Злые сидели по углам, по разным комнатам. А сейчас, вспомнив все, он просто был счастлив, что не заступил вчера черту. И вот потому-то, проснувшись, сперва обрадовался. Ну что бы он сейчас стал делать, если бы не ее вчерашнее "нетушки?". Наверняка чувствовал бы себя отвратительно, стыдно. И новая бы тяжесть прибавилась к его сегодняшним невзгодам. Вот! А вот теперь все вспомнилось, себя в нынешнем вспомнил. Так было теперь каждое утро - просыпался, вспоминал и погружался в удрученность. Потому-то цеплялся за самые скверные сны, зная, что спит, страшась яви.
      Раскаленная струйка луча, вокруг которого плавился воздух, о грозном зное извещала, который бушевал за шторой и занавеской. Гудел в соседней комнате, надсаживаясь, кондиционер. Но вот и пронзительный звонок телефона позвал из соседней комнаты. Наверное, звонил Чижов. Все, все вспомнилось. И где он, и зачем он здесь, и кто он теперь.
      Вскочил, подбежал к телефону, радуясь, что Алексей и дамы хоть прибрали тут все, ну, никакого следа от вчерашних игр не осталось. Водворенные в буфет хрустали, чинно выстроившись, вкрадчивым звоном поприветствовали его, когда пробегал мимо буфета.
      - Ты, Захар? - спросил он в трубку.
      Но в трубке забился женский голос, это была Лана.
      - Милый, проснулся? Головка не раскалывается? Знаешь, а я нашла тебе комнату. Заехать? Посмотришь?
      Начинались отношения. Раз женщина не заступила черту, она начинает заступать в серьезность, самоуважение рождает надежду. Ну что ж, а ему было сейчас не сложно с ней, он не чувствовал себя подонком, как мог бы чувствовать, если бы... Ну что ж, а комната действительно ему была нужна, не жить же в этом "люксе" какому-то всего лишь слуге двух господ. Что за господа-то? С год бы назад и не встретились бы, в республиканские министерства иностранных дел, помнится, ему спускаться не доводилось.
      - Заезжай, Ланочка, - улыбчиво сказал он в трубку. - Спасибо тебе, родная. Поднимешься?
      В трубке долгое натянулось молчание.
      - Нетушки... Я ведь не каменная... Буду ждать тебя у подъезда.
      Сложности начались, но это были не сложные сложности, он не заступил вчера черту, он не чувствовал себя подонком.
      - Через десять минут, хорошо? Как раз столько минут мне нужно, чтобы побриться, принять душ и нацепить на себя что-нибудь.
      - Хорошо, - почему-то тихо, как-то раздумчиво отозвалась женщина. - А то хочешь, поднимусь, прихвачу пожевать?
      - Нет, спасибо, позавтракаем в городе! - нагоняя в голос радость и вдруг став дурак дураком и недогадой, улыбнулся в трубку Знаменский и поскорей опустил ее на рычажки.
      Да, отношения начались и стремительно развивались, но это все не тяготило, забавляло даже, потому что вчера не заступил черту.
      И снова зазвонил телефон.
      - Ты, Захар?
      Да, это был Захар Чижов.
      - Как спал на новом месте?
      - Представь себе, все-таки спал.
      - Чем занимаешься?
      - Да вот собрался под душ.
      - А у тебя было занято.
      - Разве?
      - Знаешь, сегодня так складывается день, что не смогу тебя представить работодателям. Один улетел в командировку срочно, другой отсиживается на даче в "Фирюзе", сомлел слегка от жары. Но оно и к лучшему, акклиматизируешься пока.
      - А что там, за окнами?
      - Жара заметно спадает.
      - Что-то не похоже. У меня тут разливка стали происходит из-за штор.
      - Нет, полегчало. Сегодня обещают не больше сорока.
      - А вчера сколько было?
      - Все сорок два.
      - Да, сильно похолодало. Захар, ты не огорчайся, что меня твои шефы отказались принять. Я уже начинаю привыкать.
      - О чем ты? Действительно один улетел, а другой сомлел.
      - При явном-то похолодании? Не огорчайся, Захар. Но приезжай. Только по-быстрому. Познакомлю тебя с одной прелестной дамой.
      - Господи, когда успел?! Нина, представляешь, он уже с какой-то дамой познакомился!
      Смолкло в трубке, и Знаменский стал ждать, что сейчас с ним заговорит Нина, насмешливые какие-нибудь отыскав слова. Но Нина не подошла к телефону. Заговорил Захар:
      - Не отзывается, спит еще. Так заехать?
      - Обязательно! Через десять минут буду внизу.
      Под душем, когда потихоньку стал сводить теплую воду к холодной и совсем холодной, когда просветлело в голове, ветерок будто просквозил, не захотелось вдруг, просто не захотелось жить, в такое нырнул отчаяние. Теперь это с ним случалось.
      6
      Он не стал спускаться в лифте, на лестнице было прохладно, солнце с этой стороны здания еще не палило изо всех орудий. Он прошел мимо гостиничной почты, вспомнив, что надо послать жене телеграмму, они уговорились, что перезваниваться пока не будут, поскольку как угадать, где она будет - дома ли, на даче ли, на службе или у друзей.
      Но о чем телеграфировать? Что долетел благополучно? Он обычно долетал благополучно. Да теперь и не столь важно было, как он долетит, все равно все было неблагополучно.
      В тени навеса, там, за стеклами входных дверей, углядел Знаменский картинно прогуливающуюся Лану и на параллельном курсе с ней вяло шагающего Захара. Они явно не были знакомы. Город совсем невелик, а такая яркая молодая женщина и на виду у всех в силу своей - на, смотри! - профессии, а Захар Чижов, чуть ли - чуть ли, чуть ли! - не заместитель министра иностранных дел, то есть человек здесь известный и всюду бывающий, - а вот они даже не знакомы. В разных кругах вращаются? Вот именно.
      А немного поодаль, где была стоянка автомашин, лениво похаживал вокруг своей "Волги" Алексей. Не подскочил к Лане, утаил от своего начальника, что знаком с ней. И она даже и глазом не поведет на этого шофера. А как вчера веселились! Тоже в разных кругах вращаются? А ты как думал? И здесь - круги и круги, кружочки, секторочки. Интересно, в каком сам-то окажешься? Нет, не интересно. Безразлично. О себе сейчас думалось с полнейшим безразличием. Ну, тут, ну, там, а по сути - нигде. Он человек - в нигде. Сжался, отмахнув стеклянную дверь, как перед шагом на самую верхнюю ступеньку парилки, шагнул. Да, его встретил зной, но не вчерашний. Действительно, сильно похолодало. Вчера было сорок два, сегодня обещают не больше сорока. Всего-то два градуса разница, а ведь действительно ощутил громадную разницу. При этих, при сорока, жить было можно.
      - Вполне можно жить! - Знаменский поделил свое восклицание между Ланой и Захаром, чьи параллельные курсы сейчас сошлись. - Вы, смотрю, незнакомы? Эх, Захар! Чуть ли, чуть ли не просмотрел главную красавицу своего города! Лана, так вот же вам свой собственный международник. Знакомьтесь!
      - Рад, очень рад, - сказал Чижов и неловко пожал слишком высоко поднятую дамой руку. А вот Знаменский эту высоко поднятую руку, как оно и полагалось, поцеловал. Пустяк, но женщины слагают свои чувствования из пустяков, именно из пустяков прежде всего. Знаменский знал это и понял, что еще как-то расположил к себе эту горделиво демонстрирующую сейчас свои стати манекенщицу. Когда тебе не нужно, когда действуешь просто машинально, автоматизм вежливости, то, как держаться, пожалуй, главная из наук Оксфорда, где он год стажировался, - тогда и бываешь победоносен. Совсем не нужная ему победа. А вот Чижов для Ланы перестал существовать. Все, пустое место, а не человек. Вот вам и мелочи в обхождении с женщиной.
      - Я забираю вас, Ростик, - сказала Лана. - Нас ждут. И надо поторапливаться, уведут комнатку.
      - Но я на службе все-таки, - сказал Знаменский. - Как, Захар, на службе я или еще не все ясно с этим?
      - Все ясно. Кстати, ты непосредственно в моем распоряжении. И ты числишься на службе со дня моей к тебе телеграммы.
      - Тогда мне в департамент, Лана. Я - клерк.
      - Я тоже на службе, но я же бегаю по вашим делам. Уведут комнатку! А какая комнатка! Товарищ Захар, отпустите своего клерка на часок. Кстати, какие-то дни полагаются на устройство на новом месте. Ведь полагаются, товарищ Захар?
      - Непременно. Комната - это серьезно, Ростик. Не теряй времени. В Ашхабаде снять комнату непросто. Товарищ Лана, я могу вас подвезти.
      - А как же с оформлением, с заполнением личного листка по учету кадров? - Знаменский произносил эти слова улыбчиво. - Я действительно принят на работу? А стол об одну тумбу? Я теперь однотумбовый, так ведь? А знакомство с коллективом? Надеюсь, я ни у кого места не перехватил? Ниже-то меня там у вас есть кто-нибудь? Не хотелось бы, стал страшиться завистников. - Улыбка, даже улыбки не сходили с его лица, говоря, он всячески улыбался, и все беспечнее и шире, - умел он это делать. Это тоже была наука. Но вот чтобы глаза улыбались, когда невмоготу, этой науке он еще не обучился.
      - Милый, - взяла его за руку Лана. - Они тут должны тебя на руках носить, с двумя-то языками. И пусть завидуют. Мне тоже завидуют. На мне любое платьице выстреливает. Что же, мне плакать по сему поводу?
      - Ты оформлен, Ростислав Юрьевич, - сказал Чижов. - Мелкие формальности не в счет. Поехали, поехали смотреть комнатку!
      В машине Лана очутилась на переднем сиденье, но даже не глянула на водителя. Крутит там кто-то баранку - и пускай его крутит. И Алексей тоже даже не поглядел на нее. Ну, уселась рядом дамочка - и пускай сидит. Он на работе, его дело вести машину, куда прикажут, а эти дамочки, что катаются с начальниками, ему без надобности, у него свои имеются. Вот так и ехали эти двое, забавляясь своим притворством.
      - Куда путь держим, Захар Васильевич? - стронув машину, оглянулся Алексей.
      - В сторону ботанического сада, - сказала Лана. - Постойте, а вот вас я где-то встречала, - и она скосила смеющийся глаз на Знаменского.
      - Мелькаю по городу. Нет, а я вас не припомню, - сказал Алексей и тоже не удержался, чтобы не сверкнуть своим лукавейшим прищуром Знаменскому. Разными дорожками, видно, бегаем.
      - Это уж точно, - важно наклонила голову Лана. Кого-то приметила она на улице из знакомых, помахала рукой. И еще и еще - полно тут у нее было знакомых.
      Улица прямо шла, широко раздавшись. Не улица, а проспект.
      - Этот проспект у вас рассекает весь город? - спросил Знаменский. Кстати, а базары тут у вас где? На Востоке я обычно с базаров начинаю. Сказал и осекся, даже улыбкой укрыться не сумел, застыло, погасло у него лицо.
      - Понял! - вдруг сказал Алексей, оглянувшись на Знаменского, на миг даже прищуры свои распахнул. - Понял...
      - Ты о чем? - спросил его Чижов.
      - Один человек такой, другой человек такой, - раздумчиво отозвался Алексей.
      - Это глубокая мысль, - сказал Чижов.
      - А понять непросто, - сказал Алексей. - Замаскировались все.
      - Кого понять-то? Зачем? - спросил Чижов, посмеиваясь.
      - Как - зачем? Людей вожу. А езда по жребию. Случись что, как кто поступит? Вопрос вопросов.
      - Вроде как, с кем идти в разведку? - спросил Чижов.
      - Именно, Захар Васильевич. Дорога всякие чудеса подкидывает. И драться приходилось, от шпаны сколько раз отбивался. А кто тебе спину прикрывает? Вопрос вопросов. Да вы меня понимаете. Помните, как мы у Безмеина круговую оборону держали? Нас - двое, их - пятеро. Но я в вас не сомневался. И что? Усекли паренечки, растворились.
      - Значит, он у вас смелый, ваш начальник? - спросила Лана.
      - Отчаянный!
      - Как-то даже не верится. А вы не льстец ли, товарищ водитель?
      - Только с дамами.
      - А вот он у вас не очень с дамами.
      Знаменский расхохотался.
      - Понял, Захар? Женщины не прощают нам неуклюжестей.
      - Ни-ког-да! - по слогам сказала Лана. - Льстивый водитель, не доезжая "Юбилейной", крутани в переулок влево! Ростик, "Юбилейная" - это наша гостиница для именитых гостей. Вон домик с лоджиями. Но это еще не самая-самая. А самая-самая на территории "Ботанического сада". Но там я даже и не бывала ни разу. Там поселяют безгрешных ангелов. Им ничего нельзя. Все можно, а ничего нельзя. В этих отельчиках внизу милиционеры стоят. Где уж тут.
      - Как в грузинском анекдоте! - подхватил Алексей. - Ну, когда рог для вина с дырой, а...
      - Можете не продолжать, сэр, - сказал Знаменский. - О женщинах - без женщин.
      - Да знаю я этот анекдот, кстати, не анекдот, а тост, - сказала Лана. Фу, действительно! Еще разок влево, снова влево, прямо, прямо теперь. Стоп! Приехали!
      Улочка, где теснились старые тутовники и карагачи, где тянулись, скрытничая, дувалы почти вровень с кровлями, где у окон были ставни, открылась глазам. Тишина тут жила. Укромность. За дувалами ни звука. Лишь журчали по обе стороны арычные струи, тихонечко пробиралась по желобам прозрачная вода. Тут покой угнездился.
      Все вышли из машины, все переводили дух, выбравшись из духоты.
      - Господи, сделай так, чтобы эту комнату мне тут сдали! - помолился Знаменский, сведя ладони.
      7
      Врезанная в дувал зеленая дверца отворилась. В дверном проеме возник невысокий, щупловатый мужчина, вроде бы старый, но и не старый. Коротко стриженные, в сильную седину волосы, молодые, упористо всматривающиеся глаза. Пожалуй, не щуплый, а просто не рослый, не раздавшийся в плечах. Но руки с хорошо развитой мускулатурой, рабочие руки. Майка, белые, многажды стиранные брюки, сандалеты на босу ногу - так он был одет. На шее, на истертом шнурочке, крестик. Читался этот человек легко и просто. Этакий совсем, совсем приникший к земле, к своему домику человек. На пенсии уже, конечно же, а глаза молодые и руки сильные, потому что дружен с землей, ковыряется, возится со своим садиком с утра до вечера.
      - Входите, входите, - сказал он, торопя слова. - Прошу, прошу. Комната вам нужна? - Он глянул на Знаменского. - Таким и представлял. Ростислав Юрьевич? Прельстили меня ваши имя и отчество. Дерзко нарекли. Имя дать судьбу предсказать. Дерзко, дерзко. Будем знакомы. Со мной попроще обошлись. Дмитрий. И по батюшке - Дмитриевич. А жизнь подсократила, зовут все Дим Димычем. Да еще понравится ли комнатка? Не княжеские совсем у меня хоромы. Входите, входите. - Он всех звал, рукой маня, но слова свои обращал лишь к Знаменскому, только на него и взглядывал, быстро, зорко, всякий раз коротко, чтобы не показалось, что разглядывает. Но - всматривался, разглядывал.
      Вошли, один за одним, в маленький дворик. Лана уже раньше туда впорхнула, своим тут была человеком, и уже тянулась, привстав на цыпочки, к повисшим высоко фиолетовым сливам, вот-вот ухватит одну. Легкая, прозрачная ее юбка вздернулась, почти нагая длинноногая молодая женщина тянулась сейчас руками к плодам, показалось даже, что к небу. А рядом, близко, показалось, что совсем близко, коричнево морщинились горы.
      - В раю живете, Дмитрий Дмитриевич, - сказал Захар. - Сад... Горы...
      - Правда? Почувствовали? Но дело не в горах и не в плодах. Женщина вошла и прикоснулась. Какая это все-таки тайна, женщина. Лана, сотворила рай, и хватит, возьми табуретку, иначе не дотянешься. Да, а я вас знаю. Захар Васильевич Чижов, если не ошибаюсь?
      - Не ошибаетесь. Простите, не помню, чтобы нас знакомили.
      - Нас не знакомили. Просто указали мне на вас на улице. Заметный в нашем городе человек. Так уж заведено от века: незаметным указывают на заметных.
      - Это вы-то, Дим Димыч, незаметный? - сказала Лана. Теперь она взобралась на табуретку, и Алексей придерживал ее за колени, как-то криво-косо держал голову, чтобы уж совсем не дать волю посоловевшим глазкам. А ей хоть бы что! Тянулась, ухватывала сливу, впивалась в нее зубами, желтые, медовые капли падали Алексею на лоб.
      - Верно, кто вас в городе не знает, Дим Димыч, - сказал Алексей, криво-косо держа голову, слизывая сливовые капли, поползшие по носу и губе. - Ланка, слезай! Есть у тебя совесть?!
      - Нет, я бессовестная! - Она соскочила с табурета. - А ты что вытаращился, льстивый шоферюга? Не для тебя я, не облизывайся!
      Из дома вышла женщина. Молодая. Подтянутая. Куда-то спешащая. Да, молодая, но не такой звонкой молодостью, яркой и даже красующейся, какой была молода Лана. Когда на столь маленьком пространстве, - ступени дома и пятачок двора, - появляются две женщины, их невольно сравниваешь. Лана по всем статьям была лучше, ярче, именно что звонче. А в этой все как-то пригашено было, она и одета была в платье, хоть и летнее, легкое, но темное. И не понять было, какие у нее глаза, какого цвета. Она выбрала из всех Знаменского, надолго задержала на нем взгляд. Он почувствовал чуть ли не неприязнь в этом взгляде. За что? Глаза были серые, вот какого они у нее цвета. Серые, хмуроватые. Он попробовал улыбнуться ей, чтобы снять, отвести в сторонку хмурость. Он привык, что улыбка помогала ему в первый миг знакомства, почти всегда выручала. Но, улыбнувшись, понял, что как-то не так улыбнулся, что его продолжают рассматривать все так же, без снисхождения.
      - Дим Димыч, я на дежурство, - сказала женщина. - Здравствуй, Ланочка.
      Она пошла по выложенной кирпичами дорожке, близко прошла мимо Знаменского. Но отчего же такой хмурый, даже сердитый у нее взгляд? А фигура у нее была что надо. С такими ногами веселей надо бы по жизни ступать.
      - Здравствуйте, господа мужчины, - скупо вскинула она руку.
      - Светланочка, как жаль, что ты уходишь, - сказала Лана. - Посидели бы... Товарищ же снимает у вас комнату.
      - Не у меня, у Дим Димыча. А тебе бы все веселиться. Пойди в дом, умой рожицу. Сладкая очень. - Лане эта Светлана чуть-чуть улыбнулась, чуть-чуть подобрели ее глаза.
      - Строга, строга! - сказал Алексей, когда дверь в дувале за Светланой затворилась. - Хозяйка! Дим Димыч, когда это вы успели жениться? Почему я не знаю?
      - Не знаешь, потому что не женат. И не собираюсь, не собираюсь. А собрался бы, никто бы за меня не пошел. Упустил я, упустил жениховскую пору.
      - Тогда почему эта докторша в вашем доме очутилась и отчитывается перед вами, что пошла вот на дежурство?
      - А потому что потому, молодой человек. Ну, Ростислав Юрьевич, Захар Васильевич, пойдем смотреть комнатку?
      Если дворик и сад при этом доме были и схожи с тем двориком и садом, где уже побывал вчера Знаменский, оказавшись у Чижовых, то только деревьями были схожи, виноградником, небом этим знойным, где неподвижно висели чуть ли не вчерашние два облачка. Сходство было, но различий было еще больше. Тот, чижовский, клочок земли был европейским, что ли, вкраплением под небом Азии. Такие вкрапления видел Знаменский, бывая в гостях у своих коллег и в Каире, и в Аммане. По-привычному устраивались на чужой земле люди. Натаскивали в здешнюю природу европейские мебеля, огораживались вентиляторами, кондиционерами и холодильниками, гостили, а не жили на чужой земле. А в этом дворике и садике русский человек Дмитрий Дмитриевич обосновался жить, приняв обычай этой земли, ее требования, ее законы. Туркменский дощатый помост для летних трапез был тут. Печурка была сложена из камней, на которой стоял в черноту закопченный чайник. К стволам деревьев были подведены арычные канавки, а вот фонтанчика для услады не было, вода тут работала. И виноградник тоже работал, поджарым казался, а не тенистым, и шпалеры были невысоки, не образовывали беседку, беседка - это ведь для бесед, а здесь лозы пили и вызревали, чтобы дать людям урожай. Этот садик был вовсе непригож, каждый клочок земли был возделан, тут был и огород. От этой землицы, вложив в нее труд, потом ее оросив, человек ждал для себя куска хлеба, извечного этого подаяния земли. И хотя все тут было только для дела, а не для красы и услады, здесь жил такой разумный порядок возделанной земли, такая трудовая строгость жила, что она, строгость эта, и была красотой. А еще - горы. Как изморщиненная старческая рука, из близкой дали протянутая к тебе. Или старческое строгое лицо? Горы разные подсказывали образы, рождая один, главный, они были - вечностью.
      Ну, а каков же домик у этого Дим Димыча?
      Никаких чудес. Маленькие комнатки с глубоко ушедшими в землю полами, так глубоко, что окна, тоже небольшие, были ближе к потолку, чем к полу. Не богатые, но опрятные коврики повсюду, кошмы. Еще в прихожей все разулись, пошли дальше в носках. Этот обычай тут был не из новых, не продиктован страхом хозяев, что гости затопчут глянцевый паркет, которого и в помине не было. Этот обычай здесь был из древних времен, как и зарывшиеся в землю полы, и высоко прорезанные оконца, все для того, чтобы в доме уберегалась прохлада.
      - У меня дом - так называемая "времяночка", - сказал Дим Димыч. - Сразу после землетрясения такие домики во множестве появились. Мы сами их и строили, землетрясенцы-то. Кто как умел. Теперь их почти все посносили. Конечно, не шибко казистые хоромы. Но что на что менять. Если на эти панельные секции, которые летом пропекаются, а зимой продуваются, то еще не ясно, где лучше.
      - Ваш дом поставлен основательно, - сказал Чижов. - Это уже не "времянка". Но иные, именно "времянки", просто сами стали разваливаться. Ведь землетрясение когда было. И строили наспех.
      - Кто как умел, кто как умел. Наспех! Занятное словечко, если вдуматься. А что же в нашей жизни не наспех, Захар Васильевич? И для какой такой долгой жизни мы себя уготавливаем? Человек - предполагает, а бог располагает.
      - Вы - верующий? - спросил Чижов.
      - Я - думающий. То есть я пытаюсь понять, пытаюсь... Но... Вот они, эти верующие, посещающие храмы господни, что они с Землей сотворяют, громоздя на ней свои "Першинги", "Томагавки" и эти немыслимые совсем "МХсы"! Господь их, что ли, на это благословил, вера подвигнула? Верующий! Я в церковь не хожу, а крестик - он матерью мне дан, когда умирала. Что ж, если угодно, да, я верующий. Но не как они, не как они, несущие всем погибель. Смешалось, спуталось все. Вы вот коммунист, разумеется, безбожник, конечно же, а к богу вы ближе, чем иной епископ. Смешалось все, перепуталось. - Говорил Дим Димыч все это вроде посмеиваясь, слова подгонял, подгонял, иные даже проборматывал небрежно, но не шутил, глаза у него не смеялись.
      Комнат в доме было много, хотя со двора совсем небольшим казался этот дом, невысокий, именно что вжавшийся в землю. Но комнат было не меньше пяти, и из одной дверь вела в другую, наглухо не разгорожены были комнаты, чтобы им легче дышалось. И странно широкими были эти двери в маленьких комнатах.
      - Дворцовая прямо анфилада, - сказал Знаменский, улыбчиво оглядываясь.
      - А мне здесь нравится, - сказала Лана. - Совсем тут не шикарно, а нравится.
      - А где шикарно, там никогда и не понравится, Ланочка, - сказал Дим Димыч. - Там - позавидуется. Зависть же, как справедливо изволил заметить философ Ницше, - "главное топливо для всех страстей".
      - Да, тут у вас симпатично, - сказал Знаменский. - Книг много. Почитаю, если поселюсь. И книги на полках какие-то из детства. Читаные. Корешки старенькие.
      - Такие и должны быть. Книги - они для чтения изобретены, а не для бахвальства, как повелось нынче. - Дим Димыч не переставал приглядливо всматриваться в Знаменского. - Это хорошо вы сказали, слово нашли: "симпатично". Спасибо, это большой комплимент мне, хозяину. Симпатично! Если вдуматься, сколько в этом слове теплого смысла. А иное слово как льдышка. Вот, смотрите, эту комнатку и наметил сдать.
      Вошли в еще одну небольшую комнату. Сперва пропустили вперед Знаменского, ему тут предстояло жить, ему первому и смотреть. Он вошел, глянул по сторонам. Защемило сердце. Отчего вдруг? А вот потому, что ему тут предстояло жить. Долго ли? Менялась жизнь, отбрасывала его вот в эти стены. На этой узкой лежанке предстояло ему теперь спать, у этого высокого окошка, под которым стоял утлый письменный столик с одной тумбой, присаживаясь боком к столику, предстояло и есть, и письма писать, что-то еще там писать, хотя как журналист-международник он кончился. Кончился! Он близко подошел к окну, страшась оглянуться на своих спутников. А в окне стояли горы, стояла вечность. Что им его беды? Такое ли они знали за свои миллионолетия? Он понял, что теперь часто будет смотреть на эти горы, в их лики изморщиненные, ища себе опоры. Какие там у тебя, человек, беды? Есть кровля, есть кусок хлеба, есть вода в арыке. И ты еще не обделен друзьями. Тебе помогают. Ты еще не в конце пути. Отринь уныние перед ликом вечности. Комнатка, конечно, была жалкой, какие-то карты старые были развешаны по стенам. Зачем они ему? Мебель была наижалчайшая, из кинофильма про довоенную бедность. Как он к этой колченогости приобвыкнется? Да и хозяин, явно странноватый, будет угнетать своими торопливо проговариваемыми философствованиями, дались ему эти "Першинги" и "Томагавки". И эта женщина с хмурым, просто злым взглядом, явно не принявшая его. Но - горы. Как у Льва Толстого: "А горы..." Знаменский обернулся:
      - Если я вам подхожу, то я бы, Дмитрий Дмитриевич, тут и поселился.
      - Подходите, Ростислав Юрьевич, подходите. Вы не страшитесь, я вас донимать своими разговорами не стану. А эту дверь в соседнюю комнату мы замкнем. У вас еще есть дверь, прямо в коридор, вот через нее и будете ходить.
      - А там докторша, она в какой комнатке обосновалась? - спросил Алексей. - Не столкнутся лбами? В темноте-то ночной? - щурились, смеялись его глазки.
      - Тебе бы все сталкиваться, - презрительно сказала Лана.
      - Жизнь, Ланочка, как узкая дорога в ночное время, где фонари не горят.
      - А что это за карты у вас? - спросил Захар. Он пошел вдоль стен, рассматривая поблекшие, выцветшие полотна карт, их тут много было. - О, смотри-ка, дореволюционная карта Туркестана! Старый, доземлетрясенческий план Ашхабада! Историей увлекаетесь, Дмитрий Дмитриевич? Гляди-ка, Ростик, древний план Московского Кремля! И все тут его башни начертаны и поименованы! Ну вот, сможешь теперь изучить имена этих башен. Москвич, а ведь не знаешь, уверен, что не знаешь. - Он принялся читать, торжественно выговаривая: - "Водовзводная угловая...", "Набатная...", "Царская...", "Сенатская...", снова "Водовзводная...", а это вот - "Угловая Москворецкая..." и она же "Беклемишевская...". Знал ты эти имена, москвич урожденный?!
      - Слыхал... Забыл...
      - А теперь вспомнишь. А что это? Старинная, еще дореволюционная карта Москвы... Центральная часть... Церкви, церкви, церкви, куда ни глянь. Не зря говорили, что Москва была златоглавой. Так вы историк, Дмитрий Дмитриевич?
      - Был когда-то картографом. История, конечно, рядом с картой живет, но карта правдивее. Если ее уметь читать, нет ничего более интересного и более поучительного.
      - А почему бросили свою картографию? - спросил Знаменский.
      - Долго рассказывать... При случае... Карты эти вам не помешают, Ростислав Юрьевич? Не хотелось бы снимать, уж больно ветхи. Фотографии, лики чужие, я бы снял, а карта не гнетет. Оставляем?
      - Даже попрошу вас оставить. Прав Захар, москвич-то я москвич, а города своего почти не знаю. И Кремля Московского не знаю. Про Тауэр, про Нотр-Дам больше знаю, чем про Кремль.
      - Теперь поизучаете, - сказал Алексей. - В ночные часы... Если, конечно...
      - У кого что на уме, а у тебя, Алексей, все одно и то же, - сказала Лана. - Ну что ты за человек?!
      - Обыкновенный, Ланочка. И ты учти, у всех на уме, что и у меня на уме. Одно и то же, тут ты права, одно и то же. Только некоторые маскируются, а я прямой человек.
      - Уж ты-то прямой! Как твоя баранка! Круть-верть!
      - Условия, Ростислав Юрьевич, без запроса, вперед мне денег не нужно, а вот паспорт ваш понадобится, чтобы оформить временную прописку. Временную во "времянке". Когда будете перебираться? По мне, хоть сегодня. Комната прибрана.
      - Сегодня и переберусь, - сказал Знаменский, снова подходя к окну. Завалюсь спать пораньше, а утром - горы.
      - Захар Васильевич, поможем? - спросил Алексей.
      - Непременно.
      - Тогда покатили в гостиницу за чемоданами, прихватим еще там кое-чего, и назад. Прихватим, Захар Васильевич? Полагается отметить, чтобы жилось счастливо.
      - Мы-то, может, отметим, товарищ шофер, а тебе нельзя, - сказала Лана. - Права отберут.
      - Гляжу, полюбила ты меня, Ланочка, бережешь меня. Учти, я самого Захара Васильевича Чижова вожу. Мы - МИД. Нас не обнюхивают.
      - А вот перед богом все равны, - сказал Дим Димыч. Он подошел к Знаменскому, глянул, куда тот глядел. - "А горы..." - повторил толстовские слова. - Да, Ростислав Юрьевич, а перед вечностью все равны...
      8
      Отмечать переезд Знаменского из гостиницы в дом к Дим Димычу не стали. Уж больно перепад был велик. Из "люкса" во "времянку". И все это почувствовали, даже Алексей почувствовал, когда тащил блистательные чемоданы Знаменского в машину. Перепад, перепад уж больно был велик. Скатывался, слетал человек со ступеней жизни - все это поняли. Увяла и Лана. Да ей и на работу было пора. Захар позвал обедать, но и ему тоже сперва на работу надо было заскочить. Условились, что завтра, с утра, Алексей заедет за Знаменским, привезет его в "Домик Неру" - так в городе звали дом, в котором размещался ныне республиканский МИД. Действительно, дом тот был некогда построен в спешном порядке для Джавахарлала Неру, который должен был прожить несколько дней в Ашхабаде. Но Неру не приехал, а дом сперва приспособили под гостиницу Совета министров, а потом вот отдали МИДу и Республиканскому обществу дружбы. Чижов зачем-то всю дорогу втолковывал эту историю их дома, "Домика Неру", Знаменскому, когда возвращались с чемоданами из гостиницы к "времянке" Дим Димыча.
      - А это вот мой домик, - сказал Знаменский. - Каждому свое...
      Алексей выгрузил чемоданы, хотел было занести их в дом, но Знаменский удержал его:
      - Сам, вам надо на работу спешить.
      Лана торопливо чмокнула Знаменского в щеку, шепнула, будто одаривая:
      - Разыщите меня!
      Провожающие сели в машину, Чижов, добро кивая, замахал своей большой ладонью, Алексей, подражая, улыбнулся, перехватив улыбку Знаменского, а тот все улыбался, улыбался им, уже и машина покатила, свернула за угол, а он все улыбался.
      - Вам подсобить? - Неведомо откуда взявшийся, перед Знаменским стоял худой, от рождения в смуглоту прокаленный солнцем мужчина, высокий, сутуловатый, с широкими сухими плечами. Рубаха навыпуск западала в углубление живота. Он был худ неимоверно, одни кости да смуглая, в черноту, кожа. Но руки были сильные, ухватистые, не чахлая, а спортивная худоба ощущалась в этом человеке.