Даю уроки

      - Ашир Атаев, - представился он. - Друг Дим Димыча. - Он подхватил тяжеленные чемоданы, легко понес к дому. Пока говорил, представлялся, водочный дух ударял в лицо Знаменскому. Этот Ашир Атаев довольно изрядно где-то хватил. Он сразу и показался Знаменскому забулдыгой. Одет был уж очень пренебрежительным образом, рубаха навыпуск и расстегнутая до пупа, штаны коротковатые и пузырями, сандалеты на босу ногу разбиты и с въевшейся в них пылью.
      А в дверях стоял Дим Димыч. В маечке застиранной, тоже штанах пузырями, тоже в сандалетах на босу ногу. Но этот был хоть трезвым. И крестик на шее. Философ доморощенный. Правдоискатель. Верующий от смятения перед жизнью. Осколочек русской души, занесенный каким-то вихрем житейским на землю Азии. Легко читался этот человек. Неудачник! Да и тот, что подхватил чемоданы, поджарый этот туркмен, легко читался. Тоже из неудачников! И уж если человек востока так пьет, днем начав, то совсем плохи его дела. Как у тебя, как у тебя самого, Ростислав Юрьевич! Вот потому ты и примкнул к этим. Нет, не комнату во "времянке" снял, а обрел свою среду обитания. Так вот! Ты теперь много ближе к ним, а не к тем, кто укатил на "Волге". Так вот, ты тоже, парень, легко прочитываешься. И прочитали и позвали - вот сюда, на край города, во "времянку". Эти - позвали, те - отпустили.
      Знаменский быстро вошел в дом, прошел по коридору, вошел в свою теперь комнату, шагнул поспешно к окну. Не было за окном гор, затянуло даль полуденным маревом. Но они там, неподалеку, за красно-сиреневым вдруг туманцем, они еще откроются.
      - Сокрылись от меня горы. "А горы..." - обернулся Знаменский к Дим Димычу. - А не выпить ли нам, братцы? Ну, на троих? Как вы насчет этого? Обмыть же полагается. Деньги есть.
      Он поглядел на них, на бедолаг, даря им самую-рассамую из своих улыбок, так же трудно добыв ее, как эти слипшиеся бумажки из узкого кармана брюк. Он поглядел на них, ожидая ответных, расслабленных, смущенно-радостных кивков, готовности повергнуть себя в мимолетность пьяного забвения. Глянул и оторопел, так сухо-зорок был ответный взгляд только что показавшегося ему пьяным, да и явно выпившего, сохлого Ашира Атаева.
      Но короток был этот взгляд, будто почудился Знаменскому, а следом, и верно, закивал согласно Ашир, по-пьяному залихватски взмахнул руками, по-пьяному кидаясь в объятия дружбы.
      - А я что говорил?! Свой человек! Дим Димыч, есть у тебя?!
      - Найдется. Уже и приготовил. Пошли на воздух. Но только я с вами пить не буду. Без меня, без меня.
      - На воздух, на воздух! - заторопился Ашир, сутуло устремляясь в коридор, гонимый жаждой.
      А Дим Димыч в дверях придержал чуть Знаменского:
      - Вы о нем худо не подумайте, Ростислав Юрьевич. С горя пьет. Представляете, был старшим следователем по особо важным делам. Уволен. Как не соответствующий занимаемой должности. Представляете? Легко ли ему, как думаете?
      - Думаю, что не очень.
      - Да, да, вашему пониманию это теперь доступно. Потому он и потянулся к вам.
      - Но ему легче, чем мне. Уволили, ну и что? А вы, Дим Димыч, тоже из уволенных?
      - У меня другое... - Дим Димыч поспешно нырнул в коридор, приговаривая: - На воздух, на воздух!
      Во дворе, ножками встав по краям арычной канавки, уже красовался маленький, сбитый из досок, столик, на котором навалом лежала всяческая зелень, все дары здешней щедрой земли, лишь ороси ее хоть немножко. Помидоры громадно алели, редиска бело-красные выставляла бока, лук топорщился стрелами, зеленели, кудрявились листочки киндзы, а рядом, на виноградных листьях, заменявших скатерть и тарелки, лежали желтые гроздья раннего винограда, синела, сочась желтым соком, слива, маленькие, из первых, круглились дыни, только-только вошедшие в розоватую желтизну, в свой румянец спелости, а рядом круглились небольшие, тоже из первых, арбузы, тоже робко еще входившие в свой дерзкий зеленый цвет. И цветным показался Знаменскому аромат, витавший над столиком, этот неземной пленительности дух земных плодов.
      Ашир Атаев, строго вытянувшись, изгнав сутулость, отрешенно стоял возле столика. Он казался совершенно трезвым, снова ясную зоркость глаз обрел. Но зоркость его темных, вычерненных зрачков, отчетливо круглых, дульцами, была нацелена сейчас не на Знаменского, не на Дим Димыча, не на мир окрест, а в себя самого нацелена, в себя сейчас всматривался этот человек, как оказалось, поверженный и оскорбленный.
      - Вот, друзья мои, чем богат... - сказал Дим Димыч и повел рукой над столом. - А бутылка в арыке стынет, не стал ставить, чтобы картину не испортила.
      - Да, картина, - сказал-вдохнул Знаменский. - Тут у вас рай, Дмитрий Дмитриевич. Эх, еще бы горы открылись!
      - Не нужны сейчас горы, - пробуждаясь, сказал Ашир. - Бутылка сейчас нужна из арыка. - И снова запьянели, заволоклись его в черноту и дульцами глаза. Он выхватил бутылку из воды, обтер об рубаху, высоко поднял, выкрикнул: - Привет тебе, арак из арыка! - Он выкопал стаканчики из-под груды зелени, сноровисто распечатал бутылку, торопливо, но прицельно наполнил стаканчики, вручил и Знаменскому, и Дим Димычу, который не хотел брать, но взял, подчинился.
      Стоя, свели стаканчики, выпили. А закусывать не спешили. Просто не протягивалась рука к красе на столе, не решился никто первым нарушить картину.
      - Ешьте, друзья, закусывайте, - сказал Дим Димыч. - Вот тут с края и ножички и вилочки. Лепешка вот. Лепешка с базара, сам не пеку. - От лепешки он и отломил, стал жевать.
      И Знаменский с Аширом тоже отломили от лепешки, но взяться за ножи и вилки все еще не решались.
      - Повторим? - спросил Ашир. - А то как на похоронах стоим. - Он снова забулькал в стаканчики из бутылки. - Подставляй, подставляй, Дим Димыч. Сказано, "на троих" пьем! Ну, разжались!
      Выпили, послушали себя, как там в них водка побежала, запаливая огонек, и верно, разжимая в них что-то, высвобождая от чего-то, хоть на миг, хоть на миг. Не присаживаясь, да и не на что было садиться, стали есть, зачиркали, застучали ножами по доскам.
      - Как на светском приеме, а ля фуршет! - сказал Ашир, и зажглись искорки в его глазах-дульцах. - Полагаю, знакомая для вас ситуация, товарищ Знаменский? Но вместо тарелок виноградные листочки. Сойдет?
      - Сойдет. Даже удобней.
      - И вилки не нужны. Хватай руками. Правда, удобней? - Ашир Атаев хорошо, почти без акцента, говорил по-русски, лишь иногда путая ударения. У него прозвучало не "удобнее", а "удобнее". Иногда в его слова вплеталось слишком уж мягкое "л" или чрезмерно раскатистое "р".
      - Удобнее, удобнее, - согласился Знаменский.
      - У нас с вами теперь такая полоса жизни, когда назад-назад, в простоту летим. Ощутили? Или еще в шоке?
      Этот Ашир Атаев, по одежде если судить, уже порядочно отлетевший назад-назад, почти в бродягу превратившийся, все же считал вот, что они ровня, что они в одну и ту же какую-то полосу попали, где такая уж простота жизни, что можно спиваться и опускаться. Неужели?
      - Нет, я еще в шоке, - сказал Знаменский, отгораживаясь от дальнейшего разговора вежливой, но суховатой улыбкой, не сближающей, а пресекающей отношения.
      - Дипломат, сразу видно! - сказал Ашир, в упор стрельнув своими зрачками-дульцами. - Вот, Дим Димыч, улыбнись-ка так, попробуй. Наука!
      - И у тебя, Аширчик, дорогой, глазки так постреливают, как только у следователя могут, - сказал Дим Димыч. - Тоже - наука! Мы же не на допросе, учти.
      - Вот тут ты прав, Дим Димыч, не на допросе. И не прав, Дим Димыч, мы теперь с товарищем все время на допросе пребываем. Но только особенный это допрос, сами себя допрашиваем. Понимаешь, сами себя? Да ты все понимаешь, прошел через это. А глаза у меня не от профессии, не от выучки на юридическом факультете Ленинградского университета. Тут ты не прав. У меня глаза от предков, от племени Теке, от этого песочка в воздухе, прилетевшего из Каракумов, от колкого песочка. Дай мне лошадь, дай мне лук, кинжал, аркан, крикни мне, как кричали мои предки в набеге... - Ашир вдруг яростно истончил голос и закричал, яростно, пугающе оскалив зубы. И вдруг смолк, сник, присел на корточки, безвольно уронив голову. Сухие, сильные его плечи мелко дрожали.
      9
      Но что же, что же с ним стряслось, с этим старшим следователем по особо важным делам - бывшим следователем, в том-то и дело! - чтобы человек мог так закричать?! Это не клич был его племени, не яростный вскрик атакующих всадников, это был крик рушащегося человека. Отчаяние в нем закричало. Но что же, что же?..
      Они давно покинули дворик Дим Димыча, его заваленный дарами земли стол. Им там тесно стало. Дим Димыч их там пас, обвыкшийся со своей старой бедой, а их беда - своя на каждого! - была совсем новой, свеженькой, кровоточила. И они ушли, хоть и немного выпив, но сразу захмелев, обнявшись, покачиваясь, чуть знакомые, но уже и братья, ибо несчастье роднит. А счастье? А счастье как раз и разъединяет.
      Они ушли, Ростислав Знаменский и Ашир Атаев, побрели по безлюдным, тихим окраинным улочкам, и если попадались навстречу прохожие, то еще издали, едва завидев эту пару обнявшихся и шатких, переходили на противоположную сторону. Для прохожих, со стороны-то, они были просто двумя забулдыгами. Один с виду был почти бродягой, другой казался заморским туристом.
      Шли, покачивались, подпирали друг друга, слушая друг друга, но говорили разом, каждый еще слушал себя. Ничего, разбирались. И друг в друге разбирались, и каждый сам про себя, ясность сейчас в них обреталась, изумительная ясность. Потом, когда утром станут вспоминать, а утро самый ясный час, ничего почти не вспомнят, сбежит от них ясность. Но то утром будет, а пока... И про Дим Димыча сразу все узнал и все понял Знаменский. Узнал, что в землетрясение у него погибли маленькие сын и дочь, а жена осталась без ног, годы и годы потом жила калекой, передвигалась в коляске потому и двери в доме из комнаты в комнату ведут, потому такие широкие эти двери, хотя комнаты маленькие. Узнал, что искалеченная эта женщина была доброй и отзывчивой, со всего города сбегались к ней бедолаги, всем она умела помочь. Она и он, Дим Димыч Коноплев. Дом этот, "времянка", где, казалось, неизбывное горе поселилось, был в городе островком спасительным для потерпевших кораблекрушение. Все ясно, все понятно. Такие островки, если поискать, в любом городе отыщутся. Несчастье либо ожесточает людей, либо возвышает. Доброта твоя и самого тебя лечит. Что бы они делали, эти двое, если бы замкнулись в своем горе, ожесточились? Все ясно, все понятно, они врачевались, самоврачевались добротой. Тут все легко прочитывалось. А вот свое горе трудней читалось. Про другого, слушая его, понималось, про себя, слушая себя, ну никак.
      - Понимаю тебя, понимаю, - говорил Ашир, они сразу же перешли на "ты". - Не разобрались, не пожелали. Да и зависть. Вон ты какой! Ну, конечно, что говорить, выпороть бы тебя не мешало. Разболтался, что говорить. Это вас, баловней судьбы, вседозволенность с ног сбивает. Все вам можно! Человека в пьяном виде сбил - сошло. Машину перепродал, нажившись, простили. В какой-то сомнительной компании застукали - обошлось, замяли. Так и скользите по жизни. Все можно! Все сходит! А вот и нет, и нет!.. Но ничего... Не падай духом...
      Да, беда его, катастрофа, погибель - все это было ясно-понятно Аширу Атаеву, рассказанное Знаменским его не удивило, все он быстренько понял и объяснил.
      Но и Знаменский, вслушиваясь в сбивчивый рассказ про то, за что лишился Ашир Атаев работы, за что стал вот не соответствовать - слово какое мучительное, оскорбительное! - занимаемой должности, но и Знаменский легко и просто все понял и даже растолковал:
      - Пошел ты, друг, против начальства, я так понимаю. Занесся, скажу тебе. Ну, следователь, ну, ухватил нить. А вот понял ли, по зубам ли этот моток? Решил, что по зубам. Вышло, что нет. Вот и... Но ничего... Не падай духом...
      Все ясно, все понятно, все прочитывается. У Ашира про Ростислава, у Ростислава про Ашира. Ясно другому, себе - нет. И снова начинают они втолковывать, по второму кругу, по третьему. Бредут, бредут, обнявшись, путаясь ногами, запутываясь в мыслях. Одно хорошо - обрели друг друга. Это уж наверняка хорошо, просто замечательно. Удача! Но наутро и это уйдет, сбежит чувство удачи. Ну, познакомились, выпили, потолковали, излишне, жаль, откровенничая, ну, разбежались. Все? Именно! Каждому жить в одиночку. И жить худо. И все же, все же. Глядишь, снова сбегутся. Бутылочка. Чуть повеселей станет. Снова заговорится о самом сокровенном. Душа-то болит.
      Ашхабад - большой город. Собственно, он еще город, его еще мысленно можно как-то оглядеть, вобрать в возведенную ограду, хотя бы мысленно - ведь города от ограды пошли, от сходившихся за укрытие крепостных стен людей. Оград таких теперь нет. Но город, если не слишком большой, еще возможно оглядеть, огородить памятью глаз. И тогда это город. А если слишком велик, то считай, несколько городов встало под одно имя. В Москве их сколько, городов-то? До дюжины. Медведково - город. Юго-Запад - город. Коньково-Деревлево - город. Речной вокзал с районами возле - город. И так до дюжины. И это не считая центра, того именно места, что зовется от века же Москвой.
      А Ашхабад обозрим хоть в памяти. Он большой, да маленький. Он еще в человеческом понимании вмещается. И потому всякий человек в нем не песчинка в пустыне, не сам по себе, а на людях. Обозрим, так сказать. Замечен. Куда пошел, с кем пошел - не тайна. Эту нашу пару, бывшего следователя по особо важным делам и бывшего журналиста-международника, только вчера прибывшего, здешнего бедолагу и пришлого, - многие в городе заметили. Шли обнявшись, пошатываясь. Ну что ж, ну что ж...
      10
      Наутро выяснилось, что и второй из "двух господ" отбыл в командировку. Беседа на высшем уровне с новым сотрудником, стало быть, откладывалась. Впрочем, так ли она была необходима? Для этого сотрудника, для уровня, а уровни у мидовцев играют большую роль, вполне был достаточен ранг Захара Васильевича Чижова.
      - Считай, что беседа по вводу тебя в должность с тобой проведена, сказал Чижов, когда, заехав утром за Знаменским, повез его к месту службы. Заполнишь личный листок по учету кадров, ну и все пока, ты оформлен.
      - И с чего начнется мой трудовой день? - спросил Знаменский.
      - С жары, - попытался отшутиться Чижов. - Какая работа, Ростик, когда уже сорок два градуса? А в Каире у тебя там в такую жару работали?
      - Нет.
      - А мы чем хуже? Закатимся ко мне, ляжем на пол в зашторенной комнате и будем разговоры разговаривать.
      - Кейфовать! - подхватил Алексей.
      - Но жара эта продлится тут еще два месяца, - сказал Знаменский. - Нет, серьезно, Захар, что у меня будет за работа, каков круг моих обязанностей?
      - Все от случая пока. В такую жару к нам делегации не ездят. Ну, а когда начнется сезон визитов, вот тогда мы тебя и запряжем. По всей Туркмении начнешь мотаться, суток не будет хватать. Одна делегация отбывает, другая прибывает. И всем ты нужен. И по линии МИДа, и по линии Общества дружбы с зарубежными странами.
      - Фигаро тут, Фигаро там, - сказал Алексей.
      - Сам ты Фигаро! - рассердился Чижов. - Сколько раз просил тебя не вмешиваться в чужой разговор. Представляешь, Ростик, этот бойкий товарищ и с иностранцами пытается разговоры разговаривать. Толкует на всех языках, не зная ни одного. Смех и слезы!
      - Да, смех и слезы. Выходит, если по совести, ты пригласил меня, Захар, на ничегонеделание? Может, сложить мне вещички и - домой?
      - Я пригласил тебя, Ростик, Ростислав Юрьевич, на работу, на штатную должность, - очень серьезно сказал Чижов, поворачиваясь, - он сидел рядом с Алексеем, - близко придвинув свое лицо к лицу Знаменского. - Понимаешь, на работу?
      - Понял, понял, - после долгого молчания откликнулся Знаменский. Он прикрыл ладонью глаза, укрывая их от этого невыносимого солнца и от этой истины, которую он разглядел в строго-печальном взгляде друга. - Прости, забываюсь.
      Машина въехала в распахнутые решетчатые ворота, обогнула клумбу, остановилась у ступеней очень славного, в два этажа, особнячка.
      - Домик Неру! - объявил торжественно Алексей. - Наш офис!
      Их никто не встречал. Жара! Да и в доме, когда вошли в довольно просторный холл, никто не вышел навстречу. Собственно, а кого встречать? Чижов был тут своим, а он, новый здесь сотрудник, если даже допустить, что он - сотрудник, был в таком заранговом ранге, что просто не полагалось его встречать, было бы не протокольным его встречать.
      Несколько дверей выходили в холл, на каждой - дощечка с указанием фамилии хозяина кабинета. Все как у людей. Были тут и министр, и заместитель его, была тут и канцелярия министерства. В нее и вошли. Зной царил в этой узкой, прямо на солнце окном, комнате. И в этом зное подремывала пожилая дама. Она ничего не печатала, но руки держала на клавишах пишущей машинки. Встрепенулась, когда отворилась дверь, забегали пальцы, застучали клавиши, чья-то начальственная воля стала превращаться в документ.
      - Здравствуйте, Захар Васильевич! - Дама чуть приподняла веки, углядела Знаменского и разом проснулась, любопытством вспыхнули ее поблекшие глаза. И сразу вскинулись руки к разжавшейся прическе и слишком распахнутому воротничку. О, женщины! Ей было больше шестидесяти, все увядшим было в ней, жара извела, но вот вошел молодой и пригожий мужчина, и мгновенная была проведена мобилизация всех сил и средств. Даже успела глянуть на себя в зеркальце, помещенное в выдвинутом ящике стола. Зеркальце подсказало, что надо губы друг о друга потереть, чтобы обрели цвет, что было и сделано.
      - Здравствуйте, Лидия Павловна, - сказал Чижов. - Вот наш новый референт, Ростислав Юрьевич Знаменский. Прошу любить и жаловать и выдать товарищу личный листок по учету кадров.
      Знаменский подошел к секретарше, взял ее очень измученную машинкой и домашней стиркой-готовкой изморщиненную руку и поцеловал. В зеркальце в ящике он увидел ее вздрогнувшие блеклые зрачки, в которых едва теплилась былая голубизна, и увидел лицо, измученное жизнью, некогда наверняка красивое.
      - Что вы, что вы! - сказала Лидия Павловна, вырывая, даже пряча за спину руку. - Никто мне здесь... - Она взглянула на него омывшимися глазами. - Какой вы... - Она не нашла слов, но лицо ее оживало, дрогнули, разжимая морщины, губы. - Какой вы...
      - А я что говорил?! - торжествовал в дверях Алексей. - Не обманул, Лидочка?! Он - ого! А когда улыбается!.. Ну, все отдай!
      Знаменский как раз улыбнулся женщине, дивясь, что вдруг слезы встали у нее в глазах. Отчего вдруг? Его пожалела? Да кто он ей?! Себя пожалела? Вспомнилось что-то? Вот руку ей поцеловал, а она вспомнила... Он продолжал улыбаться ей, дивясь, что и сам на слезы настроился. Вот уж ни к чему! Он быстро распрямился, отошел, сел боком за канцелярский стол в липких сургучовых метах, будто в следах от солнечных смачных поцелуев.
      Какая же это мука, оказывается, заполнять личный листок по учету кадров! Сколько таких листков прошло через его руки. Простейшее дело. Он их, как и всякие там автобиографии, весь этот обязательный бумажный набор, - он все это всегда походя одолевал. Оказывается, и это дело стало теперь тягчайшим для него. Пункт седьмой: партийность. Надо вписывать в этот пункт, что исключен из партии. Потом надо будет написать про это же самое в автобиографии. За этим столом с прожженным сукном, испятнанным подтаявшим сургучом, который вдруг отвратительно завонял канцелярией, рука не пошла писать. А в руке был "Золотой Паркер". И сидел за этим столом некий франт заморский, вырядившийся - надо же! - в легчайший, без рукавов пиджак, но все же пиджак, поскольку ехал в офис, выставивший, - торчали ноги, не поместившиеся под столом! - матово-белые туфли, наилегчайшие, заносчивые, явно очень дорогие, те самые, что купил в Брайтоне, самом светском из английских курортов. Он почти не курил, не позволял себе курить, да и стало модным не позволять себе курить, но тут закурил. Из одного кармана достал коробку "ванкемповских" сигарок, это курево богачей, - нашел что прихватить с собой! - из другого кармана добыл "ронсоновскую" золотую зажигалку, нашел что прихватить! Закуривая, приметил, как любуется, восхищается им Алексей, цену назначая всем его вещицам джентльменским, и стало ему совсем невмоготу. Он вскочил, сунул все похваляющиеся вещицы в карманы, а анкету протянул Лидии Павловне:
      - Жарко! Не могу! Мысли слиплись!
      - А и не к спеху, - сказала Лидия Павловна, отводя глаза, не примечая его растерянности. - К концу дня, когда спадет жара, вот тогда и допишете.
      - Конечно, конечно, - сказал Чижов, отрываясь от газеты, которую читал, уйдя в угол, где тень была чуть погуще. - Моя вина, что усадил тебя за бумажки в этакую жару. А приказ, Лидия Павловна, отбейте. Мол, принят и все такое.
      - Это я мигом!
      - Я не прощаюсь, Лидия Павловна, - сказал Знаменский. - Спасибо вам...
      - За что же? - Она подняла на него глаза, была занята закладыванием листа.
      И вот уже затрещала машинка, заколотились молоточки букв, вбивая в бумажный лист приказ о новой судьбе этого человека, столь нарядного, блистательного, столь поверженного.
      Знаменский выскочил в холл, выскочил во двор, на ходу стаскивая влипший в плечи пиджак. Никого вроде на пути не встретил, но встретил. Кто-то вошел в дверь слева, кто-то выглянул из двери справа - его разглядывали. Как же это он умудрился так вырядиться?! О чем думал?! После вчерашнего пустой была голова, он о пустом и подумал, надумав явиться на новую работу, никак себя не роняя, будто ничего в его жизни не произошло. Как это не произошло? А пункт седьмой личного листка по учету кадров? Он напомнил. Произошло самое страшное, жизнь его вступила в зону стыда. Стыдно было жить - вот что произошло!
      У клумбы с розами, которым дышать было просто нечем, а потому они исходили терпким ароматом, благоухали предсмертно, его ждала Нина Чижова. В наилегчайшем прозрачном платье. В легких, прозрачных туфлях. В широкополой шляпе из соломки. Глаза укрыты громадными кругами темных очков. И еще цветастый зонтик во вскинутой руке. Из дальних стран женщина. Из пальмовых стран. Рядом с ней можно было и не сдирать с плеч, что так и не удалось сделать, этот распижонский пиджак с ярким платочком - и платочек сунул! - в верхнем кармане. Ну зачем, зачем так вырядился?!
      - Ниночка! - кинулся он к ней. - Как хорошо, что ты здесь!
      11
      Совсем рядом с "Домиком Неру" начинался парк. Туда Нина и повела Знаменского. Вышли на проспект Свободы, прошли немного, вот и вход с непременными колоннами, и сразу же за входом просто древняя аллея, такие старые, вековые росли на ней тополя. Эти деревья смыкались кронами. Здесь было волгло, дурманно пахла листва, но все же тут было не столь пронзительно жарко. И людей почти не было. Тихо было. Только пощелкивали сухие выстрелы пневматических ружей из недр паркового тира. Там мальчишки практиковались в стрельбе, гомонили, когда кому-то удавался выстрел.
      - Этому парку столько же лет, сколько и Ашхабаду, - сказала Нина.
      - А сколько лет Ашхабаду?
      - Недавно отмечали столетие.
      - Это не возраст для города.
      - Но и за эти всего сто лет он уже успел один раз погибнуть. Слыхал про страшное здесь землетрясение?
      - Слыхал. Твой Захар поведал, едва я ступил на эту землю. Смелые люди, сказал, тут живут. Не сбежали, подняли город. Слыхал, слыхал.
      - А что, и смелые. Земля подрагивает тут чуть ли не каждый год. И никто не знает, понимаешь, никто не знает, сколько будет баллов. Пять - пустяки. Семь - страшно. Девять - жертвы, смертельная опасность. Десять - гибель всему. Усек, где мы живем?
      - Я и всегда был фаталистом, а теперь... Меня и потянуло сюда, потому что - бах! тарарах! - и нет тебя.
      - Тебе так плохо, Ростик? - Нина остановилась, закрыла зонтик, сдернула очки, чтобы поближе можно было заглянуть ему в глаза.
      А он, - ну что за человек?! - а он глаза зажмурил, а губы улыбаются. И не понять ничего, дрессированное лицо.
      - Выучили тебя, - сказала Нина. - Выдрессировали! А мне вот плохо, и я не улыбаюсь.
      - Тебе - легче. А почему тебе плохо? Захар из настоящих, он из надежных. Нет ничего лучше, если рядом с тобой надежный человек.
      - И еще, и еще, и еще что-то нужно, - она снова укрыла глаза громадными кругами темных очков, снова раскрыла зонтик, им отгораживаясь, потому что теперь Знаменский на нее глядел.
      - Кстати, а где здесь Главпочтамт? - спросил он.
      - Думаешь, уже пришло письмо от Лены?
      - Мы решили переписываться телеграммами. Трудно ли послать телеграмму? До востребования...
      - Пошли. Пересечём парк, минуем сквер, где стоит памятник Ленину, минуем здание Совета Министров, здание банка, крытый рынок, свернем направо - и мы у цели. Востребуй.
      - Пошли.
      - А она, а Лена, как она теперь с тобой? - тихонько спросила Нина.
      - Рассчитывает, что все обойдется.
      - Ну понятно, связи. А уж энергии ей не занимать.
      Они свернули с центральной аллеи на боковую дорожку, прошли мимо корта, на котором какие-то фанаты изнуряли себя под убийственным солнцем, перекидывая, будто обмякший от жары, мяч.
      - Я бы не мог рукой пошевелить, - сказал Знаменский.
      - А это еще не жарко у нас считается для лета, - сказала Нина. Ничего, привыкнешь. Человек ко всему привыкает. Я вот привыкла же.
      Они миновали скамейку, на которой сидели два очень старых человека, он и она, в одинаковых чесучовых блузах, в одинаковых бесформенных панамах. Муж и жена конечно же. Встретились взглядами, разминулись.
      - Представляешь себя таким? - спросила Нина.
      - Бог даст, не доживу.
      - Да, не хотелось бы.
      Знаменский оглянулся. Старые люди о чем-то переговаривались.
      - Обсуждают нас, осуждают, может быть, - сказал Знаменский. - Наверно, за то, что так я вырядился. И правы!
      - Завидуют, думаю, - сказала Нина.
      - Есть чему...
      - Со стороны - или не пара? И молодые! - Нина отошла чуть в сторону, глянула на Знаменского, повернулась на каблуках, как бы и себя оглядев, свела его и себя в один огляд. - Чудо что за пара! Счастливцы! Победители! Знаешь, Ростик, я как вспомню о сыне, так жить не хочется...
      Он подошел к ней, обнял за плечи, приподнял ее очки громадные, чтобы можно было заглянуть в глаза.
      - Молчи, молчи, молчи! - вырываясь, сказала Нина. Она собралась было заплакать, но вдруг рассмеялась. - А со стороны-то, со стороны... Вот уж обниматься принялись! Одурели от счастья!
      Они вышли из парка, молча одолели короткую улицу, в конце которой на тоненьком столбике был водружен крохотный бронзовый бюст Пушкина.
      - Откуда он здесь? - спросил Знаменский. - И почему такой уж сверхскромный?
      - Этот бюст установлен на деньги гимназисток, - сказала Нина. - Вот этот дом приземистый, мимо которого идем, тут когда-то была женская гимназия. И знаешь, это один из трех домов, которые устояли во время землетрясения. Еще банк...
      - И тюрьма?
      - Нет, какой-то еще жилой дом, за постройку которого инженера в свое время посадили. Мол, вредительски истратил деньги на слишком прочные стены.
      - Жаль все-таки, что тюрьма не устояла. А то бы прямо библейская история. Город сберег свои деньги и своих разбойников. Но все же почему такой крошечный бюст поэта? Поскупились гимназисточки?
      - А мне этот памятник очень нравится. Девочки сложили копейки, именно копейки. Никто не кичился богатством родителей, купцов или крупных чиновников. Нет, сложились по гривеннику, лишив себя порции мороженого. Я этот памятник и этот скверик очень люблю. Как пришла сюда первый раз, сразу подумала: мое место.
      - И мое, пожалуй. Ты права, тут славно. Деревья печальные, Пушкин трогательный. Да, и мне теперь придется обживать этот городок.
      - Тогда вот и еще одно мое место тебе покажу. Смотри, мы входим в сквер, где стоит памятник Ленину. Смотри, вот он. Подойдем поближе?
      - Подойдем.
      - Этот памятник не упал во время землетрясения, только мозаичные ковры постамента потрескались. Правда, символично? Не упал Ленин.
      - Символично. Но вот ковров уж больно много. Для Ленина. Не находишь?
      - Зато он тут тоже, как и Пушкин, очень трогательный. Он не призывает, смотрит, он спрашивает. Мол, как вам тут живется-можется?
      - Жарковато, Владимир Ильич, жарковато, - сказал Знаменский и не рискнул вышагнуть на открытое пространство, где стоял Ленин и где просто невыносимым был зной.
      Деревья в сквере росли в отступе от памятника, ему тут просторно было. Все так просторно и должно быть этому человеку, обыкновенно, не картинно вставшему тут, о чем-то, и верно, спрашивающему, руку вот приподнявшему, чтобы этим движением помочь своему вопросу. Пожалуй, про это и спрашивал, как, мол, живется-можется? Невыносимо стало Знаменскому стоять здесь и смотреть на Ленина. Жгло солнце, но и жгли мысли. Даже не мысли, а одна всего в тонкий звук вытянувшаяся мысль, даже не мысль, а этот именно звук истончившийся, сверливший мозг, боль эта в мозгу, то чувство стыда, которое взорвалось в нем, когда присел к столу, чтобы заполнить анкету. И тут ударила эта боль, этот звук ударил, врезаясь в мозг. Смотреть на вопрошающего, чуть пригнувшегося к тебе Ленина было невыносимо.
      - Уйдем! Пекло! - сказал Знаменский.
      После этой Ленинской площади под солнцем прохладными показались истомленные в зное аллеи старых деревьев, которыми они пошли дальше. В просветах между ветвями виднелись какие-то стены, торжественные проглядывали портики, - они шли через центр, где стояли правительственные здания, величественные среди величественных деревьев, загадочные от этого воздуха, где воедино сошлись и запахи цветов на клумбах, но и горьковатый запах грозной пустыни, нет-нет да и насылавшей на город огненный выдох своих барханов, но и пронзительный, кинжальный ветер с гор, но и запах сомлевшего асфальта, а все вместе - это был воздух города, вставшего на краю пустыни и у подножья гор, города, под которым часто смертоносно дыбилась земля, где жили смелые люди, про то не задумывающиеся, где живут и какие они. И рядом, в двадцати - тридцати километрах отсюда, была граница с Ираном, и солдаты в смешных зеленых панамках, часто попадавшиеся навстречу, были в черноту опалены солнцем, еще более неумолимым, чем здешнее. Приграничный город. Да, смелые люди.