Биография Бога: Все, что человечество успело узнать

Между богами и остальным мирозданием не существовало онтологического разрыва; все возникло из одного и того же сакрального сырья.

Главы о сотворении мира в Книге Бытия трудно понять, если не знать месопотамскую поэму о сотворении мира, известную по ее первым словам: «Энума Элиш». Начинается она с рассказа об эволюции богов из первичной сакральной материи и последующего создания ими неба и земли, но представляет собой также рефлексию над Месопотамией. Сырье, из которого возникла вселенная, и даже боги, – это мокрая и неопределенная субстанция, очень похожая на илистую почву региона. Первые боги – Тиамат (первозданное Море), Апсу (подземные воды), Мумму («чрево» хаоса) – были нераздельны со стихиями. Им была присуща инертность аборигенного варварства и бесформенность хаоса:

Воды свои воедино мешали,

Тростниковых загонов тогда еще не было,

Когда из богов никого еще не было,

Ничто не названо, судьбой не отмечено…[58]

Однако появились новые боги, каждая новая пара которых была отчетливее предыдущей, и, наконец, Мардук, бог солнца. Мардук был, так сказать, самым развитым из богов. Однако он не мог обустроить мироздание, доколе не одолел в бою Тиамат с ее неповоротливой инертностью. И вот, он стоит на ее тяжелой туше, разрубает ее пополам, чтобы сделать небо и землю, а также сотворяет первого человека, смешивая кровь одного из побежденных богов с щепоткой пыли. После этого торжества боги уже могут выстроить город Вавилон и установить ритуал, при котором мироздание получает структуру, а боги – свои места.

Возвышенное…сотворили

Все уставы назначили, все предначертанья,

Всем богам закрепили места на земле и на небе.[59]

Между богами и остальным мирозданием не существовало онтологического разрыва; все возникло из одного и того же сакрального сырья. Все существа находятся в сходной ситуации, и всем приходится участвовать в вечной битве с разрушительной летаргией хаоса. Аналогичные сказания существовали в соседней Сирии, где Баал, бог бури и жизнетворного дождя, сражался с морским драконом Лотаном (олицетворением хаоса), Йамом (первозданным Морем) и Мотом (богом бесплодия), чтобы установить цивилизованную жизнь.[60] Израильтяне также рассказывали, как их бог Яхве убивал морских чудовищ, чтобы упорядочить мироздание.[61] В Вавилоне поэму «Энума Элиш» пели на четвертый день празднования Новолетия в Эсагиле. Это символически продолжало процесс, начатый Мардуком, и активизировало сакральную энергию. Происходил ритуальный потешный бой и своего рода сатурналии, воссоздававшие беззаконие хаоса. В архаической духовности символическое возвращение к бесформенному изначальному «Ничто» было незаменимо для всякого нового творения.[62] Идти вперед считалось возможным лишь в том случае, если у тебя есть мужество отказаться от неудовлетворительного положения дел, вернуться к богатству истоков и все начать сначала.

* * *

По мере перехода к оседлому образу жизни у людей появлялось больше свободного времени, а с ним – и внимания к внутренней стороне духовности. В авангарде этой тенденции были индийские арии (неизменные пионеры религиозных новшеств). Они сделали революционное открытие, что Брахман – еще и основа человеческой души. Трансцендентное не находится ни снаружи, ни внутри человека: эти две грани неразрывно взаимосвязаны. Впоследствии эта догадка займет важнейшее место в религиозном квесте всех основных традиций.

В ранних Упанишадах, составленных в VII веке до н. э., поиск священного «я» (атман) становится центральным для ведической духовности. Мудрецы Упанишад не просили учеников «уверовать» в это, но проводили их через инициацию, через духовные упражнения, после которых те сами начинали смотреть на мир иначе. Знание обреталось на практике и несло освобождение от страхов и тревог.

На то, как это происходило, дает намек Чхандогья Упанишада. Здесь великий мудрец Уддалака Аруни постепенно наставляет своего сына Шветакету, поручая ему различные задания. В самом знаменитом из этих экспериментов Шветакету кладет на ночь соль в сосуд с водой, а наутро обнаруживает, что соль растворилась, но вода осталась соленой. «Поистине, дорогой, – замечает Уддалака, – вот тонкая [сущность], которую ты не воспринимаешь». Так и с невидимым Брахманом, сущностью и внутренним «я» всего мира. «Ты – одно с Тем, Шветакету!».[63] Как и растворенную соль, Брахмана нельзя видеть, но он присутствует в каждом живом существе. А вот еще одна иллюстрация:

«Принеси сюда плод ньягродхи». – «Вот он, почтенный». – «Разломи его». – «Он разломан, почтенный». – «Что ты видишь в нем?» – «Эти маленькие семена, почтенный». – «Разломай же одно из них». – «Оно разломлено, почтенный». – «Что ты видишь в нем?» – «Ничего, почтенный».

И он сказал ему: «Поистине, дорогой, вот – тонкая [сущность], которую ты не воспринимаешь…»[64]

Брахмана не уловишь, не проанализируешь. У всех вещей одна и та же сущность, но большинство людей не осознают этого. Они воображают себя особыми и уникальными, цепляются за свои индивидуальные особенности (зачастую с большими усилиями и волнениями). Между тем эти уникальные, казалось бы, качества не более постоянны, чем реки, текущие в одно и то же море. Впадая в море, они становятся самим морем. И подобно тому, как они не знают там [о себе]: «Я – эта [река]. Я – та [река]», так же точно, дорогой, и все эти существа, придя из Сущего, не знают, что они пришли из Сущего. Кем они ни бывают здесь – тигром, или львом, или волком, или кабаном, или червем, или крылатым насекомым, или слепнем, или мошкой, – тем они и становятся [вновь].

Все они сливаются с Брахманом. Цепляться же за земное «я» – самообман, неизбежно ведущий к страданиям, разочарованиям и иллюзиям. Спастись от этого человек может лишь через глубокое освобождающее познание того, что Брахман есть его атман, самое подлинное в нем.[65]

Если человек отказывается от нервного желания продвигать себя, принижать других, кичиться собственными уникальными и особыми качествами, расталкивать всех локтями, он обретает удивительный мир.

Мудрецы Упанишад одними из первых сформулировали и другой из универсальных принципов религии (затронутый уже в мифе о Пуруше). Религиозные истины постигаются лишь тогда, когда мы готовы избавиться от эгоизма, корысти и поглощенности собой, которые неизбежно присущи нашим мыслям и поступкам, которые причиняют нам множество страданий. Впоследствии греки назовут этот процесс словом «кеносис» («опустошение»). Если человек отказывается от нервного желания продвигать себя, принижать других, кичиться собственными уникальными и особыми качествами, расталкивать всех локтями, он обретает удивительный мир. Древнейшие Упанишады были созданы в эпоху, когда арийские общины находились на ранних стадиях урбанизации; «логос» давал им возможность контролировать окружающую среду. Однако мудрецы напоминали им, что есть и другие вещи – старость, болезнь и смерть – которые они не в силах контролировать. Есть вещи – в частности, их глубинное «я» – которые они не в силах охватить умом. Когда в результате тщательно продуманных духовных упражнений люди учились не только принимать это незнание, но и открываться ему, они обретали чувство освобождения.

Мудрецы исследовали тайны человеческой психики с удивительным знанием дела. Они обнаружили бессознательное задолго до Фрейда. Однако атман, глубинная составляющая личности, ускользал от них. Поскольку он был идентичен с Брахманом, он не поддавался дефиниции. Атман не имеет отношения к обычным состояниям души и ума и ничто не напоминает в нашем обычном опыте. О нем можно говорить лишь в отрицательных категориях. Как объяснял Яджнявалкья, мудрец VII века до н. э., «он, этот Атман, [определяется так]: «Не [это], не [это]».[66]

Ты не можешь видеть видящего видения, не можешь слышать слышащего слушания, не можешь мыслить о мыслящем мышления, не можешь знать о знающем знания. Это – твой Атман внутри всего.[67]

Как и брахмодья, любой разговор об атмане в Упанишадах заканчивался молчанием, благоговейным признанием, что о высшей реальности не скажешь словами.

Подлинный религиозный дискурс не может приводить к ясной, четкой и эмпирически доказуемой истине. Подобно Брахману, атман «неуловим». Определение можно дать лишь тому, что видишь отличным от себя самого. «Но когда Все [Брахман] для него стало Атманом, то как и кого сможет он видеть…как и о ком сможет он мыслить?»[68] Однако если человек осознает, что его подлинное «я» идентично с Брахманом, он постигает, что оно «выходит за пределы голода, жажды, печали, заблуждения, старости, смерти».[69] К таким вещам не приходят через рациональную логику. Необходимо выйти за рамки обыденного, приземленного мышления, а это, подобно любому искусству и навыку, требует долгого и упорного труда.

Одной из основных практик, помогавших отказаться от зацикленности на своем «я», была йога.[70] В отличие от современной западной йоги, это не гимнастика, а систематический слом инстинктов и стереотипов. В умственном плане она была весьма требовательной, а в физическом, поначалу, болезненной. Йогину приходилось делать очень трудные вещи: скажем, сидеть столь неподвижно, что видом он более походил на растение или статую, чем на человека. Он контролировал дыхание – одна из самых непроизвольных наших физических функций, – пока не обретал способности дышать очень редко. Он научался успокаивать мысли и часами удерживать внимание на чем-то одном. В случае упорства ему удавалось выйти за рамки повседневного сознания и избавиться от «ячества».

До наших дней йоги совершают эти упражнения и добиваются спокойствия, гармонии и невозмутимости. Это сопоставимо с воздействием музыки. Появляется чувство радости и более широких горизонтов, причем йоги считают его абсолютно естественным, доступным всякому, у кого есть способности и кто старается. Когда «я» исчезает, самые заурядные вещи обнаруживают совершенно неожиданные качества, поскольку больше не рассматриваются сквозь искажающий фильтр эгоистических желаний и потребностей. Медитируя над учениями гуру, йог не воспринимает их сугубо как набор информации, но переживает на опыте: знания усваиваются напрямую, а не через логический процесс, и становятся частью внутреннего мира.[71]

Однако было у йоги и этическое измерение. Начинающему не позволяли приступать к йогическим упражнениям, доколе он не завершил интенсивную нравственную программу. Основным требованием был принцип ахимсы («ненасилия»). Ненасилие понималось широко: запрещалось даже прихлопнуть комара, сделать обидный жест и сказать недоброе слово. Необходимо было соблюдать приветливость со всеми, даже с самыми малосимпатичными монахами в общине. Лишь когда гуру убеждался, что такое поведение стало естественным для ученика, он разрешал ему усесться в йогическую позу. Значительная часть агрессии, обиды, враждебности и гнева, омрачающие спокойствие нашего ума, являются следствием упрямого эгоизма. Однако, когда начинающий йог научался быть самоотверженным и спокойным, он испытывал, по свидетельству текстов, неописуемую радость.[72]

Одной из основных практик, помогавших отказаться от зацикленности на своем «я», была йога. В отличие от современной западной йоги, это не гимнастика, а систематический слом инстинктов и стереотипов.

Йогический опыт подтолкнул мудрецов выдумать новый миф о сотворении. Сначала был лишь Человек.

Он оглянулся вокруг и не увидел никого кроме себя. И прежде всего он произнес: «Я есмь». Так возникло имя «Я»…Он боялся.

Он боялся, поскольку мы инстинктивно чувствуем, что должны защищать свое хрупкое «я» от всяких угроз.

И он подумал: «Ведь нет ничего кроме меня, – чего же я боюсь?» И тогда боязнь его прошла, ибо чего ему было бояться?

Однако он был одинок.

Он захотел второго. Он стал таким, как женщина и мужчина, соединенные в объятиях. Он разделил сам себя на две части. Тогда произошли супруг и супруга.

Вместе они произвели на свет все, «вплоть до муравьев». И Человек осознал, что, хотя он больше не одинок, бояться все равно нечего. Разве он не тождествен с Брахманом, со Всем? Он един со всем, что создал. В каком-то смысле он – свое собственное творение.[73] Он даже сотворил богов, которые являются частью его самого.[74]

Примечания

1

Sloek, Devotional Language, 53—96.

2

О роли мифологии я подробнее говорю в своей книге A Short History of Myth (Edinburgh, 2005).

3

Eliade, Patterns of Comparative Religion, 453—455.

4

Campbell, The Hero with a Thousand Faces.

5

Sloek, Devotional Language, 75—76.

6

Чжуан-цзы 17.3. [Здесь и далее цит. по пер. Л.Д.Позднеевой. – Прим. пер.]

7

Ibid.

8

Denys Turner, Faith, Reason and the Existence of God, 108—115.

9

Steiner, Real Presences, 217.

10

Steiner, Language and Silence, 58—59.

11

Steiner, Real Presences, 217.

12

Steiner, Language and Silence, 59.

13

Подробнее об этом я говорю в своей книге The Battle for God: A History of Fundamentalism (London & New York, 2000); также глава 12 содержит более детальное обсуждение фундаментализма.

14

Campbell, Primitive Mythology, 305; The Power of Myth (with Bill Moyers), 79.

15

Leroi-Gourhan, Treasures of Pre – historic Art, 112. Это исключает гипотезу, согласно которой эти рисунки – всего лишь одна из форм охотничьей магии.

16

Ibid., 118.

17

John E. Pfeiffer, The Creative Explosion (New York, 1982), viii.

18

Leroi-Gourhan, Les religions de la prehistoire, 83—84; Eliade, A History of Religious Ideas, I, 16.

19

Campbell, Historical Atlas of World Mythologies, Vol. I, Part I, 58.

20

Ibid., 65.

21

Leo Frobenius, Kulturgeschichte Africas (Zurich, 1933), 131—132; Campbell, Primitive Mythology, 300.

22

Eliade, A History of Religious Ideas, I, 24.

23

Campbell, Power of Myth, 85—87.

24

Ibid., 72—79; Campbell, Historical Atlas, I, 1, 48—49; Eliade, A History of Religious Ideas, I, 7–8.

25

Burkert, Homo Necans, 16—22.

26

Burkert, Structure and History in Greek Mythology and Ritual, 54—56; Homo Necans, 42—45.

27

Campbell, Historical Atlas, I, 2, xiii.

28

Ibid., I, 1, 93.

29

Campbell, Primitive Mythology, 66.

30

Eliade, The Myth of the Eternal Return or Cosmos and History, 1–34.

31

Huston Smith, The World ’ s Religions, rev. ed. (New York, 1991), 367.

32

Eliade, A History of Religious Ideas, I, 17.

33

Eliade, Birth and Rebirth; Myths, Dreams and Mysteries, 194—226; Campbell, Power of Myth, 81—85.

34

Eliade, Myths, Dreams and Mysteries, 225.

35

Herbert Kuhn, Auf den Spuren des Eiszeitmenschen (Wiesbaden, 1953), 88—89; trans. Campbell, Primitive Mythology, 307—308.

36

Breuil, Four Hundred Centuries of Cave Art, 170—171.

37

Campbell, Primitive Mythology, 311.

38

Burkert, Homo Necans, 27—34.

39

Eliade, Patterns of Comparative Religion, 331—343.

40

Alexander Marshack, “Lunar Notations on Upper Palaeolithic Remains,” Scientia, 146; 1984.

41

Eliade, Patterns of Comparative Religion, 146—185.

42

Burkert, Homo Necans, 78—82.

43

Eliade, Patterns of Comparative Religion, 1–124, 216—239.

44

Mary Boyce, Zoroastrians: Their Religious Beliefs and Practices, 2nd ed. (London & New York, 2001), 2; Peter Clark, Zoroastrians: An Introduction to an Ancient Faith (Brighton & Portland., Ore., 1998), 18.

45

Mary Boyce, Zoroastrians, 9–11.

46

Jan Gonda, Change and Continuity in Indian Religion (The Hague, 1965), 200; Louis Renou, “Sur la notion de brahman,” Journal asiatique, 237; 1949.

47

Louis Renou, Religions of Ancient India (London, 1953), 10, 16—18; Michael Witzel, “Vedas and Upanishads,” in Gavin Flood, ed., The Blackwell Companion to Hinduism (Oxford, 2003), 70—71.

48

J.C. Heesterman, The Inner Conflict of Tradition: Essays in Indian Ritual, Kingship and Society (Chicago & London, 1985), 70—72, 126.

49

Чжуан-цзы 6.29—31.

50

Mark S. Smith, The Origins of Biblical Monotheism, 41—79.

51

Eliade, Patterns of Comparative Religion, 367—388; The Sacred and the Profane, 50—54, 64; Image and Symbols, 37—56.

52

Eliade, Patterns of Comparative Religion, 38—63; Myths, Dreams and Mysteries, 172—178; Wilhelm Schmidt, The Origin of the Idea of God (New York, 1912) passim.

53

Eliade, The Sacred and the Profane, 120—125.

54

Ригведа 10.129.

55

Ibid., 10.90.

56

Gwendolyn Leick, Mesopotamia: The Invention of the City (London, 2001), 268.

57

Thorkild Jacobsen, “The Cosmos as State,” in H. & H.A. Frankfort, eds., The Intellectual Adventure of Ancient Man, An Essay on the Speculative Thought in the Ancient Near East (Chicago, 1946), 186—197.

58

Энума Элиш 1.1. [Здесь и далее цит. по пер. В.К.Афанасьевой. – Прим. пер.]

59

Ibid., 6.19.

60

E.O.James, The Ancient Gods (London, 1960), 87—90.

61

Пс 89:10—13; 93:1–4; Ис 27:1; Иов 7:12; 9:8; 26:12; 38:7.

62

Eliade, Myths, Dreams and Mysteries, 80—81.

63

Чхандогья Упанишада 6:13. [Здесь и далее цит. по пер. А.Я.Сыркина. – Прим. пер.]

64

Ibid., 6:11—12.

65

Ibid., 6:10.

66

Брихадараньяка Упанишада 4.5.15. [Здесь и далее цит. по пер. А.Я.Сырки-на. – Прим. пер.]

67

Ibid., 3.4.

68

Ibid., 4.5.13—15.

69

Ibid., 3.5.1.

70

Eliade, Yoga, Immortality and Freedom.

71

Отметим, что к духовности Упанишад, как и впоследствии к буддийской практике, были причастны не только мужчины, но и женщины.

72

Патанджали, Йога-сутра 2.42; см. Eliade, Yoga, Immortality and Freedom, 52.

73

Брихадараньяка Упанишада 1.4.1–5.

74

Ibid., 1.4.6.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.