Она хаотически меняла одну неквалифицированную, бессмысленную должность на другую: иногда нанималась официанткой, иногда паковала печенье на фабрике, а потом уходила в какую-нибудь закусочную или универмаг. Казалось, ей хочется попробовать себя во всем. Она зарабатывала немного денег, но поскольку давно перестала себе что-либо покупать, тратить их было не на что. Банкноты, стянутые резинкой, она держала в жестяной банке из-под «Оксо» на каминной полке в спальне, а на мелочь покупала шоколадки, пирожные, сладкие булочки и другие необязательные сладости, которые сразу же и съедала, точно ей двенадцать лет и деньги выданы на карманные расходы. Ли и в голову не приходило забираться в ее копилку. Едва она засовывала деньги в банку, они запросто могли превращаться в сухие листики.

Но первый оптимизм у него улетучился, когда Ли увидел, что она не сближается с обычным миром, не смешивается с ним; скорее, у нее лишь усиливалось осознание собственной инаковости, чем она и гордилась. Ли научился относиться с усталой снисходительностью к ее порханию с одной работы на другую, хотя, как и раньше, тревожился за нее, ибо вдобавок не имел ни малейшего понятия, что в таких новых обстоятельствах она может выкинуть. А в Аннабель зарождалась небывалая ясность. Прежде она никогда не испытывала оживления, но теперь чувствовала, как что-то в ней начинает шевелиться. Ей казалось, что ранее скрытые силуэты, так давно грозившие ей, скидывают свои двусмысленные оболочки и являют ей не четкие тени ужаса, которые она под ними издавна подозревала, а мягкие, неопределенные сердцевины. Мир лущился сам по себе, или это она лущила его, а под коркой шипастой брони оказывалось пластилиновое ядрышко, безвольно просившее придать ему какую-нибудь форму. Окончательно убедившись, что это так, Аннабель нарисовала последний портрет Ли — в виде единорога со спиленным рогом. Чем-чем, а зашифрованностью образы ее не отличались. После этого все альбомы были заброшены.

Ей очень хотелось поделиться своими открытиями с Баззом, но разыскивать его она не торопилась. Ее новая теория магических предчувствий уверяла ее, что, когда придет время, он появится сам. Она догадывалась, что грядет новый порядок вещей, при котором она сама будет активной силой, а не игрушкой ветров; уже не околдованная, она сама стала колдуньей.

Ли ничего не знал об истоках этой уверенности, столь же чуждой ему, как и ее былые страхи.

Она словно преисполнилась решимости обитать отныне лишь в самых нелепых местах, и безучастная мирская карьера привела ее трудиться в местный танцевальный зал — одно из множества типовых провинциальных заведений. На рабочем месте она надевала облегающее платье из розового, желтого и белого набивного хлопка с разрезом до бедра слева, а в волосы закалывала букетик розовых и желтых искусственных цветов. Управляющий на глазок подобрал ей платье из кипы одинаковых костюмов, сваленных в затхлом чулане, — ткань пахла древностью, и тепло ее тела разбудило застарелую вонь пота; такое платье никак не могло быть ее собственным, и когда она посмотрела на себя в зеркале раздевалки, то в самом деле увидела незнакомку. Когда ей было тринадцать, она целый год умудрялась не смотреться в зеркало, боясь увидеть там совершенно чужое лицо, но в этот раз если ее и охватил мимолетный ужас, то он скорее был воспоминанием о том старом кошмаре, нежели подозрением, что кошмар может вернуться; и она вздрогнула от возбуждения при виде этой незнакомки в вульгарном и причудливом наряде, которая робко, едва заметно улыбнулась ей, сама представ в таком ложном свете. Выглядела незнакомка не сказать чтобы совсем не очаровательно.

Аннабель откинула назад свои длинные волосы и попробовала изобразить ту улыбку, которую Ли дарил ей раньше в постели — пока сам не бросил улыбаться. Эффект получился обворожительный — казалось, улыбка передает все простодушие и изумительную теплоту ее сердца. Так Аннабель подделала и отобрала у него единственную его натуральную улыбку, а ему не оставила ни одного благожелательного выражения. Вооружившись этой восхитительной улыбкой, она вступила в танцзал и обнаружила там холодный и колдовской блеск света. Поскольку все вокруг было искусственным, она и ее первая, тщательно продуманная, хоть и пробная реконструкция себя для всеобщего обозрения сошли здесь за подлинную личность.

Все в этом танцзале было точно таким же, как в остальных заведениях этой сети: очередное синтетическое повторение в отсутствие прототипа, поэтому ничем своим, особенным тут и не пахло. Бар, в котором работала Аннабель, был оформлен таким образом, чтобы изображать пальмовую рощицу, простершую зеленые листья над сельскими деревянными столиками и низенькими табуретами. Стены были щедро забраны рыболовными сетями, а в их висячих складках запутались светящиеся яркими красками тропические рыбки, цветы и плоды. Свечки, расставленные в лиловых коньячных бокалах, призваны были не давать свет, а подчеркивать иллюзию роскошного полумрака. В волнах розовато-лилового тюля, скрывавшего потолок над танцплощадкой, вращался многогранный ведьмовской шар, в который упирался луч прожектора, так что по всей площадке постоянно бегали световые зайчики, будто сияющие бесплотные мыши, а потайные световые эффекты ни с того ни с сего заливали танцующие пары холодными синими вьюгами или омывали пурпуром.

Улыбаясь своей заемной улыбкой, как фальшивая Ева в искусственном саду, Аннабель разносила напитки и ополаскивала стаканы; по внешнему виду она выделялась из остальных девушек в желто-розовых платьях лишь ростом и явной худобой. Но разговаривала она по-прежнему редко, и как персонал, так и клиенты относились к ней несколько настороженно, ибо она совершенно не имела понятия, как вести себя естественно, если не считать того, что было естественно для нее самой. Работала она пять вечеров в неделю, с семи до одиннадцати в понедельник, вторник и среду и с семи до часу ночи по пятницам и субботам. При таком графике они с Ли почти не пересекались. Когда ее не было с ним, он за нее переживал, хоть и сам толком не знал почему, а когда она задерживалась допоздна, он приходил в танцзал, чтобы отвести ее домой. Тогда они срезали путь через парк. Если выходила луна, Аннабель судорожно хватала его за руку, но обычно тихо шла рядом, а он смотрел, как впереди по неровной дорожке бегут их тени, отражая несуществующую гармонию. В танцзале одним субботним вечером Ли ввязался в драку.

Как и в любой другой субботний вечер, Аннабель носила меж посетителей свою улыбку, будто полный тазик воды, и приходилось двигаться очень осторожно, чтобы не пролить ни капли. Ли объявился в клубе раньше, чем Аннабель ждала его, и она смутилась; даже спряталась за пластиковым деревом, чтобы посмотреть, каков он, когда сам по себе, ибо в последнее время она иногда задумывалась, существует ли он вообще, когда ее нет рядом и некому проецировать на него ее представление о нем. Его красота, уже, правда, несколько потрепанная, никогда не совпадала со средой, в которой он оказывался, поскольку теперь он по-прежнему и даже больше, чем когда-либо, напоминал симпатичного бандита с большой дороги, хотя по профессии был школьным учителем. Поэтому Аннабель вовсе не удивило, когда она заметила, насколько вырастает в танцзале его самообладание — чисто из самозащиты.

Уже потом, споласкивая в баре стаканы и пристально наблюдая за ним, она была абсолютно уверена, что он — также творение ее рук, и, когда он подошел к какой-то юной блондинке, Аннабель ощутила только жалость и слабый укол презрения: она же различала сквозь его одежду светящиеся контуры сердца и тлеющие буквы ее собственного имени и была уверена, что по своей воле он поступать не может. Мысленной ловкостью рук она сделала последовавшую драку неизбежной; ее околдовывали собственные силы — разложив отдельные события и изучив их, как гадальные карты, она предрекла, что Баззу пора возвращаться. Не исключено, что вскоре она сможет указывать ветру, когда и куда ему дуть.

Поскольку часов в доме не было, а завести свои Ли забыл, он положился на интуицию и пришел в клуб едва после полуночи: в его немой комнате неразмеченные минуты ползли слишком медленно. Швейцар уже хорошо знал его и пропустил; Ли уселся за вульгарный столик, и Аннабель принесла ему выпить; интерьер настолько напоминал о его собственном рабочем происхождении, что жена здесь казалась сущим анахронизмом. Она улыбалась, но он не признал плагиата, поскольку себя с такой улыбкой ни разу не видел; понял он одно: улыбка милая, необычная и какая-то тревожная, ибо казалась на Аннабель до того чужой, что после ее ухода запросто могла бы повиснуть в воздухе, словно улыбка Чеширского кота.

Ужасно усиленная музыка из крайне мощного проигрывателя и непрестанная чехарда раскрашенных огней состязались в воздухе так шумно, что, когда человек за ближайшим столиком чиркнул спичкой и какое-то время подержал ее на весу, прежде чем прикурить, маленькое, чистое и ровное пламя посреди неоновой толчеи оказалось поразительным, как аккорд тишины. Огонек высветил три лица — два мужских и одно девичье, как бы завьюженное ореолом соломенных волос. То была его ученица, Джоанна, и в данный момент она подвергалась сексуальным домогательствам — мелким, но неприятным. Как только спичка погасла, сосед справа сунул руку ей в вырез блузки и, выпендриваясь перед соседом слева, принялся тискать ее правую грудь. Девушка заерзала на стуле от смущения, а вовсе не от удовольствия, а сосед хихикнул, точно мяукнул, и стал нашаривать застежку блузки у нее на спине. Оба были просто мальчишками, хотя и постарше ее, и в обоих чувствовалась некая элегантность платья и манер; они явно сняли ее просто так, а потому и относиться к ней могли как заблагорассудится.

Она же чувствовала себя не в своей тарелке, и первые признаки страха у нее на лице им очень понравились. Они хохотнули, перемигиваясь поверх ее головы, и бешеные огни в какой-то миг высветили на ее круглых белых щеках яркие дорожки слез. Когда Ли угрожающе навис над пацаном справа и проговорил: «Оставьте ее в покое», тот рассмеялся ему в лицо с безмятежной самоуверенностью среднего класса, к которой примешивался призыв к терпимости и мужской солидарности; рука его тем временем продолжала трепать девчонкину грудь, пока Ли не заехал ему по зубам, отчего хохочущий рот превратился в смятенный провал.

Отлепившись от Джоанны, второй промямлил: «Эй… послушай-ка…» — словно пародируя самого себя. Джоанна вскочила на ноги и опрокинула столик, так что все стоявшее на нем — стаканы, пепельница, коньячный бокал и свеча — разлетелось вдребезги, раскатилось по полу; девчонка в суматохе испарилась, а оба пацана сразу же кинулись на Ли; тем временем от горящей свечи вспыхнул тюль.

Субботний вечер — самое подходящее время для драки, и Ли, отставной ветеран подобных побоищ в такое же время и таких же местах, ощутил, как к нему возвращается былой боевой дух. Точно ныряешь в прошлое; все просто, элементарно и непреднамеренно. Ничего общего с тем человеком, которым он стал.

Первая пауза в боевых действиях наступила, когда Ли пихнули в самое пламя и он, отпрянув, чуть не сшиб мужчину в смокинге и с огнетушителем; тот, ругнувшись, оттолкнул его вбок и атаковал возгорание струйками пены. Многие танцоры продолжали двигаться под музыку, будто ничего не случилось: как пожар, так и драка происходили в одном уголке танцзала, но все, кто оказался поблизости от очага, ввязались в потасовку. Ли заметил, как пацан, тискавший Джоанну, слепо отползает в лабиринте ног и перевернутых стульев, изо рта у него хлещет кровь, а еще кто-то пинает второго, уже свалившегося на пол. Завизжали женщины, из тлеющих портьер повалил дым. Еще один мужчина в смокинге вывалил из ведра песок вместе с окурками и засохшей блевотиной прямо на голову первому пацану. Вероятно, перепутал с водой. А огни продолжали тем временем изменчиво пульсировать, и весь этот хаос омывался всевозможными красками одна другой романтичнее. Ли решил, что пора сматываться, и незамеченным выскользнул из суматохи. На сердце у него было абсурдно легко: незначительная потасовка в танцзале напомнила ему, как просто было когда-то действовать не задумываясь, по первому импульсу, и получать мгновенное удовольствие.

Поэтому побоище — или потасовка — вовсе не оказалось для него незначительным: пока Ли мутузился там, он совершенно забыл об Аннабель и, не помня о ней, был счастлив, даже не пытаясь быть счастливым. Когда ему было двадцать, он бы сделал себе выволочку за такое потворство собственным слабостям, ибо тогда верил, что счастье — свойство, обретающееся в носителе счастья и никак не связанное с окружающей средой. Теперь же он был старше и понимал, что теорию его трудно, а то и вообще невозможно применить на практике. Будь у него достаточно времени, он бы, наверное, крепче задумался, что означает столь внезапный, неожиданный и замечательный натиск счастья, а в конце концов пришел бы к выводу: надо, наверное, перестать любить Аннабель, чтобы сохранить в целости те немногие остатки себя, что еще можно спасти. Но, как и оказалось, времени не было совсем.

В дверь поскреблись — значит, к ним гости, хотя никто теперь к ним в гости не заходил, пусть Аннабель сегодня и сидела на диване с видом человека, чего-то ожидающего. Шорох не смолкал, а когда ни один из сидевших в комнате не подал голоса, дверная ручка повернулась. Стоял теплый воскресный день в начале июня, и в окна били живые солнечные лучи, но только разбивались о толстую корку грязи на стеклах, так что в комнату проникала лишь морось расплывчатого света, отражаясь от частиц слюды, тут и там проблескивающих в пыли, которая окутывала все и вся траурной вуалью. На плечиках всех пузырьков из коллекции Аннабель тоже осела пыль, она гребнями выстилала рамы картин и тучами поднималась с плюша кресел или скатерти, если кто-нибудь случайно до них дотрагивался. Отражения больше не могли пробиться сквозь копоть на зеркале, а на гривах и в каждой деревянной глазнице львиных голов на ручках буфета скопились мягкие песчаные отложения. Пыль покрывала стеклянный ящик так густо, что трудно было разглядеть: лисье чучело внутри тоже болело — вся морда посерела от плесени, а на шкуре вылез и прекрасно себя чувствовал грибок. В комнате не осталось ничего, что не пачкало бы руку при малейшем прикосновении: у Ли не было ни времени, ни желания убирать или мыть, а Аннабель это никогда не приходило в голову. Краски ее настенных росписей уже начали выцветать: лица желтели, цветы увядали, а листья бурели, как бы пародируя осень, хотя, если хмуро выглянуть в смутное окно, в ярком летнем воздухе на площади все деревья оделись свежей листвой. Будто сам дух извращения так прочно поселился в этой комнате, что она могла по своей воле менять времена года.

Еще не понимая, как его тут примут, в квартиру просочился Базз — нервозность свою он маскировал жестами одновременно извилистыми и вялыми. Сначала он сощурился, чтобы украдкой оглядеть, как тут все переменилось; увидел комнату, похожую на детскую, где только что бесились, но убежали в школу: все загажено, переломано, мебель стоит как ни попадя, а в спальне отовсюду торчит нестиранное белье. Картиной он остался доволен.

— Привет, Алеша, — сказал он брату и уселся на пол у стены под своим обычным евклидовым углом. С братом он обменялся парой реплик — тот сидел за столом и проверял сочинения о различных аспектах современных международных отношений, — а затем они с Аннабель вновь пустились в бесконечную беседу молчаний и намеков, как будто она и не прерывалась вовсе. Аннабель была необычайно оживлена, время от времени посмеивалась, но свою новую улыбку на Баззе не пробовала — считала, что он сразу увидит ее насквозь. Они с Баззом закурили, и сквозь соринки, танцевавшие в воздухе, поплыл сладкий тяжелый аромат, что гармонично мешался с пропитавшим комнату густым запахом старой одежды.

Стало так тесно и жарко, что Ли стащил с себя рубашку. Базз сразу увидел татуировку и посмотрел на Аннабель с неприкрытым восхищением, и. они разразились презрительным хохотом; время от времени Базз продолжал с изумленной насмешкой поглядывать на отметину. Как-то раз, еще не признав разницы между своими действиями и тем, как брат на них реагирует, Ли вылечил Базза от одного истерического припадка знахарским способом: успокоил, зажав в объятиях, как это было между ними принято, и припечатав к половицам, в то время еще белым и голым, не придушенным драными лоскутными ковриками, как теперь. Аннабель сидела, нахохлившись, у огня и наблюдала, а когда Базз наконец уснул, подошла и легла рядом, дотянулась через его плечи до Ли и принялась печально ласкать его, затопив братьев каскадами своих прерафаэлитских волос. То был единственный раз, когда все трое провели ночь вместе.

— О господи, — в ужасе сказал себе Ли. — Неужели я тогда ошибся?

Но ему нестерпимо было думать, что она может желать их обоих, поскольку считает, что друг без друга они несовершенны. Он ревновал только к их общим секретикам, на которые они намекали каждым взглядом, и все равно ревность его была горька и унизительна — как та, что терзала Базза в те ночи, когда Ли и Аннабель впервые занимались любовью за тонкой перегородкой. Базз это знал и был счастлив. Ли продолжал с сердитым раздражением проверять тетради: теперь он понимал, что сам стал угрюмым третьим лишним; ведь в тот момент его брат и жена вполне могли бы уже счесть, что можно исключить его из своих умыслов. Однако умысел для того и плелся, чтобы исключить его, и потому он оставался — величиной отрицательной, но необходимой.

Близился вечер, и света в комнате становилось меньше и меньше. Ли закончил проверять работы, надел рубашку и начал собираться, поскольку худое лицо Базза становилось все более жестоким и злонамеренным, а тяжелый воздух дышал враждой. Но Базз и Аннабель тоже поднялись на ноги, словно бы сговорившись продлить пытку еще немного, и все вместе они выплыли наружу, в золотистый вечер. На улице Базз втерся между Ли и Аннабель, подчеркивая, как сильно он их разделяет. Но отпускать Ли они по-прежнему не желали.

— Мне нужно выпить, — резко сказал Ли.

К счастью, в баре уже собралась группа старых знакомых, поэтому троица смогла усесться среди них совсем как в прежние времена и какое-то время делать вид, что ничего не произошло. Там же сидела Каролина со своим новым возлюбленным — она увидела, как в бар входят братья Коллинзы и их жена. Ли она не видела с той ночи, когда Базз сломал ей нос. Она надеялась больше не видеть их никогда, этих слизней, за которыми тянулись склизкие следы их убогих страстей. Ли узнал ее и заметил, сколь нарочито она отказывается смотреть в его сторону; этому он обрадовался, потому как был не в настроении для новых осложнений.

В баре толпились мужчины и женщины, со многими он был знаком и когда-то не раз беседовал. Ли сидел за столиком с людьми, которые считали бы себя его друзьями, но общение предпочитали исключительно бесконтактное, будто это высшая форма человеческого взаимодействия: самозабвенно сплетничали, точно от этого зависела сама их жизнь, — а в нескольких футах от Ли находилась женщина, когда-то любившая его, да и теперь настолько встревоженная его присутствием, что отказывалась его признавать. Аннабель сидела, уставившись куда-то перед собой, очевидно, в состоянии просветленной безучастности; губы ее обмякли в неком подобии улыбки, и Ли вспомнил, как однажды он вернулся домой и застал ее в слезах, потому что его не было рядом. В самые первые дни их связи одно ее присутствие казалось ключом ко всем загадкам; теперь же загадкой была она сама. Из всей этой толпы с нею одной Ли хотелось поговорить, но он не мог найти для нее ни единого слова.

В ходе воодушевленной беседы, не выражавшей ничего, кроме общей потребности убить время, Базз протянул руку и ухватил прядь волос Аннабель. Это заметили все, но продолжали болтать с удвоенным оживлением. А она, не выказав ни малейшего удивления, повернулась к Баззу, и он притянул ее к себе за волосы и впился в нее долгим, долгим поцелуем. Затем оттолкнул стул и поднялся; Аннабель взяла его за руку, и они вышли из бара вместе. На улице они снова обнялись. Их слившийся силуэт мелькнул за стеклянной дверью и пропал.

Болтовня за столом резко стихла. Нарушение приличий произошло настолько резко, что никто не был к этому готов — просто не знали, как вообще можно залатать такую дыру в ткани повседневного поведения. Некоторые разновидности коллективного смущения достигают таких пароксизмов, что участникам нелегко преодолеть этот кризис и они опять впадают в длительный дискомфорт. Сидевшие вокруг заелозили по столу кружками и старательно отвели взгляды от, по-видимому, разъяренного мужа, который утратил лицо настолько, что совершенно перестал походить на того человека, которого . все помнили: губы его искривились в злой циничной ухмылке, а покрасневшие глаза зияли, как разверстые раны. Он с трудом поднялся, опрокинув стул.

— Не надо… — вцепилась ему в рукав какая-то женщина: Коллинзы были знамениты неукротимостью своих страстей. Ли вспомнил, как в чрезвычайных ситуациях его выручала ослепительная улыбка, и с немалым трудом изобразил ее и на этот раз.

— Все в порядке, киса, я ему ничего не сделаю, — вымолвил он со всем возможным самообладанием. Атмосфера начала разряжаться. Репутация братьев, способных на колоритное и бесстыдное поведение, сделала событие приемлемым — публичным признанием их тайных извращений, в которых их всегда подозревали друзья.

Ли пробрался меж переполненных столиков, по дороге кивая и улыбаясь знакомым; ему достаточно убедительно удалось напустить на себя беззаботный вид, но едва оказавшись на свежем воздухе, он привалился к стене и сполз на землю. Через некоторое время плечо его сжала чья-то рука — подошла та девушка, Каролина. Он не удивился при виде ее, но догадался, что она хочет его утешить. Выглядело подозрительно. Она присела рядом с ним на землю и какое-то время ничего не говорила. Прекрасный был вечер: небо темно-зеленое, в нем пара одиноких звездочек. Ли искоса взглянул на Каролину и с удовольствием отметил, что нос ее зажил идеально, не осталось даже шрама.

— Кошмарно они с тобой поступили, — сказала она. Каролина домыслила события в баре в соответствии с мотивами, которые приписывала Аннабель: она по-прежнему считала, что ту подстегивает жажда наказать и пристыдить Ли за связь с нею, — интерпретация совершенно естественная, хоть и абсолютно ошибочная. Мотивы Базза ее совсем не интересовали — она его почти не знала и была убеждена лишь в том, что он больной, а значит, и говорить не о чем и докапываться до причин его отклонений вовсе не надо. У Ли не было ни малейшего желания обсуждать с Каролиной похищение его жены братом. Он попробовал сменить тему. Откашлялся.

— Я видел тебя с этим типом, думал, ты со мной не разговариваешь.

— Я боялась, что ты выкинешь какую-нибудь глупость, вот и вышла — просто увидеть тебя, убедиться, что с тобой все в порядке.

— Глупость типа чего? Не знаю.

Она слегка опешила: Ли казался таким спокойным и рассудительным, что о насилии не могло быть и речи. Выглядело так, будто она выскочила из бара только для того, чтобы восстановить отношения с ним. Поскольку фактически так и могло оказаться, ей стало немного не по себе, но Ли хотелось прояснить для нее ситуацию до конца. Его обманула ее забота, он решил, что это забота об Аннабель, — ведь только Аннабель занимала сейчас все его мысли, а мы всегда приписываем другим тот же навязчивый интерес к нашим личным терзаниям, что свойствен нам самим.

— Наверное, она заглотила больше, чем может прожевать, понимаешь? Я знаю его дольше, чем она, я про него знаю то, чем она даже не озадачивается и, вероятно, никогда все равно не поймет, например, как он относится к нашей маме. Понимаешь, мама-то считала его Антихристом — он больше не рос, — и она верила, что он источает яд.

Ли заметил, что его школьный акцент совершенно пропал и он разговаривает с Каролиной с неистовым отчаянием человека одинокого; закончив свое последнее объяснение, он умолк — из гордости.

— Но я не могу запретить ей попробовать с Баззом, если ей так хочется.

— Тогда почему ты плачешь?

Его глаза слезились снова, отчасти — из-за дыма в баре.

— Как же, не заплачешь тут, — отрезал он.

Каролина совершенно неверно его поняла — она ничего не знала о его глазной инфекции и принимала слезы за чистую монету. Говорила она приглушенно, даже несколько разочарованно — ведь всегда очень трудно признать себя дублершей любовницы, даже если связь уже оборвалась.

— Ты же в самом деле ее любишь, правда?

Любит он ее или нет, казалось Ли совершенно несущественным, и он рявкнул на Каролину:

— А это надо обсуждать?

Каролина выдернула из юбки нитку, слегка опешив от его неожиданного раздражения, и Ли, моментально раскаявшись, приобнял ее и притянул к себе. Она благодарно ткнулась щекой ему в шею, но не осмелилась посмотреть ему в глаза и через некоторое время довольно печально выговорила его имя:

— Ли…

— Ну?

— Я сделала аборт.

— М-да, — произнес Ли, не зная, что еще сказать. — Так-так.

Повисла пауза. В этой паузе на небо выплыла очень чистая луна. Теперь продолжать разговор было столь же трудно, сколь и необходимо.

— Почему ты мне не сказала?

— И что бы ты сделал?

— Не знаю. Дал бы тебе денег или что-нибудь. Поддержал бы как-нибудь.

Он попробовал нормализовать такое откровение блистательной улыбкой, но она не сводила глаз со своих пальцев и не заметила ее.

— И это все, что ты можешь сказать? — тихо спросила она, едва не давясь словами. Ей казалось, что Ли насильно подверг ее чудовищным крайностям страха, боли и страсти, которые теперь, когда между ними все кончено, кажутся воспоминанием о полете на далекую планету; ей требовалось лишь чуточку уверенности в том, что путешествие не было пустой тратой времени, ибо то, что произошло с ней, для нее было важно, только она не имела ни малейшего понятия, что это все могло означать.

— А что ты хочешь от меня услышать? — мягко спросил Ли: он был готов сказать что угодно, лишь бы успокоить ее, если после этого она быстрее уйдёт и оставит его наедине с собой.

— Прошу тебя, — сказала она. — Я ведь любила тебя, правда, любила.

Сказала ли она так, потому что это было правдой, или потому, что признание или напоминание об их связи, недолгой, но несомненной, могло оказаться ключом к тому смыслу, которого она искала, — она не знала сама. Тем не менее против такого принуждения сентиментальность Ли устоять не могла. Он с грустью понял, что должен оградить Каролину.

— Когда ты узнала, что беременна?

— Перед самой Пасхой. Это не мог быть никто, кроме тебя, — тоскливо добавила она.

Печаль Ли превратилась в страдание.

— Значит, она еще была в дурдоме. Ты поэтому мне ничего не сказала?

— Да, — ответила она, вдруг решительно дернув головой, что подразумевало доселе неизученные глубины женской стойкости. На Ли накатило внезапное отвращение.

— Это было ужасно, ужасно мужественно и предусмотрительно с твоей стороны, — произнес он с такой язвительностью, что ее шокировало. Он решил, насколько был в силах, преуменьшить ее жертвенность. — Я скажу тебе, что сделал бы, если б ты мне сказала. Я бы ушел от Аннабель навсегда и стал бы жить с тобой, если б ты захотела, то есть и ухаживал бы за тобой и ребенком и так далее, насколько бы смог. Вот что бы я сделал, да.

Она совершенно не поверила ему.

— Да ладно тебе, — ответила она с некоторой иронией в голосе, поскольку была убеждена, что поступила наилучшим образом. — Что бы ты на самом деле сделал?

— Ну, если бы да кабы… То было тогда, а теперь сейчас, и откуда мне знать, что бы я сделал, а? Переехал бы к тебе, это был бы мой долг. С другой стороны, мог бы прыгнуть в реку, чтобы избежать противоречивых обязательств.

— Ты очень озлобился, — сказала она.

— Чокнутые, по крайней мере, таких банальностей не говорят, — капризно проныл он; его раздражал намек, что она-то от всего пережитого не озлобилась ни капельки.

— Тебе всегда на меня было наплевать, все это несерьезно, — сказала она.

Ли совершенно одурел от диалога на языке, которого он до конца не понимал, ибо то был язык оборонительной эмоциональной вылазки. Он потряс головой, прочищая мозги, и попытался ответить Каролине с приемлемой долей искренности:

— Ты как будто предложила мне билет к нормальности в один конец. Разумеется, мне никогда не было на тебя наплевать. И я бы стал жить с тобой, если бы ты меня приняла.

В тот момент ему действительно казалось, что он бы так и поступил, не будь это совершенно невозможным. Голос его оставался так ровен и серьезен, что окончательно ее убедил, и она ощутила невообразимую ностальгию по своим ненужным страданиям; а кроме того, он по-прежнему был достаточно красив и в тот момент вызывал довольно жалости, чтобы тронуть ее. С другой стороны, он перестал: постоянно присутствовать в ее жизни, превратился в гостя из того времени, что ушло навсегда; выходца с того света, более не имевшего власти над нею. Каролина вернулась к теме его прилюдного унижения — единственному, о чем еще можно было поговорить.

— Кошмарно они с тобой поступили.

Внимание Ли вновь перескочило на брата и жену.

— Да, в этом есть некая ирония.

— У меня теперь есть кого любить, знаешь, — сказала она, едва ли не извиняясь, и в этом тоже звучала некая ирония.

— Так иди к своему новому хахалю. Ему уже невмоготу.

Но оставить его она не могла.

— А ты куда пойдешь?

— Домой — ее ждать.

Каролину это поразило.

— Ее ждать?

— О, она вернется, — меланхолично произнес Ли. — Вернется в глубокой тоске часа через два, хотя, возможно, и раньше.

— Дорогой мой, пойдем-ка лучше с нами, — сказала она с благовоспитанной заботливостью: теперь, когда он был беспомощен, можно ему покровительствовать. — Мне не нравится думать о тебе, брошенном в одиночестве в той ужасной квартире.

Либо потому, что за ней оставался предлог навсегда покинуть ради нее Аннабель, либо, возможно, потому, что он не мог вынести критики своей жены ни при каких условиях, хоть она и сбрендила, Ли всеми фибрами почувствовал, что готов убить Каролину на месте. Он напустил на себя вид раздраженного дурновкусия, взял себя в руки и отправился домой, сказав напоследок:

— Так мне, значит, зайти на чашечку кофе, да? Посмотрим вместе телевизор, или лучше поболтать с твоим хахалем о реформе абортарного законодательства?