- Да.
      - Место, в таком случае, не из плохих. МИД - он везде МИД!
      - Но наше мацони помогает почкам, когда печень не раздувается, негромко сказал Ашир, глядя не на Самохина, а на буфетчицу. - Верно говорю, Роза-джан?
      - Любое лекарство так, - сказала буфетчица, утаивая улыбку в морщинах у губ. - Сердитая душа не излечивается. - Она поклонилась мужчинам и направилась к своей стойке, плавно ступая и раскачиваясь, зная, что еще не старуха и что мужчины смотрят ей вслед.
      - Но и сегодня кое-что еще значу, - упрямо набычил шею Посланник.
      - Никто в этом не сомневается, раз вы остановились в "Юбилейной", миролюбиво сказал Ашир. - Тут только для избранных.
      - Да, да, именно так, молодой человек, стало быть, заслужил, имею право. Кстати, с кем имею честь?
      - Да какая уж честь. Ашир... Местный житель... Вот, познакомились, угощает товарищ Знаменский.
      - Да, да, превратности судьбы, понимаю. Ну, а я переброшен на иностранный туризм. Слыхали? Учрежден такой комитет. Весьма нешуточное дело, если вдуматься. Государственный комитет СССР по иностранному туризму. Наш председатель в ранге министра. Наша главная задача - показать страну всему миру. Усекли, молодые люди? Ростислав Юрьевич, вам-то понятно, сколь важна эта работа. Лицо страны показываем.
      - Именно, именно! - внезапно очень заинтересовавшись, горячо закивал Ашир. - А разве мало интересного в нашей Туркмении? Вы только в Байрам-Али побывали, Александр Григорьевич?
      - Ну, еще в Мары. Возили на экскурсию по земле древнего Мерва, показывали развалины средневекового мавзолея султана Саджара. Впечатляет. Вы думаете, я в Байрам-Али только лечиться ездил? Вот именно, выяснял, а нельзя ли сюда наших туристов направлять.
      - Мало! - горячо сказал Ашир.
      - Что - мало? Мало где побывал? Я еще согласился на Марыйскую ГРЭС съездить, хотя и не люблю индустрию с черным над собой небом.
      - Мало! - еще азартнее сказал Ашир. - Побывать в Туркмении и ничего не увидеть... Ай-ай, нехорошо! Заведовать иностранным туризмом и проскочить через такую страну... Вай-вай, нехорошо! Ну, хотя бы Красноводск... Небит-Даг... Кара-Кала...
      - Если по вашей Туркмении путешествовать, месяца не хватит.
      - Года, дорогой, года! Но я вам только два-три места назвал, которые вам и для дела нужны, и для тела. Для вас, для вас с вашим нефритом.
      - У меня нет нефрита, с чего вы взяли?! Предрасположение всего лишь.
      - Для вашего предрасположения, согласен. Ведь Красноводск - про это мало кто знает! - еще целебнее имеет климат, чем Байрам-Али. Да, да, зной и море. Не просто море, а знойное море. А Небит-Даг? Пустыня! Зной! Целебный зной для вас! А Кара-Кала? Ведь это же сухие субтропики! Сухие! Вы понимаете, что это означает для ваших почек? Я уж не говорю, что это родина нашего великого Махтумкули! Побывать в Туркмении и не быть в нашем Михайловском?! Ай-ай, как нехорошо!
      - Что с тобой, Ашир? - попытался унять его Знаменский. - Ты прямо как на базаре торгуешь красотами своей Туркмении.
      - Почему торгую?! Добрый совет даю! Мацони и в Ашхабаде есть, это так, но от мацони маленькая польза. А от верблюжьего чала вы бы просто на десять лет помолодели, Александр Григорьевич! Пили чал? Нет! Эх, тогда совсем не были в Туркмении! Чал - это чудо! Он все смывает, все промывает и через поры выходит. Только через поры. Это же напиток чабанов, караванщиков. Это же из верблюжьего молока делается! Совсем нежирный, совсем будто прозрачный напиток, но - чудо творит!
      - Так, так, так, чал?! - заинтересовался Самохин. - Я слышал о нем, мне говорили. Надо попробовать. В Ашхабаде на базаре он есть?
      - Есть, привозят иногда. Но разве это чал?! Он должен быть свежим. Его нельзя далеко везти, он как ваш сибирский омуль, как алма-атинский апорт. Он теряет в пути свои целебные свойства. А где его родина? Где стада верблюдов прямо на шоссе выходят? А вот по дороге из Красноводска в Кара-Кала. Там, только там, дорогой Александр Григорьевич, у чабанов, в любом селении можете получить вы этот чудодейственный напиток в первозданном виде. Воздух! Зной! Море и пустыня лоб в лоб! И чал! Я не шучу, вот ваше место на земле после всех этих ваших банкетных копченостей. С неделю попьете чал, подышите воздухом прикаспийским - и забудете про свои почки! Я не шучу! Роза-джан, ты все знаешь, я правду говорю?!
      - Чал от многого лечит, - отозвалась буфетчица. - А воздух там сухой, это так. Но очень уж жарко... И воды не достать, чтобы руки даже вымыть... Не знаю...
      - Вот и хорошо, что жарко! Нам это и нужно! Мало воды? Есть, теперь есть вода. По трубам от Каракумского канала туда воду подвели. Ты отстала от жизни, Роза-джан!
      - До Красноводска еще не довели, но до Небит-Дага, верно, довели, сказала буфетчица. - Я не отстала от жизни, Ашир Атаевич.
      - Хорошо, согласен, ты не отстала от жизни! Но в Красноводске есть великолепный опреснитель. В гостинице, особенно в "люксах", всегда есть вода. Я там жил, я знаю. А какой у Красноводской ТЭЦ замечательный пансионат на берегу Каспия - ты про это знаешь? Там один старый армянин сказку сотворил! Весь берег из роз! Виноградники! Гранатовые рощи! Пляж! Теплое море! И нет туристов! Они просто не знают, что существует этот рай! Обидно!
      - Да, заманчиво, заманчиво излагаете, молодой человек, - сказал Самохин. - Вы с кем там в доле? Почему вам так нужно, чтобы я туда поехал?
      - Вот! - воздел руки Ашир. - О век двадцатый, сомневающийся! С кем я в доле? Какая мне выгода? Ну, есть, есть выгода, согласен.
      - Ага! - обрадовался Самохин. - Излагайте, раз заманиваете.
      - Ну, во-первых, отрядили бы с вами нашего Ростика, - стал загибать пальцы Ашир. - А ему надо нашу страну посмотреть, если уж он сюда приехал работать. Раз. Ну, во-вторых, этот армянин, что создал пансионат на пустынном берегу, давно нуждается в поддержке, в рекламе, а он мой друг. Два. Ну, а в-третьих, дорогой товарищ, а что, если я хочу, чтобы вы поправились? Я для вас хорошее сделал, вы для меня что-нибудь сделаете. Вот мои выгоды.
      - И все?
      - Мало этого?
      - Ну, я так думаю, еще какое-нибудь порученьице у вас для Ростислава Юрьевича найдется. Угадал? Отвезти что-нибудь, привезти что-нибудь. Угадал? Там икра в Красноводске, так думаю, еще бывает. Угадал? Икра?
      - Да, опытный, опытный вы человек, товарищ Посланник! - Ашир даже головой покрутил, восхищаясь. - Горячо, горячо... Там и барашки есть, шкурки. Но вы не о моей пользе думайте, вы о своей пользе думайте. Там чал! С большой буквы произношу: Чал! Там сухой воздух! Для кого Байрам-Али, а для кого - Красноводск или Кара-Кала. Свой для каждого микроклимат, отыскать только надо. Рискнете? Рискните, советую! Слетайте на недельку. И по службе вам зачтется. Ну, и Ростик с вами нашу Туркмению поглядит. Согласен, Ростик?
      - Там выкупаться можно будет?
      - Замечательное море! Замечательный пляж! И никого, почти никого! Это тебе не Ялта, где как на тюленьем лежбище! Завидую, просто завидую!
      - Вот бы и слетали, - сказал Самохин, полный недоверия, но уже и охваченный тем азартом, который всегда готов вспыхнуть в больном человеке, заслышавшем о целебной какой-нибудь травке, о целебном вот воздухе или чале этом, действительно целебном, он и раньше слышал, напитке.
      - А на какие шиши? А кто меня пошлет? Кто пустит? Туда, в Кара-Калу, пропуск нужен. Граница с Ираном. Нет, мне туда дорога закрыта. А куда она мне открыта? - Ашир будто рукой смахнул с себя все оживление, вдруг поник, отрешился, отгородился, смолк.
      - А что, а что - и слетаем! - сказал, оживляясь, теперь он загорелся, Самохин. - Слетаем, Ростислав Юрьевич? На недельку? Я договорюсь, вас со мной пошлют. Конторы-то у нас родственные.
      - Я не против, - сказал Знаменский. - Хоть служба пойдет.
      - А в Москве вас всячески отрекомендую, что помогли. Тестю вашему отзвоню. А?! Чем не чал?! Пейте, пейте, молодые люди! - Самохин разлил шампанское по стаканам. - Чал... Да... Надо попробовать... Ну, а пока я с вами мацони чокнусь. Глотну глоточек, Ашир Атаевич, за вашу идею, стало быть! За добрый совет!
      - Вот и хорошо, - не поднял головы Ашир. Но руку протянул, взял, обхватил тонкими пальцами стакан, стиснул, дрогнула рука, расплескивая шампанское.
      14
      Ничего не случилось, разговор этот вроде бы ни к чему не обязывал, был не слишком серьезным, напоминал обычный застольный треп, но Знаменский почувствовал, что его опять повели. Всю жизнь так, сколько себя помнит, с детства еще, когда брали за ручку, чтобы отвести в школу. Он привык. Он давался чьим-то рукам, чьей-то воле. Будто бы решал сам, но и не сам. Его наставляли, ему подсказывали, его вели. Ничего плохого ему не делали. Напротив, напротив. Все шло и даже катилось, как по маслу. В гору шел, только в гору. И помогавшие, ведшие его, облегчали ему восхождение. Он привык. И он был им всем благодарен, должен был быть благодарен, - они желали ему добра. Он такой уродился, что ли, что все желали ему добра. А когда споткнулся, то тут он сам виноват, вот уж тут он сам виноват. Самостоятельность проявил? Увлекся? Забылся? Ну вот...
      Они быстро допили шампанское и расстались. Но на прощание Самохин посулил, что завтра же побывает в МИДе, что обо всем договорится, а там и в путь.
      - До Красноводска как лучше всего? - спросил он Ашира.
      - Только воздухом. Час пути.
      - А потом?
      - Можно на машине, можно и на вертолете, если уважут Посланника. Вы им объясните там, что для целей иностранного туризма, скажите, что...
      - Найду, найду что сказать! - посуровел Самохин. - Учить меня не следует. Ростислав Юрьевич, до завтра! Утречком, покуда эта печь не слишком разгорелась, все и обделаем. - И удалился, важно переступая по лестнице, издали сановный, самонадеянный.
      Знаменский подошел к стойке, улыбнулся сочувственно буфетчице, разглядывая конфетные коробки, столь красочно ныне потеснившие бутылочную рать.
      - Что она у тебя пьет, Ашир? - оглянулся он.
      - Ничего или всё. Бери, что есть. Не думаю, чтобы она к нам подсела.
      - А ничего и нет кроме шампанского, - сказала буфетчица, радостно откликаясь на улыбку Знаменского. - Не пойму, а вы кто? Ну, видела я вас! По телеку?
      - Возможно. Мелькал иногда. Отмелькался. Роза-джан, соберите нам что-нибудь выпить и закусить на одну даму и троих мужчин, - сказал Знаменский и стал добывать из тесного брючного кармана слипшиеся четвертные. - Сойдет и шампанское. Пьет же наше шампанское из Крыма аж сама английская королева. Ящиками ей шлем.
      - Особенно-то деньгами не бросайся, - сказал Ашир, подходя к стойке. Он был какой-то озябший, поник совсем, будто застольный этот треп действительно был серьезен и даже истомил его.
      - Думаешь, этот Самохин клюнул на твое предложение? - спросил Знаменский.
      - Полетите, полетите.
      - У тебя действительно есть какое-то для меня поручение?
      Ашир не ответил. Глянул только быстро и не ответил.
      Вернулась из подсобки Роза-джан, неся в вытянутых руках картонный ящик.
      - Сколько с нас? - спросил Ашир.
      - Да что вы, Ашир Атаевич?!
      - Э, нет, дорогая.
      - Вы столько для меня сделали... До самой смерти не забуду...
      - Так не пойдет, Роза Халимовна. Я не для того тебе столько сделал, чтобы ты по старой дорожке опять пошла. - Злым стало у него лицо. - Почему столько золота на тебе? Откуда?
      - Ах, Ашир Атаевич! Ах, какой ты! - Она любовалась им, в его злые глаза заглядывая с любовью. - Вот какой ты! Спасибо, что ты есть! А золото, что золото? Разве ты не знаешь, что старые татарки все драгоценности, что от матери, от бабушки сбереглись, носят на себе? Чтобы не отобрали. Ты знаешь. И у туркменок так. А дома у меня палас дырявый и топчан из неструганых досок. Ты же знаешь...
      - Зайду, проверю, - чуть смягчился Ашир. - Слово даю, проверю.
      - Ой, заходи! Я тебе ноги у порога вымою! Как отцу родному...
      - Ну, ну...
      Ящик понес Ашир, не дал его Знаменскому.
      - Выпачкаешься, - сказал.
      Они шли по тихой улочке, по которой вчера проезжал Знаменский на машине, и улочка открывалась ему по-новому. Глаза невольно выискивали, чему бы тут порадоваться, - ведь ему теперь жить в этих местах. Они прошли мимо школы, большого здания с большими окнами, забранными в решетчатые из бетона узоры по первому этажу. Архитектор полагал, что узоры эти из бетона украсят его школу. Так, наверное, на рисунке и получалось, но встал дом, но грянуло солнце, но налетели из пустыни ветры с колкой пылью, дожди со снегом пролились зимой, и бетонные цветы-узоры угасли, запылились, краска сошла с них, всякий сор забился в прорези и извивы, и замыслы архитектора, его мечты на бумаге, погребла реальность бытия.
      Но зато, когда свернули за угол, где школьный двор открылся и где полно было ребятишек, собравшихся здесь летом, чтобы ехать в пионерский лагерь, замысел другого архитектора восхитил Знаменского. Это были мальчики и девочки из младших классов, тут, на школьном дворе, резвилась человеческая молодь. Уже были поданы автобусы, мамы и бабушки уже скликали ребят, но дети играли. Девочки были в длинных национальных платьях, тюльпанами разбегались они по двору, мальчики, хоть и в форменных костюмчиках, как-то так приспособили к себе эту форму, что казались не школьниками, а маленькими джигитами, они и прыгали тут, и скакали, будто сидели на лошадях, их главной игрой тут было перепрыгивание через довольно высокую металлическую ограду туда-назад, туда-назад. Толстая труба ограды была отполирована их телами. Прыжки иные были просто рискованными. Но смотрели на джигитов девочки, перебегая стайками, замирая и дивясь, и надо было рисковать. И мальчики рисковали, чуть ли не цирковые выделывая номера. И вот тут вот и ожили серые стены школы, тут архитектор удивительную явил свою талантливость. Тут и небо было на месте, хоть и палило неистово, тут и горы близкие были очень нужны, уместны, тут и эта площадка, залитая асфальтом, не казалась унылой, а цвела тюльпанами, тут даже обыкновенная труба ограды, над которой метались ловкие тела, не казалась трубой, а была барьером ловкости и мужества. Вот такую школу и запомнят до конца дней своих эти ребятишки, мужать будут, стареть будут, а в глазах их удержится этот двор, это небо, горы, эти милые стены, а в памяти сбережется, что были ловки, смелы, не слышали своего тела, что будто летали они, умели летать. Да, иной тут работал архитектор, иными располагал и материалами, от железной трубы до снежной вершины и знойного неба.
      Знаменский обрадовался этому школьному двору, столь близкому от его нового дома. У него не было детей, Лена не хотела обременять себя. А он и не задумывался, нужен ли ему ребенок, мелькали дни, некогда было о чем-то таком, извечном, подумать. Но к ребятишкам тянуло. Где бы ни очутился, всегда заглядывался на таких вот, как они, мелькавших и скакавших. Теперь он сможет иногда бывать здесь, место было из радостных и для глаз, и для души.
      Вдали открылась та улочка, на которой стоял дом Дим Димыча, его теперь обиталище. Там совсем было тихо, дувалы тянулись вровень с кровлями, кроны тополей, сходясь в вышине, выстлали по улочке густую тень, арычная вода позванивала, шла быстро. Вступая сюда, человек вступал в тишину и благодать. И он теперь жил тут. На всех почти дверцах, врезанных в дувалы, в крепостную их толщу, висели бумажки, на которых коряво было начертано: "Квартиры нет". Здесь не сдавали комнат, здесь жили для себя, потаенно, своим миром. А ему вот сдали. Он шел сейчас домой, к себе. Но на этом "к себе" мысль упиралась как бы в стену, в толстый, из вязкого самана дувал. Куда - к себе? Кто там его ждет? И сам ли шел? Вчера его сюда привезли, сегодня его сюда повели. Он вдруг спросил у Ашира, приостановившись:
      - О каких эта Роза-джан взятках говорила? Тебя что же, уволили за взятки, Ашир?
      И Ашир приостановился.
      - Что ж, давай поговорим, - сказал он устало. - Да, считается, что я уволен из прокуратуры за взятки. Почти никто в это не верит, но факт получения мною денег, так сказать, зафиксирован. Не совсем, конечно. Иначе бы я сидел. Почему никто не верит? Тут я не прав. Кто захотел, тот поверил. Нашли в моем служебном сейфе пачку денег, толстую пачку, происхождения которой я не смог объяснить. Подсунули? Но ключ был только у меня. Он был, правда, когда-то и в других руках, у моего предшественника. Но когда это было? Мне надо было сменить замок, но мой предшественник был моим другом. Словом, не совсем убийственный факт, но достаточно убивающий, чтобы можно было прогнать, запятнать, уволить - вот оно, это слово! - за несоответствие! И это еще милосердно! - Ашир не заметил, что перешел на крик. - И это еще спасибо мне надо говорить! Пожалели, с учетом былых заслуг!
      - Я не верю, чтобы ты мог взять взятку, - сказал Знаменский. - Ну, не верю. И эта Роза-джан так говорила... А она из бывалых. Подсунули? А кому это нужно было, Ашир?
      - Вот! - Ашир вдруг затравленным движением огляделся по сторонам, сникая, сводя голос на шепот. - Вот... Я это и должен установить, дорогой товарищ... - И опять он непонятно себя повел: дурашливо взмахнул руками, плечи как-то свел-передернул, как-то жалко-беспечно, ухмылочкой пьяноватой развел губы, скалясь, будто радуясь. - Но я вот пью-гуляю, горе запиваю! В Ленинграде долго жил, совсем русским стал! Меня обидели, прогнали - я пью! "Бродяга я!.." - затянул он резко и фальшивя. Он встряхнул ящик, там зазвенели бутылки. - Вот сейчас добавим! Такие дела!
      - Ашир, тут же никого нет вокруг, - близко подошел к нему Знаменский.
      - Думаешь? Идем, идем, не оглядывайся... - Ашир, не разжимая губ, заговорил, едва расслышал его слова Знаменский: - Не оглядывайся, говорю... И чему вас учили, дипломатов?.. Ты кем был, разведчиком?
      - Журналистом, Ашир. Понагляделся ты, смотрю, детективов.
      - Ну, ну... А вербовали тебя всерьез или тоже по-киношному?
      - Теперь начинаю понимать, что всерьез.
      - Начинаешь понимать... В этом все дело! Понять! Самому! Нас учили дознаваться истины. Отлично! Это когда ты следователь по чужим делам. А когда самого воткнули? - Ашир лихорадочно произносил слова, но все время прислеживал за ними, чтобы не вырвалось бы какое в звук, не сорвалось бы на волю, для чужих ушей. И он все время озирался, хотя на улочке ну никого не было, ну ни единой души. Допекли человека! Теней от деревьев стал страшиться.
      - Что ты, Ашир, никого же тут нет, - сказал Знаменский, тоже повнимательней оглядевшись.
      - Никого, я вижу, - согласился Ашир. - Никого! А знаешь, какие у нас тут дела недавно отшумели? У нас тут министр юстиции дважды стрелялся - в этой тишине.
      - Попал, наконец?
      - Не шути про такое! Попал! Думаю, помогли старому человеку... Вот такие дела, а вокруг - никого. Смели половину судей, селем прошлись по МВД, по прокуратуре, а вокруг - никого.
      - Когда такой идет разгон, часто достается и невиновным. Это твой случай. Разберутся...
      - Другой у меня случай. Другой! Противоположный!
      - Ты чего-то недоговариваешь.
      - Еще договорю. Теперь уж придется. Пришли! - Ашир остановился у двери перед домом Дим Димыча, ладонью медленно провел по лицу. И удалось ему, стерла ладонь его лихорадку, успокоенным сделалось лицо, приветливым даже, приготавливающимся для чего-то доброго, радостного.
      Он толкнул дверь, она легко отворилась, разом открыв глазам дворик перед крыльцом, мир этот мирный со сливовым в фиолетовых плодах деревом, с виноградными лозами, с близкими вдали коричневыми горами. И тот же столик стоял, уйдя ножками в берега поливных канавок, и те же дары земли сошлись на нем, такой сотворив натюрморт, какой не дано бы было написать и великому мастеру, и тот же Дим Димыч тут был, мелькала за деревьями его сутуловатая, деятельная спина, и Светлана Андреевна как раз появилась на ступенях дома, по-домашнему одетая, совсем в простеньком платье и очень, кажется, красивая. Все, о чем уже знали глаза, что и ожидалось, чего и хотелось. Но жило в этой картине и нежданное. У стола, прямо, большеглазо глядя на входящих, стоял мальчик лет десяти. Он был разительно похож на мать, на эту женщину на ступенях дома. Он был очень серьезный какой-то, совсем не такой, как те мальчишки, что прыгали возле школы, джигитуя и хохоча. У него был взрослый взгляд. Он был, как нестеровский Отрок, так же серьезен, задумчив. Показалось Знаменскому, что за отворившейся дверью открылась ему картина на какой-то библейский сюжет, с виноградными лозами на переднем плане и горными вершинами на заднем. А в центре - этот мальчик, большеглазо застывший.
      - Чего уставился? Входи! - сказал Ашир и первый переступил порог, весело встряхнув ящик, чтобы зазвенели бутылки. - Светлана-джан-Андреевна, принимай гостей!
      Знаменский тоже переступил порог. Дверь за ним притворилась, мир замкнулся на этом дворе, на увиденной им картине. И здесь не просто было, здесь ощущалось какое-то напряжение.
      - Здравствуйте, Ростислав Юрьевич, - сказала Светлана. - А это мой сын. - Она сошла с крыльца, подошла к мальчику, коснулась рукой его плеча, наклонилась к нему - и два родных лица подтвердили друг друга. - Дима, вот этот человек, который облетел и объездил весь мир.
      Сказав это, она так же серьезно, как сын, посмотрела на Знаменского, зрачки у нее напряглись, она будто ждала чего-то, что тревожило ее, даже угнетало, хотя бестревожны были ее слова, обыкновенны, а мальчик был пригож, ну, серьезен, но пригож, им можно было только гордиться.
      Но откуда-то, сперва не понял он откуда, звук протянулся, вымучился звук, будто невнятное кто-то произнес слово, вымучил слово, понять которое было нельзя. Откуда этот странный звук? У мальчика шевелились губы, трудно, смято. Так это он произнес, выдавил слово? И еще такое же... Он был немым!
      - Да, да, у Димы затрудненная речь, - сказала Светлана, быстро закивав, как кивают, когда подтверждают нечто само собой разумеющееся, короткой улыбкой сопроводив свои слова, как улыбаются, когда хотят убедить, что ничего особенно печального, непоправимого не произошло. - С ним занимается замечательный логопед. И он обещает... Он уверен... У Димы всего лишь логопатия, речевая недостаточность, а слух у него замечательный. Но, представьте, не желает учиться музыке, все интересы его сосредоточились на географии, на путешествиях, на истории. Я нарекла его Димой в честь нашего Дмитрия Дмитриевича, но я просто подумать тогда не могла, что с именем передастся ему и профессия крестного. Вот ведь как бывает!
      Она говорила, говорила, совсем иная лицом, чем та, вчерашняя, строгая и сердитоглазая, высокомерная даже, какими умеют показать себя женщины, зная себе цену, читая и презирая эти мужские взгляды, столь наскучившие, столь голые, умея показать свое пренебрежение, свою холодность и высокомерность в миг всего кратчайший, когда проходят мимо, как прошла она мимо вчера. А сейчас совсем иным было ее лицо, оно измучилось от всех этих слов, произносимых - вон как?! - чуть-чуть с запинкой, будто и она сама была не чужда речевой недостаточности, всего чуть-чуточной этой помехе в жизни. А вчера, те несколько слов, которые она произнесла, сухо сообщая, что идет на дежурство, были произнесены без запинки.
      Мальчик снова заговорил, сминая губы, вымучивая в звук непонятные слова. Мать напряженно вслушалась в эти слова, угадывая их мысль, переводя:
      - Дима спрашивает, были ли вы в?.. Где, Дима?.. Везувий?.. - Мальчик кивнул. - Ты говоришь, Помпеи?.. - Мальчик кивнул. - Вот, он спрашивает про Помпеи. Дался ему этот город, рухнувший в 79 году после рождества Христова. Но, представляете, у него целая папка собрана про этот город и еще Геркуланум. Книжки, открытки. Дим Димыч надарил. Вот уж и я скоро займусь историей.
      Мальчик ждал ответа, не сводя со Знаменского громадных глаз.
      - Да, я был там, - сказал Знаменский. - И к кратеру вулкана поднимался, а потом был в городе, который когда-то залил лавой этот Везувий. Там в музее хранятся слепки людей, настигнутых лавой. Там есть дворик патриция, ну, честное слово, чем-то напоминающий вот этот дворик, где мы сейчас стоим. Такое же небо, угадываются горы, виноградными лозами расписана мозаика стен и пола. - Ах, как сейчас старался Знаменский! - Знаешь, там расчистили от лавы дороги, и когда ступаешь по громадным плитам-камням, которыми они выложены, чувствуешь себя как-то очень странно, будто ты там, в том времени, сын этой земли. - Очень, очень старался Знаменский, пытаясь угадать, чего ждет от него мальчик. - Там есть амфитеатр, кстати, отлично сохранившийся, где, откуда ни заговори, каждое слово твое слышно... - Да, перестарался Знаменский, умолк виновато.
      Но Дима его оплошности не заметил, Дима улыбался радостно и увлеченно, он был ребенком, и ему нравился этот заезжий человек, который так увлеченно ему принялся рассказывать про все то, про что он сам отлично знал, но по открыткам и книжкам, а этот рослый дядя там был, там ходил.
      И улыбалась Светлана, радуясь радости сына, счастливой этой минуте.
      Подошел Дим Димыч, еще издали кивая. Предовольный был у него вид.
      - А в баню ихнюю заглянули, Ростислав Юрьевич? - спросил он. - У них там что-то вроде спортивного зала выходило. И баня и гимнастические упражнения, игры. Умели жить древние! Все проще у них было, на колесницах передвигались - приметили глубокие колеи от грубых колес на дорогах? - но, просто-то просто, а жили, кажись, умнее нас, сложных да быстрых. Природнее жили.
      - Да, был и в бане. Нет, там мне не понравилось. Это в Риме бани были гимнастическими залами, а там, в Помпеях, какие-то маленькие, с низкими потолками комнаты, крошечный бассейн, выдолбленный в камне, каким-то подземельем мне показалось это место.
      - Ага, вы не учли главного! - обрадовался Дим Димыч. - Зной! Там не только мылись, там спасались от зноя. Нам бы такую баню! Нет, умели, умели жить древние.
      - По слухам, пировали без меры, - сказал приунывший Ашир, уныло присевший на свой ящик с бутылками. - Так пировали, что проворонили извержение, хотя их предупреждали, я читал, предупреждали.
      - А мы, Ашир, вот здесь вот, вот тут вот, - затрясся у Дим Димыча палец, когда он стал тыкать им себе под ноги, - а мы не проворонили?! Собаки накануне выли, овцы, все отары за три дня уже сбились в гурты, встали голова к голове и ни с места, а мы - ноль внимания! Нет, люди ничему не умеют научиться! История не учит, а констатирует! Мы - неразумные! Мы беспечнейшие! Мы... Уж и не знаю, как нас обозвать...
      Стало тихо. Да, вот тут, на этой земле, погибли у него двое маленьких детей и в калеку превратилась жена.
      - Вы думаете, почему наш мальчик заинтересовался гибелью Помпеи? снова заговорил Дим Димыч. - А потому, что он ашхабадец. Не важно, что землетрясение наше произошло за многие годы до его появления на свет божий. Не важно! Он на такой же земле живет, как и та - на грозной! Здесь все у нас нешуточное. И мальчик понимает это. Сердцем понимает. Дети умеют понять очень многое. Они умнее нас, если хотите. Взрослея, мы теряем, а не обретаем. Уверен! Теряем, а не обретаем. Они... они ближе к природе...
      15
      Не удалось застолье с горделивой Светланой Андреевной, присевшей у краешка стола, снизошедшей до них. Сломался образ. Иной открылась. И она, иная, не могла быть сейчас рядом с ними, а занялась сыном, который пришел к Дим Димычу, и тот тоже не мог быть с ними, а занялся мальчиком, у них много было общих дел, общих интересов, Дим Димыч был мальчику крестным, а немой этот мальчик был ему из прошлого голосом, памятью его собственных детей, драгоценным был для него гостем.
      Уселись вдвоем у столика, вяло попивая теплое и противное шампанское, оказавшееся в картонном ящике Розы-джан.
      - Лучше бы там и остались, у Розы, - уныло сказал Ашир. - А то жуем ее плов остывший, который особенно не идет под горячее шампанское. Знаешь, я заметил, ты понравился мальчику. Что я ни делаю, он со мной ни разу не улыбнулся. У тебя талант располагать к себе людей. И даже Светлана, - Ашир понизил голос, - даже она стала смотреть на тебя по-другому. Ты ей свой. Между вами сами по себе ниточки протягиваются. Тут ничего не поделаешь, дорогой, тут ничего не поделаешь. Человечество опутано ниточками, которые тоньше паутины и крепче каната.
      Вышла из дома Светлана, ведя сына. Она переоделась, они собирались уходить. Вчерашний строгий костюм был на ней, но не вчерашней она была, сломался образ, смягчился, что-то утратила она в глазах Знаменского, но что-то обрела, поближе ему стала - у него беда, но и у этой женщины беда. Еще какая! И у Дим Димыча вся жизнь из бед, и у Ашира все скверно, - дом этот, люди здесь были под стать ему, одним миром мазаны, ему легче тут дышалось. И горы, и небо, и древняя земля, грозно притихшая, - тут ему и жить, в мазанке этой, а дальше уже и некуда.
      - До свидания, Ростислав Юрьевич! - сказала Светлана, вскинув руку. Дима прощается с вами. Нам пора в интернат. К нашему доктору. До свидания, Ашир!
      Ашир вскочил, выпрямился, статным стал, хоть и был в бесформенной одежде.
      - До свидания, Светлана Андреевна! Дима, не забывай старого Ашира! Глаза его осветились, и на смуглое лицо вплыл румянец.
      Мать и сын ушли, а Ашир все еще стоял, долго стоял, прислушиваясь к их удаляющимся за дувалом шагам.
      - А ты знаешь, Ростислав Юрьевич, что такая женщина, как она, возможно, единственная во всем мире. - Он сел, налил себе, но пить не стал. - Да, да, я не шучу. Вот здесь, вот сейчас, из этой хибарки вышла самая лучшая женщина в мире. Я знаю, что говорю. Я вел ее дело. Я видел ее в унижении. Я видел ее на суде. Я вижу ее рядом с этим мальчиком. Я все знаю про нее. Она удивительная!
      - Ты любишь ее, Ашир?
      - Зачем спрашиваешь?
      - А за что же ее на суд?
      - Это пусть она тебе сама расскажет. Она - расскажет. Вот сына привела. Почему? Как думаешь?
      - Я не думал об этом. Сын попросился к Дим Димычу, вот и привела.
      - Нет! Она к тебе его привела. Почему?
      - Не знаю, Ашир.
      - Она не желает, чтобы ты про нее обманывался. Гордая! Вот почему! Нет ничего прекраснее, чем гордая женщина. Мы унижаем своих женщин, но мы хотим, чтобы они были гордыми. Ислам очень противоречив, скажу тебе.
      - И ты у нас верующий? - попробовал улыбнуться Знаменский.
      - Со мной все в порядке, я не верующий. Но ислам - это не только вера, это и обычаи. Суры Корана, суны Корана. Нет другой религии, которая бы так вторгалась в жизнь, в быт человека. Каждый шаг расписан. Каждый поступок оценен. Мы, теперешние, не верим, но мы все еще в плену обычаев, иные из которых совсем не плохи, иные терпимы, но иные - отвратительны. Да вот хотя бы одна недавняя история... Ты выпьешь?