Посвящается Клэрис[1]

Лучше всего об этом много лет назад сказал Р. Л. С.[2] Если это дело стоило делать и если вышло по возможности хорошо, если с этих несовершенных страниц возносится хотя бы легкое пламя вдохновения, это во многом твоя заслуга.

Глава 1Представляющая палача

Повешение Дика Даруэнта было назначено на завтра у Двери Должников Ньюгейтской тюрьмы[3].

Ночью не должно было раздаваться никаких зловещих звуков — даже ударов колокола церкви Гроба Господня[4]. И лишь на рассвете зрители услышали бы цоканье копыт по булыжникам мостовой и скрип колес, когда лошади вывозили бы виселицу из главных ворот. Виселица высотой в дюжину футов была тяжелой и такой широкой, что на ее помосте могли бы танцевать десять пар.

Боковины виселицы, обшитые досками, как козлы для кучера, от помоста до колес, были выкрашены в черный цвет. По указанию палача Джона Лэнгли виселицу надлежало установить у Двери Должников.

Толпа начала собираться возле тюрьмы уже вечером накануне казни.

— Черт! — хрипло выругался надзиратель, дежуривший в сторожке над главными воротами. — Уже собирается толпа!

Высунувшись из окна, он посмотрел вниз и налево на темную улицу Олд-Бейли[5].

Второй надзиратель подошел к окну; он занимал эту должность меньше месяца, но длинный красный плащ был почти таким же грязным, как у его многоопытного товарища. Отблески пламени единственной свечи, горевшей на столе в комнате с побеленными стенами, играли на спинах двоих мужчин, выглядывающих наружу.

— Беспорядков быть не должно, — возразил второй надзиратель.

— Это почему?

— Люди любят Дика.

Первый надзиратель, по кличке Красноносый, наклонился из окна и любовно похлопал каменный фасад Ньюгейта.

— Холлоуэя и Хэггерти[6] тоже любили, — донесся снаружи его хриплый голос, — когда Бранскилл вздернул их в 1807 году.

— Ну и что?

— Двадцать восемь человек из тех, кто пришел поглазеть на казнь, задавили насмерть возле эшафота. Не говоря уже о раненых. И это истинная правда.

Второй надзиратель, высокий тощий парень по имени Джейми, втянул голову в плечи и отошел от окна. Он не сомневался, что это истинная правда.

— И никаких беспорядков не было, — продолжал Красноносый. — Во всяком случае, того, что мы называем беспорядками. Все обычно начинается, когда приговоренного выводят из Двери Должников и толпа орет: «Шапки долой!»

— Почему? — допытывался Джейми.

Красноносый задумался, продолжая похлопывать по фасаду тюрьмы.

— Прежде всего, потому, что большинство зрителей пьяны. На рассвете они начинают свистеть, кричать и петь. Иногда собака схватит кого-то за лодыжку, или женщину придавят так сильно, что она завопит во все горло. Ну а потом... — Красноносый описал руками круг за окном. В его хриплом голосе послышалась усмешка. — Но интереснее всего, когда палач тоже пьян, хотя толпе это не нравится.

— Мне бы тоже не понравилось, — заявил Джейми.

Красноносый медленно повернулся. На фоне окна вырисовывалась его мясистая физиономия с синеватыми прожилками, тянущимися от носа.

— Ну и простофиля! — хмыкнул он. — Помню, я видел старину Бранскилла, до того как Лэнгли занял его место. Бедняга так накачался бренди с водой, что пытался накинуть петлю на шею священника вместо осужденного. И это истинная правда!

Обоим было не по себе, и оба это знали. Но даже не заикнулись о том страшном ощущении, что прочно засело в голове, подобно сгустку страха. Причем страх этот не имел ничего общего с предстоящей казнью.

Повешение для них и для многих других было хорошо знакомым и почти приятным зрелищем — куда более увлекательным, чем Панч и Джуди[7]. Что-то другое тревожило двух надзирателей, как, впрочем, и весь Лондон. В этот вечер четверга 21 июня 1815 года беспокойство витало в воздухе, просачиваясь в него, подобно дыму с крыш напротив тюрьмы.

На стене зазвонил колокольчик.

— Это калитка, — проворчал Красноносый. — И причем изнутри.

— Какой-то поздний посетитель уходит? — предположил Джейми, зажигая фонарь от свечи.

— И очень поздний, — многозначительно добавил Красноносый. — Если ты знаешь, который час, парень, то можешь рассчитывать на чаевые за хлопоты.

Тарахтя ключами, Джейми поспешил к винтовой лестнице.

Запоздалый визитер, поджидающий у калитки в главных воротах, оставался в тени, даже когда Джейми поднял продолговатый фонарь с закопченными стеклами.

Нос посетителя морщился, как, по-видимому, и желудок, вдыхая запахи Ньюгейта. Со стороны уголовного сектора доносился шум пирушки — вино и спирт там можно было приобрести в любое время.

— Поздно, сэр, — проворчал Джейми, подражая Красноносому.

— Ровно без четверти одиннадцать, — отозвался посетитель сухим, бесстрастным голосом.

Старомодный тип, подумал Джейми, оглядывая маленького сухощавого человека в накидке с капюшоном, черных бриджах, туфлях с пряжками в стиле прошлого века и в очках в золотой оправе.

Джентльмен, с седыми волосами, связанными на затылке, вложил шиллинг в руку надзирателя, когда тот отпирал калитку.

— Прошу прощения, сэр, — не выдержал Джейми. — Есть какие-нибудь новости?

Мистер Илайес Крокит, адвокат с Линкольнз-Инн-Филдс[8], знал, что Джейми имеет в виду.

— Боюсь, что нет, — ответил он. — Только слухи.

Когда ворота за ним закрылись, мистер Крокит какое-то время постоял на улице под звездным небом, чуть подернутым туманной дымкой. Он бросил взгляд на дом напротив. Окна были темными, но на рассвете в них зажжется свет и будет подан завтрак с шампанским для своевольной красавицы мисс Кэролайн Росс и ее гостей.

Никто не протестовал против такого развлечения джентри[9]. После завтрака их разгоряченные выпивкой лица появлялись в окнах. Со смехом или со слезами, в зависимости от настроения, сливки общества наблюдали, как жертва дергается в петле.

Мистеру Крокиту нужно было срочно повидать мисс Росс.

Неподалеку от Олд-Бейли его поджидал наемный экипаж. Адвокат тихо назвал вознице адрес Кэролайн Росс на Сент-Джеймс-сквер[10].

Экипаж свернул направо на Флит-стрит[11], и мистер Крокит, трясясь в пропахшей плесенью кабине, снял шляпу, положив ее на сиденье рядом с собой, сдвинул очки на лоб и закрыл глаза.

Он был напуган и не стеснялся признаться в этом самому себе.

Не то чтобы его волновала судьба Ричарда Даруэнта, приговоренного за убийство к смертной казни. Убийц следовало стряхивать с лица земли, как пыль с пальцев. Но намерения мисс Кэролайн Росс были настолько шокирующими и чреваты таким жутким скандалом, что адвокат страшился за свою репутацию.

К тому же на душе у него лежал тот же камень, что тяготил даже жалкого надзирателя. Хотя мистер Крокит отнюдь не страдал избытком воображения, ему казалось, будто он слышит неумолимо приближающуюся барабанную дробь.

— Новости! — пробормотал он вслух.

Адвокат не открывал глаз, покуда кеб не подъехал к Пэлл-Мэлл. Лишь только остался позади Стрэнд, он наконец перевел дух. Хотя мистер Крокит, как и многие другие, чувствовал себя не в своей тарелке в присутствии знатных особ, они, по крайней мере, дозволяли приближаться к себе.

Пэлл-Мэлл была пустынна. Тусклые газовые фонари, установленные здесь семь лет назад и теперь ставшие привычными для Лондона, освещали только серовато-коричневые дома и ряды столбов с привязью для лошадей. Экипаж свернул на Сент-Джеймс-сквер и остановился у дома номер 38. Заплатив вознице, пожилой адвокат поднялся по каменным ступенькам к узкому кирпичному зданию и уже взялся за дверной молоток, когда...

— Ну и ну! — запротестовал возмущенный мистер Крокит, но тут же пожалел о своих словах.

Карета, запряженная взмыленными лошадьми, промчалась по Сент-Джеймс-сквер и с грохотом затормозила у дома номер 18, принадлежащего военному министру лорду Каслри[12]. При свете фонаря мистер Крокит увидел, как молодой офицер в красном мундире с золотыми эполетами спрыгнул наземь, взбежал по ступенькам к двери и стал усердно работать молотком.

Адвокат не знал, что это майор Генри Перси, адъютант герцога Веллингтона[13]. Но он заметил торчащие из окна кареты знамена с французскими орлами, и сердце старого человека преисполнилось эмоциями, которых не ощущало годами.

— Да, сэр? — осведомился мужской голос, когда дверь дома номер 38 открылась в ответ на стук адвоката.

Мистер Крокит прежде всего был деловым человеком. Он тут же запер эмоции в одном из бесчисленных отделений своего мозга.

— Могу я видеть мисс Кэролайн Росс?

Он надменно поднял брови, глядя на высокого лакея в напудренном парике и ливрее дома мисс Росс, избранного на этот пост, как обычно, благодаря широким плечам и отменным икрам.

Лакей проводил его наверх по устланной ковром лестнице в вестибюль, где горели свечи. Газ был опасен для домашнего освещения — неуклюжий или пьяный слуга мог устроить пожар. Мистер Крокит одобрял подобную умеренность. Он был консервативен, и его раздражали молодые щеголи в нелепых цилиндрах и длинных брюках.

Новая тревожная мысль обеспокоила адвоката.

Мисс Кэролайн Росс славилась склонностью к безумным и опасным предприятиям. Что, если бравада побудила ее облачиться в одно из непристойных одеяний, изобретенных еще одной Кэролайн — леди Кэролайн Лэм?[14] Эти одеяния представляли собой платья из прозрачного муслина, смоченного водой, чтобы ткань прилипала к телу.

Конечно, такое казалось маловероятным. Несмотря на красоту, мисс Росс считалась холодной, как рыба, — чума на эти вульгарные выражения! Но она была своевольной и упрямой. Мистер Крокит подозревал, что ее не заботит собственная репутация.

Однако, бросив взгляд в гостиную, когда лакей докладывал о нем, адвокат сразу успокоился.

— Добрый вечер, мистер Крокит, — послышался голос хозяйки дома (Кэролайн Росс оставалось всего несколько месяцев до двадцатипятилетия).

— Ваш покорный слуга, мадам, — с поклоном отозвался адвокат.

Оба ждали, пока закроется дверь маленькой комнаты, изящно декорированной в так называемом романском стиле, предписывающем зелено-белую полосатую обивку и строго классическую форму мебели. Четыре свечи, установленные попарно в стеклянных футлярах по обе стороны камина из белого мрамора, освещали помещение. Два высоких окна, выходящие на Сент-Джеймс-сквер, были прикрыты тяжелыми темно-зелеными портьерами, расшитыми золотом.

— Вы привезли мне хорошие новости, мистер Крокит?

— По крайней мере, те, которых вы желали, мадам.

Щеки Кэролайн Росс порозовели, а на лице отразилось торжество.

— Есть хоть ничтожный шанс, что он не умрет завтра утром?

— Нет ни единого шанса.

— Пожалуйста, садитесь, мистер Крокит.

Ее манеры выглядели вежливыми, хотя и несколько снисходительными, и адвокат оценил оказанную ему честь.

Кэролайн Росс была одета, согласно моде, в белое атласное платье с узкой талией, низким вырезом и юбкой до лодыжек. Единственными цветными элементами служили алый пояс и рубин на груди. Пышные светло-каштановые волосы были завиты в мелкие локоны, свисающие над ушами. Черные длинные ресницы наполовину прикрывали темно-голубые глаза.

Однако, несмотря на всю женственность лица и фигуры, в Кэролайн отсутствовал даже намек на мягкость характера. Ее щеки были способны краснеть, а глаза — блестеть лишь от гнева.

Она сидела на краю низкой кушетки, опираясь обнаженным локтем на валик и поддерживая ладонью щеку. Ее голубые глаза бесстрастно наблюдали за мистером Крокитом.

— Итак, у этого жалкого... как бишь его... нет ни малейшего шанса на спасение. Какие гарантии вы можете мне предоставить?

Маленький адвокат выглядел мрачным.

— Насколько я понимаю, вы желали, чтобы казнь была... ускорена?

— Да!

— Поэтому я обратился к джентльмену, которого мы будем именовать просто сэр Б.

— Вы имеете в виду сэра Бенджамина Блумфилда[15], конфиденциального советника Принни?

Мистер Крокит покраснел до корней волос.

— Во всем прочем, мадам, вы можете руководить мною. Но умоляю позволить мне вести ваши дела по-своему.

— Вы забавный старичок, — улыбнулась Кэролайн, все еще подпирая ладонью щеку. — Ну и что было дальше?

— Даруэнта приговорили к смерти 19-го числа. В таких случаях осужденному обычно предоставляется отсрочка на семь дней, включая одно воскресенье.

— Могу я спросить почему?

— Дабы приговоренный мог выслушать проповедь, сидя перед гробом. Это старый почтенный обычай. — Мистер Крокит склонился вперед, наморщив лоб. — Но в данном случае государственный секретарь очень быстро подписал смертный приговор и, благодаря любезности сэра Б., документ показали самому... самому...

— Неужели самому Принни? — воскликнула Кэролайн.

Адвокат снова покраснел.

— Его королевскому высочеству принцу-регенту[16], — признал он.

— И что сказал Принни?

— Ему сообщили историю во всех подробностях. Его королевское высочество был преисполнен негодованием и, как мне сказали, пуншем со льдом. Убитый — лорд Франсис Орфорд — входил в число его близких друзей. Хотя вроде бы...

— Принни напрочь позабыл о нем, не так ли?

— В общем, да. Но его королевское высочество поставил надпись на показанном ему документе: «Приговор привести в исполнение».

— О, вы настоящее сокровище!

— Я сделал все, что мог, мадам. Теперь даже Господь не в силах спасти Ричарда Даруэнта.

Девушка прикрыла глаза, словно насытившаяся лакомством кошечка. Внезапно Кэролайн выпрямилась. На ее лице отразилось недовольство.

— Даже в собственном доме нет покоя! — капризно воскликнула она. — Что за невыносимый шум на улице?

Движением бровей Кэролайн подала адвокату знак позвонить. Явившемуся на вызов Элфреду, первому лакею, было велено узнать, в чем дело. О причине шума ему мог сообщить любой мальчишка на Сент-Джеймс-сквер.

Майор Перси, подъехавший в своей карете к дверям дома номер 18, не застал лорда Каслри. Но ему сообщили, что военный министр обедает неподалеку, в доме мистера Бема. По указанному адресу он обнаружил не только лорда Каслри, но и премьер-министра лорда Ливерпуля[17] и его королевское высочество принца-регента.

Однако ни одна из тайн их разговора, уже разлетевшихся, словно искры, по всему Лондону, не коснулась гостиной дома номер 38 с ее темно-зелеными портьерами и облаченной в белое хозяйкой.

— Значит, я в полной безопасности, — пробормотала Кэролайн.

И тут мистер Крокит потерял голову.

— Прежде чем вы это сделаете, — воскликнул старый адвокат, — умоляю вас как следует подумать!

— Я уже все обдумала, сэр.

— Мадам, это чудовищная затея!

— Довольно! — Кэролайн Росс одним словом поставила его на место. — Ведь вы сами говорили мне, — не удержавшись, добавила она, — что несправедливое завещание моего деда оспорить невозможно.

— Никто не сможет его оспорить. Завещание вполне законно.

— Законно... Боже, спаси нас!

— Неужели вы забыли, мадам, что наследуете огромное состояние?

— Естественно! Я всегда этого ожидала.

— Уверяю вас, мадам, ваш дедушка имел право сделать его условия куда более суровыми. Он мог выбрать вам мужа! Но вместо этого единственным условием вашего наследования является вступление в брак к двадцати пяти годам — к вашему двадцать пятому дню рождения.

— А вы не припоминаете какой-нибудь особо примечательной фразы в этом завещании? — осведомилась Кэролайн после непродолжительного, но тягостного молчания.

— Я ее позабыл.

— А я нет. «Она упрямая девчонка и нуждается в плетке». Что ж, посмотрим!

Мистер Крокит в отчаянии предпринял последнюю попытку:

— Должно быть, не менее дюжины вполне достойных джентльменов готовы просить вашей руки.

Кэролайн повела плечами:

— Еще бы!

— И все же, чтобы избежать необходимости вступать в брак с кем бы то ни было...

Кэролайн тряхнула каштановыми локонами.

— Чтобы избежать этого, — продолжал Крокит, — вы готовы тайком пробраться в Ньюгейтскую тюрьму и выйти замуж за отвратительное существо, приговоренное к смерти, а на следующее утро наблюдать из окна таверны за завтраком с шампанским, как оно дергается в петле, дабы убедиться в его смерти. Это недостойно вас.

— Достойно или нет, — Кэролайн смотрела на него в упор, — но это удовлетворяет условиям завещания, не так ли?

— Формально — да.

— И этот брак будет признан законным?

Адвокат побарабанил пальцами по сюртуку.

— Сегодня днем я получил лицензию в Докторс-Коммонс[18]. Ньюгейтский капеллан, которого именуют «ординарий»[19], — священник Государственной церкви[20]. Да, брак будет законным.

— Может ли кто-нибудь опротестовать мое право наследования?

— Ни один человек на земле.

— Тогда я выйду замуж за приговоренного преступника.

— Как вам угодно, мадам. Простите, но вы не находите это унизительным?

— Унизительным? — Покраснев, Кэролайн поднялась с кушетки.

Словно стараясь скрыть гнев, она скользнула взглядом по двум силуэтам в рамке, висящим на стене у двери, потом повернулась к круглому столику в центре комнаты и, стоя боком к гостю, посмотрела на него сквозь локоны над обнаженным плечом.

— Позвольте мне объясниться, дорогой мистер Крокит!

Адвокат молча склонил голову.

Кэролайн повернулась к нему. Рубин на ее корсаже вспыхнул, отражая пламя свечей.

— Считается, что в браке муж имеет определенное «право». Так вот, я не собираюсь гарантировать это право никакому мужчине. — Она стукнула по столу кулачком. — Вы меня понимаете, сэр?

— Вполне.

— Этот аспект брака я всегда считала нелепым и возмутительным. Но по вашему драгоценному закону муж имеет еще одно право. Все, чем я располагаю, становится его собственностью, даже дом, где мы сейчас находимся.

А что я получаю взамен? Неотесанного мужлана, который наполнит дом запахом конюшни, будет сквернословить, а к трем часам дня напиваться вдрызг. Или пустоголового щеголя — хвала небесам, эта порода вымирает, — который расточает витиеватые комплименты, но имеет сварливый нрав и проигрывает все до последнего фартинга[21] в заведении Ватье[22] или клубе «Уайтс»[23]. Вот что такое муж, если жить a la mode[24].

И ради этого, — горько усмехнулась мисс Росс, — нас учат глупо улыбаться, закатывать глаза, кокетливо обмахиваться веером и восклицать «Фи!» в ответ на малопристойную шутку! Чтобы поймать мужа, который не стоит того, чтобы его ловили! Это несправедливо! Отвратительно! — Кэролайн топнула ножкой, неожиданно проявляя человеческие чувства. — Вы говорите, мистер Крокит, что мои намерения унизительны. Тогда какой стиль брака более унизителен — их или мой?

— Моя дорогая юная леди, — запротестовал озадаченный адвокат, — я не несу за это ответственности. Такого образа действий придерживается весь мир.

— Только не мой мир, сэр.

Мистер Крокит окинул ее внимательным взглядом.

— Вы рассуждали о чувствах, — сухо сказал он. — А вы подумали о чувствах вашего преступного мужа?

— Прошу прощения?

— Мы приходим к нему, мадам, в последние часы его жизни и заявляем: «Женитесь на этой леди и умрите как можно скорее, дабы она могла иметь золоченые кареты и драгоценности». Что, по-вашему, почувствует бедняга, стоящий на краю вечности?

Кэролайн тотчас же стала подчеркнуто высокомерной.

— Полагаю, этот убийца не du monde?[25] — с сарказмом осведомилась она. — По-видимому, его положение в обществе слегка пониже моего?

— Что, если так, мадам?

— Тогда какое могут иметь значение его чувства? У него их попросту нет.

Внезапно они пришли в изумление гораздо большее, чем если бы приливная волна захлестнула Уайтхолл[26]. Ибо дверь гостиной распахнулась и на пороге возник покрасневший и запыхавшийся Элфред.

— Бони[27] разбит! — во весь голос сообщил он, забыв о манерах.

Эти слова прозвучали в элегантной комнате подобно ударам молотка по стеклу.

Они услышали, как толпа на площади распевает в двести с лишним глоток «Боже, храни короля».

— Извинитесь позже, — обернулась к лакею Кэролайн. — А пока забудьте об этикете. Иначе вы лопнете. Рассказывайте.

— В воскресенье, мадам, — почтительно начал Элфред, но тут же задохнулся от волнения и быстро продолжил: — В воскресенье с Бони сбили спесь возле какого-то местечка неподалеку от Брюсселя[28]. Французишки побросали оружие и побежали. Старина Бони тоже дал стрекача. Мы могли получить новости уже в воскресенье вечером.

— В воскресенье вечером?

— Да, мадам. Двое наших кавалеристов клянутся, что скакали всю ночь и послали по семафору сообщение в Дувр. У них был большой семафор и много хвороста. Но в Дувре...

— Помедленнее!

— В Дувре не могли разобрать даже в мощную подзорную трубу, какое передают сообщение — «Бони разбил нас» или «Бони разбит». Мой брат говорит, что одной старухе стало плохо, а мужчина свалился замертво. Но до сегодняшнего дня больше ничего не было известно.

В окна доносился нестройный хор голосов:

Ты планы их расстрой,

Их замыслы раскрой.

Мы молим всей душой:

Храни короля!

Строки гимна, одна за другой, прокатывались над площадью. Подойдя к ближайшему окну, мистер Крокит раздвинул тяжелые занавеси.

Слева, над множеством обращенных вверх лиц, он видел окна дома мистера Бема. Их яркий свет окрашивал деревья на площади в призрачные тона. В окнах были выставлены трофейные вражеские знамена. На балконе кланялась толпе под ее восторженные крики смутно различимая фигура, судя по ее толщине принадлежащая принцу-регенту.

Наполеон Бонапарт, так называемый император французов, больше не будет причинять беспокойств.

— Можете идти, — кивнула лакею Кэролайн.

Адвокат, в чьих глазах блестели слезы радости, поспешно задернул портьеры и постарался взять себя в руки.

— Не будете ли вы так любезны, мистер Крокит, почтить меня своим вниманием?

— Прошу прощения, — извинился адвокат. — Я отвлекся.

— Надеюсь, эта победа не расстроит наши планы? — встревожилась Кэролайн.

— Каким образом, мадам?

— На радостях заключенных не могут помиловать? Он не избежит казни?

Пухлые губки Кэролайн сжались в тонкую линию.

— Боюсь, — вздохнул мистер Крокит, — что ваши представления о законе почерпнуты из сентиментальных романов. Нет, Даруэнт не избежит казни.

— Но вы сказали... или намекнули — хотя это абсурдно! — что он может отвергнуть предложение.

— Я уже думал об этом, мадам. Он его не отвергнет.

— Вы уверены?

— До ареста Даруэнт работал учителем фехтования неподалеку от театра «Друри-Лейн». Он увлекся молодой актрисой...

— Да-да, об этом можно было догадаться!

— Но ей дают только маленькие роли, и она на грани нищеты.

— Ну?

— Даруэнту нечего ей оставить. Пятьдесят фунтов — достаточно щедрая сумма, которая позволит девушке прожить год в комфорте. Так что он согласится. Я не трачу свою жалость на убийц, — добавил мистер Крокит, — но говорят, этот Даруэнт славный парень.

— В самом деле? Вы видели его?

— Нет. Сегодня вечером я посетил Ньюгейт с этой целью, а также чтобы переговорить с защитником Даруэнта, толстым и пьяным мошенником по фамилии Малберри. Но я решил, что беседа незадолго до казни только лишит беднягу остатков мужества.

— Вы правы.

— Что касается молодой актрисы...

Кэролайн издала звук, который обычно описывают как «фу!», но мистер Крокит вежливо его игнорировал.

— Говорят, что он бы умер за нее, — продолжал адвокат. Внезапно он рассердился на себя. — Что за странные мысли лезут мне в голову! Он умрет в любом случае, мадам. Можете не волноваться.

Глава 2Повествующая о голубой карете в сумерках...

Преподобный Хорас Солсбери Коттон, ньюгейтский ординарий, споткнулся пару раз, пересекая неровную поверхность Двора Раздавленных.

Надзиратель с фонарем почтительно следовал за ним. Фонарь освещал черную развевающуюся мантию священника и две белые полоски ткани, аккуратно спускающиеся с воротника.

Преподобный Хорас Коттон был крупным, румяным и крепким мужчиной. Физическая сила сочеталась в нем с силой духа. Говорили, что его проповеди осужденным излишне суровы, но это происходило от усердия — в глубине души он был добрым человеком.

Остановившись посреди двора с молитвенником в руке, священник огляделся вокруг.

Тесные камеры смертников располагались с трех сторон. Название «Двор Раздавленных» осталось от старого Ньюгейта — ныне здесь никого не давили до смерти. С наступлением темноты камеры, как правило, не освещались. Иногда в них находилось более полусотни человек.

Но этим вечером Двор Раздавленных был необычно тихим.

— В какой камере этот заключенный? — осведомился преподобный Хорас своим звучным голосом.

— В той, что освещена, сэр, — ответил надзиратель, указывая на слабый свет за решеткой железной арочной двери. — Должно быть, Дик хорошо за это заплатил.

Они подошли к двери. Преподобный Хорас прочистил горло, дабы проповедь звучала более внушительно. Он мог бы поклясться, что слышит дребезжание кандалов о стену камеры, как будто узника сотрясают судороги смертельного ужаса. Но звук прекратился, как только звякнули ключи тюремщика.

Священник, в спешке забывший кое-что выяснить, склонился к надзирателю и тихо спросил:

— Как имя заключенного?

— Даруэнт, сэр. Дик Даруэнт.

— А в чем состоит его... э-э... преступление?

— Точно не знаю, сэр. Их здесь так много, что не запомнишь.

Передав священнику фонарь, надзиратель открыл железную дверь, запер ее за посетителем и остался ждать снаружи.

Преподобный Хорас, розовощекий и пышущий здоровьем, появился в камере, словно восход солнца над сточной канавой.

— Мой бедный друг!.. — начал он.

На куче соломы, служившей ложем, сидел человек, чьи руки и одна нога были прикованы к стене ржавыми цепями.

Если бы Даруэнта отмыли и очистили от вшей, он выглядел бы худощавым, жилистым молодым человеком лет тридцати с небольшим. Но он изрядно опустился, пребывая в заключении. На грязном лице темнела щетина, сливаясь с длинными жирными волосами. Одежда походила на облачение огородного пугала. Серые, налитые кровью глаза спокойно разглядывали священника.

— Мой бедный друг! — продолжал ординарий. — Я пришел оказать вам помощь в последние часы вашего пребывания на земле.

— Добрый вечер, падре[29], — вежливо отозвалось «пугало». — Очень любезно с вашей стороны посетить меня в моей тесной обители.

Преподобный Хорас шагнул назад, стиснув в руке молитвенник. От изумления он лишился дара речи.

В одной из стен находилась ниша с сиденьем для посетителей, где стоял еще один фонарь с высокой свечой, горящей внутри. Другой мебели в камере не было, если не считать деревянного ведра, которое французы вежливо именовали chaise d'aisance[30], в пределах досягаемости для заключенного. На соломенной постели стояла бутылка бренди, опустошенная всего на дюйм.

— Прежде чем вы продолжите, падре, — вновь заговорил Даруэнт, — могу я обратиться к вам с маленькой просьбой?

— Ну... ну конечно.

Даруэнт с усилием поднялся, гремя цепями, и прислонился спиной к стене.

Мужчина очень ослабел, так как после вынесения смертного приговора заключенным подавали только хлеб и воду и к тому же в ожидании суда он пил слишком много бренди. От кандалов на запястьях образовались гноящиеся ссадины. Они вызывали постоянную боль.

— Падре, поскольку я не должен насмехаться над чьей-либо религией — даже верой тех, кого нас учили именовать язычниками... — Даруэнт поднял руку, чтобы предотвратить возражение, и скривился от боли, — давайте обсуждать любые книги, кроме Священного Писания. Судя по вашему лицу, вы славный человек, а судя по речи — образованный. Поэтому посидим, как два друга, — мне чертовски одиноко! — и поболтаем до тех пор, пока не настанет пора вам уходить. Умоляю вас доставить мне это удовольствие.

Посетитель понял, что ему предстоит нелегкое дело.

Преподобный Хорас Коттон не так давно занял свой пост в Ньюгейте. Ему еще не приходилось видеть, по крайней мере в камере смертников, столь жалкие и грязные руины того, что некогда явно было джентльменом. Его душа стала твердой как камень.

— Мой бедный друг! — повторил он раскатистым голосом. — Вы не верите в существование Господа Всемогущего?

Даруэнт медленно скользил задумчивым взглядом по сырому каменному потолку.

— Не знаю, — отозвался он. — Это самый честный ответ, который я могу дать.

— Завтра утром, — продолжал священник, — вы предстанете перед вашим Создателем. Он может осудить вас на муки вечные и подвергнуть боли, какую не испытывал ни один человек в этом мире. Примиритесь же с Ним! — Язык, на котором изъяснялся преподобный Хорас, в то время не считался жестоким — напротив, его задачей было укрепить дух. — Неужели вам не в чем исповедаться? Не в чем покаяться?