Дети набережной

      – Ты чего до них ливеруешь?
      – Что ты?! Ей-богу, Сенечка, ты запонапрасно!..
      – Я тебе дам запонапрасно! – И он влеплял ей затрещину.
      Он следил в оба за ее нравственностью и всегда мстил за свою попранную честь.
      Когда однажды блатной Рашпиль ущипнул ее за ногу, Сенька выхватил нож и сказал ему со злобой:
      – Если еще раз тронешь, зарежу! Я, брат, теперь такой же фартовый, как и ты. Мне что тюрьма, что дом – все единственно.
      И если бы его не удержали товарищи, он обязательно пырнул бы Рашпиля.
      Досталось также от него и шарикам. Они позволили себе такую выходку: заманили в пароходный котел Лизу под предлогом познакомить ее с устройством его. Сперва они вели себя честь честью, по-джентльменски, но потом вдруг потушили свечи и давай щупать ее.
      Лиза со слезами на глазах прибежала к Сеньке. Тот обозлился, созвал всех блотиков и вечером, когда шарики сходили со сходни, они набросились на них и жестоко избили…
      – Удивляюсь тебе, – сказал как-то Сеньке большой практик Арбуз. – У тебя такая хорошая бароха, а ты из кожи лезешь. Возьми с меня пример. Я весь день ничего не делаю, а придет вечер, Маня принесет мне рубль, два, а то и три. Запряги Лизу, пусть одна работает.
      Мысль эта очень понравилась Сеньке, и с этого же дня он предался полному dolce far niente, a Лиза работала за двоих. Сама стреляла хлопок, арап и приносила выручку. Сенька от безделья пристрастился к картам. Он весь день пропадал на обрыве, над портом, в кустах и играл с чистильщиками сапог в «три листика».
      Сеньке не везло. Он проигрывал всю выручку Лизы и, не довольствуясь этим, постепенно забрал у нее все свои подарки – шелковую косынку, колечко, туфли, брошку – все… А она и не думала роптать.
      Но вот она исчезла. День, два… Ее нет…
      Сенька не на шутку всполошился.
      – Не сманил ли ее Косой? Тот давно уже зарился на нее.
      Сенька бросился к нему, но тот поклялся, что и не думал сманивать ее.
      – Куда же она делась?!
      Он строил тысячи предположений. Думал, что ее увезли в Константинополь, что попала под поезд…
      Он затосковал, опустился и только теперь понял, как она была ему дорога и близка. Он припоминал каждую мелочь из их совместной жизни, и эти мелочи умиляли его.
      Сенька вспомнил, как однажды шмырники безбожно избили его воловиками, и она ухаживала за ним, растирала горячим уксусом его спину, бока. Вспомнил также следующее: он стащил у одного угольщика шапку. Тот настиг его и стал бить. Случилась тут Лиза. Она сгребла тяжелую марсельскую черепицу и как треснет ею угольщика. Тот так и растянулся.
      Вспомнил Сенька и зимние вечера, когда, будучи на декохте, они прятались в промерзлых вагонах, и сна грела его своим телом.
      Попутно Сенька припомнил, как часто он обижал ее. Однажды он застал ее за каким-то шитьем.
      – Что шьешь? – спросил он.
      Она вспыхнула и ответила, заикаясь:
      – Ничего.
      – Скажи!
      – Платьице для… Зины…
      – Какой Зины?
      Она достала из клепок самодельную куклу, которой играла всегда в его отсутствие, и показала.
      – Вот еще… вздумала!..
      Он грубо вырвал из ее рук куклу, разорвал ее надвое и бросил. Она расплакалась, как трехлетняя девочка…
      А как он обирал ее?!
      Он был так виноват перед нею, и ему хотелось загладить свою вину.
      – Господи! Если бы только она отыскалась! – молил он.
      И вот он узнал от фельдшера при амбулансе Приморского приюта, что она в больнице.
      Сенька пошел к ней с раскаянием. Он хотел сказать ей многое, многое. Но этот проклятый шмырник и злая сестрица испортили всю музыку.
      Сенька долго ворочался на матраце, думая все о Лизе.
      – Скорее бы отпустили! – проговорил он вполголоса. – Вот заживем! На все медные! – И он улыбнулся…

IV

      Прошла неделя с того дня, что он навестил Лизу.
      Она не являлась в порт.
      Сенька прождал ее напрасно еще два дня и, как ему не хотелось, отправился снова в больницу.
      По дороге его перехватила подруга Лизы – Нюша, продавщица цветов. Узнав, что он идет к Лизе, она достала из своей корзиночки два лучших белых хризантема, сунула ему в руку и велела передать ей.
      Мимо Сеньки по мостовой, покрытой снегом, весело мчались сани.
      «Как только она выпишется, – думал Сенька, – обязательно возьмем сани и покатаемся».
      «Зиму, – решил он потом мысленно, – как-нибудь проживем в Одессе, а летом махнем во Владивосток».
      Владивосток был постоянной мечтой его.
      Сенька строил тысячи соблазнительных планов.
      Но вот и больница!
      В воротах знакомый шмырник. Тот или не узнал его, или не хотел узнать. Он молча пропустил его во двор.
      Вот и знакомая палата!
      Но почему не видать Лизы?! Где она?! Она лежала, кажись, вот на той койке, против дверей, а теперь на ней лежит отвратительная старуха.
      Или он ошибся палатой, или она выписалась?! У кого спросить?
      А вон та самая сестрица! Она входила в палату с какой-то склянкой в руке.
      – Ах, это ты?!
      Она вздрогнула и остановилась перед ним в сильном смущении.
      – Можно Лизу… Сверчкову повидать?! – спросил он ее торопливо и с беспокойством.
      – Сверчкову?
      – Ну да!.. Сверчкову! – повторил он, нервно и безотчетно общипывая лепестки хризантема.
      – Она… умерла, – с усилием выговорила сестрица.
      Сенька побелел, внутри у него что-то порвалось, и он посмотрел на нее испуганными глазами.
      – Это было позавчера, – проговорила, стараясь не глядеть на него, сестрица. – Она даже похоронена уже. А все это, – прибавила она строго, – из-за ваших глупых кокосов. Она заболела возвратным тифом. Я ведь говорила.
      Голос ее из строгого сделался вдруг мягким и нежным, и она прибавила:
      – Бедный мальчик.
      Во время беседы к ним подковыляли несколько человек больных и оглядывали его с любопытством. Сенька стоял среди них как истукан, по-прежнему нервно общипывая хризантемы и не замечая никого. Он сделал потом невероятное усилие, круто повернулся и пошел к дверям. Какая-то женщина крикнула ему вдогонку:
      – Постой!.. Мальчик! Она велела серьги свои передать тебе.
      Но он был уже на улице…
      Сенька долго стоял перед приземистым и мрачным зданием больницы со сжатыми кулаками и стиснутыми зубами и думал:
      «С какой стороны удобнее было бы подпалить эту гнусную ховиру?»
      Постояв немного, он поплелся в порт, в трактир, потребовал водки и велел машинисту завести «Устю».
      Он пил и лепетал:
      – Лиза!.. Лиза!..
 
      Прошла еще неделя, и Сенька успокоился. Он обзавелся новой барохой. Новую звали Маней Толстогубой.
      Так же, как и Лиза, она стояла ему на цинке, ходила с ним под арап и набивала ему табаком гильзы.