поняли, мистер Ллойд?

Тот лишь удрученно кивнул, по-прежнему глядя в пространство.

— А вам я был бы крайне признателен, — адвокат со значением заглянул в глаза сперва Скалли, потом Малдеру, — если бы вы все свои вопросы адресовали адвокату. Мне.

— Доктор Ллойд, — тут же спросила Скалли, — скажите, вы сейчас принимаете какие-нибудь лекарственные препараты?

Доктор Ллойд помолчал, собираясь с мыслями.

— Иногда я принимаю снотворное… не часто, нет. Только если очень утомлен. И еще… еще — лекарство от повышенной кислотности желудка. По рецепту. Его мне выписал специалист.

«Как это прозвучало! подумал Малдер. — Если специалист — стало быть, все в порядке. Гарантия. Как будто сам доктор Ллойд не специалист. По эстетической хирургии…»

Вслух он, конечно, ничего этого не сказал.

Потому что мир держится на специализации, и если люди перестанут верить в специалистов — все рухнет. Потому что дилетанты стократ хуже специалистов. Дилетант может подчас быть талантливее специалиста — но специалист всегда более ответственен и потому более осторожен, более предусмотрителен, более предсказуем. Он куда лучше дилетанта представляет себе все сложности и все тупики своей профессии…

Впрочем, сегодня доктору Ллойду не повредило бы чувство ответственности хотя бы дилетанта-костоправа; но тут был особый случай.

Правда, еще не понятно, какой именно.

— Может, мы проверим дозировку? мягко спросила Скалли. — Вы правильно ее соблюдаете?

— Да, безжизненно уронил доктор Ллойд. — Я очень аккуратен.

Это тоже прозвучало, если учесть предшествовавшие события, немного претенциозно.

Видимо, это почувствовали все, потому что адвокат опять беспокойно шевельнулся и сказал настойчиво:

— Я полагаю, вы уже вполне представили себе хронику событий и действий моего клиента.

— О да, — ответила Скалли.

— Вы также вполне уже могли уяснить себе, что мой клиент вполне готов сотрудничать со следствием, насколько это в его силах.

— Вполне могли, — согласился Малдер серьезно. — Я полагаю, мы все уяснили.

Адвокат просиял; он был высококлассным и высокооплачиваемым специалистом — а поэтому то, что его клиент, отнюдь не находившийся под действием алкоголя или наркотиков, вполне, судя по всему, вменяемый, какой-то час назад прямо на операционном столе распилил доверившегося ему человека, похоже, не трогало его ничуточки. Он делал свое дело. От начала рабочего дня до последней его минуты.

— Очень рад, — сказал он.

Малдер поднялся со своего кресла. Скалли чуть помедлила и тоже встала но все-таки не удержалась, чтобы уже на выходе не задать последний вопрос, который, наверное, казался ей очень важным:

— Доктор Ллойд, вы сказали, что принимаете снотворное. Скажите, а сколько вы спали перед операцией?

Доктор Ллойд озадаченно поднял голову. Мельком посмотрел на адвоката. Тот едва заметно качнул головой.

Отрицательно. Запретительно даже. И Скалли, и Малдер прекрасно отследили эту короткую беззвучную консультацию.

Потрясение доктора Ллойда проходило. Быстро проходило. Совесть штука хорошая и полезная, пока не начинает вторгаться в жизненно важные области и мешать чему-то главному. Убитого не вернешь — а жить-то надо.

Специалист не велел отвечать. — Я… знаете, я точно не помню.

Адвокат не сумел сдержать удовлетворенной улыбки.

…Слава Создателю, Америка не Зимбабве и не Верхняя Вольта. Если кто-то не хочет рассказывать о себе и отвечать на вопросы, которые ему задают отнюдь не в расчете услышать «О’кэй» и вернуться к собственным делам, тогда есть множество способов выяснить о нем правду иными путями. Есть личные дела, есть истории болезней, есть послужные списки, есть идентификационные карты и чековые книжки, есть водительские права, наконец… На всякий яд есть противоядие. На всякий меч латы, и на всякие латы — меч. Жизнь общества — это баланс мечей и лат.

Правда, есть, говорят, страны, где латами называются денежные единицы. Если это правда — там подобные фразы приобретают иной, удивительный смысл… и притом поразительно верный.

Словом, чем больше у человека прав хранить молчание — тем больше у общества возможностей узнать про него все и без его помощи. Пытки и доносы нужны лишь там, где плохо налажены учет и контроль.

Скалли и Малдер шагали по длинному коридору госпиталя. Скалли на ходу пролистывала бумаги доктора Ллойда.

— Снотворное, которое он принимал, деловито сообщала она, называется самонил.

— Я слышал о нем.

— Оно довольно популярно, потому что воздействует прямо на центральную нервнуюсистему и его продукты распада не откладываются в тканях. Побочные эффекты не выявлены. Конечно, снотворные препараты вообще вещь противоречивая… Известны случаи возникновения пристрастия именно к этому лекарству. Но не устойчивого привыкания. Наркотическим действием не обладает, и последствий, подобных последствиям употребления наркотиков, не замечено.

— Давно он глотал это снадобье? Скалли перевернула лист.

— Он начал пользоваться этим препаратом пять лет назад и… о боже!

— Что такое?

— Выпил довольно много. Девятнадцать упаковок по сто таблеток в каждой.

— Ух ты…

— Да. Действительно «ух ты».

— И это, по-твоему, не привыкание?

— Не обязательно. Может быть, лекарство хорошо помогало ему все эти годы — и то,

что ему не требовались все большие и большие дозы, как раз говорит о том, что привыкания не возникло, а просто это лекарство ему подходит. Тут возможна двоякая интерпретация… Хотя, конечно…

— С одной стороны, — пробормотал Малдер, — с другой стороны… Нельзя не признать, но следует учесть…

— Сама жизнь противоречива, — философски заметила Скалли.

— Это точно, — ответил Малдер. — Получается, что пять лет он принимал, по меньшей мере, одну таблетку в день, а в среднем — и того больше. И в отпуске, и по выходным, и после дружеских вечеринок… Пристрастие?

— Которое вполне могло повлиять на его способности надлежащим образом выполнять свои обязанности, — заключила Скалли. — Да, что тут скажешь. Очень может статься.

Они подошли к двери операционной, заклеенной предупредительной желтой лентой, и Малдер с силой дернул ленту на себя. Та с хрустом лопнула — путь к месту преступления был свободен.

Или то было не преступление, а несчастный случай?

Или что-то еще?

— Жизнь от самого момента зачатия естьне более, чем медленное умирание, — сказал Малдер. — Ты это имела в виду?

— Не знаю, — ответила Скалли. Ей не хотелось входить в залитую кровью операционную. — Хорошо, что, как правило, очень медленное…

Они вошли. Скалли затошнило.

— Да, — пробормотал Малдер, невольно понизив голос. Наделал доктор кровушки… Как это у классика? «Кто бы мог подумать, что в старике столько крови»?

— Он был еще совсем не старик, — пробормотала Скалли.

— И чем ему не понравился его собственный череп? Ходил бы сейчас себе с природным черепом и горюшка не знал, играл бы в бейсбол, пил бурбон…

— Малдер, не надо, пожалуйста.

— Прости. Скажи, там не указано, сколько операций вообще проводил доктор Ллойд?

— Судя хотя бы по расписанию на сегодня, — Скалли с удовольствием углубилась в бумаги, чтобы не видеть операционной, — сотни.

— И ни одного смертного случая?

— Более того, ни одной опасной ситуации. Гарантированныйуспех. Изменение фигуры, формы носа, ушей…

— До какой же степени нужно насмотреться журналов с красотками и красавцами, чтобы этак нот ненавидеть собственные нос или уши? Своей волей лечь под нож… когда ничего не болит, не беспокоит и не отваливается. Удивляюсь я. Жизнь действительно противоречива, Скалли, действительно…

— Послушай, Малдер, — они так и стояли у двери и, похоже, не имели ни малейшего желания двигаться дальше, — в конце концов, если у человека некрасивые зубы, он же их улучшает? Подпиливает, осветляет, даже ставит коронки… К этому ты привык, и это не вызывает у тебя протеста. А вот нос и уши — это внове, и ты брюзжишь…

— Скалли, я просто очень хорошо представляю, как трудно нам станет работать, когда уши, черепа, носы и прочие существенные части тела станут одинаково красивыми у всех честных граждан Америки. И у всех нечестных тоже. Попробуй-ка составить словесный портрет… Уши Фрэнка Синатры, нос Пола Анки, подбородок Джона Леннона, лоб Элвиса… А тебе скажут в первом же полицейском участке: такие как раз в моде в этом сезоне, таких у нас нынче полгорода…

— Ты сегодня не с той ноги встал.

— Тогда давай сейчас оба одновременно встанем с той ноги. Три-четыре… левой! Только в кровь не вляпайся!

Они шагнули. Продолжая рассеянно перебрасываться репликами, принялись за осмотр помещения. И трупа.

— Перестань. Ты не понимаешь, к чему я клоню. Косметическая, а теперь — эстетическая хирургия… правда, такое название еще красивее?

— Правда. Очень красивое название. Труп впечатлял.

Человек лет сорока с небольшим, заживо распиленный во сне от промежности до грудины. Вывалившиеся обрезки потрохов… Водопад крови, смешанной с еще более неаппетитными жидкостями, царящими в человеческих внутренностях, обычно припрятанными непритворно целомудренной природой поглубже внутрь, под стройность и загорелость… да пусть хоть под обрюзглость и старость. Какой бы ни была поверхность — то, что под нею, куда меньше заслуживает того, чтобы выставлять его напоказ.

— Это целая фабрика. Эстетическая хирургия сейчас переживает бум. Такая операционная в госпитале — золотая жила.

— Да, — сказал Малдер кисло, — я слышал, многие сейчас этим занимаются.

— Совершенно новая операционная, вот такая, может прокормить весь остальной госпиталь.

— И что? Какое отношение это имеет…

— Пока не знаю. Но это следует иметь в виду. Ты же видел, как активен был адвокат.

— Доводя твою мысль до логического предела, нам следует предположить, что безупречный послужной список доктора Ллойда и иных хирургов отделения на самом деле может быть и не столь безупречным? Если покопаться?

— Честно говоря, я так далеко в своих построениях пока не заходила.

— Я тоже… — Малдер замер, уставившись в пол, а потом нагнулся. — Скалли, подойди. Как ты думаешь, что это?

Затянутый плотным гигиеническим пластиком пол был залит уже загустевшей кровью под операционным столом и слева от него; кровь длинными языками, словно раскинувшая щупальца громадная, до отвала насосавшаяся человечинки амеба, грузно затаившаяся под столом, тянулась к двери и к стене. Как раз на границе амебы и пластика чернели в полу какие-то отчетливые отметины. Одна, две, три… четвертую едва не скрыла растекшаяся кровь. Метки располагались почти правильным кругом.

— Четыре отметины?

— Боюсь, что пять… — Малдер, подцепив с инструментального стола какую-то тускло отсверкивавшую плоскую лопаточку, с силой провел ею по густой кровавой массе. — Если попробовать завершить окружность…

Он не договорил. Не было нужды. Под слоем крови обнаружилась еще одна, пятая метка.

— Может, это следы от ножек какого-то стола? — озадаченно спросила Скалли, приглядевшись.

— Горячий был стол…

— Что ты хочешь сказать?

— То, что пластик обожжен, Отметины были оставлены не просто чем-то металлическим, а чем-то раскаленно-металлическим. Посмотри, — он поскреб черные следы. — А тогда получается, что их нанесли нарочно.

Он пожевал нижнюю губу, а потом решительно повел испачканным в крови инструментом от одной метки к другой, постепенно соедини» их прямыми буро-красными линиями.

— Ага, — сказал он, закончив.

— Малдер… пробормотала Скалли, хмуро глядя на получившуюся фигуру.

— Пентаграмма, проговорил Малдер, словно у Скалли не было своих глаз. И для пущей ясности добавил: — Пятиконечная звезда.

— Да еще и красного цвета, — раздраженно добавила Скалли. — Может, все это происки КГБ?

Малдер не ответил, задумчиво глядя на пентаграмму.

— Малдер, резко проговорила Скалли. — Ты, конечно, можешь сколько душе твоей угодно соединять точечки палочками, в конце концов, ты взрослый человек. Но посмотри на факты. Смерти, вызванные ошибками врачей, исчисляются тысячами в год. Может быть, даже десятками тысяч, не могу сейчас сказать точно — но уж тысячами наверняка. Все, что мы сейчас знаем о докторе Ллойде — и у нас пока нет ни малейших оснований подвергать это знание сомнению, — это то, что он был идеальным хирургом. Сегодняшняя трагедия это первый случай за много лет.

Малдер мгновение помедлил. — Скалли, я не врач. Но даже мне, не врачу, удивительно, что ты упорно продолжаешь говорить об ошибке. Ошибка, ошибка… Ошибка — это случайная передозировка лекарства, случайное неверное движение скальпеля — одно-единственное, на миллиметр, может, на полмиллиметра, Скалли. Где ты видишь ошибку здесь? Надо очень постараться, чтобы брюхо принять за голову. По ошибке.

Они вышли из операционной в холл и перевели дыхание; здесь больничный воздух, простой больничный воздух казался сладким, как из райского сада, по сравнению с воздухом операционной. Скалли угрюмо молчала. Малдер огляделся.

— Удивительно, что никто не увидел его хотя бы по телевизору и не остановил вовремя.

— Может, они все были одержимы? — буркнула Скалли, не глядя на напарника.

— Не знаю, можно ли это назвать простой одержимостью или простым вселением дьявола…

— Очень простым, да, Малдер? Совсем простым?

— Не придирайся к словам… По-моему, это больше похоже на колдовство, на черную магию…

«Чтобы отличать одну дрянь от другой, нужно быть слишком большим гурманом», — подумала Скалли.

Стукнула дверь. Полноватая, с располагающей внешностью женщина средних лет в медицинском халате вышла из пятой операционной и, не глядя на агентов, неторопливо двинулась куда-то по своим делам.

— Простите, — ненавязчиво позвала ее Скалли, — а какие процедуры делают здесь? В пятой?

Женщина обернулась. На ее халате отчетливо виднелась карточка с надписью: «Дипл. медсестра Ребекка Уэйт».

— В основном ринопластика… А вы, простите, кто?

— ФБР, — Скалли автоматическим жестом показала жетон. — Агент Скалли, агент Малдер, мой напарник. Вы, я вижу, сестра Уэйт, та самая, что готовила к операции…

— Да-да. Я. Я самая.

— У вас нет никаких соображений относительно того, что произошло во время

операции? Как могла произойти такая ошибка?

Сестра Уэйт, даже не пытаясь этого скрыть, поразмыслила несколько томительно долгих мгновений, и на какой-то миг Скалли показалось, что сейчас эта женщина с добрым лицом и умным взглядом небольших серых глаз все ей расскажет и объяснит. У сестры был такой вид, словно все происходящее для нее в порядке вещей и не представляет загадки.

Потом лицо сестры замкнулось. Губы сложились в виноватую улыбку.

— Честно говоря, не могу. Меня ведь не было в операционной… И потом, я всего лишь медсестра. Мне, в моем положении, довольно затруднительно…

Она не договорила. Все было ясно без слов. Америка, слава Создателю, не тоталитарное государство. Лояльность фирме подчас вполне может быть выше лояльности стране.

— Но вы беседовали с доктором Ллойдом незадолго до… инцидента… несчастного случая. Как он вообще вел себя? Вам ничего не показалось в его поведении странным? Не таким, как обычно?

— Я подготовила двух пациентов и хотела заняться третьим, доктор Ллойд так распорядился. Но первая пациентка очень нервничала, и это действительно было странно — доктор пропал. Я пошла поглядеть, где он… Я всего лишь медсестра, и полностью исполнила то, что от меня требовалось. Пациенты были подготовлены к операциям вовремя.

Лицо сестры было приветливым и пустым.

— Вы в курсе, что доктор Ллойд утверждает, будто был одержим и не может отвечает за свой поступок?

Сестра Уэйт усмехнулась — как взрослый человек, услыхавший о проказах подростка.

— Видимо, за одержимость у нас меньше дают, чем за врачебную халатность.

Дверь пятой операционной резко распахнулась снова, и красивая энергичная женщина в белом халате, с очень яркими и несколько, быть может, чересчур тонкими и язвительными губами — впрочем, это не портило ее, а даже добавляло какого-то странного и настораживающего, опасного очарования — вышла в холл и резко сказала:

— Сестра, у нас там вскрытый пациент. Где вы прохлаждаетесь? Еще несколько минут — и он начнет приходить в себя. Я вас зачем послала? Для болтовни?

— Простите, доктор Шеннон… Малдер и подумать бы никогда не посмел, что сестра Уэйт сможет удалиться с такой скоростью.

— Доктор Шеннон? Скалли еще раз чиркнула в воздухе жетоном. ФБР. Подождите, пожалуйста. Мы хотим с нами поговорить

— Вы в своем уме? — высокомерно ответила доктор Шеннон. — Простите, но сейчас не могу, у меня операция.

Она пропала там же, откуда появилась минутой назад. Дверь мягко закрылась.

— Здесь и впрямь творится колдовство, — тихо проговорила Скалли. Искоса глянула на Малдера. — Только творят его с помощью силикона, искусственных сосудов и хорошо наточенных скальпелей.

— Может быть, и так, — ответил Малдер.

Оба, не отрываясь, смотрели на экран монитора; там вовсю колдовала прекрасная и немного зловещая волшебница Шеннон, творя очередную красоту.

…Двумя часами позже волшебница, уже без медицинского халата, в безупречно сидящем на ней строгом облегающем платье

сидела в главестола, за которым как-то само собой, вызванное исключительно событиями, по никак не распоряжениями, собралось импровизированное совещание хирургов отделения.

Непосвященному оно тоже могло показаться магическим действом. Специалисты высочайшей квалификации, знавшие друг друга много лет и вместе, подчас вполне по-братски, съевшие не один пуд соли, прошедшие огонь лазерных коррекцийи прижиганий, воду разнообразных жидкостей, заполняющих доверху мягкие бурдюки человеческих тел, пульсирующие трубы вен, капилляров, кишок — они перебрасывались короткими и маловразумительными, словно древние заклинания, фразами и понимали друг друга с полуслова. Если бы кто-то из агентов дал себе труд подслушивать на расшифровку ушли бы не часы, а дни… и вряд ли удалось бы похвастаться полным и адекватным пониманием. Пришлось бы чуть ли не ежеминутно оговариваться: вероятно, здесь имеется в виду, что…

— Вот что нам сейчас необходимо сделать в первую очередь. Нам следует успокоиться…