Матрица или триады Белого Лотоса

      - А все ж сурово то поглядывали. На кухню ко мне даже нос совали. Пройдохи такие, особ, когда на охоту ходили.
      - Понятно, генерал, охрана, - говорит Степан.
      - Жить то тут кто согласится. Разве что Виталя.
      - А что? Так ты ж, Александр Александрович, будешь уходить, всего зверя перебьешь. Сам - в город, вот там свобода. Или в Москву.
      - В Москве жить можно, особенно с деньгами, - говорит Аврам. - И в магазинах всего полно, и народ столичный по улицам гуляет, культура.
      - Москва. А, что - Москва? - взял слово Варлам. - Сестра у меня прельстилась столицей, на Сетуни живет в обшаге квартирного типа в двенадцатиэтажном доме. Работает карщицей в подвалах овощехранилище, получает сто двадцать "рэ". А на кой они ей нужны эти деньги, когда выходит из пыльного подвала и плюет грязью на снег, и руки, я видел, дрожат, когда держит ложку за обедом в столовке, поверти смену маленькую баранку кары. Живет в Москве, по лимиту прописана, то есть, пока работает, до тех пор в общежитии, как только уволится - выматывайся из Москвы. Долго еще Варлам ругал свою сестру.
      А я вспоминал художественную мастерскую отца-скульптора на "Багратионовской", брошенный Юридический факультет, недолгую учебу в Театральном училище, утомительный развод с женой Людмилой. Москва нахлынула, как потоп, и я, молча, утомленный и осоловевший от еды, ушел в дом, где всем мужикам постелили на шкурах и тулупах, на полу под фикусом. Комната плыла мягким теплом. Дверь на веранду была открыта. И приснился мне сон: "...Старая Москва, узкие улочки с двухэтажными домами. На первых этажах "Цветы", "Вино", "Хлеб", "Галантерея"", - двери магазинчиков утопают в тротуары. Кругом тишина, все покрыто девственным снегом, жилые окна вторых этажей занавешены. Не сон, а сама действительность сошла на Москву. Неожиданно на улице попадается мертвый лесной зверь, потом еще один, еще и еще... Я бреду в безмолвии и тревожном ожидании, всюду натыкаясь на мертвых лосей, лежащих поперек мостовой, глаза их с длинными ресницами закрыты. Но вот, впереди показывается фигура человека, он в белом фартуке с жетоном на груди, машет веником. Это дворник. Он приближается и смотрит на меня. "Что это? Никого нет в городе, где все?" "Спят, рано еще". "А это что?" - Испуганно спрашиваю я, озираясь. "Лоси это, дикие", - равнодушно отвечает он. А потом добавляет, пристально вглядываясь в меня. - "Да ты, парень, никак и сам лось?". Я чувствую, что я - действительно лось, и бегу по улице, а метла у дворника превращается в ружье и он метит мне в сердце".
      Над сопками слабая заря скрыта хмурыми облаками, что висят в небе, как тяжелый занавес, сквозь который снизу пробивается свет. Широкий двор замусорен старой щепкой, по нему бродят куры во главе с красным петухом. Умывальник в огороде, комья вскопанной земли под ногами рассыпаются в прах. Вода в умывальнике холодна и мертва. Подошел Толик, омочил кончиками пальцев глаза, щеки: - Бр-р, - и побежал снова в дом. Звякнуло ведро на крыльце, и из-за угла выглянул Варлам.
      - Я тоже стать хочу охотником, чтобы жить вот так, в тайге, - радостно сообщил он. - У ключа спугнул косуль, вот кусты затрещали!
      На веранде в углу, развернув берестяные короба, где во мху лежат множество корешков, Степан, Виталий и Александр Александрович делят женьшень на полу. Сидит на табурете Толик, курит, Варлам на пороге закрытой в дом двери, прислонившись к косяку, поглядывает на дележ.
      - Александр Александрович, и нам клади крупные корешки, - говорит, облизывая верхнюю губу, Виталя. Степан молчит.
      - Эх, такую мелочь, - хитрит Александр Александрович, повернув лицо к безучастному Толику, - здесь и десяти грамм нет, а выкапываю. Исчезает корень из тайги, - а потом добавляет, глядя на Виталю. - А план триста грамм в год.
      - За грамм корня - грамм золота.
      Потом все садимся за стол, Хозяйка ставит эмалированный таз крупных и сочных пельменей, совсем не сибирских, похожих на казахские манты, из кунжи и репы-лобы. Разбрасываем их по мискам, поднимается жирный пар, пельмени щедро проперчены и очень вкусны. На десерт приносятся небольшие арбузики, все в каплях измороси и с прилипшей землей.
 
      Стали собираться в дорогу, тетя Вера, взяв большую корзину за спину, и прихватив мелкашку, крикнув собаку, ушла в тайгу за кишмишом. Мы попрощались с гостеприимными хозяевами, вышли за калитку вслед за парнями. Совсем рассвело, облака выцвели, стали легкими и белыми.
      На спуске террасы в пойму реки, вдоль плетня, ограждающего поле с гаоляном, увидели склоненные в работе спины, а потом выпрямилась высокая фигура старшины в красном платке, и тут же подняли головы остальные корейцы, кто в белых повязках, кто в шляпах.
      - Эти корейцы живут общиной, сезон работают, платят половину государству вениками, в виде натурального налога, а деньги, полученные от выручки остатка, делят поровну. - Степан рассказывает.
      Аврам игриво поднял руку в приветствии, и старшина в черной рубахе тоже в ответ взмахнул рукой.
      - Вот так и будут работать, пока солнце не сядет. - Виталя повернул ко мне рябое лицо, усмехнувшись.
      Парни провели нас напрямую через сопки по телефонной линии пограничников до трассы, где и расстались с нами, им - в Беневское, а мы вышли на дорогу и поймали попутку до Преображения.
      Желтая дорога летит с сопки на сопку среди запыленных дубняков. Едем уже часа два, когда с перевала увидели в одном из распадков блеснувшее море, потом за поворотом на спуске показался залив. Проехали под скалой по щебню вдоль прибойной зоны, на крупных камнях, обрушенных при прокладке дороги, разбивалось пеной и брызгами море, и теперь уже не оставляло нас из виду.
      Дорога шла по прибрежным сопкам, приближаясь к поселку в глубине залива, где толпились за мысом суда. Машина выскочила на широкий берег залива в деревню. Пронеслась сквозь нее в тучах пыли, прогрохотала по деревянному мосту и выскочила снова на щебень у мыса с прибоем. За мысом на подъеме открылся амфитеатром поселок по сопкам и мачты судов у причалов.
      Аврам и Варлам пошли в милицию, узнать о пропуске в погранзону, а я пешком обратно в деревню Соколовка за мысом, где было лесничество заповедника.
      Оказалось, что надо ехать назад в центральную контору в районный центр за сто пятьдесят километров, чтобы устроиться лесником в заповедник. Вернулся в Преображение к гостинице, где ждали озабоченные Аврам с Варламом. В милиции им посоветовали убраться из поселка в двадцать четыре часа.
       Смерть "Боцмана"
      Опустилось небо на землю, деревья и сопки, и упал снег. Стою на крыльце кордона, за белой завесой одинокий крик вороны слушаю. За спиной теплый запах горящих дубовых поленьев, дверь открыта и у ног трется пушистый кот Васька. Я зацепил рукой одно из двух ведер и сквозь летящий снег пошел по тропе к протоке, оставляя за собой черные ошметки следов. В густом ольховнике сквозь ветви снег сыпет слабее на тропу с пожухлыми черными листьями.
      На Сяухэ ведро ударилось о камни и запрудило поток. Я вырвал его, отяжелевшее, расплескав на мокрую гальку остановившуюся воду, звякнула ручка, и звук сразу придавило тишиной. Вынырнула из воды черная оляпка и понеслась зигзагами, вспархивая под снегом над промоинами, за поворот ключа.
      Тишина и покой сопровождают меня назад. Запахло печным дымом, сквозь белую пелену сереет кордон, собранный из пронумерованных брусьев с двумя слепыми окнами, затянутыми мутным полиэтиленом, и открытой дверью, и сидящим черно-белым котом, ждущим на краю черного провала веранды. Снег пошел гуще, хлопья не успевают придавливать друг друга к земле, следов за собой даже не оставляю.
      Переступив Ваську, я поставил ведро на шаткий пол веранды и вошел в полумрак комнаты, где на жарко натопленной плите вспыхивают искорки и в щелях ярко гудит пламя.
 
      Метнулся с веранды кот и проскочил в другую комнату под кровать, послышались голоса людей со двора. Пес Боцман, было, сунулся в комнату мордой, но получив пинка от Женьки, перешагнувшего через порог, пригнувшись под низким косяком двери, отпрянул. Следом ввалились, затопав на веранде, зазвенев ведрами, Саня, по прозвищу "вольный стрелок", и Серега. Высокий Женька поставил "лёхину" "ижевку" под вешалку у двери, смахнул снег с лыжной шапочки, разлетелись длинные русые волосы, перехваченные широкой тесьмой вокруг лба, как у Гойки Митяча, индейца из югославских фильмов. Он - недоучившийся студент из Иркутска, единственный сын матери одиночки.
      Женька снова топнул ногой на сунувшегося в избу Боцмана. Тот опять отпрянул, застучал ледышками, намерзшими меж пальцев лап, остановился, усиленно завилял хвостом, смотрит вопросительно, но боится подойти к нему.
      - Ему только с "делюковским" собаком под крыльцом лежать, разговоры вести.
      Это он про собаку нашего колченогого помлесничего, которая отличалась крайне незлобным характером, и рычала, забившись под крыльцо, только на Делюкова, и если бы тот не был бы "примаком", то его тихонькая жена не удержала бы Валеру от немедленной скоротечной расправы над здоровенной "собачкой", лизавшей руки чужим людям, зашедшим во дворик лесничества, где жила семья Делюкова. Говорят, на Валеру скатили склад бревен в Сергеевском леспромхозе, когда он там работал бригадиром, - в дождь заставил ребят катать бревна, и один доходяга погиб под обвалом.
      Следом за Саней вошел Серега, вытянул руку на веранду, отряхнул заячью ушанку, бросил ее на вешалку, и закрыл входную дверь. Саня поставил курковку рядом с "лёхиной" одностволкой, наклонил голову, стряхивая снег, взъерошив густые волосы, упавшие двумя прядями за уши и на глаза, снял зимнюю куртку. Серега прошел на дальний конец стола, не снимая старую штормовку, опустился на табурет, прислонил свою бердану 32 калибра к стене, из полумрака высвечивалось его бледное прыщавое лицо.
      Пили чай со сгущенным молоком, заедали белым хлебом, - Саня принес с собой из поселка, что дала ему мать, продавщица магазина. Саня доволен своей жизнью и своим отчимом, хотя тот отбил мать у отца, младшего брата отчима. Родной отец-пьяница Сани до сих пор живет в поселке.
      "Вот уж у кого мозги пылью покрыты, Саня, практичный, но в делах недалёкий. И стреляет, а потом думает", - говорил мне Лёха на кордоне Лянгуевки.
 
      - За Поперечным на раскорчевке спугнул козу, сам же испугался, и в сторону. Бестолковая собака, бесполезная, - мрачно высказался Женька, двигая по столу кружку обеими длинными руками.
      - Носится за рябчиками, не дает прицелиться, гляди, под выстрел попадет. - Саня юношеским баском заметил.
      Серега поглаживает длинное горло, другая рука теребит загривок мурлычущего кота, сидящего у него на коленях, встряхивает чубом, падающим на выпуклые светлые глаза, лошадиное лицо улыбается белесыми бровями и сатанинским изгибом губ. Серега живет с одинокой глухонемой матерью на Оленеводе.
      Я вылил остатки вчерашнего супа в миску, накрошил туда хлеба и вынес на веранду. Боцман растянулся на полу рядом с дровами и топором, положив голову на порог крыльца, поднял брови, посмотрел черными глазами, вскочил, забегал вокруг, тыкаясь в руки, в миску невидящей мордой. Упал топор.
      - Шевченковский выродок, такой же рохля, разве что водку не пьет, - Женька говорит.
      - "Д-д-а ск-казал, возьми, з-забирай, ат-то жена п-помоями к-кормит." - передразнивая заикающегося лесничего, смеется Саня, покусывая реденькие первые еще усики над толстой губой.
      - С такой собакой сам помои жрать будешь, - девичий Женькин голос послышался.
      - Собака леса не видел, на цепи сидел, - Серега изрек.
      -"Д-даже на цепи не оз-зверел", - Саня вновь процитировал лесничего. - А если босого зверя встретим, испугается, да под ноги бросится?
      - Серега, забирай его на подстанцию или отдай корейцам на свадьбу, - смешливым голоском спокойно сказал Женька.
      - Мне собака не нужен, спроси у Сани, я на охоту один хожу, ночью. А ночью собака не нужен.
 
      За окном снег просветлел, собрались, расписались в контрольной тетради кордона, только Серега не стал: "Я на Оленеводе сегодня".
 
      Впереди, подпрыгивая, шагает грузный Саня, русые волосы взлетают в разные стороны в такт шагам, за спиной вещмешок, на плече плотно висит двустволка. Боцман носится взад-вперед по дороге, трясет шерстью на ляжках, бестолково и весело лая то на мышь, то на взлетающих в кустах рубчиков. 3ароется мордой в пушистый снег, фыркнет, вскочит и летит уже, треща по орешнику, сбивая снег с ветвей, закинув уши на затылок. Выпавший снег не препятствует шагу, но и не проваливается до самой земли.
      За спиной ласковый Женькин голос подзывает: "Боцман, Боцман". Ударил выстрел, брызгами костей и дроби сбило снег с куста, безглазое тело уперлось лапами в землю, потянулось, под коричневой шкурой пробежала волна дрожи, обделалось и завалилось на бок. Прошел мимо со сжатыми скулами атлетически сложенный Женька. От вскинутого на плечо энцефалитки оружия кислый запах стреляного пороха. Под головой Боцмана подтекла, растворяя снег, темная кровь. Серега и Саня взяли труп за лапы, мотнулась голова, как тряпка, со стекающей обильно сквозь шерсть кровью, раскачали и бросили в кусты, Саня загреб ногой место. Снег перестал, на заснеженной низине полуприсыпанные стожки, из-за Сяухи от белой Пашиговской сопки летят черные вороны, расселись плечистые на старом ильме в стороне, ждут, пока уйдем.
      Лес кончился. В молчании разошлись на Поперечном, они ушли к Лехе на ближний кордон Лянгуевка, а я вверх по ключу Поперечному вглубь заповедника. Присыпанный снегом лед каскадами уходил в глубокий распадок, застыли в немом вопросе ветви деревьев среди нагромождений глыб и черных скал, где изредка слышалось журчание воды, исходящей, казалось, от холодного камня, но этот звук не рассеивал одиночества и затерянности в сумрачном ущелье.
      Взметнув снежную пыль, вверх по склону пади бросился кабан, затрещали со всех сторон кусты, один, второй, ...пятый, черные спины в дубняке застыли. Отбежали и стоят, ветер то от них. Я сделал еще шаг, и стадо, развернувшись, бросилось в рассыпную, как хороший взвод солдат.
      В разрывах белых облаков виден затемненный хребет на Сандагоу. На перевале холодный воздух студит лицо, проникая к горячему телу, зря я надел тяжелую лётную куртку, что оставили мне научники на кордоне. Оглянулся назад, в сторону пади, откуда только что продрался сквозь вереск, весь взмокнув. Обернулся спиной к холодному потоку, застегнул куртку на все пуговицы, за отрогами Поперечного где-то долина Сяухи, над ней встала во весь рост и сверкает белизной сопка Паши-гоу, слева от нее перевал на бухту Пашигоу, справа на бухту Лянгуеву.
      Я спустился в Пятый ключ Канхезы, их как пальцев на руке, это самый дальний, ель растет на Пятом, и любители новогодних елочек забираются за ними вглубь заповедника. Вырубленная тесаком, разорванная на части лоза лимонника, истоптанный снег чуть присыпал недокуренный до конца окурок папиросы, в снегу пенек, здесь была елка, чуть подальше - другое пустое место. Один тащил елки на себе, так что ветки касались его следов, вспахивая их, роняя хвою, другой шел сбоку и впереди. Волоком тащили когда уже выбрались вниз на заснеженную тропу. Бросили елки, полезли в кусты, стрелянные серые гильзы от усиленных патронов мелкашки. Прочесывают лес, повернули назад к елкам. Кто-то их сильно напугал. След изюбря большими скачками. Алые капельки смерзшейся крови в снегу. Я вышел на наледь ключа, у промоины подтаявший лед пропитан кровью, издали словно цветущий розовый куст. Видно, раненый изюбрь долго лежал, остужая горячее от наполненной кровью брюхо. Огромное алое пятно подернуло сверху ледком.
      Утомленный след, с алой россыпью ведет по своему последнему переходу, забираясь на увалы, наискось пересекая распадки среди деревьев, спотыкаясь и припадая на колени. Куда он так упорно идет, этот олень? На Сандагоу, за садящимся в дальнюю дымку солнцем, значит он пришлый, идет туда, все время вверх! На Родину, где впервые увидел солнце, значит летом жил среди цветущих долин по ту сторону хребта. Длинные тени деревьев и сопок легли на заснеженные распадки и склоны, горы стали ниже, словно земля застыла под снегом, отправляясь к вечернему покою.
 
      В кустах вдруг раздался рев, волосы на голове застыли, и я сорвал с плеча карабин. Тигра взревела повторно, и с руки в пустое небо грохнул мой выстрел. Метнулось в камнях длинное красное тело, громадная голова на тощей шее. Ушла, но недалеко, слышно на склоне недовольное рычание. Я подошел ближе к тому, что осталось от изюбря. Изжеванные сухожилия и мускулы, обнаженная кость бедра и белеющий ободранный сустав колена, растерзанный бок с обломками ребер, выеденный живот, измазанный кровью снег, качалась тигра в растерзанном теле жертвы. Запрокинутая как куст голова с рогами, перегрызенное горло, полу-прикрытые остекленевшие глаза.
      Дымку гор накрыло заходящее солнце багряницей. Перевернул тело на другой бок, положил карабин на рога, вытащил нож и вырезал чистый кусок мяса.
      Спустился вниз по ключу. Тишина стучит в ушах, нарубил лапника елей, натаскал под скалу, где лежала большая валежина. Разгоревшееся красное пламя лижет бок ствола, запахло вкусным жареным мясом.
 
      Зажглись звезды, взошла луна, светит сквозь ветви, наполняет лес призрачными тенями, синеют сугробы, все покрыто словно невидимым, но осязаемым флером. Звезды, острым краем, словно обломанные небосводом, сочатся блеском, словно тать окружила замерзшую в страхе землю, всматриваясь в глаза ещё живых, и словно шепчутся между собой, посылая незримых гонцов в мертвящий снег. Усталое сытое тело проваливается в тепло живого костра и мягкую хвою, дрема смежила глаза.
      "Мир не может быть абсолютно добрым или абсолютно злым. Почему? Он свободен. Значит противоречив. Не будь противоречив, был бы не свободен. А значит и не добр, и не зол. А все таки, может быть, и не совсем свободен".
      Светлые огоньки перебегают над сизыми от пепла углями кострища, дымит край обгорелой лесины. Рассветает, пропадают белые точки звезд, чирикает пролетевшая стайка птичек.
      Брызжет в глаза низкое солнце над долиной Канхезы, сверкают засыпанные снегом кусты таволожки.
      Первый ключ, кордон заповедника, тростники у реки придавлены рыхлым снегом, в холодной слепящей белизне рыжая трава сложила головы. Стоят по берегу заснеженные чозении с красными метелками веток. Стройные серые стволы ясеня и бархата у дороги, начинающейся с кордона. Хлопнула дверь веранды, выскочил атлет Женька.
      - С Новым Годом! - весело закричал.
      Захватывает широкими пригоршнями, моется чистым снегом, трет голые порозовевшие бугры мускулов, переступает босыми ногами. Зарделись щеки, намокли и потемнели пряди длинных русых волос. Скрипнули двери, вышли Саня и Серега.
      - Привет, - сказали они, заспанные и с похмелья.
      - Кто это вчера приезжал?
      - Делюков забрал Шевченко, пьяного в стельку, погрузили в машину как ребенка, а он слюни пускает и что-то бормочет.
      - Странно, откуда у Шевченко деньги? Делюков никогда не поставит бутылку вам. И две елки. А кто был с мелкашкой? - Все внимательно посмотрели на меня.
      - Файнберг, поселковый прокурор, - Саня сказал.
      Сразу вспомнился мне этот человечек, пробегающий с вечной папкой бумаг, бочком, не смотря никогда на окружающих, в глазах, сквозь стекла очков застыл словно ужас невыполненной работы.
      - Садит на сто пятьдесят метров, точняком, - добавил Серега.
      Вот, парень, полгода прослужил в армии и его комиссовали, по странности его поведения.
      - Тигра ходит, следы видал? - говорит Женька "студент", с высоты своего роста скептически посмотрев на меня стальными глазами, - Стас вчера зверушку спас, самого же Стаса слопала мордаса.
      Никак не может простить, что не разгадал простую физическую загадку, которую я решал еще в восьмом классе из журнала "Квант": "Пролезет ли кошка под стальным обручем, опоясывающим по экватору Землю, если его надставить на метр?" Конечно, что он может, если мозги забиты "индейцами", вот, и деревянный лук себе сварганил.
      - "Видал", - усмехнулся я, пошарил в кармане и выбросил в снег серые гильзы.
      - Век живи, век ворочай, тощий долбанный рабочий, - не известно к чему сказал Женька и ушел на кордон.
       Лёха
      Как-то у Лехи на кордоне собрались на пьянку молодые Саня-"вольный стрелок", Серега с Оленевода, Женька-"студент", перешедший от меня с Сяухи на кордон к Лехе. Был там и Иваншан, лесотехник заповедника, младший брат лесничего Юваншана, поставленного директором Храмцовым вместо пьяницы Шевченко. А также помощник лесничего, никогда раньше не пивший с подчиненными, Делюков, вечно ходящий в рваной штормовке, под мышкой он прятал ПМ, обломилось ему с назначением.
      А у Лехи тогда крысы ели картошку в подвале, и я принес ему здоровенного кота. Так они, этого кота, оказавшегося домашним, загнали на дерево прошлой ночью, и при свете луны, фонарика и керосиновой лампы из всех видов оружия залпом разорвали на мелкие клочки.
      Утром приходила с Бурьяновки полуседая женщина с безумными глазами, спрашивала: "Где Рыжик", - её прогнали, но она все ходила вокруг дома.
      - Парень, говорят, ты унес моего Рыжика, - появилась она опять в дверях.
      Следом вошел Лёха, желтое лицо натянулось на скулах.
      - Чего приеблась. Пошла вон, старая блядь.
      - Где мой Рыжик. Отдайте моего Рыжика, - говорила она сквозь слезы и храбро пошла на Леонида.
      - Что приеблась. К стенке твоего Рыжика поставили.
      - Как это, - округлила она мертвые глаза и прижала длинные костлявые руки к плоской груди жакета.
      Лёха сел на табурет, отвернулся от неё, на лице веселая ухмылка, а она стоит, потом лицо снова стало жестким.
      - А ну пошла отсюда нахуй. Удавлю, сука, - дребезжащим как стекло голосом зло сказал Лёха.
      Когда старуха убралась, Леха продолжил урок:
      - По врагу народа! Залпом, пли, - смешливым голосом сказал. - Хочешь быть добреньким, блаженненьким. Нет, сначала они тебя должны распять, парнишка.
      - Так ты считаешь, что я - актер?
      - Старая блядь, свихнулась в климаксе, - он не ответил на вопрос.
      Леха Кузменко появился в Лянгуевке неожиданно, говорят, он приехал из Киргизии. Таким я его увидел впервые, месяца три назад, он мне показался маленьким, неопределенного возраста, сидел на табурете, на кордоне Лянгуева падь, скорчившись, скуластое лицо, рябое, слезящиеся пьяные глаза. На полу початая бутылка вина, под потолком дым на уровне косяка открытой двери. - Хочешь, - протянул. - Нет. - Он запрокинул голову и допил бутылку жадными глотками, словно помпой втянул. Кордон был заполнен дымом. Оказалось, труба забита обвалившимися кирпичами. Я выбил в стене дыру на уровне первого колена, и дым сразу вытянуло в трубу. А он полез целоваться, тыкаясь намокшим лбом и слюнявыми губами. Сентиментален. Тридцать девятого года рождения.
 
      Крыса в железной бочке на кордоне у Лёхи, если раньше была с взъерошенной мягкой шерстью, то теперь стала гладкой, шкурка на ней блестела, как набреоналиненная, острая мордочка раздалась вширь и приняла какое-то лихорадочно-надменное выражение. Крыса съела двоих своих товарок. Когда Леха выпустил ее в подвал, с кордона исчезли крысы и мыши.
      Много позже, уже в поселке на берегу бухты в районе водолазной станции и за ленд-лизовским громадным кораблем, стоящим на вечном приколе, "Либерти", в облюбованном бичами овраге между сопками под названием "Дубки", заросшем мелким, но густым дубняком, пил он с корешами "Агдам". На вытоптанной площадке разместились они вокруг костерка, и тут появляется неожиданно Пича, здоровенный детина из местных, рыжий мордвин, вечно небритый, вечно в поисках выпивки на халяву и драк со слабейшими его. "Эй, бичи, накатите мне стакан", - говорит. Бичи сразу притихли, они знали, что Пича неуравновешенный и злобный парень, и как он отбирал прямо у кассы конторы деньги из очереди рыбаков. Леха неспеша налил себе стакан и молча выпил. "Эй, ты. Ты че, меня не понял?" - сказал Пича тогда незнакомому ему Кузменко. Тот молча встал, а когда он зол, он не смотрит в глаза другому, только улыбочка на лице, и играют желваками монгольские скулы. Медленно проходя как бы стороной, освобождая Пиче, который выше его на голову и крупнее, проход к костерку, он резко бьет его левой в печень. Пича уже на земле заглатывает, давясь, воздух, пальцы его скребут землю. А Леха уже повернулся к нему спиной и снова присел у костерка. Минуты через две Пича очухался, отскочил наверх к тропе и выдал еще одну глупость. "Подождите", - крикнул с угрозой, - "сщас с братаном вернусь". Бичи хотели удрать, но их остановил стеклянный голос - "Сидеть!". Леха открыл новую бутылку и разлил портвейн по стаканам. Вскоре послышалось тарахтение мотоцикла, спускающегося с сопки, за рулем сидел здоровенный парень с залысиной на голове, а на заднем сиденье маленький Пича. "Кто тут обидел моего брата". "Вот он" - указал поспешно Пича на встающего с корточек Кузменко. "О, Леха, здорово" - протянул ему не спеша руку здоровый парень, потом развернулся и ударил в челюсть крутившегося у него за спиной Пичу. Тот снова оказался на земле.
      Пьяный Лёха рассказывает о лежащей у него на коленях книге Пикуля "С пером и шпагой", в разговоре перескакивая на "Чингисхана" Яна. В промежутках монолога о величии России его рвало зеленой слизью, словно он наглотался целого ведра соплей или лежалых водорослей морской капусты, и мне приходилось стоять в дверях туалета на пятом этаже "хрущевки", где Кузменко жил с Ларисой Семеновной, со стаканом теплой воды.
      В конце концов, за что ненавидеть человека, который тебе не сделал ничего плохого. Единственное, что для него, Лёхи, когда пьян, было невыносимо видеть, это когда кто-то независим рядом с ним. Когда он, Лёха, улыбался, прищурив один глаз, монгольские скулы нависали над провалом щек и губ, он улыбался, сморщив щеки и поджав верхнюю губу, пожалуй, он походил на старика тогда, с круглым черепом, каштановым завитком чуба. Точно такое же выражение лица было, когда он жарил в котелке мясо изюбря на кордоне, загнанного его собакой в ручей, наклонившись над ароматным паром, плотно сжатые губы сдерживают слюну, которую он время от времени сглатывал. Движение щек, губ и нависших над ними скул напоминали причмокивания акулы, когда та сжимает челюсти.
      Еще один стакан и он умрет...от счастья.
      Его отца, комдива, расстреляли в 38 году в Киргизии.
       Юваншан
      Самую большую надежду на весну выражают в середине зимы воробьи своим простым чириканьем. Хотя и холодно, но уже с сосулек капает на кустарник у стен бараков. Вот уже две недели длится пьянка на Бурьяновке, идет смена власти. Шевченко пьяный, Иваншан - пьяный, Лёха - пьяный. Но, приехавший в Бурьяновку, где заповедник снимает штаб-квартиру у БТФа для своих егерей, директор Храмцов застает только невменяемого Шевченко с местными бичами, бормочущего ему спьяну, чтоб тот не вез его к жене, которая старше его на тринадцать лет и бьет по голове помойным ведром, если он, Шевченко, пропивает зарплату. Василий Сергеевич, его, маленького, берет подмышку, кладет в машину и везет в контору лесничества, в которой живет Делюков с семьей, протрезветь к утру, и уезжает в Центральную контору заповедника в Лазо, с приказом появиться у него в кабинете назавтра. Проходит "завтра", телефон лесничества не отвечает, и Храмцов через день снова приезжает в Соколовку за сто пятьдесят километров, там никого нет, он едет на Бурьяновку, дверь настежь распахнута во двор бараков, замок сбит, стойкий запах многодневной пьянки так и не выветрился. Храмцов застает Шевченко на Лянгуевке в состоянии абстиненции, ничего ему больше не говорит, просто заносит в "уазик" и везет его домой, в Беневское, к жене. Шевченко пропил не только свою зарплату, но и деньги за три месяца моториста с катера заповедника, живущего в Преображении, и зарплату за два месяца Александра Ивановича, хромого, самого старшего из наших егерей с дальнего кордона в бухте Тачин-гоузе.
 
      Валера Делюков старался не попадаться ни пьяным, ни трезвым на глаза директору, нагадил, паршивец. Вся граница Преображенского лесничества со стороны поселка оголена. Единственно кто охраняет ее, это сам Храмцов, разъезжающий на "козле". Он то и застал на дороге в бухту Тасовая браконьера, который выволок убитого оленя на обочину, и проголосовавшего "козлу", "довези", мол, "мужик, до поселка". Из "уазика" вышел высокий "мужик", достал ПМ, пистолетом указал, что бы тот положил ружье в сторону, загрузил оленя и браконьера в машину, и привез все это в контору лесничества в Соколовку, дожидаясь Делюкова с машиной лесничества. Оказалось, что под пьянку, длившуюся с Нового года, продолжившуюся на "Старый новый год", и дальше, Делюков с начальником милиции, прокурором поселка, Файнбергом, со штатными автоматами охотились в заповеднике. Факт браконьерства даже не получил огласки.
      Но все изменилось, лесничим поставили Юваншана из Судзухи, местного таза, уже бывшего в заповеднике лесничим, но проштрафившегося в "долине лесничих" в Беневском в свое время, и ушедшего тогда из заповедника по собственному желанию. Делюков, учившийся, уже скоро десятилетие, заочно в Иркутском лесном институте, проиграл в должности, он остался помощником лесничего у Юваншана, человека с четырьмя классами образования.
      Первым делом Юваншан занялся укреплением границы, были обновлены аншлаги заповедника, вспаханы противопожарные минеральные полосы. Егерей, собрав их вместе, за дополнительные по нарядам деньги, стали возить на очистку заросших просек, что было вовремя, обнищали они перед весной, зарплаты нашей на все советские праздники явно не хватило.
      Если события не закончились и не выяснены отношения между людьми, они продолжаются. Если люди исчерпали себя, а события нет, ищи других людей и обстоятельств, способных вывести события на новый уровень.
 
      Это был красивый мужчина, крупный, высокий, он не походил ничем на своего брата Иваншана, маленького, черного азиата с беззубым ртом пьяницы, потерявшего зубы, словно зацепившись за бутылку. Если бы не широкое лицо, то он со своими черными кучерявыми волосами походил бы на представителя богоизбранного народа, не того народа, о котором вы подумали. Я никогда не видел, чтобы он пил, кроме случая на кордоне острова Петрова.