Университет Джорджа Вашингтона

Программа повышения квалификации

Вашингтон, Округ Колумбия

Жизнь коротка — искусство вечно.

Иначе говоря, ars longa — vita brevis. Это no-латыни. По той самой, на которой еще древние римляне изъяснялись.

Неопровержимое доказательство справедливости постулата насчет короткой жизни и вечного искусства — как проверенного временем. Ибо древние римляне жили очень давно, в древности они жили. Но и тогда знали: век уж мой измерен, но чтоб продлилась жизнь моя, надобно увековечиться — в мраморах, в мозаиках, во фресках. А то ведь все в землю ляжем, всё прахом будет — и потомки растеряются в догадках: как, собственно, выглядели пращуры?

А хорошо они, пращуры, выглядели— судя по сохранившимся мраморам, мозаикам, фрескам. Иди и смотри — в первый попавшийся музей, где есть зал антики. В греческом зале, в греческом зале — сплошь благородство черт и пропорциональность фигур. Отбитые носы, уши, руки, гениталии — право, частности. Недостающие члены домысливаются ценителями прекрасного в соответствии с целым, у которого (у целого) и частности на должном уровне… были. И никто из ценителей прекрасного даже мысли не допускает, что живая плоть, послужившая моделью для мраморов-мозаик-фресок, при жизни страдала инвалидностью, так и позировала. Впрочем… кто знает, кто знает.

Но у модели в аудитории Университета Джорджа Вашингтона пока, тьфу-тьфу-тьфу, всё на месте, в целости и сохранности. Не инвалид. Роскошный экземпляр мужского пола. Покатые плечи, выпуклая грудная клетка, брюшной пресс «шоколадкой», ниспадающие кольца волос. И физиономией не обижен — смазливый юноша. Эдакий Адонис, если уж древних греко-римлян снова поминать всуе. Смазливый, отлично сложенный, обнаженный — мечта гея-пассив… или гея-актив? Кто их, вертлявых, нетрадиционно ориентированных разберет! А модель данная — не гей, нет. Хотя бы потому, что не вертлявая. Специфика работы такова, что вертлявые по определению для нее не годятся. Сиди сиднем в заданной позе битый академический час и шелохнуться не моги. Ой, все в порядке? Столько времени! И это еще не предел… Потом десятиминутный перерыв-отдых, и — еще академический час неподвижности. Нет, не гей. Разве что эксгибиционист? Это ж кем еще надо быть, чтобы выставиться в голом виде и терпеливо ждать, когда тебя запечатлеют!

Или тут вопрос материальной заинтересованности. Модели для позирования бешеных денег требуют за сеанс и, что интересно, получают их. Вредная работа потому что. В студиях-аудиториях сколько ни закрывай форточки, сколько ни конопать щели, а сквозняки гуляют — а ты голый. А то и, например, вдруг откуда-то летит маленький комарик — а ты голый. А то и… да просто перепад температур! Обогреватель-рефлектор, конечно, имеется, но почему-то всегда один. И всегда забавно наблюдать за меняющейся цветовой гаммой кожных покровов натурщика. Рефлектор-то с одного бока. И бок тот ощутимо краснеет до насыщенной багровости. А другой бок непроизвольно мерзнет и становится фиолетовым в прожилочку. Художникам, повышающим квалификацию по дисциплине «живопись», то есть орудующих кистью и красками, — раздолье. Художникам, повышающим квалификацию по дисциплине «рисунок», то есть орудующих угольным карандашом, сепией, сангиной в чернобелых цветах — конечно, не такое раздолье, но наблюдать все равно интересно.

А здесь и сейчас — как раз «рисунок». Дюжина сосредоточенных парней вполне богемной наружности за этюдниками. Шаркающий шорох — угольным карандашом, сепией, сангиной по бумаге. В остальном — тишина. Непременный атрибут творческого процесса.

У нас получается? Получается! Опять художники дурачатся?

Не дурачатся, а творят! Квалификацию повышают. И — получается. У всех по разному (сколько творцов, столько манер, не так ли?), но «современный Адонис» таки все явственней и явственней прорисовывается на планшетах у каждого. У каждого, кроме…

Кроме одного. Он, этот один… м-м… сказать бы — лицо кавказской национальности, но граждане страны Бога и моей не поймут. Вернее, поймут, но неправильно. Граждане страны Бога и моей, то бишь Америки, повадились официально именовать человека белой расы кавказцем. Откуда у них там в Америке Кавказ и производные от него кавказцы — неведомо. И какой же человек белой расы кавказец?! В загадочной России, наоборот, всякого кавказца зовут черным. Впрочем, в стране Бога и моей своих черных тьма. В смысле, негров. А по сравнению с типичным американским негром типичный российский кавказец действительно лилей — но белый. Все познается в сравнении.

Но! Худющее лицо кавказской национальности среди богемы в аудитории Университета Джорджа Вашингтона и впрямь лицо кавказской национальности — не в американском, а в российском понимании. Крючковатый нос, щеки — синева небритос-ти, глаза навыкате. Главное даже не это, не внешность — поведение. Темперамент. Легендарный восточный. Когда любой мелкий раздражитель способен мгновенно вывести из себя, и — казалось бы, немотивированный взрыв эмоций, дрожь-трясучка от нахлынувшего адреналина.

А у худющего — явная, очевидная дрожь-трясучка от нахлынувшего адреналина. Взрыв? Пока нет. Эмоции он пытается сдержать, но усилиями нечеловеческими — взбухшая жила на залысом лбу, налившиеся кровью белки глаз, ходящая ходуном челюсть, прыгающий кадык. Вот как бы выдернули чеку из гранаты, дали проглотить и строго-настрого наказали: только не вздумай рот открыть. Нервы, господин хороший, нервы!

Что ж за мелкий раздражитель вас, господин хороший, вывел из себя?

Коллеги? А то ведь, знаете как… Перебросится, например, один с другим необязательной фразкой, типа «Пивка бы сейчас!» или «Карандашика лишнего не найдется?» И всё вдохновение насмарку!.. Да нет, вроде немотствуют уста коллег.

Модель? А то ведь, знаете как… Затекала, например, рука, и натурщик начинает сжимать-разжимать кулак, разминать незаметно, ан ему лишь чудится, что незаметно, а мышцы все моментально меняются. Рисуешь-рисуешь одно, а оно внезапно р-раз и другое. И всё вдохновение насмарку!.. Да нет, вроде по-прежнему недвижим натурщик.

Или всё много проще? Элементарно не получается у худющего рисунок, ну не дано! Не каждый Пабло — Пикассо, не каждый Ван — Гог. А хочется, так хочется каждым паблам-ванам стать и быть пикассами-го-гами. Но — не дано. Здравомыслящий флегматик пожмет плечами: дескать, не дано и не дано, нет божьего дара и нет, — и займется чем-нибудь попроще, яичницей, скажем. Однако где и когда кто-либо видел флегматичного кавказца?! И здравомыслящего! Нигде, никогда, никто.

Вот и нервы на грани истерики — не получается! Ну-ка, покажи, господин хороший, что там у тебя не получается.

У-у-у! К психотерапевту, к психотерапевту, к психотерапевту!

То есть получаться у худющего получается, однако… что-то не то. Рисунком он, оказывается, владеет и отменно владеет. И божьим даром, оказывается, не обделен, весьма и весьма наделен. Но на листе ватмана — ничего общего с раскудрявой моделью-Адонисом. На что это похоже!

Ни на что это не похоже!

Морда зверская и жуткая — если художник человека имеет в виду отобразить.

Морда человеческая и не менее, а более жуткая — если художник зверя имеет в виду отобразить.

Короче, пренеприятное существо. И еще с крыльями! Перепончатыми. Ну вообще! Тут немудрено и самому создателю ужаснуться: ё-моё, что ж я сделал-то?! Не Создателю, который творец всего сущего из ничего. Хотя это самое крылатое-пренеприятное — аккурат низвергнутый Создателем Князь Тьмы, каковым его представляет набожный обыватель… Не Создателю, но создателю, который мается бурными эмоциями за этюдником. Аккурат стишок из детства: это бяка-закаля-ка кусачая, я сама из головы ее выдумала.

Нарисовал и сам испугался! До такой степени, что угольный карандаш дрожит в неверной руке и ломается. До такой степени, что макетный нож, которым суматошно пытаешься очинить карандаш по-новой, будто сам по себе вырывается из дергающейся руки и — по пальцу, по пальцу. Кровь…

Надо бы вытереть и — йодом, йодом. Откуда здесь, в аудитории, йоду взяться! Ладно, заживет, как на собаке. А вытереть — чем? Бумажечку какую-нибудь… Да вот же она — лист ватмана с крылатым-пренеприятным. Об нее и…

И кровавое пятно у рта и на подбородке воссозданного в угольном карандаше Князя Тьмы.

Испортил рисунок, господин хороший-нервный!

М-м… нет. Более того. С кровавым пятном оно как-то и убедительней. Натуралистично, однако убедительно. Как живой! И спаси-сохрани нас, человеков, — живых ли, мертвых .ли! — от встречи с ним, с таким… С крыльями и кровь пьет — это как раз в данном конкретном случае не «Always ultra-plus». С крыльями и кровь пьет — это как раз в данном конкретном случае вампир, химера, гор-гулйя… Личин у Князя Тьмы не счесть.

А нечего, понимаешь, давать волю воображению! Особенно лицам кавказской национальности. Оно у них необузданное. Вовремя пресекать надо.

Пресекать? Что ж, ваше слово, уважаемый преподаватель.

— Так! На сегодня хватит! Следующий сеанс — через неделю.

Запоздал ты с пресечением, уважаемый преподаватель — рисунок у худющего завершен, и последний штрих — кровь.

Ну да уважаемый преподаватель не задавался целью именно пресечь именно необузданное воображение тощего студиозуса. Он и в процессе сеанса никому из дюжины богемных парней через плечо не заглядывал — рисуют и рисуют, у каждого своя голова на плечах, у каждого свой масштаб ранимости. Деликатность, граничащая с наплевательством. Вот и не углядел уважаемый преподаватель химеру-горгулию на ватмане тощего студиозуса. А пресек просто потому, что академический час истек. Время — деньги.

Можешь пошевелиться, модель, потянуться, размяться, халат роскошный накинуть, кофейку горячего хлебнуть. Следующий сеанс — через неделю.

А вы, коллеги, можете быть свободными. Собирайте этюдники, пакуйте инструмент. На сегодня хватит.

— Эй! Осторожней!

И то верно! Худющее лицо кавказской национальности рванулось столь стремительно, будто проглоченная граната вдруг ожила в утробе и затикала, а где-то вне аудитории неподалеку сапер прохлаждается, без дела мается, а счет на секунды.

— Прошу прощения…

Модечи-Адонису, в отличие от эмоционального рисовальщика химеры-горгульи, спешить некуда. Вернее, незачем. Мы славно поработали и славно отдохнем. Кофе был отменным, спасибо. Всем спасибо, все свободны.

Теперь с чувством, с толком, с расстановкой облачиться.

Белье изысканное, матовой прозрачности (Хуго Босс, не иначе).

Якобы простенький свитерок (но подлинный ценитель скажет: «О!»).

Черные кожаные джинсы, черная же и кожаная же куртка (или Адонис так-таки гей? излюбленная униформа у них, у нетрадиционных, — черная кожа).

Витой ремешок с вплетенной серебряной нитью — перехватить роскошную шевелюру и увязать в «конский хвост».

Всё, домой. А там — ванна-джакузи, ароматизаторы, бокал калифорнийского красного на сон грядущий. И — сон. Кровать, разумеется, под балдахином. Простыни — белый атлас. И сказать, что сном кончаешь тоску и тысячу природных мук, наследье плоти. Впрочем, это было бы излишне мрачно. Как-никак, но плоть Адониса на сегодняшний день, до сегодняшнего дня приносила ему не тоску и тысячу природных мук, а, наоборот, восторг и упоение, обеспеченные сибаритским образом жизни, обеспеченным материально. Недурственно обеспеченным. Не всякий честный налогоплательщик в стране Бога и моей может позволить себе «мазе-ратти» последней модели. Он, Адонис, может.

Многое он может себе позволить. А вот хотя бы и не домой сейчас пору лить, а в престижную ночную ресторацию — без развязных афро-американцев и раздолбанного музыкального автомата. Плеск рояля, свечи, вышколенный гарсон, трепанги, бокал, опять же, красного калифорнийского…

М-да, если по совести, Адонис предпочел бы всем этим изыскам изрядную порцию «пасты». Две порции! Да таких, чтобы каждая еле умещалась в пресловутых сковородках из Вилларибы и из Виллабаджо. И пива, и пива! Большой «Гиннесс». Два больших «Гиннесса»! Три!

Нель-зя! Вот они все-таки тысячи природных мук, наследье плоти. Натурщик да соблюдёт плоть свою в идеале — чтоб ни лишней складки-морщинки, ни вздутия живота, ни темных кругов под глазами. Торгуешь телом — будь добр, сохрани товар в состоянии первой свежести. Вторая, третья — тоже на что-нибудь сгодится (среди моделей попадаются та-акие экземпляры — борцы сумо понуро курят в сторонке!), но это уже не те деньги, не такие. Богема преимущественно предпочитает классические пропорции. У Адониса — классические пропорции. Ars, конечно, longa, и vita, конечно, brevis. И рано или поздно — увядание и артрит. Но зачем же подгонять неизбежное?! Чем позже, тем лучше.

Потому, кстати, в престижную ресторацию тоже дорога заказана. Да, трепанги, приготовленные по уникальному старинному рецепту, продлевают жизнь до ста, а то и до полутораста лет, — существует такое поверье. Но — время позднее. Пока их, трепангов, дождешься — и вовсе глубокая ночь. Нет, сервис в престижной ресторации на уровне, на должном. Однако уникальный старинный рецепт подразумевает не менее трех часов для воплощения трепанга в блюдо «морской жэнынень». Сиди и жди. Можешь, разумеется, заказать еще чего-нибудь, что душе угодно, коротая времечко в ожидании «морского жэныденя» («пасты»! «пасты»! из Вилларибы! из Виллабаджо!), но… см. выше. А значит, просто сиди и жди… Довольно он, Адонис, нынче сидел и ждал в аудитории Университета Джорджа Вашингтона! Так-то хоть за деньги! А впустую, пусть и в престижной ресторации — увольте! Темные круги под глазами тогда, опять же, проявятся непременно — ночь… Нет уж! Домой, домой! Зябко что-то на улице. Бр-р, пробирает. В «мазератти», за руль и — домой.

Однако! Что за ерунда?! В собственную машину не попасть! Дверные ручки какая-то сволочь свинтила. Афро-американская сволочь, подростковая, не иначе. Вот сволочь! Ладно бы — «дворники»! Дождь накрапывает, но все-таки не ливень — добрался бы. Но дверные ручки! Все четыре!.. И это в двух шагах, в шаге от Университета Джорджа Вашингтона, от средоточия культуры, можно сказать! Ужасный век, ужасные сердца ! Вот… сволочь…

Нет, конечно, так или иначе Адонис внутрь «мазератти» попадет. Для опытного автолюбителя подобная проблема — не проблема. Но повозиться придется — минуту-другую. С ключом тем же. Минута-другая — не принципиально. Главное, обидно, да?

Минута-другая, значит? Не принципиально, значит? Для кого как…

Для душегуба, хоронящегося за выступом стены в десятке метров от серебристого «мазератти» — в самый раз. Ему, душегубу, эта самая минута-другая, эта самая заминка владельца автомобиля у замкнутых и обезру-ченных дверей — самое то! То самое!

Иначе появится жертва на пороге Университета, молодцевато пробежится по лестнице вниз, силой своей играючи, нырнет в салон машины и — поминай как звали. За всё про всё не минуты — секунды.

А так — пока жертва возится с непослушным ключом (пальцы стынут?), пока тычет в непослушную скважину (чуингамом залеплена?)… И всё внимание жертвы — на «сим-сим, откройся». И не заметит жертва даже боковым зрением, как от стены отделяется тень в плаще с капюшоном, как в несколько вкрадчивых прыжков преодолевает тень десяток метров…

Жертва? Ну а кто же он, Адонис, если не жертва! Еще нет, но вот сейчас-сейчас… Сейчас!

…как в отсветах ночных фонарей сверкнуло лезвие ножа…

— Не на… !!!

Надо, надо. Все мы лишь гости на этой планете. Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева? Не пора ли вам на покой? Нет, не в кровать с атласными простынями и балдахином. На вечный покой. Кончай тоску и тысячу природных мук, наследье плоти… Вот вам живой пример постулата «ars longa, vita brewis». To есть мертвый… В сохранившихся рисунках богемы (ars) — как живой, да. А здесь, на мокрой мостовой (vita) — мертвый.

И когда б и если б тривиальным ударом ножа в живот ограничился душегуб! Он ведь еще и… Нет-нет, душа леденеет, кровь стынет в жилах, волосы дыбом встают, несовершеннолетние дети категорически удаляются от телевизора — смотреть на такое и тем более описывать в подробностях никаких сил, ни моральных, ни физических. Нет-нет, и не приставайте, не настаивайте! А то глаз не сомкнете, нервически вздрагивая тягучей бессонной ночью. Господи, какой кошмар!!! Триллер!!!

Что мы знаем о кошмарах, о триллерах?

Всё и ничего.

Кто-то на великосветском рауте, порезавшись десертным ножом при чистке экзотического плода дуриан, в обморок хлопнется — то ли от выступившей капли крови, то ли от нагрянувшей дуриановой вони.

А кто-то в анатомическом театре, не помыв рук замечательным мылом «Сейфгард» после трудов праведных, хрумкает этим ду-рианом и чихать хотел на вонь «анатомички» и дуриана вместе взятых, — не съем, так понадкусываю.

Дело привычки, а также волевого ограничения собственного богатого воображения.

В конце концов, небезызвестный классик триллера обоснованно утверждал:

— Роман ужасов? Очень просто! Любой рецепт приготовления любого мясного блюда из любой кулинарной книги. Только вместо поросенка (ягненка, цыпленка и т. д.) подставляется — человек»… Например:

«Картулат шемцвари гочи (следите-следите! подставляйте-подставляйте!). Обработанного поросенка разрубают вдоль на две половинки, промывают, обсушивают салфеткой, солят и посыпают перцем. Надевают на шпажки, смазывают сметаной и жарят на раскаленных углях без пламени. В процессе жарки периодически смазывают маслом. При отпуске снимают со шпажек, рубят на порции, кладут на горячее блюдо и обкладывают веточками зелени…»

Между прочим, из раритетной книги Вахтанга Схирталадзе «100 блюд грузинской кухни»…

Никто ведь после этого не обвиняет всех грузин огульно в людоедстве, отягощенном садистическими действами по отношению к жертве, на том лишь веском основании, что, дескать, если действительно заменить поросенка на человека, то — жуть кромешная. И небезызвестного классика-триллера тоже пока никто не обвиняет в подстрекательстве и наведении на мысль… Хотя…

Тот небезызвестный классик, помнится, настрочил-таки романчик по своему озвученному рецепту. Там, помнится, в невообразимо дорогом кабаке одних клиентов по-тихому забивали, свежевали, варили-тушили-жарили и подавали другим клиентам. Выборка произвольная. От клиентов отбоя не было. Так что и вопрос с… э-э… полуфабрикатами решался автоматически.

Надо признать, от клиентов, желающих обрести этот вот покет-бук в книжных магазинах, тоже отбоя не было. И отклики, черт побери, отклики — сплошь восторженные! И даже заинтригованные вопросы от книгочеев: а где такой кабак, и всех ли туда пускают или только избранных? И лишь одно возмущенное послание по факсу, уличающее автора в незнании жизни: «Вы пишете, что тушенная с шампиньонами человечина по вкусу напоминает баранину. А на самом деле она, тушенная с шампиньонами, напоминает свинину. Не знаете, так не пишите!» Корреспондент не представился. Может, тот самый Вахтанг Схирталадзе?..

Это всё к чему? Это всё к тому, что устойчивость человеческой психики много устойчивей, нежели наши представления о ней. Совершил индивидуум нечто архинепотребное — пырнул ножом ближнего своего и… нет, не съел, не съел (но лучше бы съел, право слово! хоть следов никаких!)… и отправился восвояси, где умиротворенно забылся сном. Пусть свояси индивидуума — не роскошные апартаменты с ванной-джакузи и кроватью под балдахином. Пусть свояси индивидуума — дискомфортный забытый богом и чертом производственный цех (или склад неготовой продукции?), тяп-ляп приспособленный под творческую студию-мастерскую. Но лучшее снотворное — чистая совесть.

Судя по безмятежному посапыванию, у небритого лица кавказской национальности — совесть чиста. Да-да, у того самого лица кавказской национальности, спешно покинувшего стены Университета, пока не началось…

Однако, сколь бы глубоким ни было забытье, пробуждение грядет. И как громко грядет! Оглушительно! Ослепляюще! Де-морализующе!

Внезапность — второе счастье. Для спецслужбы — и вовсе первое. Взять его, пока не очухался! На счет «три».

Раз, два… Три!

И — отдающийся в екающей селезенке грохот снесенных спецсредством-кувалдой ворот.

И — орава громил в форменных комбинезонах, всыпавшихся внутрь цеха-склада-студии, мгновенное рассредоточение по щелям, по углам.

И — профессионально-пугающий рев, выработанный долгими уроками по дисциплине «речевая подготовка».

— Лежать!!! Сидеть!!! Стоять!!! Это ФБР!!!

Да, ФБР. Группа захвата.

Знает свое дело группа захвата — субъект на продавленном топчане моментально захвачен, схвачен, обездвижен. Мо-лод-цы!

А теперь, молодцы, посторонитесь, пропустите к задержанному высокое руководство. Оно, руководство, в количестве — два. Стар и млад — важные чины. Не в комби-незонной униформе, в цивильных костюмах и плащах. Есть время физического давления, и есть время давления умственного. Для умственного давления надобно непосредственное руководство. И вот оно здесь.

— Сэр! Мистер Патерсон! Мы взяли его!

— Вижу. Молодцы! Ну-ка, пропустите… Джордж Магулия?! Вы имеете право хранить молчание, вы имеете право на адвоката…

Цап!

А вот на это вы не имеете право, Джордж Магу лия. Пожилой-то представительный чин успел отпрянуть. А молодой — даром что молодой, — оплошал.

— Аи!!! Он укусил меня! Пес смердя-чий! Укусил!

— Черт побери, держите его крепче!

— Да держим, держим! Но кто ж знал, что он такой! Бешеный!

— В машину его! Быстро!

— Пшёл, пшёл, ублюдок! Ножками-ножками!

— Цинци, ты как? Живой?

— Живой, живой! Но до крови прокусил, пёс смердячий!

— К доктору, Цин, к доктору! Ранение при исполнении! Мистер Патерсон, прикажите ему, чтобы он — к доктору. И полсотни уколов в зад — от бешенства! Гага-га!

— Ну-ка! Поспокойней! Разрезвились, понимаешь! В машину! Все в машину!

— Есть, сэр! Так точно, сэр!

И все они, вместе с повязанным кусачим ублюдком, вместе с покусанным молодым чином, — в машину.

А пожилой представительный чин еще тут пока побудет, осмотрится окрест…

Окрест же — зловещий полусумрак, в перспективе переходящий в сумрак, а там и в полный мрак. Но кое-что, кое-что рассмотреть — вполне-вполне.

— О, господи! — нутряной выдох-полушепот.

Лучше бы не рассматривать! На стульях, на этюднике, у стен, у окон — сплошь рисунки угольным карандашом на ватмане. И это сплошь — морды зверские, пренеприятные, крылатые. Химеры! Горгульи! Разнообразные в своем уродстве. И в своем уродстве одинаковые. Не счесть личин у Князя Тьмы. Тем более во тьме.

А — тьма. Рассеиваемая лишь узким направленным лучом полицейского фонарика.

Ну-ка, ну-ка? А тут у нас что? Тут — под столом.

Под столом — сложенный этюдник. Ну-ка, ну-ка?

Э, нет! Сначала пожилой представительный чин, сэр, мистер Патерсон натянет тонкие резиновые перчатки, а потом уже приступит к осмотру. А то, не ровен час, сотрешь искомые папиллярные узоры или своими пальцами наследишь. Надо ли? Не надо.

Итак, этюдник. И в отделении-пенале, помимо угольных карандашей, сепии, сангины, — макетный нож. Он макетный, да, — всего-то полоска металла бритвенной заос: тренности и бритвенной же толщины, спрятанная в рукоятку-футляр. Но — ведь нож. И если выдвинуть ту полоску металла на полную длину и зафиксировать — в темном переулке запросто ею можно пугануть случайного прохожего: «Гоп-стоп! Бумажник, сраиь господня! Зарежу!» Другое дело, что макетный нож изначально предназначен не для того, чтобы гопник вонзал его в тело заупрямившегося случайного прохожего, — кряк, и переломится… И все же, и все же…

Вот ведь — бурое пятно на выдвинутом лезвии, запекшееся пятно.

Кровь?

Ну, не кусок же дерьма! Кто в здравом уме и доброй памяти станет макетным ножом дерьмо нарезать аккуратными кусочками или просто в кучке оного ковыряться?!

Хотя кто поручится за здравый ум и добрую память схваченного спецами ФБР Джорджа Магулии?! Этот способен и дерьмо кусочками… Этот? Еще как способен! А еще более он, этот клятый Джордж Магу-лия, способен на кровь, на большую кровь. Мистеру Патерсону ли о том не знать?!

Улыбочку, мистер Патерсон! Три года безрезультатных поисков, три года скрупулезного расследования, три года упорного преследования с шумным дыханием в затылок душегубу. И — мы сделали это! Улыбочку, сэр!

О-о, какая-то она, улыбочка, у вас, сэр…

Какая-такая?

М-м, своеобразная. Дьявольская, м-м? Всяко не ангельская, сэр…

Штаб-квартира ФБР Вашингтон, округ Колумбия

К слову, о психологической устойчивости. Она у специальных агентов Федерального Бюро Расследований тоже, по определению, должна быть непоколебима. Работа такая, леди и джентльмены…

И она, психологическая устойчивость, у них, у джентльмена Молдера и леди Скалли, непоколебима.

Вот ведь диаскоп в рабочем кабинете Молдера проецирует во всю стену чудовищные кадры — изуродованное лицо бывшего человека, ныне трупа. Пофрагментно проецирует — крупно, еще крупней, и еще крупней. В цвете. Преобладающая гамма — красно-коричневая, местами синюшно-бледная. Характерная гамма для всякого бывшего человека, ныне трупа. Особенно, если смерть насильственная. А в данном случае еще какая насильственная, в особо извращенной форме.

Агент же Молдер и агент Скалли беседуют деловито и сосредоточенно, будто галстук в супермаркете сообща выбирают (агенту Молдеру), будто фасон шляпки в супермаркете сообща обсуждают (агенту Скалли). Железные нервы!

Никакие не железные, обычные. А у Дэй-ны Скалли зачастую и вовсе ни к черту. Судя по перманентно расширенным глазам с застывшим в них страхом: что у нас плохого? Женщина, короче. Нетривиальная — все-таки ФБР! — но женщина. Просто (repete) работа такая, леди и джентльмены. Соответственно, и трупы, с которыми приходится возиться, именуются на профессиональном жаргоне — рабочий материал. Только так и не иначе. А иначе — прямая дорога в дурдом.

Рабочий, гм-гм, материал на световом экране диаскопа еще тот!

— Заметь, Молдер, оба глаза выколоты.

— Трудно не заметить. Их обнаружили на месте происшествия?

— Кого?

— Не кого, а что. Глаза. Остатки.

— Нет.

— Полагаешь, преступник унес их с собой? На память?

— Полагаю, в Вашингтоне избыток бродячих кошек.

— Фу, Скалли!

— Ты спросил — я ответила.

— Других предположений нет? Более аппетитных?

— Ну, если угодно… Был дождь. Глазное яблоко — слизистая оболочка, скользкая. Могло смыть дождевым потоком в водосток… Булочку хочешь?

— С чем?

— Ни с чем. С глазурью.

— Сама пекла?

— Нет. Из кондитерской внизу. Как знала, что нам сегодня сидеть и сидеть.

— Из кондитерской? Не сама? Тогда давай!

— Нахал!

— Был бы я нахал, ты бы здесь не работала.

— Молдер?

— Элементарно, Скалли! Из декретных отпусков не вылезала бы.

— Молдер!

— Извини, навеяно.

— Чем?

— Глазурью. И… кадром. Нет, не этим. Предыдущим. Вернись-ка на кадр назад. Где низ живота.

— У него же срезаны гениталии.

— Вот именно.

— Кое-кому такая операция не повредила бы. Кое-кому из присутствующих.

— Э-э, нет! Мне этот пустячок еще пригодится. Пустячок, а приятно.

— Молдер! Мы работаем или мы валяем дурака?!

— Работаем, работаем… Так понимаю, гениталии тоже на трупе или возле трупа не обнаружены?

— Нет.

— Снова грешим на кошек? На дождь? Или на случайно проходящую мимо старую деву? Идет себе, идет и вдруг, глядь — валяется! Подбери — пригодится!

— Молдер!!

— Молчу, молчу. Давай дальше. Следующий кадр, Скалли, следующий.

— Вот. Рот располосован от уха до уха. Язык тоже вырезан, как и… первичный половой признак. И тоже не обнаружен.

— Н-ну, для какой-нибудь старой девы и язык — первичный половой признак. В , некотором смысле.

— Молдер!!!

— Всё, всё. Извини.

— Что тебя так разобрало нынче?

— Просто терпеть не могу гомиков, ты же знаешь. А тут возись с ним…

— Кто сказал, что жертва — гомик?

— Ха! Он кем был при жизни?

— Натурщиком. Позировал перед художниками. В Университете Джорджа Вашингтона.

— Вот видишь! Натурщиком!

— И что?

— А разве все натурщики поголовно — не гомики?

— Нет.

— Тебе-то откуда знать, что — нет?

— Тебе-то откуда знать, что — да? Хочу поверить, а?

— Скалли! Вот это не трогай!

— О-о, агент Молдер задет за живое! За святое!

— Не трогай, сказал, Скалли!

— Ладно, сморозила. Забыли.

И то верно. Извечный плакат-постер в кабинете — размытые очертания летающей тарелки в стратосфере и аршинные буквы понизу: «Хочу поверить!» — для Фокса Молдера, конечно, не святое, но пунктик, idee fixe.

Именно, именно! Он, спецагент ФБР, провозглашает по поводу НЛО: «Хочу поверить!» — а его, спецагента ФБР, бросают на расследование банального убийства, пусть и совершенного с особой жестокостью, но банального, банального, банального! Еще и потерпевший — очевидный гей, что бы там напарник Скалли ни говорила. (Кстати, откуда ей все же знать, что — нет?!) Государственной печатью орехи разбивать — вот как это называется, сэр!

Сэр — в смысле, Железный Винни, в смысле, Уолтер Скиннер, в смысле, помощник директора ФБР. Мы с вами не первый и, агент Молдер надеется, не последний год делаем общее дело, Уолтер, однако за что же вы, Уолтер, так с агентом Молдером, Уолтер?! Ценные кадры ФБР и должны цениться соответственно. Кадры решают всё. Разбрасываться ими по мелочам нерационально, сэр! Кадры — не которые в диаскопе, а кадры — которые человеки. Фокс Молдер человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Подкожная обида, к примеру. Типичное человеческое чувство! Впрочем, обида — есть чувство, так-таки предполагающее дальнейшее развитие отношений.

Что ж, будем развивать. Отношения. В дальнейшем. Сэр…

А пока, в одночасье, расщелкаем порученное вами, сэр, дело, как… орех государственной печатью. Экая невидаль — маньяк-одиночка! Потом скрестим руки на груди с видом оскорбленного небрежением профессионала, немо вопрошая: «Какие еще будут поручения, сэр? В дальнейшем? Старушек через оживленную магистраль переводить, чтоб под колеса не угодили? В Гарлеме профилактические беседы беседовать с афро-американскими тинэйджерами, чтоб стены пшикалками не размалевывали?» Но то — предвкушающее потом, потом. А пока…