– Вот так мороз!
      – Хуже огня печет!
      – Аж дух захватывает!
      – А у тебя, бабушка, кто тут лежит?!
      – Родной сын. Руку ему на фабрике отхватило…
      Так восклицала и такими фразами обменивалась большая толпа, облепившая широкие ворота N-ской больницы.
      Неприветливо было на улице. На мостовой и панелях белыми застывшими волнами лежал снег, и он сеял без конца, острый, колючий.
      Каждую минуту при этом с затянутого льдом моря срывался норд-ост. Он напоминал бешеного пса, перегрызшего цепь; выл, рычал, поднимал до крыш облака снежной пыли и винтил их, терзал телеграфные провода, вывески, нагие, сморщенные акации, гнался за пешеходами, валил их с ног и обжигал ледяным дыханием.
      – Господи! Когда же наконец откроют ворота!! – заскулила женщина с ребенком на руках.
      – Не раньше чем через полчаса, – ответил простуженный голос.
      – Я замерзну!
      Какой-то нервный субъект взялся за массивную чугунную ручку калитки и стал энергично трясти ее.
      – Так их, иродов, молодчина! – загудела толпа.
      Калитка с треском распахнулась, и вырос больничный сторож. Он был похож на медведя в своей толстой овчине с мохнатым отложным воротником, в высокой смушковой шапке и черных валенках.
      – Ну, чего?! – прикрикнул он на субъекта, дергавшего ручку.
      – Легче!.. Я, брат, не из пугливых! – ответил тот задорно.
      – Сказано: в полпервого пущать будут, – несколько уже мягче проговорил сторож.
      – Можно сейчас! Мы не собаки!
      – Тебе хорошо! – вмешались другие. – Наворотил на себя целого барана, а мы тут мерзнуть!
      Но вот внимание толпы было отвлечено в сторону. К больнице со звоном подкатили аристократические сани.
      Толстый румяный кучер с трудом осадил вороных. Рядом с ним восседал, подбоченясь орлом, лакей в цилиндре.
      Лакей ловко спрыгнул с козел и высадил даму. Он подбежал после к воротам и густым басом и властно, точно барыня его была королевой, крикнул:
      – Пропустите!
      Толпа машинально раздалась, поглядывая на нее не то с робостью, не то с любопытством.
      – Скоро прием?! – спросила певуче на ходу барыня.
      – Скоро, скоро, ваше сия-сь! Пожалуйте! – засуетился сторож.
      Она, не слушая его, величественно прошла меж двух живых стен и скрылась в открытой калитке.
      Когда дама скрылась, толпа снова, и на этот раз с остервенением, набросилась на сторожа:
      – А ей можно?!
      – Она в шляпе?!
      – Вот какие у вас порядки!
      – Бедный погибать должон!..
      – Не ваше дело! Кого хочу, того пускаю! А ты не лазь! – огрызался сторож.
      Он оттолкнул слишком напиравшего субъекта и с грохотом захлопнул калитку.
      Толпа приуныла и притихла.
      Прошло несколько минут тягостного молчания. Вдруг в тишину врезался чей-то тоненький голос. Казалось, что пискнула крыса. Голос послышался снизу, с земли.
      – Нет правды на свете!
      Все нагнули головы и увидали затертого среди них малыша лет двенадцати – тринадцати, ростом в полтора аршина.
      Как тоненькая сосулька, выглядывал он из легкой синей блузки и таких же штанишек.
      На голове его чудом держалась величиной в блюдце шапочка, такая, какие носят английские моряки.
      Пропищав великую истину, он смело окинул толпу быстрыми карими глазами.
      Малыш этот был не кто иной, как Сенька Горох – почетный гражданин одесского карантина и видный представитель малолетних портовых стрелков, или блотиков. Он вставил свою фразу в общий хор с апломбом человека, прошедшего огонь, воду и медные трубы.
      Некоторые при виде малыша с лисьей мордочкой улыбнулись, а приказчик бакалейного магазина Сидоров, стоявший с ним рядом, заметил:
      – Ишь, искатель правды нашелся!
      – Может быть, на том свете есть правда, – проскулила опять замерзавшая женщина.
      – И на том свете нет! – отрезал, хмуря брови и шмыгая носом, Сенька.
      Приказчик засмеялся. Сенька забавлял его.
      – Хорошо, у кого деньги, – продолжал распространяться Сенька.
      – Чем хорошо? – спросил приказчик, закуривая папиросу.
      – Шмырника подмазать можно.
      – Шмырника?… Это что же такое?
      – Сторож.
      – Ловко!
      – Подмазать его, он и будет – а ни-мур-мур!
      – А что такое – а ни-мур-мур?
      – Ну… бархатный!..
      – Вот так язык!..
      – С деньгами даже к самому богу пролезешь!.. Приказчик нашел, очевидно, что достаточно уделил внимания сопляку, закурил и весь ушел в свою папиросу. Он совершенно забыл о нем, но Сенька напомнил ему о своем присутствии.
      – Эх! – пропищал он громко, пильнув указательным пальцем, словно смычком, под носом. – Пропал одесский карантин!
      – А что? – поинтересовался приказчик.
      – Как же?! – ответил тот сокрушенно. – Декохт такой, что упаси господи!
      – Декохт?!
      – Ну да… голод!.. Страсть как терпит народ! Валяется по ночам в клепках и вагонах! На баржан четырех копеек нет!
      – А баржан что такое?
      – Да что вы, ей-богу, смеетесь? – обиделся Сенька. – Не знаете, что баржан – приют?
      – Откуда же мне знать! – стал оправдываться со смехом приказчик.
      Сенька пожал плечами.
      – А у нас скоро опять забастовка.
      – Где?
      – В карантине.
      – Почему же «у нас?»
      – Я там живу… работаю…
      – Вот как?! Кто бастовать будет?!
      – Все как есть! Матросы, кочегары, угольщики, полежалыцики, сносчики…
      – Чего так?
      – Как чего?! – вспыхнул Сенька. – Что-о?! Только Русскому обществу да всяким подрядчикам наживаться?! Довольно!.. – Глаза у Сеньки сверкнули. – Вчера ночью в порту за эллингом собрание было! Барышня одна говорила!.. Вот здорово!..
      – Ничего из этих забастовок не получится.
      – Легче на повороте!.. Ничего, говорите, не получится?! Тогда порт спалят и город разнесут! – уверенно заявил Сенька. – Нас двадцать тысяч.
      – Ишь социалист! – улыбнулся приказчик. – И откуда ты все это знаешь?!
      – Эге! – Сенька гордо тряхнул головой и пильнул снова под носом. – Чтобы я не знал?… Я все знаю. Недаром в карантине родился.
      – Скажите пожалуйста!.. Наступила пауза.
      Сенька шмыгал, шмыгал носом, не спуская жадных глаз со вспыхивающей в усах приказчика папиросы, и тихо позвал его:
      – Мунсью! А мунсью!
      – Чего тебе?
      – Потянуть бы разочек…
      – Ах ты, абрикос! Я тебе дам потянуть! Тебе вредно!
      – Ничего мне до самой смерти не будет.
      – Ты давно куришь?
      – Я курил еще, когда маленький был.
      В толпе послышался смех.
      – А теперь ты большой?
      – Большой. Мне тринадцать лет… Я и водку пью.
      – Ого!
      – А вы что думаете?! Возьму сотку, пробку отскочь – и одним духом!
      – Ой, пропадешь!
      – Все равно: пить – помирать, и не пить – помирать; лучше пить – помирать, чем не пить – помирать! – отрапортовал он любимую поговорку матерых портовых босяков.
      – Здорово!.. Ну, так и быть, потяни! – И приказчик отдал ему окурок.
      Сенька с жадностью затянулся и с наслаждением пустил через нос две струйки дыма. Он затянулся потом еще раз и с заметным сожалением возвратил окурок приказчику. Но тот великодушно отстранил его руку:
      – Не надо!
      – Вот спасибо! – просиял Сенька.
      – А это что у тебя? – И приказчик указал на сильно оттопыривающиеся карманы его штанишек.
      Сенька хлопнул рукой сперва по одному, потом – по другому и ответил:
      – Тут мандаринки, а тут кокосы!
      – Кому несешь?
      Сенька замялся и ответил нехотя:
      – Одной женчине. Она лежит в больнице.
      – Мать?
      – Н-не!
      – Сестра?
      – Н-не!.. Бароха…
      Приказчик пропустил мимо ушей ответ, так как в этот момент открылась калитка и начался впуск.
      Толпа рванулась вперед.
      – А, впускают?! Вира наша! Ай да одесский карантин! – воскликнул весело Сенька, выплюнул остаток папиросы – тусклый огонек, чудом державшийся в узеньком ободке папиросной бумаги, – и кинулся вслед за приказчиком.
      – Куда?! – услышал он неожиданно над самым ухом грозный окрик сторожа.
      Сенька вздрогнул, остановился, бросил на него тревожный взгляд и заявил:
      – В больницу!
      – Зачем? Пшол!..
      – Как пшол?! Зачем пшол… У меня тут знакомая лежит! – горячо запротестовал Сенька.
      – Ты рассказывать?!
      Сторож грубо схватил его за плечо и стал выталкивать.
      Сенька густо покраснел, упал на землю и уперся руками и ногами:
      – Чего толкаешься?! Ты не имеешь права!..
      – Я тебе покажу – не имею права! Байструк!
      – Сам байструк!
      Сенька потом загнул такой комплимент, заимствованный им из обширного портового лексикона, что сторож опешил и выпустил его из своей мощной лапы, а почтенная старушка, бывшая свидетельницей этой сцены, покачала головой и проговорила:
      – Ай-ай-ай! Такой маленький и так ругается!
      – Я получше еще могу, – ответил вызывающе Сенька, глотая слезы.
      Сторож, очухавшись, хотел снова схватить его и вышвырнуть на улицу, но помешала дама в меховой шубе и золотых очках, одна из врачей больницы. Она только что вошла во двор с улицы.
      – Что тут случилось? Чего плачешь? – спросила она Сеньку.
      – О-о-он ме-ме-ня би-ил!..
      – Кто?
      – Сторож!
      Дама повернулась и резко заметила:
      – И вечно вы, Константин, скандалы устраиваете! Зачем обижаете мальчика?!
      Сторож стал оправдываться:
      – Да как же?! Послушали бы, как ругается!
      – А по-по-чему ты не пу-пу-скал меня в больницу? – спросил его, не переставая давиться слезами, Сенька.
      – Тебе зачем в больницу? – ласково спросила дама и округло провела рукой по его влажной щеке.
      – Знакомая тут…
      – Врешь! – вмешался сторож. – Воровать пришел.
      – Прошу вас молчать! – топнула ногой дама. – Как звать твою знакомую?!
      – Ли-и-за.
      – А фамилия?
      – Сверчкова!
      – Идем. – И она пошла вперед к больничному корпусу.
      Сеня последовал за нею вприпрыжку, утирая на ходу рукавом слезы и бросая косые сердитые взгляды на сторожа.
      Тот погрозил ему пальцем.
      Сенька не остался в долгу. Соорудил из промерзших пальцев кукиш и послал ему его вместо воздушного поцелуя.

      – Есть у нас больная Лиза Сверчкова? – спросила дама, входя вместе с Сенькой в приемную.
      – Сейчас!
      Дежурный фельдшер порылся в книге и ответил утвердительно.
      – Какая палата?
      – Палата для выздоравливающих.
      – Мерси!.. Маша, – обратилась теперь дама к сиделке – толстой рябой бабе. – Проведи туда этого малыша!
      – Можно, барышня!
      – Ну-с, буян! Ступай! Тебя проведут к твоей Лизе!
      «Эх! – хотел сказать ей Сеня. – Хорошая вы барышня, за вас я бы с полной душой в огонь и в воду!» – да слова не шли из горла. Он ограничился тем, что поблагодарил ее взглядом.
      Маша кивнула ему головой, и они пошли.
      Она долго водила его по разным коридорам и широким каменным лестницам и наконец привела в большую, светлую комнату с громадными окнами, чистыми койками и блестящим, как зеркало, полом.
      Не успел Сеня оглянуть палату, как услышал знакомый, радостный голос:
      – Сенечка!.. Горох!.. Сенюра!.. Марья Ивановна, сестрица!.. Он!.. Муж!
      Он бросил быстрый взгляд в ту сторону, откуда донесся близкий ему голос, и увидал свою Лизу. Она полулежала на койке под одеялом, вся в белом и сама белая-белая, без кровинки на лице. Солнце пронизывало острыми лучами ее восковые ушки, похожие на лепестки розы.
      Лиза вертелась на постели, как на иголках, и страстно протягивала ему свои тоненькие, высохшие руки. На вид ей было десять лет, но на самом деле двенадцать.
      – Скорее! Сюда!.. Иди сюда!.. – молила она.
      Около, на стуле, сидела сестрица и улыбалась Сеньке.
      Сенька, весь красный, подошел к ней и сунул ей руку, высовывающуюся из короткого отрепанного рукава наподобие мерзлой рыбы. Лиза стремительно схватила ее, поцеловала и прижалась к ней бледной щечкой.
      – Здорово! – процедил он, косясь на сестрицу.
      – Здорово, здорово! – весело ответила счастливая Лиза.
      – Так это он самый? – проговорила сестрица, с любопытством оглядывая его фигуру, которую с успехом можно было уложить в дамский несессер.
      Лиза все время, что находилась в больнице, только и говорила о нем, хвалила его, бредила им.
      Сенька чувствовал себя неловко в присутствии незнакомой женщины и рад был бы провалиться сквозь землю. Он уставился, как теленок, в землю и засопел и зашмыгал носом.
      – Чего не садишься? – спросила, лаская его глазами и не выпуская его руки, Лиза.
      – Да куда мне сесть? – проворчал он.
      – На постель. Вот сюда, возле меня.
      Он сел осторожно, как бы боясь испачкать белоснежную простыню, и снова покосился на сестрицу.
      «Скоро, дескать, уйдешь?»
      А та и не думала уходить. Ее интересовала встреча детей, и ей хотелось послушать их беседу. Но вдруг, к великому удовольствию обоих, ее позвали, и она ушла.
      – Кто она? – спросил недовольно Сенька.
      – Сестрица, – ответила Лиза.
      – Чья?
      – Всех! Она со всеми как сестрица… Ухаживает…
      – Дрянь она!
      – Что ты, Сенечка?! Как можно?! Она такая добрая, славная!
      Сенька ничего на это не ответил, повернулся к ней всем лицом, посмотрел на нее внимательно и усмехнулся.
      – Что ты?
      – Совсем на ежика похожей стала… И куда коса твоя делась?
      – Остригли, – ответила она плаксиво.
      – А ты чего далась, дура?!
      – Насильно остригли. На испуг взяли, сказали, что, если не дамся, в погреб запрут. Я плакала, ругалась. Ничего не помогло.
      Сенька покраснел, сжал кулаки и проговорил с озлоблением:
      – Ну и народ здесь! Шмырник у вас, телеграфный столб ему с паклей и гаком в зубы, не хотел пустить. Бить стал… Эх, попадется когда-нибудь мне в карантине! Полжизни отниму у него!.. Чаю дают тебе? – спросил он, немного успокоившись.
      – Дают.
      – А кардиф (хлеб)?
      – Тоже. Все дают. И бульон, и молоко, и компот.
      – Ври!
      – Ей-богу! Вот крест! – И она перекрестила свою плоскую, как дощечка, грудь.
      Но Сеня и теперь не поверил ей. Как истый сын порта, он ненавидел больницу, смотрел на нее как на застенок и был уверен, что здесь морят голодом.
      – А здорово ты поддалась, – проговорил он немного погодя не то с сожалением, не то с желанием кольнуть ее. – Бароха была первый сорт, девяносто шестой пробы, хоть в цирке показывай, а теперь смотри – ни тебе мяса, ни тебе фасона. Нос как у тебя вытянулся! Как у петрушки! На кого ты похожа?! Холера!..
      – А я виноватая?
      В правом глазу у нее показалась слезинка.
      – Скучно тебе, должно быть, с этими жлобами. – И он указал на соседей-больных.
      Часть больных лежала на койках, часть расхаживала по палате.
      – Очень даже, Сенечка. Все кряхтят, охают.
      – Дармоеды!.. Послать бы их в трюм или в котлы поработать! А хорошо бы теперь, Лизка, посидеть в «Испании» под машиной и «Устю» послушать? – проговорил он мечтательно. – Ты как думаешь?
      – Хорошо!
      Глаза ее заблестели, и на алебастровых впалых щечках выступили розовые пятна.
      – А когда ты выхильчаешься отсюда?
      – Я хотела давно уже выхильчаться, да не пускают.
      – Ах, они с! – выругался Сенька и плюнул в угол. – И как это ты, Лизка, засыпалась?!
      – Я не виноватая, – стала оправдываться она. – Помнишь, как у меня голова болела? Я думала, что она лопнет. Я зашла в амбуланц. Доктор тот, хохлатый, с корявым носом, чтобы ему отца и мать не видать, сунул мне под мышку стеклянную такую палочку с цифрами и говорит: «У тебя, голубушка, тиф. Надо в больницу отправить». Я расплакалась: «Не хочу в больницу!» – «Почему? Что такое?» – «Там людей голодом морят и убивают». – «Дурочка ты, дурочка, – стал он мне наливать масло. – Там тебе хорошо будет». – «Не хочу, пустите!» А он взял и позвал дворника. Дворник посадил меня в дрожки и повез в больницу. Так я и засыпалась.
      – Надо было с дрожек плейтовать, как все делают.
      – Пробовала, да не выгорело…
      – Табак дело твое! – решил серьезно Сеня. – Отчего не скажешь, чтобы тебя отпустили?
      – Сто раз просила, плакала, да что им! Доктор говорил, что если отпустит сейчас, у меня опять тиф будет… Возвратный…
      – Грош цена всем докторам в базарный день. – Он презрительно пожал плечами. – И чего они только, телеграфный столб им, не выдумают?!
      Наступило молчание.
      Сеня сердитым взглядом окидывал палату, а Лиза смотрела на него с тоской.
      – А я тебе, – сказал он небрежно, – всякой дряни принес. Знал, что голодом морят…
      Он достал из карманов и положил перед нею на одеяло три мандаринки и две горсти кокосов.
      Глаза у Лизы засветились радостью.
      – Какой ты славный! – воскликнула она и живо сгребла все обеими руками. – Можно одну мандаринку съесть?
      – Мне какое дело? – ответил он равнодушно. – Ешь! Твои ведь!
      Она быстро очистила тоненькими, бескровными пальцами мандаринку и с живостью стала есть ее.
      – Ах, какая хорошая, скусная! – восклицала она, глотая сладкий сок.
      Покончив с мандаринкой, она робко спросила:
      – Можно поцеловать тебя, Сенечка? – и прежде чем он ответил, она крепко обхватила его шею и стала целовать.
      Больные с удивлением смотрели на них.
      – Стой! Да ну тебя к свиньям! – отбивался он. – Не видишь, что смотрят?
      – Ты где достал мандаринки? – спросила она потом, обгрызая мягкие, душистые и брызгающие корки.
      – Как где? Известное дело! Шли биндюги с ящиками по Таможенной площади, а я как ни подскочу, как ни двину камнем в один ящик – бах, ба-бах! Мандаринки так и посыпались. Я подобрал штук десять и плейта! Биндюжники за мной. Держи, лови!.. А я как же! Дамся им!.. Окорока медвежьего!..
      – Ах ты, муженек мой! – проговорила она с замиранием в голосе и тихо и радостно засмеялась. – А что у нас дома слышно?
      Домом она называла карантин.
      Он безнадежно махнул рукой.
      – Саук и декохт такой, что беги!
      Она заерзала под одеялом:
      – Закурить есть?
      Он отрицательно покачал головой.
      – Смерть как курить хочется, – протянула она тоскливо. – Две недели табаку не нюхала.
      – Купил бы «Ласточку», да последние пять копеек на конку истратил.
      Наступило опять молчание.
      – Косоглазая Манька как поживает? – спросила она погодя.
      – Что ей! Чумы не достает. Поссорилась вчера с Настей Пожарным Краном.
      – Что ты?! – поразилась Лиза. – Дружили, дружили – и вдруг… на!..
      – Так поссорились, что та камнем голову провалила ей!
      – Из-за чего?
      – Да из-за Ваньки Монаха!.. А Нюня Коротконогая с чемоданом ходит.
      – Уже?? – Лиза широко открыла глаза.
      – В родильный приют собирается.
      – А Маруся?
      – Сошлась с каким-то фрайером. Он себя штурманом дальнего плавания называет. Плавает по Николаевскому бульвару и вахту у Джереме в трактире держит, а хвастает, что лазил по Средиземному морю, ковырялся в Ледовитом океане и мотался в Дарданеллах.
      Лиза звонко расхохоталась.
      – А вчера, – продолжал Сеня, – было еще такое дело. У нас теперь на Таможенной костры горят. А Мишка Кавалер возьми и сбацай из костра одно полено. Хотел выменять его на шкал, да мент (городовой) накрыл его и резиной по башке. Потеха!.. А ты слышала, что бонбу возле театра бросили?!
      – Опять?
      – Опять, и ногу одному менту оторвало.
      – Только?! – И в глазах ее блеснул злой огонек.
      – Здорово взялись за них. Каждый день то одного, то другого кладут. А много крови нашей блатной они выпили! Вот бы еще Федорчука!..
      Федорчук был также ментом и дежурил на таможне. Он был злейшим врагом блотиков.
      – Настанет и его очередь!
      – И кто кладет их?
      – Социалисты!
      – Фартовый народ!
      – Фартовый.
      Лиза, слушая его, грызла кокосы. Она давно не ела их, и они показались ей такими вкусными.
      – Слушай! – сказал он ей вдруг серьезно. – Вылезай-ка ты из этой гнусной ховиры. Я без тебя, как без правой руки. Сама знаешь. Некому на цинке мне постоять, арапу к ховире отнести. Попроси опять, чтобы отпустили тебя…
      – А если не отпустят?
      – Тогда мы тут такой хай наделаем, что сами попросят уйти.
      Вошла сестрица.
      – Наговорились? – спросила она мягко.
      Сенька посмотрел на нее с усмешкой.
      – Это что? – И она ткнула пальцем в мандаринки и кокосы.
      Голос ее звучал теперь строго.
      – Это!.. Это!.. Мне принес Сеня! – пролепетала Лиза с испугом и накрыла их руками.
      В глазах ее сверкнула решимость.
      – Милая моя, – в голосе сестрицы зазвучала прежняя мягкость, – мандаринки, так и быть, разрешаю, а эту гадость давай! – И она потянулась руками к кокосам. – Я выброшу их!
      – Нет, нет! – крикнула истерически Лиза. Сенька посмотрел на сестрицу исподлобья и спросил:
      – Почему это гадость?
      – Да потому!.. Если она будет их есть, то обязательно заболеет возвратным тифом. Тиф опять вернется к ней. Ты ведь не хочешь умереть, милая? Не так ли?!
      – Я не умру! Все это выдумки! Лиза заплакала.
      – Надо ведь человеку что-нибудь есть, – заметил угрюмо Сеня, отвернув лицо.
      – Да она ест! Все, что можно, ей дают, – ответила сестрица.
      – Пой, ласточка! – буркнул Сенька.
      – Что? – спросила сестрица.
      – Я говорю, погода хорошая…
      – А мне показалось другое… Ну, вот! Заболеет от этих кокосов, и снова возись с нею. Я и так измучилась в первый раз. Она бредила какой-то Настей Пожарным Краном, Нинкой Коротконогой, каким-то ментом… Отдай, говорят, – обратилась она к Лизе.
      – Не отдам! Не хочу!
      Сеня сжал кулаки и косо посмотрел на выпуклый живот сестрицы, накрытый белым передником. Если бы он не дрейфил, он пустил бы в ход свой любимый прием – разбежался бы и заехал головой ей под ложечку.
      Видя отчаяние Лизы, сестрица смягчилась.
      – Бог с тобой! Не трону твоих кокосов. Только обещай, что не будешь есть их.
      – Обещаю!
      – Спрячь их сейчас же под подушкой. Лиза спрятала.
      Сеня стремительно встал и бросил Лизе:
      – Прощай!
      – Так скоро?! Сенечка!.. Погоди!.. – залепетала она.
      – Не желаю! – И он быстро направился к дверям.
      – Будешь еще раз?! Сеня!.. Сенюра! Он не ответил.
      – Однако твой приятель злой, – заметила сестрица.
      Лиза посмотрела на нее с ненавистью и крикнула:
      – Это вы, вы все злые! Мучаете! Кровь пьете! А он славный, хороший!
      Она зарылась, как крот, в подушку и горько заплакала.

      Злым и возмущенным оставил Сенька палату.
      Он благополучно проскочил мимо свирепого сторожа, которому на прощанье послал еще один кукиш, и помчался в порт, в Приморский приют, где оставил с утра своих товарищей, таких же, как и он, блотиков – Мишку Неелда, Ваню Сатану и Гришу Мельницу.
      Товарищи по-прежнему сидели на матрацах в углу и с прежним азартом резались в штос на щелчки в нос.
      – Как бароха твоя? – спросил Сеньку Неелд, не отрывая быстрых глаз от карт.
      Лицо у Неелда было постное, комичное. Ему не везло. За короткое время он получил сто сорок щелчков, и нос его раздуло, как бакан.
      – Амба! – мрачно ответил Сенька, не улыбнувшись даже на его нос. – Ну и шмырник же там! – Он сжал кулаки и скрипнул зубами. – Драться полез!.. Сестрица у них тоже… с понтом барыня!.. Кокосы принес Лизе, а она давай отбирать!
      – Стерва! – процедил Мельница.
      – Голодом, стало быть, морят? – вставил Сатана.
      – Да, товарищ!.. Ну и засыпалась же девчонка! Прямо чахотка берет!
      – И какой арестант больницу выдумал? – спросил Неелд и прибавил, с треском ударяя валетом о матрац: – Пас!
      Сенька постоял немного возле них и подошел к печке; погревшись, он растянулся во весь рост на ближайшем матраце, закрыл глаза и предался приятным воспоминаниям о Лизе.
      А было о ком вспоминать!
      Хорошая бароха! На удивление всем портовым блотикам! Хоть весь порт с фонарем исходи, другую такую не сыщешь…
      Он жил с нею два года мирно, тихо, хотя частенько поколачивал и таскал ее за косу. Но без этого ведь никак нельзя. Избаловаться может женчина.
      «А что, если ее заморят голодом и она умрет?» – подумал он, и ему сделалось жутко.
      Сенька вспомнил, как они сошлись.
      То было два года назад. Он был тогда совсем еще сопляком.
      Прошлое его было почти такое же, какое у всех портовых блотиков. Он рано осиротел и как мячик переходил из рук в руки. Вначале он жил у какого-то сапожника, который без зазрения совести дубасил его колодкой по голове, потом – у кузнеца, у прачки и под конец, по милости одной сердобольной дамы-патронессы, попал в приют для малолетних.
      Но здесь он удержался недолго. Приют пришелся ему не по вкусу. Кормили здесь прескверно, помоями, драли, заставляли исполнять самые грубые работы, притом к ним частенько наведывался какой-то важный господин с цацкой на красной ленте на шее и плотоядной физиономией, задабривал их грошовыми конфек-тами и проделывал с ними некрасивые вещи.
      Последнее обстоятельство главным образом и заставило его бежать из этой обители вместе с Пузырем и Жеребчиком. Бежали они, конечно, в порт, о котором наслышались в приюте много хорошего и заманчивого.
      Порт в их воображении рисовался чем-то вроде Запорожской Сечи.
      Сенька по неопытности с первых шагов попал к шарикам – чистильщикам пароходных котлов и стал наравне с ними чистить котлы, работать на подрядчика.
      Но жизнь этих вечно замурзанных детишек показалась ему скучной и тошной.
      Не о такой жизни мечтал он. И какая это жизнь?! С восходом солнца, а то и с ночи залезай в потный котел, сиди весь день в нем, свернувшись как уж, и тук-тук молоточком по дымогарным трубам и заогненному ящику, отбивай накипь.
      В ушах звон, точно звонят в тысячи колоколов; ноги, руки, грудь и спина ноют, соленая накипь лезет в глаза, в рот. И в результате – усталость такая, что еле добираешься до казармы, валишься на нару и сразу засыпаешь. К тому же большой уж скромностью и добродетельностью отличались шарики. Всю неделю работают, а придет воскресенье – они расползаются по родным, в церковь ходят, книжки читают.
      Сенька жаждал другой жизни – вольной, размашистой, независимой.
      Ему бы пошуметь, напроказить, нахулиганить, и чтобы всегда сытно было и в карманах звенели фисташки – деньги. Он поэтому на шестой же день бросил шариков и примкнул к блотикам. Эти как нельзя более соответствовали его темпераменту и желаниям.
      В массе, да и в отдельности, они напоминали маленьких коршунов, которые били с налету и хватали все, что плохо лежит. Всех их было сто – сто пятьдесят. В год они причиняли порту убытков свыше чем на четверть миллиона, и с ними напрасно боролась туча ментов, капалыциков, шмырников и скорпионов.
      Это был смелый, отчаянный и веселый народ, из среды которого в будущем выходили крупные и даровитые блатные – воры. Он не признавал ни власти, ни закона, ни собственности.
      Впрочем, большая часть блотиков погибала, не достигая двадцати-двадцатидвухлетнего возраста от алкоголя и от пороков или зверских побоев шмырников и ментов.
      И стал Сенька, подобно им, стрелять хлопок, уголь, клепки, изюм, сахар, галеты и прочие товары – все, чем богат порт, эта грандиозная житница.
      Нечего говорить, что на первых порах стрельба не особенно давалась ему. Будучи новичком в блатном деле, он часто засыпался, попадался в лапы к ментам и шмырникам то с углем, то с хлопком.
      Впрочем, тогда он не особенно платился за свои художества. Шмырники и менты щадили его как ребенка и ограничивались тем, что легонько потреплют его шершавыми пальцами за ухо или дадут незначительного леща и отпустят, отобрав у него настрелянное.
      Неудачи эти очень печалили его, и он часто плакал… Товарищи смеялись над ним, и нередко Спиро Косой, самый великовозрастный блотик, считавший себя форменным блатным, когда выпивал лишние два-три шкала, ломался перед ним:
      – И куда тебе со мной равняться, Горох! (Товарищи прозвали Сеньку Горохом.) Ты несчастный блотик, а я блатной. Ты фельдфебель, я штабс-капитан, генерал от инфантерии. У тебя духу не хватит сбацать то, что я. Нужно, брат, иметь опыт, талант в жизни, коробочку спичек в кармане и магнезию!.. Вот что я тебе скажу! Чего ты равняешь индюка до свиньи?
      Сенька слушал его, и ему до слез больно становилось за свое ничтожество и неуменье бацать – стрелять.
      Блотик Куцый, видя его бессилие, сжалился над ним и преподал ему мудрый совет:
      – Отчего не заведешь себе барохи? Она помогать будет тебе в работе, и ты пойдешь в ход. Без барохи стрелку жить нельзя. Хорошо работать можно только вкоренную – вдвоем. Бароха и на цинке постоит тебе, и зубы заговорит шмырнику… У всех ведь барохи. И у меня. Сам знаешь…
      Сенька согласился с ним, поблагодарил его и спросил:
      – Но где достать эту самую бароху?
      – Где? Вот еще!.. Их как собак!
      – Это, положим, так!.. Но захочет ли кто-нибудь из них?…
      – Захочет! – уверенно заявил Куцый. – Ты, слава богу, не калека. Мужчина первый сорт. Посмотри-ка на себя в зеркало. Рост какой, глаза, нос!.. Куропат-кин!..
      Слова Куцего ободрили его, и он занялся поисками барохи.
      Сенька искал долго, но ни одна подходящая не наклевывалась, и он снова повесил голову.
      – Не быть мне никогда блатным, – жаловался он Куцему.
      Но вот портовый бог сжалился над ним.
      Идет он однажды по Практической гавани и видит: сидит на шпалах девочка в белом ситцевом платьице с мелкими голубенькими цветочками, в порванных туфельках, закрывшись концами вязаного платочка, и, как речка, разливается. Сенька подошел к ней.
      – Чего, девочка, плачешь? – спросил он ее ласково. Задав этот вопрос, он подумал: «А хорошая из нее бароха вышла бы… Одни буфера чего стоят!»
      Девочка открыла лицо, показала зеленые заплаканные глазки, розовые ушки, тоненький носик и прядь золотых волос и протянула плаксиво: