Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Табакерка императора

ModernLib.Net / Классические детективы / Карр Джон Диксон / Табакерка императора - Чтение (стр. 6)
Автор: Карр Джон Диксон
Жанр: Классические детективы

 

 


— Что же он слышит?

— Ну откуда я, разрази меня гром, могу это знать!

— Тогда зачем же высказывать такие догадки?

— Доктор, не перебивайте, дайте мне сказать! Старик возвращается домой в странном состоянии — вы слышали. Он что-то говорит мосье Горацио, этому Тоби. Оба возбуждены. В час ночи мосье Горацио звонит мадам Нил и все ей передает. Мадам Нил, тоже возбужденная, идет сюда, к сэру Морису, чтоб выяснить с ним отношения…

— Ага, — перебил Дермот, — вам тоже одного из двух мало!

Мосье Горон недоуменно заморгал.

— Прошу прощения…?

— Сейчас вы убедитесь, — продолжал Дермот, — что ничего этого не было. Никакой ссоры. Никаких резких слов. И даже выяснения отношений. По вашей же собственной теории убийца неслышно вошел, подкрался сзади к глухому старику и ударил его, когда тот любовался своей бесценной табакеркой. Верно?

Мосье Горон замялся.

— Ну… — начал он.

— Так! Вы говорите, что это сделала миссис Нил. Зачем? Потому что сэр Морис знал про нее что-то, что было известно и Тоби Лоузу, — ведь Тоби сам только что сообщил ей все это по телефону, верно?

— Положим, вы правы…

— Представьте себе, что я звоню вам среди ночи и говорю: «Мосье Горон, следователь сегодня сказал мне, что вы шпион и вас расстреляют». Так неужели же вы побежите убивать следователя, чтобы пресечь распространение секрета, который я-то все равно уже знаю? Тот же случай! Если выяснилось что-то, порочащее миссис Нил, зачем же ей красться через дорогу и убивать отца своего жениха, даже не попытавшись с ним объясниться?

— Женщины, — веско сказал мосье Горон, — существа загадочные.

— Но ведь не настолько же!

На этот раз мосье Горон более вдумчиво и медленно измерял шагами холл. Он опустил голову и весь кипел. Несколько раз он начинал говорить, но осекался. В конце концов, он в отчаянии распростер руки.

— Друг мой, — вскричал он, — вы стараетесь убедить меня против очевидности!

— Но сомнения же могут быть?

— Сомнения, — сознался префект, — всегда могут быть.

— И вы все-таки собираетесь ее арестовать?

Мосье Горон так и взвился.

— Еще бы! Какой же может быть разговор! Как только будет распоряжение следователя! Если, конечно… — его глазки коварно блеснули, — если, конечно, мой друг доктор в течение нескольких часов не докажет ее невиновность. Скажите, а у вас есть своя гипотеза на этот счет?

— В общем есть.

— Какая же?

Дермот опять посмотрел ему прямо в глаза.

— Я почти точно убежден, — сказал он, — что убийство совершено одним из членов этого «приятнейшего» семейства.

Глава 11

Не так-то легко было ошеломить префекта полиции Ла Банделетты. Но то, что сказал Дермот, его ошеломило. У него глаза полезли на лоб. Очевидно, полагая, что слова тут бессильны, он вопросительно ткнул пальцем в сторону закрытой двери гостиной.

— Да, — сказал Дермот. — Вот именно.

Мосье Горон откашлялся.

— Вы, кажется, хотели посмотреть комнату, где совершилось преступление. Пойдемте, я вам покажу. А пока, — и он отчаянной пантомимой призвал его к молчанию, — ни слова более!

И мосье Горон повернулся и направился к лестнице. Дермот слышал его тяжкие вздохи.

В холле наверху тоже было темно, пока мосье Горон не включил свет. Он показал Дермоту на дверь кабинета. Что ждет их за этой большой белой дверью? Загадка; может быть, нечто страшное. Кто знает? Набравшись храбрости, Дермот взялся за металлическую ручку и распахнул дверь.

Они снова попали в потемки. В кабинете лежал ковер на весь пол, какие во Франции редкость. Ковер был такой толстый, что дверь открывалась с трудом, увязая в ворсе. Дермот отметил это про себя, нащупывая выключатель слева от двери.

Выключателя было два, один над другим. Когда Дермот нажал на первый, зажглась настольная лампа под зеленым стеклянным абажуром, когда он нажал на второй, зажглась люстра — целый стеклянный дворец из сияющих призм.

Он увидел квадратную комнату, белые, обшитые деревянными панелями стены. Прямо против двери было два больших окна, теперь закрытых стальными ставнями. В стене слева был громоздкий, мраморный, тоже белый камин. У стены справа был секретер, а рядом, слегка отодвинутый, вращающийся стульчик. Стулья на тонких золоченых ножках, обитые парчой, обступившие круглый золоченый столик, красочно выделялись на сером фоне ковра. В кабинете было всего два-три книжных шкафа, но зато вдоль всех стен, отражая блеск люстры, тянулись застекленные горки. Во всякое другое время Дермот, конечно, заинтересовался бы тем, что в них было выставлено.

В комнате стояла духота и резкий запах какой-то дезинфицирующей жидкости, похожий на запах самой смерти.

Дермот подошел к секретеру.

Так и есть: тут уже все тщательно вымыли. Поржавевшие пятна крови остались только на пресс-папье и на блокноте, в котором сэр Морис Лоуз сделал свои последние записи.

И нигде никаких следов разбитой табакерки. Свет лампы под зеленым абажуром падал на увеличительное стекло, ювелирную линзу и кое-как разбросанные перья и прочие писчие принадлежности. Дермот взглянул на блокнот, рядом с которым лежала выпавшая из рук владельца вечная ручка с золотым пером. «Табакерка в виде часов, некогда принадлежавшая императору Наполеону I» — было выведено в блокноте четкими красивыми буквами. Далее, после этого заглавия шел текст каллиграфическим почерком: "Эта табакерка была поднесена Бонапарту его свекром, австрийским императором в день рождения сына Наполеона, римского короля, 20 марта 1811 года. Размер корпуса — 2'1/4 дюйма в диаметре. Корпус золотой. Кольцо — якобы для часовой цепочки — тоже из золота. Цифры и стрелки выложены мелкими бриллиантами, в центре циферблата эмблема Наполеона, буква М…". За этим шли два кровавых пятна.

Дермот присвистнул.

— Вещица, — сказал он, — была, видимо, безумно дорогая.

— Дорогая? — почти завопил префект. — Да я же вам говорил!

— И ее разбили.

— Как видите, милый доктор. И еще я упоминал. — продолжал мосье Горон, — о ее любопытной форме. Видите, тут написано, что она была в форме часов.

— Каких часов?

— Самых обыкновенных часов! — тут мосье Горон вынул из кармашка и продемонстрировал свои собственные. — Более того. Когда сэр Морис показал табакерку членам семьи, они так и подумали, что это часы. Открывалась она… вот так. Обратите, пожалуйста, внимание, как поцарапан стол там, где пришелся удар убийцы.

Дермот положил блокнот на место.

Покуда смятенный префект не отрывал от Дермота глаз, тот повернулся и стал разглядывать каминные принадлежности возле белого мраморного камина. Повыше, над камином, висел бронзовый медальон с профилем императора Наполеона. Среди каминных принадлежностей теперь не хватало кочерги — орудия убийства. Дермот прикинул на взгляд расстояние. В уме его теснились и выстраивались догадки, перешедшие, наконец, в полную убежденность, что построения мосье Горона несостоятельны.

— Скажите, — начал он, — кто-нибудь из семьи Лоузов страдает плохим зрением?

— Ах ты, господи! — вскричал мосье Горон. — Семья Лоузов! Далась вам семья Лоузов! Послушайте, — он несколько сник, — мы тут одни. Нас никто не слышит. Можете вы мне объяснить, почему вы так уверены, что старика убил кто-то из них?

— Нет, вы все-таки ответьте мне на вопрос. Кто-нибудь из них плохо видит?

— Чего не знаю, милый доктор, того не знаю.

— Но это ведь легко выяснить?

— Конечно! — тут мосье Горон осекся. Он прищурился. — Вы подумали, — сказал он и замахнулся, изобразив удар кочергой, — что убийца плохо видел, раз он мог промахнуться, метя в человеческую голову?

— Возможно.

Дермот медленно обходил комнату, заглядывая в горки. Одни экспонаты сияли одиноким великолепием, другие были снабжены карточками, исписанными тем же мелким каллиграфическим почерком. Хотя Дермот был не знаток коллекций и лишь кое-как разбирался в драгоценных камнях, но и невооруженным глазом видно было, что тут собрано в одну кучу изрядное количество просто забавного хлама и кое-что из действительно ценных вещей.

Тут был фарфор, были веера, ковчежцы, редкостные часы, подставка для рапир и ящик (тусклый и мрачный среди всей этой красоты), в котором хранились разные мелочи из давно снесенной ньюгейтской тюрьмы. Среди книг были в основном специальные работы по распознаванию драгоценностей.

— Ну а дальше? — наседал мосье Горон.

— Помните, вы мне еще говорили, — сказал Дермот, — что хоть ничего не было украдено, бриллиантовое ожерелье с бирюзой вынули из горки. Вы нашли его, слегка запачканное кровью, на полу.

Мосье Горон кивнул и постучал по пузатой горке слева от двери. Как и все остальные, она не была заперта. Дверка мягко поддалась и открылась. Полочки внутри тоже были стеклянные. На почетном месте, в центре на синем бархате, поставленном вертикально, чтобы лучше было видно, в ослепительном свете люстры сверкало и переливалось ожерелье.

— Его помыли и положили обратно, — сказал мосье Горон, — по преданию, это ожерелье было на шее у фаворитки королевы Марии-Антуанетты, мадам де Ламбаль, когда ее растерзала толпа возле тюрьмы де Ла Форс. Странное было у сэра Мориса Лоуза пристрастие к ужасам, правда?

— Это бывает.

Мосье Горон хихикнул.

— А видите, что там сзади?

— Кажется, — Дермот заглянул за ожерелье, — музыкальная шкатулка на колесиках?

— Совершенно верно. И как можно ставить такие вещи на стекло! Помню, когда мы осматривали комнату на другой день после преступления, и мертвец еще сидел тут же, полицейский комиссар открыл дверцу и задел за шкатулку. Она упала на пол…

Мосье Горон снова ткнул пальцем в шкатулку. Она была громоздкая, деревянная, и на тусклых жестяных боках сохранились следы картинок, изображавших, как догадался Дермот, сцены из гражданской войны в Америке.

— Шкатулка упала на бок. И заиграла «Тело Джона Брауна» [1]. Знаете мелодию? — префект просвистел несколько тактов. — И впечатление, я вам скажу, было соответствующее. Влетает взбешенный мосье Горацио и требует, чтобы мы не прикасались к коллекции его отца. Мосье Бенджамин говорит, что, видно, недавно кто-то ее заводил; потому что он, мастер на все руки, всего несколько дней назад ее починил и завел, а теперь она запинается после первой же фразы. Представляете себе! Много шуму из ничего.

— Так-так. Я вам уже говорил, что это преступление типичное.

— Ах! — мосье Горон насторожился. — Ну говорили, говорили. И очень интересно узнать, что вы имели в виду?

— А то, — сказал Дермот, — что это домашнее преступление. Уютное, удобное, аккуратное преступление, какие чаще всего зарождаются в недрах семьи.

Мосье Горон провел дрожащей рукой по лбу. Он поглядел по сторонам, как бы в поисках поддержки.

— Доктор, — сказал он, — вы это серьезно?

Дермот присел на край круглого столика. Он запустил пальцы в свои густые темные волосы, разделенные косым пробором. Он, казалось, старался сосредоточиться, но темные глаза смотрели пронзительно.

— Человека убили девятью ударами кочерги, хоть и одного вполне хватило бы. Что на это сказать? Вы говорите: «Грубо; бессмысленно; просто дело рук сумасшедшего». И далее вы отворачиваетесь от тихого семейного круга, где, по вашему мнению, никто не способен на такое зверство.

Но ведь тут нарушена простая логика преступления. Во всяком случае, англосаксонского преступления, а нельзя не вспомнить, что эти люди — англичане. Обычный убийца, с очевидными и ясными мотивами, не станет так зверствовать. Зачем? Его дело — убить и как можно тщательней замести следы.

А вот в семье, где людям приходится постоянно сдерживаться, потому что они живут вместе, по обиды накапливаются, и отношения делаются все невыносимей, — в семье рано или поздно может произойти взрыв, и принимает это порой такие чудовищные формы, каких нашему брату и не понять. В семье случаются уму непостижимые вещи.

Ну поверили бы вы, что хорошо воспитанная женщина из самой богобоязненной семьи зарубит топором сначала мачеху, а потом и собственного отца только из-за смутных семейных трений? Что почтенный страховой агент, в жизни не обидевший жену грубым словом, размозжит ей череп кочергой? Что спокойная шестнадцатилетняя девочка перережет горло младенцу-брату только из-за того, что не выносит мачеху? Не верите? Недостаточные мотивы? И, однако же, все это было!

— Значит, все они были чудовища, — сказал мосье Горон.

— Ничего подобного, самые обычные люди, как мы с вами. А миссис Нил…

— Ага! Ну, так что же?

— Миссис Нил, — ответил Дермот, не отрывая глаз от своего собеседника, — что-то видела. Не спрашивайте меня — что! И она знает, что убил кто-то из членов семьи.

— Тогда какого же черта она молчит?

— Может быть, она не знает, кто именно.

Мосье Горон покачал головой, сардонически улыбаясь.

— Доктор, по-моему, это все не дело. И боюсь, что на вашей психологии тут далеко не уедешь.

Дермот вынул из кармана желтую пачку «Мериленда». Он зажег сигарету, потом, прищелкнув, погасил зажигалку и посмотрел на Горона таким взглядом, что тому сделалось немного не по себе. Дермот улыбался, но его улыбка выражала лишь радостное удовлетворение человека, уверенного в собственной теории. Он затянулся, выпустил колечко дыма, и оно поплыло в ярком свете люстры.

— В тех показаниях, какие вы сами же мне передавали, — сказал Дермот глубоким, ровным голосом, которым он умел почти гипнотизировать людей, — один из членов этой семьи допустил намеренную, грубую, явную ложь, — он выдержал паузу. — Сказать вам, какую именно, или не стоит?

Мосье Горон облизал губы.

Но он не успел ответить. Дверь кабинета — а Дермот уже указывал на нее, как бы для иллюстрации своих соображений, — дверь кабинета распахнулась. Дженис Лоуз, заслоняя глаза рукой, появилась на пороге.

Видно было, что эта комната до сих пор ее пугает. Она быстро, по-детски взглянула на пустой вращающийся стульчик, вздрогнула, уловив отвратительный запах дезинфекции; но тихо вошла в кабинет, прикрыв за собой дверь. Ярко выделяясь черным платьем на белом фоне обшивки, она по-английски обратилась к Дермоту.

— А я уж думаю, куда это вы подевались, — с упреком сказала она, — вышли в холл и — фьюить! — Она жестом изобразила, как они исчезли.

— Да-да, мадемуазель? — всполошился мосье Горон.

Дженис не обратила на него никакого внимания. Казалось, она собирается с духом и вот-вот взорвется. Но она еще долго молчала, вглядываясь в лицо Дермота, и только после этого со всей своей юной непосредственностью выпалила:

— По-вашему, мы жутко отнеслись к Еве, да ведь?

Дермот улыбнулся.

— По-моему, вы благородно ее защищали, мисс Лоуз. Но вот ваш братец… — и тут, как он ни старался сдержаться, челюсти у него сжались сами собой, и в нем вспыхнула злость.

— Вы не понимаете нашего Тоби, — крикнула Дженис и топнула ножкой.

— Возможно.

— Тоби ее любит. Тоби — открытая душа с прямыми взглядами.

— Sancta simmmmplicitas!

— Это значит «святая простота», да? — тут же спросила Дженис. Она смерила Дермота взглядом. Она изо всех сил старалась сохранить свой всегдашний дерзкий и легкий тон. — Ладно, мне-то что… Но вам не мешало бы войти и в наше положение. Ведь все-таки… — и она показала на вращающийся стульчик.

— Его нет, — продолжала Дженис. — Только об этом мы все и можем сейчас думать. Ну и вдруг ни с того ни с сего это обвинение… А мы не в том состоянии, чтобы спокойно ответить: «Что за нелепость, не может быть, и даже глупо это объяснять и доказывать». Тут не знаю, кем надо быть, чтобы так спокойно ответить.

Дермот не мог не признать, что она права. Он улыбнулся, и это придало ей храбрости.

— Вот почему, — продолжала Дженис, — я хотела задать вам один вопрос. По секрету. Только по секрету, можно?

— Как же! — опередив Дермота, безмятежно отвечал мосье Горон. — М-м, где сейчас миссис Нил?

Лицо Дженис омрачилось.

— Выясняет отношения с Тоби. Мама и дядя Бен скромно удалились. Но вопрос, который я хотела задать… — Она запнулась, потом глубоко вздохнула и посмотрела прямо на Дермота. — Помните, вы с мамой говорили о том, как папа интересовался тюрьмами?

Почему-то на последнем слове голос ее зазвенел угрозой.

— Ну и? — спросил Дермот.

— И вот я подумала… Помните, еще все вспоминали, какой у папы был странный вид в тот вечер? Как он вернулся с прогулки и отказался от театра, и был весь бледный, и у него дрожали руки? И вот я вспомнила, когда еще он был совсем такой же… Один-единственный раз…

— Ну?

— Лет восемь назад, — сказала Дженис, — к нему подлизывался один старый подхалим, звали его Финистер; он ввязал папу в какие-то дела, а потом надул. Подробностей не знаю; я была еще маленькая и не интересовалась делами. Теперь, прав да, тоже не интересуюсь. Я только помню, что они с папой страшно разругались.

Мосье Горон, приложивший в знак внимания руку к уху, выразил недоумение.

— Это, конечно, очень интересно, — сказал префект, — но, откровенно говоря, я не понимаю…

— Подождите! — перебила его Дженис и снова обратилась к Дермоту. — У папы была плохая память на лица. Но иногда он совершенно неожиданно вдруг вспоминал, где кого видел. И вот, когда Финистер выкручивался и оправдывался (но возместить папе убытки он и не подумал), папа вдруг вспомнил, что это за тип.

Оказывается, это был никакой не Финистер, а заключенный Макконклин, которого отпустили на поруки, а он обманул и скрылся. Папа тогда еще им интересовался, а Макконклин про это ничего не знал. И вот, здравствуйте, опять Макконклин.

Когда он увидел, что его узнали, он стал плакать и умолять папу не выдавать его полиции. Предложил вернуть деньги. Говорил про жену и малых деток. Говорил, что готов на все, на все, только бы папа не засаживал его обратно в тюрьму. Мама говорит, папа стал бледный, как смерть, вышел в ванную, и там его вырвало. Но это ничего не значит. По-моему, он бы и родную дочь туда засадил, если бы считал, что она того заслуживает.

Дженис умолкла.

Она выпалила все это одним духом, у нее пересохли губы. Она обводила глазами кабинет, будто надеялась, что среди горок вдруг окажется отец.

— Ну и он сказал Финистеру: «Даю вам двадцать четыре часа на то, чтобы скрыться. А по истечении этого срока все сведения о вашей новой жизни — адрес, новое имя, все — будут переданы в Скотленд-Ярд». Так он и сделал. Финистер умер в тюрьме. Мама говорит, папа потом несколько дней совсем есть не мог. Понимаете, этот Финистер ему нравился.

Последнее слово Дженис произнесла с какой-то странной значительностью.

— Вы не думайте только, что я вредная, что я ей завидую. Вот уж нет! Просто вам может так показаться. Ладно, лучше уж честно, — она посмотрела Дермоту прямо в глаза. — Как вы думаете — может быть, Ева Нил когда-то сидела в тюрьме?

Глава 12

Внизу, в гостиной, остались только Ева и Тоби. Горел лишь торшер под золотисто-желтым абажуром, да и тот стоял в самом дальнем углу. Еве не хотелось видеть лицо Тоби в ярком свете, да и ему не хотелось особенно разглядывать ее лицо.

Ева искала сумочку и от волнения никак не могла найти. Она бродила по комнате, разыскивая сумочку по несколько раз в одном и том же месте; но когда она приблизилась к двери, Тоби кинулся ей наперерез.

— Уходишь? — вскрикнул он.

— Я ищу сумочку, — без всякого выражения произнесла Ева. — А потом уйду. Отойди-ка от двери.

— Но нам надо переговорить!

— О чем это?

— Полиция считает…

— Полиция, как ты слышал, — сказала ему Ева, — хочет меня арестовать. Так что мне надо пойти собрать вещи. Думаю, это мне разрешат?

На лице Тоби изобразилась совершенная растерянность. Потом он поднял руку и потер себе лоб. Надо отдать ему должное: он явно не отдавал себе отчета, насколько вид его сейчас смиренно благороден, жертвен и героичен; он стоял, выставив подбородок, в явной решимости поступить правильно, как бы больно ему ни было.

— Ты сама знаешь, — сказал он, — я встану на твою защиту. Можешь не сомневаться.

— Благодарю.

Не уловив ее иронии, Тоби задумчиво вперил глаза в пол. Он пустился в рассуждения.

— Арестовать тебя они не могут. Что ты! По-моему, они и не собираются. Просто хотят попугать. Но я сегодня же пойду к английскому консулу. Понимаешь, если тебя арестуют — вряд ли это понравится нашему банку.

— Надеюсь, и вам это не понравится.

— Ах, Ева, ты не понимаешь таких вещей. Банк Хуксонов — одно из старейших финансовых заведений Англии. Ну и жена Цезаря, и всякое такое… словом, я уже сто раз говорил. Так что ты уж не осуждай меня за разные меры предосторожности…

Ева изо всех сил сдерживалась.

— Ты веришь, что я убила твоего отца, Тоби? Ее удивил острый взгляд, не вязавшийся с обычным флегматичным выражением его лица и приоткрывший вдруг странные глубины, каких она никак не подозревала в Тоби Лоузе.

— Никого ты не убивала, — ответил он, нахохлившись. — Это все твоя проклятая горничная. О, это она…

— А что ты про нее знаешь, Тоби?

— Ничего. — Он глубоко вздохнул. — Но, в общем, мне не очень-то приятно, — тут он совсем разворчался, — все у нас с тобой было так хорошо, так чудесно, и вдруг ты опять связалась с этим Этвудом.

— Значит, ты так думаешь?

Тоби уже повело.

— А что же мне еще думать? Ну, давай разберемся! Только честно! Видишь ли, я не так старомоден, как ты думаешь, как бы ни подкалывала меня Дженис. Я даже, надеюсь, человек вполне широких взглядов. Я ничего не знаю и знать не хочу о том, что за жизнь ты вела до нашего знакомства. Я все это могу простить и забыть.

Ева оторопела. Она смотрела на него во все глаза.

— Ладно, к черту все это, — горячо продолжал Тоби, — у человека идеалы, понимаешь? Да, идеалы! И когда он надумал жениться, он надеется, что его избранница будет им соответствовать!

Ева нашла сумочку. Она лежала на столе, на самом видном месте; и как это она ее раньше не заметила? Она схватила ее. открыла, машинально заглянула внутрь. И бросилась к двери.

— Пусти. Мне надо идти.

— Постой! Куда же ты? А вдруг ты нарвешься на полицию или на репортеров, да на кого угодно! Ты в таком состоянии, ты же можешь невесть что наговорить!

— И Хуксонам это не понравится!

— Ну да. К чему тут ирония? Надо смотреть на вещи реалистически, Ева. Вам, женщинам, этого не понять…

— Вообще пора ужинать.

— …Ладно, пусть, я и на это могу пойти. Я могу даже Хуксонов послать к черту, только бы твердо знать одно. Ведешь ли ты со мной такую же честную игру, как я с тобой? Скажи, поладила ты снова с Этвудом или нет?

— Нет.

— Не верю.

— Тогда зачем же сто раз задавать мне этот вопрос? Знаешь что, отойди-ка, пожалуйста, от двери.

— О, прекрасно, — сказал Тоби, гордо скрестив руки на груди. — Раз ты так…

Он отступил в сторону, с видом уязвленного достоинства и отчужденной вежливости задрав подбородок кверху. Ева колебалась; в другое время она пустилась бы его разубеждать; но сейчас его душевные муки, выражаемые тем цветистей, чем они были подлинней, ее не тронули. Она бросилась мимо него в холл и закрыла за собой дверь.

Яркий свет на мгновение ослепил ее. Когда ее глаза привыкли к нему, она увидела, что к ней, издавая горлом какие-то странные звуки, устремляется дядя Бен Филлипс.

— Уходите? — сказал дядя Бен.

Его еще не хватало! Господи, пронеси!

Видно было, что дядя Бен хочет выказать ей свое сочувствие, но так, чтобы больше никто их не увидел. В явном смущении он почесывал свою седую голову. В другой руке он держал смятый конверт и, казалось, не знал, что с ним делать.

— Э-э, чуть не забыл, — сказал он. — Вам письмо.

— Мне?

Дядя Бен кивнул на входную дверь:

— Нашел в почтовом ящике десять минут назад. Кто-то бросил. На ваше имя. — Добрые синие глаза ловили ее взгляд. — Наверное, важное.

Еву не интересовало, важное это письмо или нет. Она взяла его, посмотрела на свое имя, вкось надписанное на конверте, и бросила письмо в сумочку. Дядя Бен сунул в рот погасшую трубку и принялся шумно ее сосать; видно было, что он набирается храбрости, чтобы вступить с Евой в беседу.

— Мое мнение в этом доме почти не в счет, — выпалил он наконец. — Но… я на вашей стороне.

— Благодарю.

— Всегда, — сказал дядя Бен. Но когда он протянул к ней руку, она невольно отпрянула, и старик вздрогнул, как от пощечины.

— Что случилось, милая?

— Ничего. Простите меня.

— Как тогда с перчатками? А?

— Какие перчатки?

— Ну, вы знаете, — и дядя Бен снова устремил на нее свой добрый взгляд. — Когда я возился с машиной и на мне были коричневые перчатки. Я все удивлялся, что вам тогда не понравилось?

Ева отвернулась от него и выбежала на улицу.

На улице было уже совсем темно. Стоял один из тех густых сентябрьских вечеров, что пьянят больше, чем весенние сумерки. Среди каштанов засветились бледные фонари. Наконец-то Ева вырвалась на волю после тягостного пребывания на вилле «Привет». Но недолго ей, видно, гулять на вольной воле.

Коричневые перчатки. Коричневые перчатки…

Она остановилась под тенью стены. Ей хотелось побыть одной; подальше от выспрашивающих голосов и высматривающих взглядов; в темноте, где никто ее не увидит.

"Дура ты дура, — сказала она сама себе, — почему не рассказала им о том, что видела? Что кто-то в их семье, кто-то, кто носит коричневые перчатки, — подлый лицемер? Не смогла сказать? Не смогла это из себя выдавить? А почему? Чтоб их не подводить? Или от страха, что, услыша такие обвинения, они совсем от тебя отшатнутся? Или чтоб не подводить Тоби, который при всех своих недостатках, уж по крайней мере, прямой и честный человек?

Но ты не связана с ними никакими обязательствами, Ева Нил. Все. Уже не связана".

Особенно противны были Еве эти крокодиловы слезы. Конечно, вся семья не виновата. И все, кроме одного, так же потрясены случившимся, как и она. Но кому-то из глядевших на нее с укором, оказывается, ничего не стоило преспокойно взять и убить.

И все они — а по сути дела, вот ведь что больше всего задело Еву — все они тут же готовы счесть ее чуть ли не потаскушкой, которой они, видите ли, великодушно и мудро не отказывают от дома. Конечно, не надо преувеличивать. Они убиты горем. Вполне естественно. Но Еве всегда претил покровительственный тон.

Ну а главное?

Видимо, ее ждет тюрьма.

Да не может этого быть! Не будет этого!

Лишь двое — случайно или нет? — проявили себя как благородные люди. Первый — никчемный Нед Этвуд, никогда не выставлявший себя «порядочным» и, однако, уже теряя сознание, сочинивший ложь, которой надеялся ее выгородить. А второй — этот доктор. Как его? Ева забыла фамилию. Как он выглядит, она тоже ни за что не могла вспомнить. Но выражение лица ей запомнилось; и запомнились темные глаза; в них было такое неприятие фальши и такой ум; его иронический голос произвел в гостиной Лоузов впечатление разорвавшейся бомбы. Вопрос только: поверит ли полиция Неду Этвуду, даже если он скажет чистую правду?

Нед болен, он расшибся, он без памяти. «Вряд ли оправится». Она так разволновалась из-за собственных бед, что совсем о нем забыла. Может быть, махнуть на все рукой, наплевать на мнение Лоузов и пойти прямо к Неду? Ему сейчас даже и позвонить нельзя, ни написать письмо. Письмо…

Стоя в прохладной тени, Ева крепко сжала в руке сумочку. Она открыла ее и посмотрела на помятый конверт.

Она твердым шагом перешла рю дез Анж и остановилась под фонарем неподалеку от своего дома. Тут она хорошенько разглядела серый запечатанный конверт; на нем изящным французским почерком было выведено ее имя; почтового штемпеля не было: кто-то бросил это письмо в почтовый ящик дома, где она не жила. В простом прямоугольнике не было ничего грозного или ужасного. Но сердце у Евы тяжело заколотилось, и ее бросило в жар, когда она распечатывала это письмо. Оно было по-французски, без подписи:

«Если мадам желает узнать кое-что для нее ценное в ее теперешнем положении, пусть наведается в дом 17 по рю де ла Арп в любое время после десяти. Дверь открыта. Милости просим».

Над головой у Евы, о чем-то секретничая, шуршали листья и бросали дрожащие тени на серую бумагу.

Ева подняла глаза. Рядом была ее собственная вилла, где Ивета Латур, очевидно, готовила ей ужин в отсутствие кухарки. Ева сложила записку и сунула обратно в сумочку.

Не успела она еще нажать звонок, а проворная и непроницаемая, как всегда, Ивета уже отворяла дверь.

— Ужин готов, мадам, — сказала Ивета. — Уже полчаса как готов.

— Не надо мне никакого ужина.

— Необходимо перекусить, мадам. Следует поддержать силы.

— Почему это? — спросила Ева.

Она уже шла к лестнице мимо Иветы по своему уютному холлу, изукрашенному, как бонбоньерка, увешанному зеркалами и устланному коврами.

Она резко повернулась и выпалила свой вопрос. Теперь только до нее дошло, что ведь они с Иветой одни в доме.

— Я спрашиваю: почему? — повторила Ева.

— Ей-богу, мадам, — Ивета неожиданно заквохтала, как добродушнейшая душа, стремящаяся избегнуть ссоры; она даже глаза вытаращила и подперла бока здоровенными, как у борца, кулаками, — всем ведь надо поддерживать силы, как же иначе, мадам?

— Почему вы заперли дверь у меня перед носом в ту ночь, когда убили сэра Мориса Лоуза?

Вдруг стало слышно, как тикают часы.

— Мадам…?

— Вы прекрасно слышали, что я сказала.

— Я слышала. Но я не поняла вас, мадам.

— Что вы наговорили обо мне полиции? — спросила Ева. Сердце у нее сжалось, и кровь бросилась в лицо.

— Мадам…?

— Почему мой белый кружевной халат не вернулся из чистки?

— О мадам! Не знаю. Они иногда так долго держат вещи, верно ведь? Когда вам будет угодно поужинать?

Порыв Евы разбился о ее непроницаемость и разлетелся вдребезги, как одно из фарфоровых блюд сэра Мориса Лоуза.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11