Однажды январским утром Аннабель проснулась и увидела, что ночью шел снег, поэтому теперь не осталось явной разницы между миром снаружи и миром внутри. Снег толстым слоем лежал на чугунных завитушках балкона и облепил нагие ветви деревьев на площади; но серое небо по-прежнему полнилось мягким вихрем хлопьев, и все звуки доносились глухо, будто сквозь мягкие снежные беруши. Комнату заливал белый свет, отражавшийся с улицы, и разница заключалась лишь в том, что внутри снег не шел, а все остальное было таким же белым, как на крайнем, невообразимом Севере, если не считать красного эмалированного будильника, и тот уже трещал. Ли, толком не просыпаясь, выбросил руку и придавил кнопку; Аннабель доставляло профессиональное удовольствие наблюдать за мускулатурой его предплечья и за тем, как снежный свет играет на покрывающих его золотых волосках, — Ли был весьма мохнат. Колоритное зрелище, к тому же он напоминал ей ню Каковы — героическую статую Наполеона в Веллингтон-Хаусе. Аннабель была благодарна ему за тепло. Она наблюдала за его каждодневной борьбой с не желавшими разлипаться веками, а потом он улыбался, узнав ее, обнимал, целовал в щеку и принимался шарить по белому полу, нащупывая сброшенную накануне одежду. Аннабель особенно радовалась, если удавалось уловить его благородный левый профиль. Ей было неизменно интересно смотреть на него, но едва ли приходило в голову, что Ли — не только сочетание раскрашенных поверхностей, да и вообще она так и не научилась считать себя живой актрисой. О себе она даже не думала как о теле — скорее, как о паре бестелесных глаз; это когда она вообще о себе задумывалась. Ей было восемнадцать — скрытная и замкнутая с самого детства. Любимым художником у нее был Макс Эрнст. Книг она не читала. Ли приготовил ей завтрак и развел большой огонь в камине.

Снега навалило столько, что нечего было и думать идти в художественную школу. Она опиралась на очень белую подушку и покойно потягивала чай. В постель она предпочитала надевать старую белую фланелевую рубашку Ли, и он считал такое умышленное и извращенное облачение простой сексуальной обороной, за которую и прощал ее. Хотя прощать ее было необязательно — она не понимала, что рубашка ее обороняет. Хотя Аннабель делила с ним постель вот уже три недели, она никогда не расценивала постель как место, в котором можно не только спать. А следовательно — и не знала, что ей есть что защищать; Ли же допускал с ее стороны всевозможные страховые увертки девственницы и, сильно не морочась этим, просто ждал, когда она решится. Он собрал книги, завернулся в несколько слоев одежды и вышел в снег — он был прилежным студентом. Некоторое время Аннабель наблюдала за языками пламени в камине. Потом сползла с постели и, точно супруга Синей Бороды, украдкой проскользнула на запретную территорию — в комнату Базза, где воздух пахнул на нее промозгло и сыро.

Еще не став официально фотолабораторией, комната уже была очень темной: ее окно выходило в глухую стену, а поскольку у Базза имелась склонность к коммерции, то комната была к тому же вся завалена множеством странных вещей, равно как и его нынешними фетишами. Все в ней было холодно, убого и произвольно — распродажа старья под приглядом вырезанных из книг портретов индейских вождей.

— А твой брат — какой?

— Иногда — апач.

Аннабель побродила по комнате, хватаясь за разные вещи и вновь кладя их на место. Осмотрела одежду Базза, переполнявшую ящик для чая, выбрала драную жилетку, выкрашенную пурпуром, и оранжевые штаны из мятого вельвета, сняла рубашку Ли и натянула на себя это тряпье, чтобы понять, каково в ней Баззу и каково в ней быть Баззом. Но тряпки эти по ощущению были как любая другая старая одежда, засаленная и нестиранная, и ее это разочаровало. Она уже чувствовала пробуждение смутного интереса к Баззу — ведь ей было уютнее в его комнате, чем в комнате Ли, куда она все же вернулась погреться. Она открыла аккуратный буфет Ли, вытащила оттуда коробку своих пастельных карандашей, встала на колени на матрас и от скуки принялась рисовать то дерево, которое Ли ошибочно, но так серьезно принял за древо жизни, в то время как оно было гораздо ближе и роднее (но крайней мере, для него) Дереву Упас, что в яванских легендах отбрасывает ядовитую тень.

Ли вернулся домой в обед весь раскрасневшийся от мороза, со снегом в волосах.

Сняв на кухне ботинки и носки, он неслышно прошлепал к себе в комнату и увидел, что ни постель, ни посуда после завтрака так и не убраны, а какая-то фигура, уже стоя на цыпочках, сажает пестрого попугая на самую верхнюю ветку яркого дерева. Длинные волосы свисали на знакомый жилет, и Ли уже решил, что внезапно вернулся брат, но до таких художественных высот Баззу было ни за что не подняться, и тут фигура обернулась к нему и невыразительно улыбнулась.

— Так-так, — произнес Ли.

Всю постель усеивало многоцветное карандашное крошево, и Ли пришел в раздражение от такого бардака, хоть ему и понравилось, что Аннабель наконец проявила какую-никакую, а инициативу. Поэтому он решил, что время пришло, — ибо в глубине души всегда намеревался ее трахнуть, не раньше, так позже. Он пристроился рядом с ней на матрасе и обхватил рукой ее талию. Она восприняла этот жест как очередную его маленькую ласку, и только. Когда же он зарылся лицом в прохладу ее живота, она сделала вид, что больше всего на свете ее занимает положение попугая на ветке — тот, по ее разумению, должен был сидеть, пожалуй, на дюйм-другой левее, — но притворство это не могло защищать ее долго, поскольку Ли принялся целовать ей грудь, и красный карандашик выпал из ее руки.

Признаки вторжения в ее интимное пространство застали Аннабель врасплох, и она изумленно опустила взгляд на кудлатую светлую голову Ли — его прикосновение никак не подействовало на нее. В ее крепость сейчас явно должны были ворваться захватчики, и хотя мысль об этом ее удивила, само безразличие такой реакции подсказало ей, что сдастся она без боя, и она подумала: «Почему нет? Почему нет?»

Она не делала никаких попыток раздеться сама, чтобы посмотреть, что станет делать он, — а он снял с нее одежду своего брата; ей пришлось поднять вялые руки, чтобы он стащил жилет, и слегка раздвинуть ноги, чтобы сползли штаны. Аннабель, все это время не сводившая с него глаз, не умела оценить необычайный эротический эффект такой пассивности, такого молчания и такого вопрошающего взгляда — ее утешали воспоминания о детском садике, ибо он раздевал ее, как маленькую девочку. Затем разделся сам. Ее и озадачила, и позабавила эрекция Ли, а вот его беззаботность несколько оскорбила — она знала, что предстоящее событие должно быть для нее в каком-то смысле важным. Он снова лег с нею рядом, и она всмотрелась в его лицо, надеясь на подсказку, что он станет делать дальше. Казалось, он ожидал какого-то встречного движения с ее стороны, поэтому Аннабель неуверенно обхватила его за шею — а может быть, сделала это потому, что где-то читала, в журнале каком-то, что ли, что так и должна поступить. Ей бы хотелось, конечно, получить какие-то инструкции к действию, поскольку трудная это штука — заниматься любовью, когда у одного из двоих крайне смутное представление об общепринятой практике, а то и вообще никакого. Казалось, Ли испытывает некое глубоко личное удовольствие от этих поверхностных соприкосновений и взаимодействия кожных покровов, и Аннабель ошеломленно вознегодовала на эту его близость, поскольку считала интимность своей исключительной собственностью, а другим в праве на нее отказывала. Когда он поцеловал ее, она сообразила, что нужно приоткрыть губы и позволить ему исследовать внутренние поверхности ее рта; когда его язык мягко надавил на ее язык, она невольно издала приглушенный стон, который скорее был вопросом, но Ли не обратил на него никакого внимания и раздвинул ей ноги своим коленом. Она лежала совершенно неподвижно — не мешала ему, но и не помогала — и очень удивилась таинственности его действий, когда он сунул руку ей между ног.

Затем неожиданно у них завязалась беседа. Он спросил, когда у нее следующие месячные, и она ответила, что дня через два-три, а он сказал: «Это просто великолепно, киса», — и улыбнулся ей открыто и непредумышленно. В ближнем фокусе объятий смотреть на него было интереснее, чем она могла себе представить, и эта не виденная ею прежде улыбка обворожила ее так сильно, что она поцеловала его по собственной воле. Его наслаждение при этом она скорее почувствовала, чем увидела, и оно изумило ее еще больше, поскольку до сих пор она привыкла лишь смотреть.

— Ну вот, — сказал он, — в этот раз тебе, наверное, будет не очень, но я постараюсь не сделать тебе больно. Да и в любом случае, — пуритански добавил он, — давно уже пора бы, в твоем-то возрасте. И чему вас только учат в этих школах?

Она решила, что так ему и надо, когда увидела, что он изумился такому количеству крови.

А Ли недоумевал, не тот ли это случай, так подробно описанный, в медицинской литературе, когда прорыв девственной плевы вызывает смертельное кровотечение. Но она все равно не могла ни постичь функции этого действия, ни понять, почему при том и этом он вдруг начал сильно бояться, хотя впоследствии увидела, что своим молчанием может ранить его не хуже, чем он — уязвить ее любыми другими средствами. Когда кровь высохла, она к тому же поняла, что, если очень сосредоточиться, касание его руки вызывает у нее в голове нечастые, но удивительные образы. Поэтому она глядела на него с изумлением, будто он — маг и чародей, а он поглядывал на нее нервно, словно она — не вполне человек.

Они катались по простыням, усеянным хрусткой россыпью пастельных карандашей, и спину ей испестрили радужные мазки и кляксы, да и Ли весь пометился ярким прахом, и тут, и там, а кроме этого — темными пятнами крови, и каждый превратился в холст, невольно украшенный теми творениями безалаберного случая, что так ценят сюрреалисты.

С первым любовником ей повезло — он был добр, нежен и опытен; не повезло ей в том, что вскоре он полюбил ее, а после этого уже не оставлял в покое. Аннабель же была как ребенок, воссоздающий мир вокруг согласно собственным прихотям, поэтому она предпочитала населить свой дом воображаемыми зверьми — они ей нравились больше, чем унылая фауна реальности. Скоро она и его включила в свою мифологию, но если сначала он был травоядным львом, то потом обернулся единорогом, пожирающим сырое мясо, и одинаковым она его с тех пор не видела, да и в картинках таких не было ни малейшей последовательности, если не считать устойчивой романтики самих образов. После того как они возникали, она не могла ими распоряжаться. Каким она его рисовала — таким и видела; для нее он существовал прерывисто.

Проснувшись среди ночи, она иногда видела замерших на потолке белых птиц, вероятно — альбатросов; если не удавалось точно разглядеть их контуры, птицы ужасали ее еще больше, а никакого успокоения от человека, спавшего с нею рядом, не было — он, несомненно, тоже в кого-то превращался, в какую-то иную тварь. Она недвижно лежала под одеялом, прислушиваясь к угрожающим раскатам его дыхания, и не смела протянуть руку и коснуться его, боясь ощутить под пальцами кожистые складки драконьего крыла. Как-то ночью Ли проснулся от кошмара и потянулся к ней, спящей, — она завопила так громко, что в соседней комнате подскочил Базз и кинулся защищать ее.

— Я подумала, что ты инкуб, — сказала она Ли, когда суматоха утихла. В пять утра пришлось заваривать чай и так далее, с вымученной предрассветной жизнерадостностью. Но все равно — как бы там ни было, он стал ей необходим, и она даже подумывала, не родить ли ему детей, хотя дети эти существовали только в ее личной мифологии — как чистые символы, не притязающие ни на что. Они были связаны не с мечтами о материнстве, а с некими откровенными фантазиями о том, как она поглощает его целиком и полностью, — время от времени они возникали у нее с небывалой яркостью, когда он входил в нее, — будто, втягиваясь внутрь сквозь ее опасные врата, он мог навечно, нерушимо остаться взаперти за путаницей волос, низведенный до состояния зародыша, и, растворившись в собственной сперме, сам превратиться в своего ребенка. Так, чтобы, оплодотворив ее, сам он существовать перестал.

Отведя Ли такую большую, хоть и двусмысленную роль в своей мифологии, она желала — очень бережно — свести его к полному небытию.

Она позволила родителям увезти себя, но знала, что в конечном счете вернется. Ей было все равно, выйдет она за Ли замуж или нет, — он же рассматривал брак как юридический договор. Родители купили ей на свадьбу белое платье, но в то утро она забыла про него и оделась как обычно — в джинсы и футболку; правда, мать заставила потом переодеться и сама причесала ее. Аннабель стояла с родителями перед районным бюро, со скучающим видом пиная штукатурку на стене, — в тонком симпатичном платье из белого шелка, которое выбирали без нее, — и ждала, что дальше все пойдет так же, как и раньше. Июльский день был жарким, а двор задыхался от вкрадчивого аромата лип. На матери был кружевной костюм кофейного цвета. Ли опоздал на двадцать минут — весь бледный, трясущийся и по-прежнему довольно пьяный. Брат его всю церемонию просидел по-турецки снаружи, неподвижно, вылитый апач, а фотоаппарат болтался у него на шее, как амулет.

— Ох, дорогая моя, — сказала мать Аннабель, — не такого я бы тебе пожелала.

Ли поставил подпись в гроссбухе.

— Какое необычное имя, — произнесла мать со слабым отблеском надежды. — Леон.

«Будь мы иностранцами, — пришло в голову Ли, — некоторую эксцентричность нам могли бы и простить», — а потому оскалился и пробурчал в ответ:

— Меня назвали в честь Троцкого, зодчего Революции.

При этом он вспомнил свою тетку и подумал, что сердце у него точно не выдержит в этом прохладном светлом здании: он давно уже предал все те надежды, что возлагала на него тетка, давая ему такое имя, если вообще когда-либо их понимал.

«Переметнулся к буржуазии!» — подумал он, а выйдя наружу, отпрянул к стене, точно перед расстрельным взводом. Блистательное утро метко хлестнуло его по глазам дротиками стеклянных осколков; его сокрушила убежденность, что он совершил нечто непоправимое. Он заметил, как мужчина и женщина скривились при виде его брата и молодой жены, своей дочери, как они обменялись сигналами и шифровками, понятными им одним. Слова слетали с их губ, как птицы, устремляясь вверх и прочь, и все вели себя прилично, даже Базз, хотя вид у него был такой, будто он только что побывал в гробнице Эдгара Аллана По: он где-то раскопал черный костюм.

Неудивительно, что дочь воспринимала только видимость всего. Несмотря на чудачества в поведении, неотесанность произношения и длину волос, камера на шее произвела такое впечатление на родителей, что Базза они приняли за уважаемого представителя богемы и решили, что в один прекрасный день он может и разбогатеть: они где-то читали, что фотографы — это новая аристократия. Фотоаппарат оказался достаточным оправданием диковатому внешнему виду, и оба предка напряженно посматривали на пьяного, тошнотного и разбитого жениха, будто считали, что их дочь сделала неверный выбор, если уж ей так приспичило выходить замуж за богему, но поскольку искусство ей все равно дается, то ничего тут уже не попишешь. Они ж не противились, когда ей загорелось поступать в художественную школу. Ли же больше походил на моряка после недельного загула в бандитском порту и никак не вписывался ни в какую деликатную систему мечтаний или надежд. Аннабель протянула ему руку с обручальным кольцом на пальце. Утро распалось на куски. Тошнота подперла, и Ли рванул обратно в бюро. Нашел уборную и долго блевал.

Когда же он снова выполз на солнышко, нервно прикрывая рукой больные глаза, стало ясно, что его внезапная ретирада напрочь разрушила и без того хрупкую свадебную компанию: теперь все стояли порознь и рассеянно поглядывали в разные стороны. Белая гвоздика в папиной петлице вызвала бы слезы на глазах Ли, если бы те и так уже не слезились.

— Ты весь в чем-то белом, — произнес Базз. — Как новобрачно, как уместно.

— Там было окно.

— И ты наверняка попробовал вылезти через него и сбежать.

— Еще бы.

Базз рассмеялся и отряхнул известку с плеча Ли. Тот и сам напоминал ее цветом, к тому же был весь в испарине, но сказал Аннабель: «Ничего личного, любимая», — когда она взяла наконец его за липкую руку, на палец которой он, по настоянию ее родителей, тоже нацепил кольцо.

Вскоре родители изнуренно отвалили, а Коллинзы, теперь уже по праву дополненные третьим членом семьи, направились в свои апартаменты — вверх по склону холма, мимо университета, — по дороге собрав целую процессию случайных знакомых, так что горластая компания, добравшаяся до дома, скорее напоминала Рене Клера, чем Антониони, и Ли, считавший, что несчастным быть аморально, вскоре вернулся в хорошее расположение духа. Однако в тот вечер у обкурившегося Базза случился параноидальный криз, и Ли пришлось целый час усмирять его грубой силой.

Аннабель, так и не сняв уже испачкавшегося свадебного платья, забилась в уголок и заткнула уши — Базз ужасно орал. Квартира была освещена, как церковь на Рождество: они зажгли целую прорву свечей, и комната мигала их пламенем и пахла топленым воском. Все гости, собравшиеся на торжество, растворились в ночи: большинство по опыту хорошо знали, что у братьев лучше не путаться под ногами, когда те сражаются со своими демонами. Ли наконец удалось впихнуть Баззу в глотку горсть таблеток снотворного, он доволок брата до его узенькой койки и навалился там на него, пока тот не заснул в безопасности.

Аннабель, вся слишком белая и зловещая в неверном свете, медленно, одну за другой, задувала свечи. Она не изменила своему бесстрастию, и Ли решил, что ей безразлично то, что произошло с Баззом, — хотя, вероятно, она просто перепугалась и не решалась о чем-либо спрашивать. Ему самому тем не менее было очень стыдно за такую истерику, и единственное, что он мог, — вести себя так, будто это в порядке вещей. А кроме того, ей придется привыкать к таким взрывам, если она хочет жить с ними и дальше. Они легли, и в этот раз все получилось не лучше и не хуже, чем обычно, если не считать того, что Ли было несколько труднее: у него из головы никак не шло, что дверь может быть либо открыта, либо закрыта, а он теперь принял некие формальные обязательства, да еще и перед свидетелями, — не спать больше ни с какой другой женщиной до скончания дней, что означало, вероятно, еще лет сорок. Если, конечно, Аннабель не умрет раньше. Забаррикадировавшись своей недвижностью, Аннабель не чувствовала совсем ничего — она тотчас же забыла о свадебной церемонии. А на следующее утро начала красить стены в темно-зеленый цвет.

В загустевшей, потемневшей комнате его прикосновение уверяло ее, что он не может солгать, но она все равно сказала:

— Если ты меня обманешь, я умру, — и он еще теснее прижал ее к себе, готовый предательски расплакаться, поскольку она ни разу даже его не заподозрила за то долгое время, что они прожили вместе. Она бы скорее решила, что ей изменяют кружки с гербами коронации, стаффордширская керамическая статуэтка принца Альберта или латунная рама кровати или неверна ее собственная одежда. Ли занимал самое важное место среди всего этого имущества, которое она покупала на распродажах или ей добывал где-то Базз; они к тому же вместе совершали вылазки на городскую свалку и рылись там в золе, надеясь отыскать что-нибудь ценное. А пока Ли был на работе, продолжали красть и возвращались домой с целыми охапками вещей, по большинству — совершенно ненужных.

Ли обманывал себя тем, что поскольку он эмоционально не привязан к этой девушке, Каролине, то по большому счету нельзя считать, что он изменяет жене. В пору раздумий, последовавшую за неизбежной катастрофой, у него было достаточно времени иронически поаплодировать масштабам прежнего самообмана, пока же он не имел для этого ни времени, ни склонности — да и намеков на катастрофу не было никаких, ибо ему казалось, что наконец удалось установить равновесие и все так и будет продолжаться вечно.

— Спать с Аннабель — все равно что читать Сэмюэла Беккета на голодный желудок, — сказал он Каролине, провожая ее по пустынным улицам домой в первые предрассветные часы. Хотя говорил он это в первую очередь, чтобы прояснить ситуацию самому себе и таким образом найти возможные оправдания (ибо какие-то предчувствия вины у него все-таки были), она расслышала в его словах лишь обольщение; этим он ее и заинтересовал. Когда они вошли в ее комнату, Ли заморгал от света и с любопытством принялся изучать ее плакаты на стенах и бумажные цветы. Он и забыл уже, насколько далек от девичьей нормы их мрачный интерьер, плод трудов Аннабель. Мгновенно смутившись, Каролина притормозила пальцы на застежке своей меховой куртки, поскольку что-то в его манере предполагало: хоть они и вернулись к ней в комнату с одной-единственной целью, само действие — слишком интимно для людей, едва знакомых друг с другом.

«Поступай правильно, потому что это правильно», — подумал Ли, однако девиз абсолютно не помог, ибо подразумевал лишь вопрос о природе правильного.

От смущения и сомнения Каролина рассмеялась; зазор между ними немедленно исчез. Бессодержательная сексуальность — самое пуританское из всех наслаждений, поскольку это чистый опыт, лишенный какого-либо сверхчувственного значения, и Ли неожиданно оценил железную волю супруги своего преподавателя этики — та была достаточно сильна, чтобы избежать опасностей эпилога, чреватого разглашением секретов и сбором информации. Каролина рассказала ему, что она кое в кого влюблена, а этот кое-кто влюблен еще кое в кого, а взамен Ли почувствовал себя обязанным предложить ей несколько моментальных снимков поведения Аннабель: например, как она рисовала тем зимним утром свое дерево-обманку; как покручивала в пальцах его пенис и спрашивала: «А это для чего?»; как ее бил. Но он осознавал, что это не столько картинки действительных событий, хотя все происходило на самом деле, сколько в каком-то смысле понятия, которыми он вынужден их описывать, и понятия эти превращают сами события в неподвижные кадры экспрессионистских фильмов, абсурдные и неестественные. Поэтому Ли еще некоторое время не закрывал рта, хотя, пытаясь формулировать и связно излагать некие истины, касавшиеся определенных аспектов их с Аннабель взаимоотношений, он раздувал такие детали сверх всякой меры и, как только показал Каролине избитую Аннабель, понял, что зашел слишком далеко.

Они с Аннабель иногда играли в шахматы — ей нравилось брать в руки черные и белые фигуры китайского набора из слоновой кости, который Базз откуда-то ей приволок; она впадала в задумчивость, глаза ее слепо приклеивались к доске, а рука ласкала коня или ладью — пока Ли грыз ногти и ожидал какого-то поразительного, нелогичного хода, разбившего бы всю его математически выверенную атаку.

— Она играет в шахматы по велению страстей, а я — в соответствии с логикой, и она обычно выигрывает. Однажды я съел ее ферзя, а она меня стукнула.

Хотя, припоминал он, недостаточно сильно для того, чтобы надо было вязать ей руки ремнем, ставить на колени и бить, пока не свалится набок. Она подняла к нему осветившееся странной радостью лицо; ее бледность и почти сверхъестественный блеск в глазах поразили его и даже повергли в трепет. Он задыхался от слез, омерзительное существо.

— Будешь знать, как брать моего ферзя, — нагло заявила она. На плечах и груди у нее он увидел синяки, когда она сняла свитер перед тем, как лечь спать. Она задумчиво погладила себя и произнесла: — Мне бы хотелось перстень с лунным камнем.

Ее душевная простота изумила его, но он чувствовал себя достаточно виноватым, чтобы на следующий же день отправиться на поиски кольца с лунным камнем. Но в городе лунные камни не продавались, и вместо этого в букинистическом магазине он купил ей репродукцию «Офелии» Миллеса — у Аннабель часто бывало такое же выражение лица, — и она, казалось, удивилась и удовольствовалась подарком, хотя Ли подозревал, что она все же затаила на него обиду.

— Зачем она так? — спросила Каролина. — Она что, хотела тебя унизить?

— Наверное. Хотя это довольно окольный путь.

Но Ли уже грызла совесть за то, что он рассказал эту историю таким образом, чтобы выставить в хорошем свете самого себя, ибо этим он предавал Аннабель, поскольку не знал, кем она его видела, когда он ее бил. Когда он вернулся домой, уличные фонари меркли один за другим и пели птицы. Он часто уходил из дому без Аннабель — с его друзьями ей было скучно — и возвращался поздно, но на сей раз она проснулась, когда он скользнул в постель, и сказала:

— У меня был плохой сон. Наступило утро, а тебя все не было, и ты так и не вернулся.

Ли закрыл глаза и вжался лицом в подушку, но не смог сдержаться и взял ее кошмарную, жаркую, липкую руку в свою — он знал, что, кроме него, у нее нет друзей, хоть он ей и не очень нравится.

— Иногда я застаю ее врасплох у зеркала — она репетирует улыбки, — сказал Ли своей новой любовнице, и это было до некоторой степени правдой: он часто замечал, как Аннабель улыбается себе в зеркале, и не мог понять, чем это она занимается, если не репетирует улыбку.

— Ох, дорогуша, судя по всему, она действительно сука, — сказала Каролина с напускной легкостью; с воображением у девочки было туговато.

Его лицо сделалось непроницаемым, будто моментально утратило способность принимать какое бы то ни было выражение, и Каролина в тот же миг поняла, что влюбленная женщина не должна позволять себе приоткрывать истинные чувства к жене своего возлюбленного. Одно это знание стоило бы всего эмоционального опыта, приобретенного к концу их романа, однако она успела усвоить столько грязи об отношениях мужчин и женщин, что чуть не решила вообще никаких отношений ни с кем больше не завязывать: если она влюбилась в Ли, чтобы отвлечься, то лекарство оказалось гораздо хуже самой болезни.

Она изучала английскую литературу и знала обоих братьев в лицо, а также была наслышана об их репутации; их окружал притягательный ореол опасности, поскольку Базз был мелким правонарушителем, и вокруг их треугольного хозяйства витали всевозможные слухи. Каролина видела жену пару раз на улице и выбросила ее из головы: сама она была гораздо симпатичнее Аннабель, гораздо страстнее и трижды внятнее. Каролина сама поразилась той всепоглощающей ревности, которую начала испытывать к этой бледной тени. Будто волей-неволей приняла на себя роль Другой Женщины, а теперь приходится учить весь традиционный сценарий от и до, как бы ни калечил он ее достоинство. Поэтому в тот же вечер, когда Аннабель до смерти перепугалась луны и солнца, только гораздо позже, Каролина ввалилась в квартиру Ли с какими-то приятелями: Базз давал вечеринку, и Каролина воспользовалась предлогом, чтобы проникнуть к Ли в дом.

Плавленым воском Базз лепил свечи ко всем плоским поверхностям в доме, и Ли помогал ему, отчасти надеясь, что начнется пожар и весь дом сгорит к чертовой матери: Базз рассказал ему о сцене на склоне холма. Он попробовал поговорить об этом с Аннабель, та не могла или не хотела ему ничего отвечать, и теперь он пребывал в дикой депрессии. Полуголый Базз разукрасился черными и красными полосами грима. Кровать Аннабель он задвинул в угол, расчистил среди их общего мусора достаточно места для танцев и распахнул двойные двери, чтобы объединить комнаты в одну, Г-образную. К тому времени как в сопровождении прикрытия прибыла Каролина, вечеринка громыхала на весь квартал, а хозяева затерялись среди гостей.

Аннабель сидела на своей латунной кровати перпендикулярно стене, завернувшись в цветастый шелковый платок, слишком скованная ужасом, чтобы пить вино, бокал которого держала в руке. Когда Ли чувствовал на себе ее взгляд, то считал, что она тайно обвиняет его в лицемерии, поэтому вскоре ощутил в себе жажду крови. Братья танцевали вместе: экзотическое представление, взаимное издевательство или поединок, которыми они и были знамениты. Играла громкая музыка. Каролина отстала от своей компании и через всю комнату пробралась к высоким окнам. Откинула щеколду на одной раме и впустила внутрь немного холодного воздуха — свечи поблизости затрепетали, а по сияющей поверхности ее белого атласного платья побежали блестки огоньков. Ли увидел ее — сейчас он был уже достаточно пьян, чтобы улыбнуться ей своей самой обворожительной улыбкой. Основной отличительной чертой Каролины была аура безмятежной самоуверенности, и Ли решил, что резонно и даже неизбежно будет, если она вытащит его из этой гробницы Джульетты в какую-то обетованную землю.

Позже события той ночи всем участникам казались разрозненными наборами картинок, произвольно перетасованных: укрытое тело на носилках; свечи, задуваемые сильными порывами ветра; нож; операционная; кровь и бинты. Со временем основные участники (жена, братья, любовница) собрали из этих картинок связную историю, но каждый толковал ее по-своему и приходил к собственным выводам — совершенно не похожим на другие, поскольку каждый рассказывал себе историю так, что сам выступал героем, если не считать Ли, который по общему выбору оказался главным злодеем.

— Ты плачешь, — растроганно сказала Каролина.

Ли не побеспокоился ее поправить. Он стоял у окна и смотрел поверх облетевших деревьев на противоположную сторону площади; в редких окнах там еще горел свет.

— Мы все как-то угнали машину, было дело. Ну, как бы не вполне угнали, а, скорее, взяли и уехали; мне говорили, что я слишком робок и по-настоящему угонять машины у меня кишка тонка. Я открыл в ней бардачок, и там лежал рекламный буклет, обещавший тысячу мест, куда можно поехать. Прикинь, да?

Сбитая с толку, Каролина не могла понять, куда он клонит.

— И что было дальше?

— Мы так и не выбрали, куда поехать, — ответил Ли и расхохотался.

Аннабель заметила перламутровые отблески платья Каролины среди плеч танцующих. Музыка продолжала играть крайне громко. На минутку к Аннабель подсел великолепно разрисованный Базз.

— Ты как, нормально?

Она кивнула. Оба посмотрели на благородный профиль Ли, склонившийся к девушке в белом.

— Как невеста вырядилась, — тихо произнесла Аннабель, чтобы никто больше ее не услышал.

— Ты точно нормально? — не унимался Базз, весь трепеща от предвкушения катастрофы.

— Дай мне свой перстень.

Он надел отцовский серебряный перстенек на ее худенький указательный палец — на безымянном тот не удержался бы, — и Аннабель призрачно улыбнулась ему.