– Я го-о-лодная!
      Сенька достал из кармана горсть кишмиша, только что добытого им из мешка за таможней, и сунул ей. Она схватила кишмиш с жадностью и стала грызть.
      Девочка до того увлеклась кишмишом, что забыла про Сеньку.
      Он же, подсев к ней, с восхищением наблюдал, как она ловко этак прокусывает своими острыми, белыми зубками кишмиш, как белка.
      – Мама у тебя есть? – спросил он ее вдруг.
      Она отрицательно покачала головой.
      – А папа?
      – Тоже нет.
      – Где же они?
      – Померли! – И она скороговоркой и кратко рассказала, как после отца-стереотипера, умершего от отравления кишок свинцом, и матери-прачки она осталась с маленьким Гришей круглыми сиротами. Их взяла к себе тетка Александра, но она так скверно обращалась с ними, морила голодом и била, что они вчера бежали…
      – А Гришка-то твой где?
      – Не знаю! – Она снова закрылась платочком и заплакала.
      – Ну, чего раскудахталась? – спросил он презрительно.
      – Боюсь, что пропадет. Он такой маленький. Ему пять лет.
      – Не пропадет. Его доставят в участок, – с уверенностью заметил Сенька, – а оттуда – в какой-нибудь приют, и там ему хорошо будет. Бифштекс с набалдашником будет есть. – И он звонко расхохотался. Она перестала плакать.
      – Может быть, хлеба хочешь?
      – У-у! – мотнула она головой.
      Он повел ее в бакалейную лавочку и купил ей хлеба и маслин. Девочка с прежней жадностью набросилась на съедобное.
      По мере того как она ела, она становилась все веселее и веселее. На порозовевших щечках ее зайчиками заиграли ямочки, и глаза забегали, как мышенята.
      – Как тебя звать? – спросил он.
      – Лизой! – ответила она бойко.
      – А по фамилии?
      – Сверчкова!
      Он сделался смелым и ущипнул ее сзади.
      – Ой! – воскликнула она и посмотрела на него с удивлением. – Как же так можно?!
      – А что? – спросил он лукаво.
      – Больно.
      – Скажите пожалуйста, какие мы нежные!
      Оба захохотали.
      – Ты видела когда-нибудь, как грузят баранов? – спросил он.
      – Нет.
      – Идем. Покажу.
      И, не дожидаясь ответа, он схватил ее за руку и помчался вместе с нею по набережной.
      – Ой, упаду! – смеялась она громко, поправляя на бегу сползшую косынку и растрепавшиеся волосы.
      Сенька ловко лавировал меж биндюгов, вагонов, гор угля и клепок, шмыгал то в один двор агентства, то в другой, перепрыгивал то через балку, то через кучу брезентов, попутно здороваясь со встречными мальчишками, не упустил случая стянуть брошенный кем-то, должно быть, сносчиком, в кучу верхнего платья алый бумазейный пояс и наконец остановился возле небольшого черного судна, на корме которого сверкала золотая надпись: «Gumbert».
      Судно было сильно нагружено и сидело глубоко в воде. Через полчаса оно должно было сняться, и капитан, маленький и круглый, как мяч, генуэзец, в кепи и куртке с галунами, торопил команду и Schippshаnd1еr'ов – поставщиков товара.
      Оставалось только принять на палубу баранов. Бараны в количестве пятьсот – шестьсот штук, серые, курчавые, толпились внизу у сходни и не двигались с места.
      Вот уже второй час, что с ними бились-бились и никак не могли загнать их наверх. На них со всех сторон градом сыпались удары кнутовищ, палок, и чем больше их били, тем теснее они смыкались в одно неразрывное целое. Они напоминали собой кусок серого гранита. Зрелище это собрало массу праздного люда.
      Капитан потерял наконец терпение и распорядился привести козла.
      Привели козла и поставили его впереди упрямого четвероногого воинства, но бараны и теперь не тронулись. Не потому ли, что козел имел жалкий вид? Ну точь-в-точь мелкий чиновник, плюгавый, поджарый.
      Пришлось послать за другим. Этот оказался на вид внушительнее, чем-то вроде директора департамента. Взгляд у него был пронзительный, рога в пол-аршина и кренделем, борода до земли, и весь он был черен, как сажа.
      Не успел он вскарабкаться на сходню и мотнуть бородою, как серая масса заколыхалась и, подобно фонтану, с грохотом и шумом взмыла кверху, посыпалась, как из мешка, и в несколько минут затушевала всю палубу. Сходня под ними заскрипела. Несколько баранов попадали в воду.
      – Ура! – раздалось в публике.
      Сенька выразил свой восторг тем, что вложил в рот два пальца и свистнул соловьем-разбойником, а Лиза, вся сияющая, захлопала в ладоши.
      – Теперь я покажу тебе, как бычков ловят, – сказал Сенька и повел ее в конец мола.
      Над водой, на набережной, сидели рядышком тесно человек двадцать, серьезные и озабоченные, с длинными прутами и самоловами, и удили.
      Сеня и Лиза присоединились к пожилому господину в чесучовом пиджаке, в наезднической шапочке и с громадным фиолетовым носом, усеянным сплошь горошинами н похожим на кисть винограда. Сидевший рядом заморыш гимназист называл его дядей.
      Дяде удивительно везло. Не проходило и минуты, чтобы он не выхватывал ловко из воды бычка, и тот извивался и сверкал на солнце, как серебряный.
      Лиза, когда взвивался колечком бычок, всплескивала руками и заливалась тихим, протяжным смехом.
      Сеня таким образом показал ей почти все достопримечательности порта – царский павильон, судовую, общую кухню на Арбузной гавани, где на ярко и весело пылающих очажках – их там сорок – матросы с отстаивающихся в бухте судов готовят себе горячую пищу; новостроящуюся гавань, укладку массивов.
      Настал вечер.
      Порт сразу, точно по сигналу, осветился сотнями электрических огней, заключенных в матовые, стеклянные шары на высоких, как мачты, железных штангах; осветились пароходы в бухтах и на рейде, баржи, катера, дубки, землечерпалки; они разбросали вокруг себя по темной, зыбящейся воде слитки золота, букеты цветов, ожерелья красных, извивающихся змей, исчертили ее и исписали огненными письменами, которые под ее дыханием мешались, как в калейдоскопе, образуя фантастические чарующие узоры; затрепетал, наподобие бабочки, красный огонь маяка у входа в бухту.
      Зажглись огни и наверху, в городе. Осветилось и небо. Высыпала масса звезд.
      В порту сделалось таинственно тихо. Повсюду легли странные громоздкие тени от эстакады, пустых, остановившихся и как бы уснувших товарных вагонов, железных приземистых пакгаузов и массивных и тупых пароходных корм; резкая черта, отделяющая воду от набережной, стерлась, и они, казалось, слились.
      На Приморской улице, в угольном складе, звонко лаяла дворняжка, и мерещилось, что лают не здесь, в порту, а там, далеко, за брекватером, что там – город, улицы, дома.
      Вдоль эстакады, как вор, медленно крался одинокий локомотив, пуская вверх облака серебристого, пушистого пара…
      – Постой! – хлопнул себя с размаху по лбу Сенька. – А я совсем забыл про Сименс-институт! Самое главное!.. Идем!
      Он взял Лизу снова за руку и повел по хорошо вымощенной улице за таможней.
      Возле одного домика он остановился и сказал:
      – Вот!
      Домик этот был двухэтажный, деревянный, с острой треугольной крышей и по бокам опушен зеленью. Из четырех окон и стеклянных дверей струилась на террасу масса свету.
      Над домиком белела вывеска с надписью по-английски: «Seamen's britisch institute» – Британский морской институт.
      Назначение его было отвлекать английских seilоr'ов – матросов, прибывающих в порт, от всяких «Old main top» и «Old Cardiff castle» – таверн, где они пропивали в обществе всяких мисс Фанни и мисс Лилли все свои деньги, даже фуфайки, и устроители его, местные английские крезы – экспортеры и пароходовладельцы, сделали все для привлечения к себе матросов. Они превратили его в настоящую тихую пристань, где душа матросов, мотавшихся несколько месяцев по всем морям и океанам, обретала покой и отдых.
      Матросы находили здесь приветливый камелек, письма, адресованные на их имя, от родных или невесты, газеты, бильярд, их угощали музыкой на фисгармонии, пением, туманными картинами и душеспасительной проповедью на тему о вреде пьянства и курения табаку.
      Сенька помог Лизе взобраться на террасу, и они прильнули к окну.
      Сегодня, по случаю праздника, было много народу. Перед небольшой эстрадой, в зале, в нескольких рядах и в разных позах на стульях сидели матросы, кочегары, повара и офицеры и слушали проповедь. На кафедре стоял заезжий миссионер.
      Большинство публики состояло из негров, креолов, мулатов и индусов, и черные и коричневые лица их резко выделялись среди остальных.
      – Ух, какой черный! – проговорила Лиза, указывая на сидевшего близко у окна негра.
      Он дремал. Круглая шляпа его сползла ему на нос; левая рука соскользнула вдоль плетеного стула, и весь он осунулся, точно собираясь съехать на пол.
      Прежде чем послушать проповедь, он, очевидно, хватил изрядную дозу джину или абсенту за таможней.
      Сосед его, толстый норвежец, в круглом вязаном синем берете, с кирпичным лицом, широким разрезом рта, как у акулы, и бородой, висящей клочьями вокруг воловьей шеи, – типичный морской волк, напрасно дергал его за рукав.
      – Я боюсь, – прошептала Лиза, прижимаясь к Сеньке.
      – Дурочка! – засмеялся он.
      Миссионер окончил свою проповедь, и его сменил юнга. Он подсел к роялю и заиграл английский вальс «Deisy».
      Он потом заиграл британский гимн «God save the Queen», и весь институт подхватил его.
      Лиза зевнула.
      – Хочешь спать? – спросил Сеня.
      – Да!
      – Идем!
      Он повел ее теперь на середину набережной к кучке клепок, разбросал их, накрыл соломой и старой, валявшейся под ногами рогожей и сказал:
      – Ложись!
      Она покорно легла. Он лег рядом.
      – Не жестко?
      Она отрицательно мотнула головой.
      Он потянулся и сказал:
      – Мы всегда спим на набережной, как на даче. Хорошо. Правда? Прохладно и клопов нет! В приюте спать летом нельзя – заедят, анафемы!..
      – Хорошо! – согласилась она, жадно вдыхая морской воздух. – Всю жизнь спала бы здесь. – Она сделала вдруг брезгливое лицо и прибавила: – У тети всегда было душно, грязно… Мы в подвале жили.
      – А ты хочешь назад?
      – Куда?! К кому?!
      – К тете!
      – Подохну лучше, а не вернусь! – ответила она решительно.
      – Молодчина! – похвалил Сеня. – Оставайся тут лучше! Тут не жизнь, а рахат-лукум! Хочешь остаться?
      – Хочу!
      – Вот и хорошо!
      – Тсс! – она приложила вдруг палец к губам и прислушалась. – Играют. Где?
      До ее слуха донеслись смутные звуки вальса. Играл военный оркестр.
      – На бульваре.
      Она повернула голову.
      Там, наверху, высоко над черным и мрачным обрывом, параллельно порту, белели наподобие бус электрические фонари, разбросанные в равном расстоянии друг от друга в длинную и прямую линию. Часть их пряталась в зелени стройных и упругих кленов и сквозила, как сквозь зеленые кружева, а часть горела свободно, разливая вокруг молочный свет, в котором плотной и разноцветной стеной двигалась публика.
      – Весело там, – протянула она задумчиво.
      – А ну их, – презрительно махнул рукой Сенька.
      Он не любил города.
      Невдалеке потом на набережной послышалось пение и звонкое притопывание ног. Пение все приближалось, и вдруг из-за ближайшего пакгауза вынырнуло странное трио – трое маленьких, поджарых, обезьяноподобных человечков с шоколадными лицами. Они были одеты в белые штанчики, желтые курточки и плоские малиновые шапочки, расшитые серебром и шелком, и на ходу дружно и бойко напевали и отплясывали кекуок, высоко поднимая короткие ноги и широко загребая вечерний воздух кистями рук, как таксы.
      Лиза видела таких человечков в Сименс-институте.
      – Индусы! – улыбнулся всем лицом Сенька. – Должно быть, из «Олд кардиф кастл» идут и здорово там наштивались пивом и висками. Постой, я на минуточку.
      Он поднялся с клепок и направился к веселой компании.
      – Гуд ивининг! – сказал он громко по-английски и развязно протянул им руку, как хороший знакомый.
      Те оборвали на минуту пение, пожали протянутую руку и ответили весело, сверкая зубами и белками глаз:
      – Evening!
      – Гив ми смок, – обратился он к одному.
      Индус кивнул головой, порылся в кармане и вручил ему плитку прессованного табаку.
      – Дзеньк ю! – поблагодарил Сенька.
      Он после обменялся с ними еще несколькими фразами и попрощался:
      – Гуд найт!
      – Good night! – И они продолжали свою дорогу, по-прежнему напевая и приплясывая.
      Сенька возвратился к Лизе.
      – Фартовый народ, – сказал он, укладываясь, – хотя и Магометы. Никогда ни в чем не откажут. Иной раз пенс дадут. А ты слышала, – похвалился он, – как я здорово с ними по-джонски лупил? Я, брат, образованный… Хочешь? – Он протянул ей кусочек табаку.
      – А что с ним делать?
      – Положи в рот и жевай. Как я!
      Лиза положила в рот. Вначале табак показался ей сладким как мед, но затем таким горьким, что она быстро выплюнула его.
      – Фи!
      – Дура!..
      Веки у Лизы стали смыкаться.
      – Как красиво, – сказала она сонно и мечтательно, погружая свои усталые глаза в небо.
      На темно-синем бархате низко, почти над головой, горели, неровно вспыхивая голубыми огоньками, роняя алмазные искры, как пылающие головни, и трепеща, как живые, крупные, южные звезды. Одна из них отдельно от всех повисла продолговатой слезой над брекватером, готовясь ежесекундно скатиться в воду. Золотой ободок полумесяца, точно острым ногтем, врезался между ними.
      – Давай считать звезды, – предложила она.
      – Ол раит! – согласился он, сплюнув на сажень прожеванный табак, как истый джон.
      Они стали считать:
      – Раз, два, три!..
      На десятой звезде, ласково кивавшей ей и подмигивавшей, она заснула, инстинктивно прижавшись к Сеньке, как к родному брату и защитнику. Сенька обнял ее и также уснул.
      Первым проснулся Сенька. Было пять часов. Порт уже кипел, жил широкой жизнью.
      Гремели подъемные паровые краны, гудели пароходные гудки, тысячи портовых рабочих копались в трюмах и на палубах, по всем направлениям набережной тянулись вереницы биндюгов, эстакада скрипела и трещала под тяжестью вагонов с зерном…
      Лиза спала еще. Она лежала на боку, свернувшись в комочек. Косынка ее сползла на плечи и открыла лицо, на котором играла улыбка.
      – Вставай! – И Сенька дернул ее за рукав. Она открыла глаза.
      – Хочешь умыться?
      – Хочу.
      – Так пошевеливайся! Нечего барыню играть! Лиза, зевая во весь рот, встала, оправила платьице, натянула на голову платочек, спрятала за ухо непокорную прядь волос, и они пошли к трапу, у которого, на воде, под сенью гигантского английского судна, на привязи болталась шаланда с носатым греком-перевозчиком.
      Сенька спустился вниз, зачерпнул несколько раз рукой воду, размазал ее по лицу и вытерся уголком курточки. То же проделала и Лиза. Только она вытерлась подолом юбки.
      – Теперь вот что! – сказал деловито Сенька. – Надо чаю напиться. А фисташек нет! Придется поработать! Сейчас самое лучшее время! Идем!
      Он пошел вперед быстрыми шагами. Она за ним.
      – Видишь? – сказал он, остановившись в двадцати шагах от приземистой белой стены, в широких воротах которой виднелся длинный двор, загроможденный тюками, бочками и ящиками. – Это агентство! Стань вот здесь, на цинке, настороже, значит, и гляди в обе глюзы. Я буду набирать хлопок, а ты, как увидишь шмырника (сторож), крикни: зеке! Не забудешь? Зеке! Зеке! Зеке! И сама плейтуй, тоись, – пояснил он, заметив ез большие глаза, – драло! Пониме?
      – Поняла.
      – Так становись!.. Господи, благослови! – И он, мелко крестясь, направился к куче громадных тюков, сложенных под стеной агентства.
      Лиза пошла на указанное Сенькою место. Наивная девочка не понимала, что с этого момента она становилась соучастницей его в краже.
      Она стояла на цинке больше десяти минут. Сеня в это время спешно засовывал за сорочку хлопок, выхватываемый им привычной рукой из надрезанного перочинным ножиком тюка.
      В воротах вдруг показался сторож с толстой суконной палкой.
      – Зеке! Зеке! – взвизгнула Лиза и метнулась в сторону.
      Сенька отклеился от тюка и метнулся также. Грудь его и правый бок сильно выгорбились от настрелянного хлопка.
      Сторож заметил его и крикнул:
      – Держи!
      Но он опоздал. Сенька нырнул под пустые вагоны и сгинул.
      Сенька и Лиза встретились возле эстакады.
      – Молодец! – похвалил он ее искренне. – Фартовая ты девчонка. А теперь вот что!.. Только раньше я покажу тебе что-то…
      Он повел ее к какой-то развалине, остаткам сторожки, одиноко стоявшей посреди набережной. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никто не подсматривает, он отшвырнул ногой грязную рогожу и открыл довольно глубокую яму.
      – Это моя ховира, – сказал он. – Склад, пакгауз.
      На дне ямы лежали кучки рельсовых гаек и еще какой-то предмет.
      Сенька стал извлекать из-за пазухи белый как пух хлопок и бросать в ховиру.
      Разгрузившись, он снова старательно заделал яму рогожей и сказал:
      – Гайда под арап!
      Он повел теперь Лизу на Приморскую улицу, по правой стороне которой развернулись угольные склады. По мостовой медленно тянулись караваны телег с углем, и меж ними и вокруг юлили стаями блотики.
      Пользуясь каждым удобным моментом, они вскакивали на задки телег, срывали куски арапа, или угля, и передавали своим барохам – девочкам, которые стояли поодаль, и те быстро спроваживали уголь по ховирам своих сожителей.
      – Видишь? – спросил Лизу Сенька, указывая на работу блотиков и барох.
      – Вижу!
      – Учись. Учение – свет, неучение – тьма!
      Сбоку неожиданно вырос Скелет, тоже блот. Руки и лицо его были выпачканы угольной пылью. Он окинул Лизу быстрым взглядом и спросил:
      – Бароха твоя?!
      – Бароха! – с гордостью ответил Сенька.
      – Гм!.. Ничего! Жить можно!.. Ну, помогай бог, товарищ! А нынче клюет! Я три пуда настрелял!
      И Скелет исчез.
      Сенька кивнул головой Лизе, надвинул студенческую фуражку на нос, сунул руки в карманы и пристроился к одной телеге.
      Лиза, следившая за ним издали, увидела, как вдруг он выпрямился, прыгнул кошкой на задок телеги и сгреб кусок угля фунтов в двенадцать – пятнадцать.
      – Неси! – сказал он, передавая ей уголь.
      Она взяла и пошла к ховире.
      Лиза три раза дорогой присаживалась, так как ноша была ей не под силу, и возвратилась спустя десять минут.
      Сенька давно поджидал ее. У ног его лежали три куска угля.
      – Годдем! Чего тащишься, как плашкоут?! – проворчал он, посмотрев на нее злыми глазами. – Тут работа кипит, а она себе гуляить!
      Он утер подолом куртки вспотевшие и выпачканные углем нос и шею и скомандовал:
      – Живее поворачивайся!
      Лиза с испугом посмотрела на своего повелителя и живо исполнила его приказание. Она начинала побаиваться его.
      – Ну, – сказал он полчаса спустя, – на сегодня довольно! Надо только загнать (спустить) товар, и пойдем чай пить!
      Сенька набил мешок углем, хлопком и гайками и вместе с Лизой поволок его по земле по направлению к Таможенной площади.
      – Стоп! – крикнул он, когда они поравнялись с грязной бакалейной лавчонкой.
      Сенька сунул голову в раскрытые двери и позвал:
      – Шмилик!
      На зов его вышел длинный и надломанный на середине, как шест, еврей в жилете поверх ситцевой рубахи с отложным воротником, в рыжеватой бородке и круглой замусоленной шапочке.
      – А! Горох! – расплылся в веселую улыбку Шмилик.
      – Здравствуйте, Шмилик, – проговорил скороговоркой и деловито Сенька. – Я принес вам товару.
      – Товару?! Опять товар?! И куда я дену все?! У мене – агентство?! – спросил он, пожимая плечами.
      Сеня нахмурил брови.
      – Что у тебя? – спросил потом Шмилик так, точно вопрос этот совсем не занимал его. Он даже зевнул.
      – Арап и пух (уголь и хлопок).
      – Я так и знал. Может быть, хочешь, я продам тебе два телеги с арапом? Ша, качкие! – крикнул он на жену, которая бранилась с его матерью, подслеповатой старухой. – Если бы ты принес рису, – обратился он снова к Сеньке, – или кофе, вот это я понимаю, мы бы сделали дело.
      Сенька закусил от злости нижнюю губу и проговорил:
      – Оставьте ваши французские фокусы, Шмилик! Слава богу, не первый год знакомы! Давайте деньги, а то отнесу Фильке и задаром отдам!
      – Какой ты, Горох, ей-богу! Такой маленький и такой гарачий. Ну, сколько тебе дать за все?!
      Они сторговались на полтиннике. Получив деньги, Сенька повеселел и сказал Лизе:
      – Теперь в «Испанию»!
      «Испания» была излюбленным трактиром блотиков. Придя туда, Сенька выбрал столик возле машины и крикнул на весь зал:
      – Каштан!
      – Сейчас! – послышался у буфета звонкий голос, и к столу подлетел мальчишка-половой, лет двенадцати, с грязной салфеткой под мышкой.
      – Полторы порции чаю и семитатних бубликов! – распорядился Сенька.
      – Слушаю-с! Каштан испарился.
      Лиза с любопытством оглядывала трактир. Глаза ее останавливались то на толстом буфетчике, ловко рассыпающем чай по чайникам, то на публике, на белых занавесках, на клетке с кенарем, люстре, статуе Венеры с отбитым носом и левой пяткой…
      Чай и бублики стояли на столе. Над пузатым, ярко раскрашенным фарфоровым чайником клубился ароматный пар.
      Лиза с жадностью протянула руку к семитатнему бублику и спросила:
      – Можно?
      Он утвердительно мотнул головой.
      Пока она грызла бублик, жадно подбирая осыпающуюся семитать липким пальцем, Сенька налил ей и себе два стакана чаю. Отпив полстакана, он вдруг сорвался со стула и подошел к чахлому человеку с японским лицом, в белой рубахе, сидевшему за деревянной балюстрадой, у машины. Сенька сказал что-то ему, сунул в руку мелочь и возвратился к Лизе.
      – Что ты говорил с ним? – спросила она.
      – Сейчас узнаешь, – ответил он многозначительно.
      Не прошло и пяти минут, как машина заиграла. Весь трактир наполнился звуками жалобного мотива.
      Лиза встрепенулась, и глаза у нее загорелись от удовольствия.
      – Знаешь, что это играют? «Устю»! – И он стал подпевать, покачивая в такт головой:
 
Вечер вечереет,
Пробочницы идут!
А мою Устю в больницу везут!..
 
      Сеня велел потом машинисту завести «Сухою корочкой питалась», «Марусю», «По диким степям Забайкалья», «Дрейфуса» и «Исса».
      Машина играла без устали к полному удовольствию Лизы.
      – Видишь, какое у нас веселое житье?! – сказал Сенька. – Со мною никогда не пропадешь. Я фартовый! Хочешь халвы?!
      Она мотнула головой.
      – Каштан! На две копейки халвы и еще один семитатний! А ты любишь меня? – спросил он ее неожиданно.
      – Люблю.
      – Побожись!
      – Чтоб я не дождала до завтра!
      – Поцелуй!
      Она перегнулась через стол, крепко обхватила его шею руками и стала целовать.
      – Будет, – сказал он. Она оставила его.
      – Чего же это наших еще нет? – спросил самого себя с удивлением Сенька и посмотрел на дверь. – А вот они!..
      В дверях один за другим стали появляться блотики со своими барохами – Петька Скелет с Манькой Беззубой, Пимка Апельсин с Нюней Коротконогой и Гришка Арбуз с Лелей Тронбоном.
      Завидя Гороха, блотики направились к нему.
      Послышались восклицания.
      – А! Здорово! Носит тебя еще земля?!
      – Менты легких не отбили еще?!
      – Бароха моя! – отрекомендовал Лизу Сенька.
      – Очень приютно! – комично расшаркался перед нею Арбуз.
      Товарищи познакомились с Лизой. Арбуз распорядился придвинуть к столу Сеньки еще один, и все уселись тесной компанией.
      – По шкалу, что ли? – спросил Скелет весело.
      – Обязательно! – ответила за всех Беззубая.
      – Каштан!..
      Не успели приятели перекинуться несколькими фразами, как на столе уже стояла бутылка с водкой, рюмки и закуска – соленые огурцы и вобла. Скелет наполнил рюмки и провозгласил тост:
      – За здоровье карантинных шмырников! Дай, боже, им черную болесть!
      – Аминь! – поддержала компания хором.
      Шкалы были опрокинуты.
      – А ты чего не пьешь? – спросила Беззубая Лизу.
      – Я никогда не пила.
      – Так нельзя! Нечего ломоты строить!
      – Пей! – приказал Сеня.
      Лиза опростала рюмку и сильно поморщилась. Сенька подсунул ей под самый нос соленый огурец и кусок хлеба.
      – Фу!.. Печет! – проговорила она, с трудом переводя дыхание.
      – И какая ты бароха, коли не умеешь пить?! – воскликнула Беззубая. – Смотри!
      Она наполнила чайный стакан водкой и легко опростала его в один прием.
      Компания сидела за столом больше двух часов. И мужчины и женщины изрядно выпили. Не отстала от них поневоле и Лиза.
      Голова у нее сильно трещала, но ей было весело. Она стучала ложечкой по тарелке и все требовала «Устю».
      Беззубая завела ссору с Тронбон. Скелет показывал фокусы с серебряным пятачком, а двенадцатилетний Арбуз ломался: стучал с размаху кулаком по груди и говорил заплетающимся языком, подражая великовозрастным блатным:
      – Я двадцать пять лет кровь в карантине проливаю, и чтобы какой-нибудь ментяра (городовой) позволил себе слово сказать мне! Да я его, как селедку, надвое разорву!
      – Да будет тебе, товарищ, тень наводить! – остановил его Сенька. – Слава богу, видели, как ты вчера плейтовал от мента!..
      С этого дня Сенька и Лиза сошлись как нельзя лучше. Она сделалась ему верной помощницей. А с течением времени у нее открылся настоящий талант, приводивший в умиление Сеньку и вызывавший зависть во всех его товарищах и озлобление в их барохах.
      Так наливать масло шмырнику, как она, не могла ни одна бароха.
      Сенька бацает хлопок в агентстве, а она отвлекает от него внимание шмырника всякими разговорами, прикидываясь дурочкой.
      – Дяденька! Скажите, пожалуйста, какой час?
      – Сколько тебе, стрекоза, надо? – заигрывает с нею суровый цербер.
      – Полтретьего.
      – На что тебе полтретьего?
      – Тятеньку проведать надо. Вы, быть может, знаете его?
      – А он кто?
      – Элеваторщик. На элеваторе работает. Дяденька, миленький, – продолжает она наливать масло, – вы, быть может, часом, платочек тут нашли? Обронила…
      – Очень нужен мне твой платочек!
      А Сенька в это время знай пощипывает из тюка хлопок и накладывает в карманы и за пазуху. Накладывает и сияет.
      – Ну и бароху же послал мне господь. Дай бог ей здоровья, а не двести тысяч на мелкие расходы!..
      Ловкая она была шельма! В какой-нибудь месяц перещеголяла всех барох.
      Она не только хорошо на цинке стояла, но и хай (шум) делала, как никто.
      Случилось так, что Сенька засыпался. Лиза в этот момент выходила из мелочной лавочки на Таможенной и видит: ведут ее ясного сокола, муженька, с двух сторон под руки мент и дворник, а сзади важно шествует сам квертель, жирный, как бекас, с аршинными усищами, портфелем под мышкой, и командует:
      – В участок его, мерзавца!.. Я тебе покажу, как табак воровать!
      – Выручай! – крикнул ей Сенька.
      Лиза шариком подкатилась к нему, повисла у него на шее и как завизжит:
      – За что вы ведете его в часть?!. Он ничего не сделал!.. Карраул! Православные!.. Ой, ой!..
      Сопровождавшие его мент и дворник растерялись. Растерялся и квертель.
      А Лиза не перестает хаять:
      – Православные!.. Режут!..
      В какие-нибудь две-три минуты Лиза собрала тысячную толпу.
      – Люди добрые! – обратилась она к публике. – Я вот с братцем моим вышли на площадь, мама послала за керосином, вдруг городовой хватает его и тащит в участок. Ой, боже мой!..
      Находившийся в толпе экстерн в прыщах, помятой шляпе и пенсне петухом наскочил на городового и крикнул:
      – Как ты смеешь?!. Немедленно отпусти его!.. Господа, надо вырвать его из когтей этих опричников, а то они убьют его!
      В толпе прошел гул. Она подалась вперед и оттерла полицейских от Сеньки.
      Заварилась каша. Явился полицмейстер, казаки. А Сенька и Лиза в это время сидели в Практической гавани на клепках и как ни в чем не бывало уплетали за обе щеки воблу…
      Дела Сеньки удивительно пошли в гору и даже заметно отразились на его внешности. Он округлился, стал носить «колеса» на высоких подборах и курить вместо «Ласточки» «Дюшес» и «Сенаторские».
      Округлилась и Лиза.
      Сенька не оставался в долгу перед своей барохой. Нередко в благодарность за любовь и помощь он делал ей обновки: покупал то новые туфли, то гамаши, брошку, колечко и водил в город в театр при чайной попечительства о народной трезвости. Их часто можно было видеть там, на галерке, рядышком, внимательно следящими за пьесой.
      Когда «работы» было мало, она, сидя на дубах, вышивала ему болгарскими крестиками лелю – рубаху, чинила штаны, куртку, набивала табаком гильзы или варила на массивах в котелке уху.
      Часто по вечерам все блотики вместе с барохами собирались где-нибудь на набережной под звездным небом в большой кружок и устраивали литературно-музыкальные вечера. Известные всему порту – Монах рассказывал занимательные сказки, а Хандри-Мандри – пел.
      Он пел «Стогнет, стогнет голубочек», «Падший ангел беспокойный», «Трубочка-заветочка».
      «Трубочка-заветочка» была любимой песней блоти-ков, и они заставляли Хандри-Мандри петь ее по нескольку раз.
 
Трубочка-заветочка
С резьбою по бокам!
Какая ты красивая;
Продай, брат, ее нам!
Ах, трубочка-заветочка
Отбита на войне!
И в память генерала
Досталась она мне!
Я трубочку-заветочку
Как око берегу,
И хороню я трубочку,
Я в правом сапогу.
Вот было сражение
Под городом Дубном,
И сохранялась трубочка
В сапоге моем!
 
      Все бы хорошо, если бы только в Сеньке не сидел бес ревности. Стоило Лизе бросить даже равнодушный взгляд на мимо проходящего гимназиста с рыболовным прутом или на кого-нибудь из товарищей Сеньки, как он уже хмурился, подступал к ней с кулаками: