1

Стремительные раскаленные стрелы неслись прямо к нему. Кулбатыр лежал и смотрел на них, с ужасом понимая, что ему никуда не скрыться. Одна впилась своим жалом в руку, другая пригвоздила ногу к земле. Распятый, он не мог даже пошевелиться и сразу же заметил, что еще несколько стрел нацелились прямо в его голову. Он рванулся отчаянно, изо всех сил, покатился в сторону, и в то же мгновение кошмарный сон покинул его.

Кулбатыр открыл глаза и понял, что давно уже лежит на солнцепеке и жалят его вовсе не стрелы, а солнечные лучи. Тень от ивняка, где он утром, кинув под голову седло, устало растянулся на влажной от росы траве, давно полуденно съежилась, спряталась у корней, а роса, приятно холодившая тело, испарилась. Кулбатыр задыхался от зноя, липкий пот пропитал одежду, пощипывающей влагой выступил на лбу и на шее.

Стояла звенящая пустынная тишина, усиленная звоном кузнечиков, и все-таки Кулбатыр тревожно прислушался. До слуха донеслось недалекое позвякиванье удил, и это принесло успокоение: если лошадь не тревожится, значит, никого поблизости нет.

Он достал из кармана холщовых штанов большой, засаленный от длительного употребления платок, тщательно вытер лицо и шею, потом надел борик[1], подобрал камчу[2], валявшуюся рядом, и поднялся.

Солнце палило нещадно, травы пригнулись к земле, даже цвет неба изменился: из густо-синего утром оно стало бледно-голубым, точно вылиняло.

Он пошел к берегу речки, под нависающие ветви ивовых зарослей, но и здесь не почувствовал прохлады. Раскаленный воздух, казалось, обжигал горло. Он сполоснул лицо теплой водой реки, напился, почувствовал облегчение. Потом привел к ивняку своего жеребца, оседлал и отправился берегом реки вверх по течению, ведя коня в поводу. Шел по извилистой тропе, просекавшей заросли, пока не добрался до оголенной песчаной косы, у самой воды заросшей лопухами, с широкими, как верблюжья лапа, листьями.

Здесь был брод, который Кулбатыр хорошо помнил. Не один раз в жизни пересекал его, будто и не замечал, а сейчас смотрел с удивлением и грустью, точно видел в последний раз.

Большой, ширококостный и могучий, он стоял у брода, точно каменное изваяние, и в прищуренных темных глазах его таилась какая-то даже ему самому непонятная грусть. А может, это была и не грусть, а лишь неясное ощущение невозвратной потери.

Кулбатыр вышел из оцепенения лишь тогда, когда измученный жаждой конь, которого он не удосужился вовремя напоить, требовательно ударил копытом о землю и дернул головой, пытаясь вырвать из рук хозяина узду. Кулбатыр грустно потрепал коня по холке, вынул у него изо рта железный мундштук и пустил к воде. И — снова будто забылся. Две мелкие слезинки выкатились из уголков его глаз и медленно поползли вниз, запутались в отросших за последние дни подковообразных усах.

Сквозь туман слез он снова и снова всматривался в текущую перед ним воду, щурился от бликов, играющих на волнах. Еще совсем недавно река была полноводной. Сюда, на ее берега, сбегалась детвора из всех окрестных аулов. Что тут творилось, какой гвалт стоял, как кипела вода, взбаламученная голыми телами, сколько бахвальства друг перед другом и сколько побед одержано в плавании наперегонки!..

Да, тут всегда был веселый праздник детства. А сейчас река придавлена тишиной, лишь изредка нарушаемая трескотней залетевшей сороки, испуганным чириканьем воробьев да еле уловимым шуршанием в тростнике пронырливых мышей.

Река обмелела. Обмелел и брод. Все дно его устелили зеленовато-желтые водоросли, струящиеся под водой, как расчесанная овечья шерсть. Река, некогда несшая свои тяжелые синие воды, теперь будто стала застревать в непроходимых дебрях тины и ядовито-зеленом рогозе, поднявшемся со дна густыми купами. Голые гладкие стебли его стояли так плотно, что, казалось, не было ни единого просвета между ними.

Вот так и жизнь Кулбатыра обмелела, как эта река. Ребячьи радости унеслись безвозвратно, да и всё остальное разлетелось по ветру.

Но изменилась не только река. Изменилась вся степь. Кажется, еще совсем недавно на противоположном берегу Калдыгайты была стоянка его родного аула — Кокозека. Теперь там все заросло травой. Нет и большого аула Аккагаз, располагавшегося неподалеку, только на этом берегу. От него осталось всего три-четыре кибитки.

«Да, не сравнить того, что было, с тем, что есть, — думал Кулбатыр. — Но если ты станешь вспоминать события, происшедшие в твоей жизни и совсем недавно, вынужден будешь оглядываться назад с такой же тоской».

Его глаза остановились на мелкой заводи, вытянувшейся вдоль берега прямо перед ним. На поверхности воды стайкой держались мелкие белые водяные жучки, точно щепотка пшеничных зерен, просыпавшаяся из кармана случайного прохожего. Только зерна не простые, а как бы ожившие. Не разберешь, правда, где хвост, где голова, да и движутся они как-то странно — по всем направлениям, но в пределах определенного круга. И хотя изредка некоторые, будто набравшись храбрости, отделяются от остальных, храбрости этой хватает ненадолго: стоит только столкнуться с каким-то препятствием, как пулями несутся к своим товарищам, чтобы занять место в привычном кружении.

Кипела жизнь и под водой. Вглядевшись, Кулбатыр обнаружил красновато-желтого жучка, который, нагнув голову, двигался бочком и при этом умудрялся описывать замысловатые зигзаги. Потом вдруг рванется куда-то в сторону, хотя не было заметно, чтобы кто-то на него нападал или сам он преследовал кого-то. Чуть поодаль можно было обнаружить еще несколько его собратьев. Только, в отличие от белых жучков на поверхности, эти держались каждый сам по себе, порознь. Время от времени они поднимались вверх и снова ныряли в глубину — наверно, всплывали для того, чтобы набрать воздуху.

Лето в этом году выдалось необыкновенно жарким. Воздуху не хватало не только тем, кто был под водой, но и тем, кто ступал по земле.

Где-то рядом прогудел овод. Было слышно, как в гуще рогоза возилась черепаха, запутавшаяся в стеблях. Высоко в небе одиноко висел стервятник.

Кулбатыр взнуздал жеребца, затянул покрепче подпругу и легко кинул в седло свое большое послушное тело. Потом пересек брод и направился в сторону Аккумов — Белых песков по едва заметной тропе в гуще зарослей.

Вскоре ивняк кончился, и дорога начала петлять вдоль песчаных холмов с редкими островками мелкого кустарника — караганника на склонах. Несколько часов он двигался так в полном одиночестве, пока не свернул к сопкам Кыземшек — Девичьим грудям.

Теперь уже сплошняком пошли невысокие песчаные барханы. Взобравшись на один из них, Кулбатыр неожиданно увидел вдали человека. Встреча была нежелательной, а потому Кулбатыр резко повернул назад, спустился в низину, проехал по ней метров сто, оставил коня, а сам полез наверх, чтобы понаблюдать за пришельцем.

Человек вдалеке, похоже, кого-то искал — скорее всего, какую-нибудь потерявшуюся скотину. Приложив ладонь ко лбу, он оглядывался по сторонам, но, видимо, так ничего и не обнаружив, вскоре стал удаляться и скрылся за длинными рядами холмов.

Близился вечер. Жара понемногу стала стихать. Небо вновь обрело темно-голубой оттенок. И в этой голубизне отчетливо прорисовались легкие, как лебединые перья, облака.

Кулбатыр спустился вниз, снял бешмет и расстелил его в тени ракитника. Потом из кожаных ножен, болтавшихся на поясе, вытащил довольно длинный кинжал и, присев на корточки, вонзил его во влажную почву. Рыл он споро. И вскоре на дне неглубокой ямки заблестела вода.

Кулбатыр подошел к коню, вынул из притороченного к седлу коржуна[3] мешочек с продуктами, достал из него немного курта и иримшика[4], уселся на бешмет и принялся жадно есть. С едой он покончил быстро. Вытер губы рукавом замызганной рубахи и склонился к своему родничку. Яма, вырытая им, была уже полна, вода в ней отстоялась и сделалась прозрачной. Зачерпнув ее пригоршней, Кулбатыр утолил жажду. Потом опять вернулся к ракитнику, в тень, закинул за голову руки и отвалился на спину. Он долго лежал так, прислушиваясь к задушевно-тихому перешептыванию ветра с веселой листвой.

2

Незаметно он задремал и очнулся оттого, что показалось, кто-то совсем рядом вскрикнул. Кулбатыр поднял голову и осмотрелся. Никого! Пригрезилось, что ли?

Над степью спускались сумерки. Кулбатыр перевел взгляд на коня, пасшегося неподалеку, и понял, что не пригрезилось: конь стоял подняв голову и навострив уши. В это мгновение вновь послышался крик:

— Жезде[5]! А, жезде-е! Жезде-е!..

Кулбатыр вскочил на ноги и быстро взбежал на вершину холма. Прямо в его сторону ехал Раис. Конь под ним трусил мелкой рысью.

— Ну, ты и спрятался, жезде! Сорок раз, наверное, обошел Кыземшек, а тебя не заметил! — еще издали крикнул Раис и, подъехав ближе, слез с коня.

Юношеское лицо его горело. Кулбатыр сразу понял, что это не от езды. От возбуждения. Впрочем, вообще нетрудно догадаться, что у парня какая-то срочная новость — иначе зачем было гнать сюда. Можно было подождать, пока Кулбатыр сам появится в ауле. А значит, ничего хорошего от его появления ожидать нельзя.

— Выкладывай! — коротко бросил Кулбатыр, стараясь за внешним спокойствием скрыть тревогу.

— Плохие новости, жезде...

Раис смотрел так, будто извинялся.

— Говори. Даже когда умирает отец — все равно сообщают.

— Видно, не сбыться тому, что задумали... Голову тебе надо спасать. Кто-то пронюхал о твоем возвращении и сообщил в аулсовет. Сегодня туда всех активистов, какие есть, собрали...

Встретившись с затяжелевшим взглядом зятя, Раис невольно опустил голову и замолчал.

Кулбатыр чувствовал, как запылало его лицо, как бешеными толчками запульсировала в висках кровь, а пальцы невольно сжались в кулаки.

— Сволочи! — процедил он. — Вот сволочи! Снова ходят по моему следу, как ищейки. В заросли загнали, как затравленного зверя. Мало им! Выходит, и это для меня слишком большая роскошь?

Кулбатыра трясло от гнева. Внезапно он сорвался с места и кинулся вниз. Собрал лежавшие под ракитником пожитки и перенес все поближе к коню. Потом грубо крикнул застывшему наверху Раису:

— Иди сюда! Сюда, говорю, иди!

Пока Раис спускался в лощину, Кулбатыр успел оседлать коня, прикрепил коржун к задней луке седла, потом натянул на свои широкие плечи бешмет и опоясался ремнем.

Парень, держа коня под уздцы, остановился рядом. Никогда еще ему не приходилось видеть своего зятя таким разгневанным. Нет, не таким он знал его в детстве. Память сохранила могучего и очень добродушного человека. Он, казалось, тогда постоянно похохатывал, а еще нравилось Раису, когда своей большущей рукой Кулбатыр похлопывал его по плечам, будто подбадривал. Нет, тогда гнева в Кулбатыре и в помине не было. Это теперь брови его будто навсегда наехали на глаза, а усы постоянно топорщатся в неприязненной усмешке. Куда только подевалось былое добродушие!

Они стреножили коней, отошли к родничку, выкопанному Кулбатыром, опустились возле него, напились, зачерпывая ладонями холодную воду.

— Рассказывай. Все с самого начала рассказывай, ничего не убавляй и не прибавляй, — уже спокойно сказал Кулбатыр, хотя лицо у него оставалось хмурым.

— Я и не собираюсь ничего прибавлять... Только то, что слышал от Таната... — обиженно насупился Раис.

— От Таната, говоришь?

— Да, от Таната...

— Ладно. Что он там тебе принес?

— Танат сам пришел к нам. Раньше ведь он никогда не заходил. А тут заявляется. Мы, конечно, удивились... И вот стоило только матери выйти по хозяйству, он тут же спросил: где, мол, Батыр? Я сделал вид, что не понял ничего: «Какой еще Батыр?» Аккагаз-апа растерялась, но он и не смотрел на нее. Как ни в чем не бывало говорит мне: «Про Кулбатыра, про зятя твоего, спрашиваю». Я попробовал было отвертеться, прикинулся даже разозлившимся, сказал: «Тебе, видно, что-то приснилось, Танат!» Да только он лишь усмехнулся: «Хватит голову морочить! Вернулся Кулбатыр. Все об этом знают. Знают и то, что он поддерживает связь со своей женой в Жылкыкудуке. Узнал об этом председатель аулсовета Шанау и сразу же собрал всех своих активистов. И они уже вынесли решение: достать Кулбатыра живым или мертвым». Вот что сказал Танат. Мы с Аккагаз-апой так и охнули. А он говорит: «Сведения верные, племянник мне все рассказал, а он нынче в активистах ходит». И еще сказал, что в собрании участвовал и волостной судья...

Кулбатыр по-волчьи злобно взглянул на Раиса, будто это он был во всем виноват.

— Где Танат?

— Поехал в Нарулген. Там у него кто-то из далеких родственников умер. А на прощанье сказал, мол, специально заехал к вам, чтоб сообщить, мол, все же Кулбатыр товарищ мне, вместе кровь проливали, вот и хотел, чтоб его врасплох не застали. Так что я свое дело сделал, а об остальном пусть сам думает.

— И на том спасибо, — сквозь зубы процедил Кулбатыр.

— Да, вот еще что, — спохватился Раис. — Танат говорил, что на собрании решили засаду сделать и захватить тебя прямо у жены в юрте. Сегодня же ночью.

— Вон даже как!

Некоторое время Кулбатыр молчал, что-то обдумывая. Потом спросил:

— Шанау, это тот, с приплюснутым носом? Кто же судья?

— Судья — Ураз.

Кулбатыр резко вскинул голову:

— Не Хасена ли сын?

— Да, он самый. Человек...

Но Кулбатыр не дал договорить.

— Человек? Кто человек?! — заорал он. — Ураз — человек? Зверюга он. Зве-рю-га!

— Но я... я совсем не знаю его, — залепетал Раис.

— Еще узнаешь! — Кулбатыр рывком вскочил. — Брешете, сволочи! — прорычал он. — Я вам покажу решения! Придется прежде с моим решением ознакомиться. — И посмотрел на Раиса: — Напрасно ты думаешь, что мне не удастся осуществить задуманного. Удастся.

Раис, поднявшийся следом за зятем, вглядывался в его лицо, пытаясь разгадать смысл его угрозы. Кулбатыр, видимо весь во власти мысли, внезапно пришедшей к нему, крепко сжимал рукоятку кинжала, на Раиса не смотрел.

Уже почти стемнело. Из степи веяло прохладой, па небосводе, подслеповато помаргивая, зажигались звезды. Округа наполнилась руладным стрекотанием кузнечиков. Неподалеку беспокойно фыркали кони.

— Что ты собираешься сделать, жезде? — спросил Раис.

— А по-твоему, что я должен делать? — уставился на него Кулбатыр.

— Наверно, уходить тебе надо, — неуверенно произнес Раис — Если поймают — несдобровать.

Усы Кулбатыра покривила диковатая усмешка. И тут же исчезла. Брови его снова сошлись на переносье. Он думал. Потом выдохнул всей грудью, будто сбросил какой-то груз, сказал внятно, твердо и, как показалось Раису, с каким-то просветлением:

— Правильно думаешь, Раис. Правильно. Надо мне уходить. И я уйду. Только не один, а, как мы и решили, вместе с Аккагаз. Дети пусть пока у матери останутся — не выдержать им дороги. А к тебе у меня просьба. Сделай доброе дело, проводи нас, пока мы не уйдем подальше отсюда. (Раис с готовностью кивнул.) А сейчас поезжай к Танату. Нарулген — это же совсем рядом. Дорога много времени не отнимет. А раз Танат решил делать добро, пусть делает до конца. Пусть докажет, что он мне настоящий товарищ — протянет руку помощи в трудную минуту. Передай, что именно так я и сказал. Мы будем уходить в Туркмению. Пусть сопровождает хотя бы до половины пути. Пару дней проведем в Карагандыкумах: если начнется погоня, только в песках и можно сбить ее со следа. Сегодня же ночью вы с Аккагаз покинете аул. Прихватите все необходимое. Продуктов побольше: известно, что нам предстоит... В пески сразу не суйтесь, чтобы раньше времени не наследить. Переедете бродом Калдыгайты, ступайте к Жиделисаю. Там безлюдно. А завтра вечером ждите меня в Батпакты, на той стороне туранговой рощи Котантал. Ты же бывал в тех местах? (Раис кивнул.) Танату скажи, чтоб ни в коем случае не заезжал в наш аул: попадется кому-нибудь на глаза — сразу разговоры пойдут. Пусть ждет меня завтра утром под Кыземшеком. А я еще одно дело сделаю... Все понял? Отправляйся в аул и передай Аккагаз все, что я сказал. Да уговорите там мать, чтоб не поднимала рева. Привлекать внимание людей не в наших интересах. Ступай, Раис...

— Хорошо, жезде.

Они сели на коней и направились к темнеющему в ночи силуэту Кыземшека. У подножия разделились.

— Да поможет тебе аллах, Раис!

— Будем надеяться, что встретимся живыми и здоровыми, жезде!

Парень повернул к своему аулу — Жылкыкудуку, а Кулбатыр — к Аккумам.

3

Северо-западнее Аккумов простиралась долина довольно внушительных размеров. Вдалеке она постепенно переходила в ровную степь, которая и упиралась в речку Калдыгайты. Здесь ставили свои юрты несколько аулов. Что же касается части ложбины, примыкавшей к Аккумам, она, как правило, была безлюдной: супесь с редкими уродливыми кустами караганника не привлекала скотоводов — слишком скудные земли.

Кулбатыр, петляя между приземистыми песчаными холмами, направлялся именно туда. Крепко стиснутые зубы, сведенные в одну линию густые брови, напряженность, с которой он держался в седле, — весь его облик выражал отчаянную решимость. Сейчас в нем не было ни переливающейся через край ярости, ни всепоглощающего гнева. В глазах его копилась тяжелая, черная ненависть. И хотя это чувство захватило, казалось, всего его, не давая думать больше ни о чем, Кулбатыр безошибочно следовал намеченным путем, все замечая в дороге и все узнавая.

Вот тут проходила некогда тропа караванщиков, направлявшихся в Кокжар. Вон там, за последними зарослями чагыра и караганника, поднимаются голые светлые вершины последних барханов Аккумов.

Высоко в небе стояла луна. Полная желтая луна, похожая на большое блюдо, которое хозяйка наполнила только что взбитым маслом. Мягкие лучи ее заливали округу серебристо-молочным приглушенным светом, оглаживали склоны холмов, проникали до самых днищ оврагов, ни одна былинка не оставалась без их нежной ласки.

Добравшись до лощины, заросшей полынью, одинокий всадник с рыси перешел на шаг. Возле некогда отвесного, а теперь осыпавшегося пологого склона он остановился и слез с лошади.

«Это где-то здесь», — подумал он.

Поднялся по склону наверх и начал оглядываться по сторонам, стараясь сориентироваться. Наконец глаза его остановились на небольшой купе кустов акации, и он не столько узнал место — узнать было трудно, — сколько догадался, что это именно там.

Пять лет назад, когда он был тут в последний раз, на месте буйно разросшихся сейчас кустов торчало лишь несколько довольно чахлых веточек. Он подошел к этим кустам, отмерил пять шагов на восток, потом сделал еще шаг вправо, скинул бешмет, опустился на колени и вонзил кинжал в мягкую, податливую, едва скрепленную корнями полыни землю.

Он не ошибся. На глубине сантиметров тридцати кинжал ткнулся во что-то твердое. Кулбатыр стал быстро откапывать находку и вскоре вытащил из ямы довольно длинный предмет, обернутый в старую промасленную кошму и перевязанный волосяным арканом.

Некоторое время сидел передыхая и отирая со лба выступивший пот. Потом взрезал аркан и развернул кошму. Перед ним лежала новенькая винтовка, вороненая сталь которой матово поблескивала в свете луны. Был тут такой же новенький наган и небольшой брезентовый мешок, наполненный патронами.

Из своего коржуна Кулбатыр достал большую тряпку и принялся оттирать с оружия масло. От времени масло загустело и крепко пристыло к металлу. Оттиралось оно плохо. Пришлось немало повозиться, прежде чем винтовка и наган были приведены в порядок. Кулбатыр зарядил и то, и другое, и грохот выстрелов распорол ночную тишину. Испуганный жеребец метнулся в сторону, чуть не порвав аркан, которым был привязан к кустам.

Револьвер Кулбатыр сунул за пазуху, винтовку кинул за плечи, оперевшись на стремя, легко бросил в седло свое большое тело и отправился в сторону Жылкыкудука.

Время перевалило за полночь и луна начала уже меркнуть, когда он добрался до берега Калдыгайты. Сдерживая коня, он неслышно подъехал близко к аулу и прислушался. Рядом с четырьмя юртами, приткнувшимися к песчаным барханам, можно было различить чернеющие силуэты коров и овец. Не доносилось ни звука — аул безмятежно спал.

Первый раз он приехал сюда трое суток назад, тоже под покровом ночи. Но сразу к своей юрте идти не посмел.

Несколько раз обошел стоянку, приглядываясь и чутко прислушиваясь. Теперь почему-то о том приезде вспомнилось с тоской. «Нет, не примет его родной аул, не суждено ему пожить в покое, лаская детей и гоняя на пастбище скот.

Раис, наверно, уже давно вернулся из Нарулгена, забрал Аккагаз и отправился в условленное место. Аккагаз сейчас, конечно, слезами давится: какой же матери легко оставить своих детей! Не везет ей, бедняге. Так не везет! Она ведь и хорошего-то ничего в жизни не успела повидать. Одна билась, чтобы хоть как-то прокормиться, одна растила детей, и только лишь его обещание непременно вернуться поддерживало ее все эти годы. Да, он сказал ей: вернусь. И вернулся. Но много ли радости принесло его возвращение?»

«Больше я не останусь без тебя, — сказала она. — Нет силы быть одной. Куда ты, туда и я, а там... может, аллах будет милостив...»

«Легко сказать: куда ты, туда и я, — думал Кулбатыр. — Разве по силам женщине выдержать ту жизнь, которую теперь ведет он? Да и куда поведет их дорога — она хоть в малой степени представляет это?»

Отчего-то забеспокоился жеребец, и Кулбатыр сразу же отринул свои нелегкие мысли. Будто и не было минутной расслабленности, он опять стал весь напряженный и сильный, а одновременно настороженный и холодно-расчетливый.

Оставив коня и винтовку, прихватив только револьвер, он крадучись двинулся к аулу. Если активисты уже здесь, то они наверняка загнали всех по юртам и сами затаились, так что от винтовки проку будет мало. Но если их даже нет, этих активистов, появляться в ауле с винтовкой все равно не следовало: к вооруженному человеку люди относятся недоверчиво. Не хотелось пугать и Аккагаз: вдруг они еще не уехали с Раисом? Пусть думают, что путь им предстоит мирный. Чем позже додумаются, какая опасность нависла над их головами, тем лучше.

Заслышав его крадущиеся шаги — видно, не спала, — из юрты показалась зареванная теща. Он, как мог, стал успокаивать ее, поглаживая по худеньким плечам.

Раис и Аккагаз, оказывается, уже уехали. Кулбатыр зашел в юрту, недолго посидел возле спящих детей. Провел рукой по их головкам, судорожно вздохнул и подался прочь.

Теперь он знал, куда ему ехать — к Айкай-шагылу. Здесь, в труднопроходимых песках, километрах в восьми от Жылкыкудука, было лишь одно место, чтобы миновать эти пески. Именно туда, в Косагач, где и пролегала эта дорога, по которой только и могут проехать активисты, собравшиеся на его поимку, Кулбатыр и направил своего жеребца. Для засады он выбрал небольшой, внешне неприметный бугорок, обросший кустами чагыра. Коня отвел в лощину неподалеку, спутал ему ноги, сам же залег в зарослях. Щелкнул затвором, посылая патрон в ствол, обломал нижние ветви с кустов для лучшего обзора, положил винтовку перед собой и затаился.

Брезжил рассвет. Ночь отодвигалась на запад. Стали видны сначала ближние, а потом и дальние холмы. Из ракитника, у края песков, подали голоса вороны. Но Кулбатыр ни на что не обращал внимания. Он неотрывно следил за дорогой, мстительно думая: «Никуда не денетесь, сучьи дети. Если проехали уже — сюда же и вернетесь, но вряд ли вы уже проехали».

Он был прав: активисты лишь приближались к тому месту, где он устроил засаду. Вскоре он услышал довольно громкие голоса, а потом показались и они сами.

Их было трое. Ехали спокойно. Ни ружей, ни винтовок за плечами, точно уверены были, что и голыми руками сумеют взять его. Правда, может быть, они вооружены наганами, только попробуй рассмотри с такого расстояния кобуру на поясе.

Судья Ураз приотстал. Чуть впереди него трусил коротышка Шанау, председатель аулсовета. И только едущего впереди усатого здоровяка Кулбатыр не узнал: «Может, не местный?»

Кулбатыр подпустил их поближе и взял на мушку Ураза.

Выстрел грянул громом. И гром этот вызвал замешательство среди всадников, но поразил лишь Ураза. Судья истошно вскрикнул от боли и вывалился из седла. Вторым Кулбатыр снял с коня незнакомого здоровяка, хотя очень хотелось прежде разделаться с Шанау. Но здоровяк, разворачивая коня, невольно заслонил председателя аулсовета, потому-то ему и досталась вторая пуля.

Теперь и Шанау деваться было некуда. Кулбатыр выстрелил и тут же понял, что промахнулся. Передернул затвор и выстрелил во второй раз. И опять пуля прошла мимо. В третий раз он стрелял, уже с отчаянием понимая, что Шанау, бешено нахлестывающий коня, находится на недосягаемом расстоянии.

Только патрон зря истратил!

4

Крики, стенания, мужская ругань — все, что сопутствует отчаянию, охватившему аул Косагач, пошло на убыль лишь после полудня. Тогда же вернулись и последние всадники, рыскавшие по степи в поисках стрелявшего. И все же со стороны юрт, притулившихся к горе Есенаман, нет-нет да и доносился безутешный плач. Это вдова убитого утром секретаря аулсовета Алдабергена никак не могла поверить в свалившееся на нее горе.

Старухи, девчонки, аксакалы и джигиты — кажется, весь аул собрался у юрты Алдабергена. То и дело из соседних аулов прибывали родственники и друзья покойного и, наскоро привязав коней к керме[6], заходили в траурную юрту, чтобы выразить соболезнование вдове, и, побыв там немного, присоединялись к тем, кто сидел у войлочной стены юрты, поодаль, у очага, или просто слонялся по аулу.

Рядом уже поставили еще одну юрту. Там теперь находились тела Ураза и Алдабергена.

Страшную весть аул узнал утром, когда председатель аулсовета Шанау промчался галопом, крича во всю глотку: «Беда, беда!» Десяток джигитов во главе со стариком Сарыишаном тут же вскочили на коней и понеслись в сторону Айкай-шагыла. Если не считать двух берданок и дробовика, всадники были вооружены лишь камчами. Но ни берданки, ни дробовика не понадобилось: Кулбатыра и след простыл.

На скрипучую арбу с впряженным в нее верблюдом положили тела погибших, поймали коней Алдабергена и Ураза и отправили в аул. Но долго еще всадники обшаривали склоны барханов в поисках убийцы, однако старания их оказались тщетными.

Разговоры, которые велись теперь возле юрт, вертелись возле одного и того же.

— Только вчера, конечно же, вчера... нет, кажется, позавчера... Возвращались мы с деверем из Жылкыкудука... Дело было в сумерках. Видим, навстречу одинокий всадник, огромный такой... конь под ним игреневой масти... И направляется он именно туда, откуда мы едем. Я тогда подумал: кто бы это мог быть? Теперь-то ясно — Кулбатыр, кто же еще... Таких громил, как он, во всей округе не сыщешь...

— Выдумывать ты мастер... Я слышал, он давно уже вернулся.

— Мне-то что до того, когда он вернулся? Говорю, своими глазами видел.

— Нет, вернулся он совсем недавно. Четыре-пять дней назад, не больше. Днем скрывается в песках, а вечером отправляется под бок к своей женушке.

— Один он или с дружками своими?

— Да вроде бы один...

— Тогда я тоже его видел. Ей-богу, правда. Вчера после полудня искал своего коня на той стороне Калдыгайты. Уже на обратном пути поднялся на Кыземшек — оттуда далеко видно. Гляжу, вроде всадник в песках. Мелькнул и тут же исчез. Мне даже потом подумалось, не померещилось ли? Но на всякий случай я домой подался, от греха подальше. Кто это был, всадник или зверь какой-то... Вчера после обеда это было.

— А ты и впрямь Кулбатыра видел.

— Все-таки боится попадаться на глаза — сразу скрылся.

— На его месте любой побоялся бы. Когда он в «Алаше»[7] был, много чего натворить успел...

— А что именно?

— Ой, об этом и говорить страшно. За ним столько записано — на десятерых по ноздри хватило бы. Покуражился над людьми, да и кровушки пролил... Долго его потом ловили. Тогда еще указ был: где бы и кто бы его ни встретил — расстрелять на месте. Только он хитрый волк, скрылся в песках, сбил погоню со следа, ушел.

— Говорят, он тогда к туркменам подался... А теперь, видно, и семью хочет туда забрать...

— А я слыхал — сдаваться он явился: надоело скитаться.

— Вот народ, вот народ! Все всё видели, все всё слышали. Потрепаться — языки будто салом смажут, а чтобы сообщить вовремя куда следует, нет их!

— За кого ты нас принимаешь? Если бы кто-нибудь точно что-то знал! А так — разговоры одни. Кто-то что-то видел, кто-то что-то слышал, кто-то о чем-то догадывается. Об этом, что ли, сообщать? Кому от таких сообщений польза?

— Все из-за нашей беспечности...

В стороне шел разговор, почти переплетавшийся с только что слышанным.

— Черт, видно, бережет этого Шанау. Отводит от него пули. Да и не только пули... Помните, в позапрошлом году он решил объездить жеребца? А ведь уже под сорок ему — та ли сноровка! Вот жеребец и сбросил его. Да не куда-нибудь, а прямо на кол для привязи скота. Другой бы тут же богу душу отдал, а Шанау хоть бы хны — жив-здоров.

— Ты прав, нечистая хранит его. Кулбатыр никогда промаху не давал, все знают, какой он стрелок, а тут тремя выстрелами свалить не сумел, будто его кто-то под локти подталкивал.

— Просто не суждено Шанау помереть, вот и не помер.

— А я думаю, нарочно Кулбатыр пустил пулю поверх его башки: мол, знай, с кем имеешь дело! Но убивать не стал...

— Скажешь тоже. Прямо как дитя рассуждаешь. Да попадись Шанау ему в руки, Кулбатыр не то что пристрелил бы его — живьем бы съел.

— А что ему Шанау сделал такого?

— Сде-е-лал!

— Да перестаньте вы! Кулбатыр такой же смертный, как и все остальные. И страх в нем есть, и совесть, наверное... Шутка, что ли, двух человек разом уложить? На третьего, видно, просто рука не поднялась. Видели же сами, и Ураз, и Алдаберген по пуле в сердце получили... Там и расстояние было — в пятикопеечную монету попасть можно, не то что в толстопузого Шанау. Даже наш одноглазый Баймагамбет на месте Кулбатыра не промахнулся бы.