- Дайте старой цыганке присесть. Уронить с дороги уставшие кости, она нагнулась, в нашу строну и, приподняв косматую бровь, спросила. Надеюсь, старая путница Аза не помешала вашему воркованию? Что скажете, голубки?
      И всё её тело, сотряслось от утробного жуткого хохота. Старуха сложила, сморщенные, с въевшейся грязью кисти на изгибе своей клюки, и продолжала сверлить нас не добрым взглядом. От такого пронзительного рентгена, мне сразу сделалось неуютно, и я почувствовал, как мои волосы на голове зашевелились, а по спине пробежал табун омерзительно неприятных мурашек.
      - Отдыхайте бабушка, - неровным, дрожащим голосом пролепетала Лилия. Мы и так собирались уже уходить.
      - Какая я тебе бабушка, - вспыхнула грозная старуха, и посыпала нескончаемым потоком, непонятных мне цыганских выражений.
      От такой массированной атаки бедная девушка сжалась в дрожащий комок и спряталась за мою спину. Её пальцы цепко впились в мои плечи, словно когти испуганного котёнка, причиняя мне неприятную боль. А, суровая мужеподобная старуха продолжала браниться и извергать проклятья в адрес этого беззащитного существа. Завершая свою угрожающую тираду, она наклонилась по направлению к нам, и хищно взирая на прячущуюся девушку, зловещим шёпотом вопросила:
      - И после этого, ты говоришь, БАБУШКА?...
      - Как ты смеешь со мной говорить таким тоном? - попыталась вспылить возмущенная выходками старухи Лилия. - И вообще, кто ты такая, чтобы поливать меня при молодом человеке, извергающимися из твоего чёрного рта проклятиями?
      - Девочка, ты забываешься, - понижая тон и коварно прищуриваясь, прошипела старуха. - Если хочешь, я расскажу, кто ты есть, кем была, и какие мысли сейчас пригреваешь... яхонтовая моя перепёлочка.
      Цыганка оскалилась в недоброй улыбке, демонстрируя силу и власть своего необузданного характера. В её испещрённых багровыми прожилками глазах, плясали искры и отблики адского пламени. Взглянувши однажды на это исполненное тайным могуществом и безграничной силой старческое лицо, вряд ли кому-нибудь захотелось увидеть его повторно. Она сверлила девушку испытывающим взглядом, стараясь подавить в ней порыв негодующего сопротивления.
      - Не лезь не в своё дело, старая ведьма, - ответила резко Лилия, отвечая ей не менее суровым и решительным взглядом. В эту секунду она была подобна готовящейся к бою пантере, защищающей свою территорию.
      - Ты идёшь не по той дорожке. И этот Бубновый Король не сделает тебя счастливой, - сказала старуха, кивая в мою сторону головой. - Он стал Арканом в чужой колоде и Силы, которые оспаривают его судьбу, не в пример твоим, глупая ты девчонка.
      - А это, уже не твоего ума дело, - срывающимся навзрыд голосом, отстаивала свои права, со слезами в глазах моя спутница. - Оставь нас в покое. Уматывай своей дорогой и найди себе кого-нибудь другого, кто поверит в твои цыганские россказни.
      Разъярённая брошенными в свой адрес словами, старуха поднялась во весь свой гигантский рост, распрямляя сгорбленную спину. Даже мне в этот миг стало жутко от её угрожающего вида. Она оказалась выше меня на голову а, расправив крутые широкие плечи, показалась ещё более грозным противником.
      - Как ты смеешь со мной говорить таким том, вздорная девка, пробасила она, потрясая своей клюкой. - Или может тебе напомнить, как проявляется уважение и почтение по отношению, к тем, кто мудрее и старше тебя?...
      Цыганка решительным шагом направилась к Лилии, угрожающе занеся клюку для удара. Тут уж я решил действовать и встал на её пути. Старуха схватила меня за запястье, не свойственной её возрасту мёртвой хваткой и смерила меня своим удивлённым взглядом, и спросила:
      - Не ужели ты ещё не догадался, что она для тебя не пара? Или тех трефовых хлопот, что обрушились на твою голову, тебе ещё не достаточно?
      - Отойди от него, карга! Или ты сама пожалеешь о том, что мешаешь людям спокойно жить.
      - О какой спокойной жизни ты говоришь? - рассмеялась ей в ответ цыганка. - Уж не ты ли способна сделать её спокойной? Сгинь, пока я до тебя не добралась, а не то я сама тебе в этом сейчас помогу.
      - Не кричите на девушку, - запротестовал я, встревая в их перепалку.
      - А ты, помолчи, да послушай старую ворожею, - тряхнула она меня за схваченное запястье, что чуть было, не вывихнула его.
      - Не слушай её Антон. Бросай эту чокнутую старуху и пошли скорее отсюда, - кричала сквозь слёзы Лилия.
      - Ты ещё здесь? - недовольно возмутилась старуха. - Не послушала старую Азу... Так теперь, пеняй на себя. Ромалэ!!!...
      Она зажала клюку подмышку и, засунув два пальца в рот, залихватски протяжно свистнула, как прожжённая атаманша разбойничьей шайки. В тот же миг из подворотни старых двух этажных построек, вынырнула группа цыганок и застыла с готовностью в ожидании её последующих приказаний.
      Старуха что-то им прокричала по-цыгански и уверенным жестом бывалого полководца, указала клюкой на стоящую неподалёку девушку. Свора тут же помчалась в указанном направлении, подбирая руками свои широкие и многочисленные пёстрые юбки.
      Понимая всю опасность грядущих за этим последствий, зная нравы и исполнительность, укоренившуюся в традициях этих людей, я набрал полную грудь воздуха и крикнул:
      - Беги!... Убегай быстрее!...
      Лилия застыла в нерешительности и недоумении, вопросительно глядя на меня. Я хотел попытаться, было вырваться из цепкой хватки огромной старухи. Но, попытка не увенчалась успехом. Проще было бы выдернуть руку из зажатых слесарных тисков. Цыганка посмотрела на меня с неодобрением и сильнее стиснула моё запястье, от чего моя кисть онемела и совсем перестала чувствовать боль.
      Расстояние между бегущими цыганками и бедной девушкой стремительно сокращалось. Надвигающаяся развязка событий не сулила ей ничего хорошего. Мне уже ничего не оставалось делать, как только снова крикнуть:
      - Убегай, пока не поздно! За меня не беспокойся!...
      И помедлив мгновение, она побежала. Добежав до здания главпочтамта, девушка повернула за угол, а секундами позже, сбавляя шаг, туда завернула группа цыганок. Устраивать погоню на одной из многолюдных площадей города, было бы для них весьма не осмотрительно.
      - За неё можешь не переживать. Они вряд ли её поймают, - сказала уже спокойным тоном,старая Аза. - А, вот меня тебе всё же придётся послушать.
      - И за что же такая честь? - недовольно взглянул на стиснутую руку.
      Она отпустила моё запястье и не терпящим возражений жестом, предложила присесть на скамью. Опустив своё грузное тело на лавку, и подперев руками неизменную клюку, старуха, пристально вглядываясь в мои глаза, сказала:
      - Думаю, ты и сам понимаешь, что явилась я сюда не случайно.
      - Угу, наверное, чтобы мне погадать? - буркнул я, потирая освободившуюся руку.
      - Сейчас не время для шуток. У тебя большие неприятности и ты играешь с огнём. Вместо того, чтобы делом заняться, путаешься чёрт знает с кем, да в любовь играешь.
      - О своих неприятностях я знал и без вашей помощи. И боюсь, что от вашего появления здесь, их в моей жизни только прибавилось. Ну а то, с кем мне в жизни встречаться, это и вовсе не ваше дело.
      - Тебе бы меня поблагодарить, - сердито проворчала старуха. - А ты, по слепоте своей, меня ещё и обвиняешь. Многое бы я тебе порассказала, да нет на то дозволения. Да и не поймёшь ты меня ещё.
      Она откинулась на спинку скамьи, и уставилась в пространство, полуприкрыв свои тяжёлые веки. Потом, старуха стала постепенно раскачиваться своим грузным, массивным телом. Я заметил, как она впала в транс, и начала медленно проговаривать на распев, хриплым сдавленным голосом слова:
      Ползёт гусеница по стебельку,
      Да когда ещё мотыльком станет.
      А как станет, несётся на свет.
      И в огне свечи погибает.
      Не тем ты занят Бубновый Король.
      И Дама Пик может стать роковой судьбой.
      Дорога петляет, рушится дом.
      Меняйся, учись или будь Дураком.
      Закончив нести этот непонятный мне бред, она напряглась, так что даже я почувствовал, отдающуюся от реек скамейки вибрацию её тела. Она развернула ко мне лицо, и её веки широко распахнулись. На меня уставились пустые в кровавых прожилках белки, закатившихся назад, до отказа глаз.
      Это был не мистический трюк. Мне уже приходилось видеть такое и раньше, когда зрачки, находящегося в трансе человека, закатываются наверх, достигая глазного дна. Цыганка сунула свою клешню, за отворот своей накидки. И извлекла из неё карту, которую теперь протягивала мне.
      - Позолоти ручку гадалке, касатик, - протянула она вторую широкую ладонь. - А не то не видать тебе скорой удачи. Не стоит обижать старую женщину.
      Я извлёк из нагрудного кармана новенькую десятку и сунул в протянутую ладонь, другой рукой одновременно извлекая вручаемую мне карту. Ладонь цыганки, с неожиданным хрустом, скомкала полученную купюру. Сквозь пальцы сжатого кулака, стал просачиваться тонкими струйками едкий дым, сопровождаемый чуть слышным потрескиванием тлеющей купюры.
      Когда она разжала кулак, на ладони лежала кучка пепла.
      Старая женщина открыла глаза. Теперь с ними было уже всё нормально. Выглядела она уставшей и измождённой, как раз такой, какой предстала перед нами с Лилией в самом начале. Ничто не говорило о том, что эта вялая, еле двигающаяся старуха, несколько минут назад представляла собой грозящую нам опасность. Я с недоверием ещё раз ощупал своё ноющее и затёкшее запястье, и уставился на цыганку.
      Она взмахнула рукой, стряхивая с неё не развеянные ветром остатки пепла, и еле слышно проговорила:
      - При следующей нашей встрече, я расскажу тебе много интересного о твоей красавице. А теперь помоги старой женщине подняться. Мне пора отправляться своей дорогой.
      Мне не малых усилий стоило её поднять. На аллею вырулила группа цыганок. Лилии среди них я не увидел. Они спешно подбежали к стоящей на трясущихся ногах старухе и, подхватив её под руки, медленно повели, ни словом, ни взглядом не удостоив меня вниманием.
      Возвращение
      Улицы маленького городка заметно преобразились. Складывалось впечатление, что за этот период его отсутствия, в мир явилась новая жизнь. Люди, которых он встречал на своём пути, были приятны и доброжелательны. После тяжёлого бремени суровой войны, они, словно оттаяли своими сердцами и по новому переосмыслили свои жизненные ценности.
      Магазины и лавки уже начинали наполняться первыми посетителями. Приветливые продавцы, вежливо и обходительно упаковывали заказы. Выставленные на террасах столики, аккуратно ухоженных ресторанчиков, приглашали за них присесть, подкупая своей безупречной, по-немецки изысканной сервировкой. Разложенные на столах приборы, сверкали зеркально начищенным блеском, отражая лучи весеннего солнца. Из открытых настежь дверей, доносился щекочущий ноздри запах, аппетитных домашних баварских сосисок и поджаренного шпига с альпийским сыром. Официантки в белоснежных и накрахмаленных передниках разносили, сидящим за столиками посетителям, ожидаемые теми заказы.
      Вид высоких, пузатых кружек, до краёв, наполненных пенным пивом, пробудил вереницу воспоминаний в голове возвращающегося домой барона. Перед Фридрихом проплывали картины, как они с семьёй, ещё до войны по субботам выбирались в такой ресторан, и устраивали весёлое пиршество. А потом, отправлялись неспешно в парк, посещая заезжий бродячий цирк, с завершением праздника на полюбившихся детям аттракционах. Как давно это было... и как беззаботно пролетало призрачной дымкой время.
      Фридрих остановился пред большой стеклянной витриной парикмахерского салона. Он рассматривал в ней своё отражение. Со слепящей бликами гладкой поверхности, на него смотрел измождённый дорогой, уставший мужчина. Серое измученное худое лицо, покрывали колючки небритой щетины. Весь его затрапезный вид, выдавал поразительное сходство с бездомной собакой, и не вписывался в общий порядок, прибранных и ухоженных улиц. Но на то, чтобы приводить себя в порядок, у него сейчас не было ни денег, ни времени. Он ускоренным шагом спешил к своему долгожданному счастью, оставляя позади газетные киоски, пестрящие заголовками печатных изданий, и пахнущие свежей типографской краской.
      За окраиной города начиналась, неширокая, вымощенная булыжником дорога. Она уходила, змеясь в редколесье, пересекая, налившиеся свежей зеленью поля. Там, среди пробуждающихся к новой жизни кленовых деревьев, и дышащих весной заливных лугов, начинались угодья его семьи. Родовое поместье баронов Айнхольцев.
      На душе потеплело, и трепетное чувство скрытого волненья, заставляло сердце, учащённо биться, выбрасывая в организм, порции разгорячённой крови.
      Кое-где, на полях, стали встречаться работающие люди. Но, на Фридриха, они не обращали никакого внимания, и он, вглядываясь в эти лица, понимал, что видит их в первый раз.
      Вот уже вдалеке показались очертанья родной усадьбы. Двух этажный, с огромными окнами дом, сохранился таким же, как и в тот день, когда Фридрих по первому требованию комендатуры, расставаясь с семейством, уехал на фронт.
      Внушительные стены из тёсанного серого камня, с южной стороны были увиты зелёным ковром плюща. А кусты, ведущей к крыльцу дорожки, оставались, так же безупречно пострижены, как и пять лет назад.
      Домик для прислуги, конюшня, амбары... всё как прежде, но всё же... что-то было не так...
      Не хватало весёлого смеха играющих на площадке детей, и обласканная любовью Гретхен беседка, выглядела запущенной и одинокой.
      Что случилось?...
      Куда они все подевались?...
      Может в доме?...
      А может, поехали в город, за покупками, или ещё по каким-нибудь другим делам?...
      Так, пытался себя успокоить барон, нерешительно подходя к дверям по-отечески родного дома.
      За оградой раздался цокот копыт, скрип колёс и гулкое тарахтенье телеги. Аинхольц повернулся на звук и увидел единственного за сегодняшний день знакомого человека.
      Это был Рольф - старый конюх, служивший в поместье, ещё со времён, когда маленький Фридрих, был маленьким мальчонкой, и бегал на конюшню, с завидным любопытством, подолгу приникнув к загонам, рассматривал племенных лошадей.
      Тогда ещё, сильный и молодой, красавец мужчина, и завидный жених для служанок - Рольф, с присущим ему терпением и осторожностью, обучал малолетнего потомка баронов, искусству верховой езды. Он был добросовестным работником и за все долгие годы преданной службы, ни разу ни в чём не был, порицаем хозяевами.
      Теперь это был молчаливый старик, успевший овдоветь ещё до войны, но крепкая стать и сохранившееся здоровье, позволяли ему и дальше продолжать выполнять свои привычные обязанности.
      Конюх вёл под уздцы, запряженную в телегу чёрную с рыжими подпалинами кобылу, напевая под нос одну из незамысловатых тирольских песен. Эту песню Фридрих успел позабыть, так как слышал её ещё в раннем детстве. Очень грустное повествование, о том, как жених, для того чтобы заработать денег на свадьбу, отправился в дальние края на заработки, а по возвращению был убит и ограблен разбойниками. Уже состарившаяся старая дева, так и не вышедшая больше замуж, продолжает с надеждой ждать у окна своего любимого друга.
      Рольф уже допевал последний куплет, своим хриплым и сочным, бархатным голосом, когда, посмотрев во двор, увидел стоящего там как привидение хозяина.
      Голос оборвался на полуслове, недопетая песня повисла в неловкой тишине. Ноги подогнулись в коленях, а широкие плечи осунулись, превращая его одним махом, в разбитого временем старика. Выпустившие руки поводья, обвисли безвольными, обессилившими плетьми. Глаза заволокла предательски горькая влага, а по смуглой щеке покатилась, минуя морщинки, за собой оставляя извилистую дорожку, одинокая и скупая слеза. Распростёрши в объятьях, мозолистые руки, Рольф, медвежьей походкой засеменил, спотыкаясь о приступ калитки к Фридриху.
      - Надо же, чудо то какое... А мы, уже и не ожидали. Вернулись, наконец, Гер Фридрих. Кормилица то ваша, старая Фрида, уже все глаза проплакала.
      Фридрих тонул и задыхался, сминаемый мускулистыми руками, в объятьях преданного слуги. Слова застряли в груди, так и не вырвавшись на свободу. Мысли сбились в бесформенную кучу, запутавшись, друг за друга и тонули, смываемые волной, внезапно нахлынувших чувств.
      - Да, что мы стоим-то, идёмте в дом. Вот сейчас только Ласточку распрягу. Она ведь, как и я, не молодая уже. А мы с ней с самой зари уже на ногах.
      Вытирая рукавом накатившиеся слёзы, он с проворностью, удивительной для старика, побежал к кобыле. Процесс распрягания, доведённый за годы жизни до автоматизма, не занял много времени.
      Подходя к дому, Фридрих увидел, смотрящие на них из окон дома удивлённые лица незнакомой прислуги, а из входных дверей, на крыльцо, к ним на встречу уже спешила, прижимая к губам платок, старая, добрая Фрида.
      - Мальчик мой, - говорила она сквозь слёзы. - Как же мы по тебе скучали. Похудел, поистрепался в плену. Говорила я, что ты вернёшься, хотя многие уже и не верили. Говорили, заморят, убьют эти русские нашего Фридриха. Повидали мы здесь этих варваров. Разорили как саранча, над служанками надругались. Правда, как потом оказалось, это был штрафной батальон, состоящий из уголовников. Так, что мы натерпелись от них, до конца своих дней не забуду. Понимаю теперь, что тебе пришлось пережить в этой снежной, дремучей России. Но, я верила, верила, что ты вернёшься. Мальчик мой. Ну, не стой. Проходите же в дом. Рольф, иди и помоги, приготовит ванну, надо бы привести хозяина в божеский вид. Ах... - сказала она, и упала в объятия Фридриха, содрогаясь, не сдерживаясь от рыданий.
      Принятие горячей ванны, позволило Фридриху смыть с дороги усталость, возвращая его обратно к забытой уютной домашней жизни. И всё было бы хорошо, если бы не отказы прислуги, отвечать на его вопросы о семье и других домочадцах. Они ссылались на то, что фрау Фрида и Рольф, сами всё ему расскажут немного позже, когда будет накрыт обеденный стол. Неприятное, липкое чувство тревоги обволакивало его. Оно проникало под полотенце, отказываясь впитываться в него, вместе с капельками влаги, оставшимися после мытья. Это странное чувство, ползло под приготовленную ему, пахнущую крахмальной свежестью чистую одежду, и преследовало его как тень, по дороге в гостиную, где уже поджидал сервированный столовыми приборами стол.
      За столом молчаливо сидели Фрида и Рольф. С нескрываемой неловкостью, они потупили свои взоры, переглядываясь между собой, как бы спрашивая, кто из них решится нарушить первым эту тягостную тишину. Фридрих сел на хозяйское место в начале стола, и пытаясь удерживать себя в руках, обратился к своей кормилице:
      - Перестаньте молчать и рассказывайте, что здесь случилось. Я догадываюсь, что эти вести будут тягостным испытанием. Но, своим заговорщицким молчанием, вы не сможете отодвинуть мои страдания, причиняя мне этим, ещё более, нестерпимую боль. Я готов услышать это от вас и принять этот груз как должное. Не терзайте себя. Я ведь тоже вас понимаю, эта ноша изрядно невыносима, для того чтоб покоиться на ваших плечах.
      Фрау Фрида высморкалась в мокрый от слёз платок и, не поднимая глаз, сдавленным голосом, начала своё повествование:
      - Как ты Фридрих уже смог догадаться, мы не смогли уберечь никого. Первым, - она сделала глубокий вдох, закатив слезящиеся глаза под потолок, - первым, был Ханс. Бедный мальчик...
      В феврале сорок пятого за ним пришли из комендатуры. Эти ... эти подлецы формировали из мальчишек, заградительные, оборонительные отряды из частей гитлерюгенда. Они посылали неопытных ребятишек, прямо в чёртово пекло, под танки и артиллерийские обстрелы. Готовили их к подрывной и партизанской борьбе.
      Ханс... ты знаешь его характер, мальчик был весь в твоего деда. Он заявил им, чтобы они убирались, и что он не намерен бросать тень на фамильный герб, покрывая его позором и кровью, от участия в этом мерзком преступлении против человечества и своего народа.
      Тогда они арестовали его и передали в лапы гестапо. После недельных истязаний в застенках, наш храбрый мальчик так и не сломался. Тогда они объявили его предателем и повесили на городской площади, вместе с участниками антифашистского подполья.
      Гретхен сильно убивалась. Бедняжка, неделю провалялась в горячем бреду, что мы стали переживать за её рассудок. Но, она оказалась сильной женщиной и всеобщими стараниями, начала поправляться, с нашей помощью и под неусыпным вниманием верного друга семьи, доктора Клауса.
      - Я испытывал перед фрау Гретхен чувство вины, - вклинился в разговор, конюх Рольф, в то время пока Фрида, пыталась привести себя в порядок. - В отличие от Ханса, мои оба внука отправились в гитлерюгенд. Но, и это не уберегло их детские жизни. Ребятишки погибли от разрывного снаряда, когда к окраинам города подбирались американцы.
      Немного оправившаяся Фрида, положила свою морщинистую ладонь, на руку седого конюха, и продолжила дальше:
      - Потом мы лишились Евы. Девочка пела с другими детьми в церковном хоре, когда началась бомбёжка. Бежать в укрытие было поздно и пастор Гюнтер, выбежал на ступени собора, поднял распятье и начал молиться Богу, чтобы тот отвёл от невинных душ, надвигающуюся погибель. Но видно Господь не услышал его, или был занят другими делами. Бомба угодила прямо в собор, отбирая жизни невинных агнцев. Тридцать две девочки и шестнадцать мальчиков, вместе с церковными служителями, были погребены под обломками. Теперь я верю, что наша Ева, вместе с остальными ангелочками, пребывает в Раю. Очень страшная и не справедливая цена, легла на наши плечи за искупление.
      Её ладони сложились в молящемся жесте, и женщина перекрестилась, устремив свои раскрасневшиеся глаза, в неосязаемую горнюю высь.
      - Когда вошли русские, - продолжала она - по приказу фрау Гретхен, мы с Рольфом вывозили детей и женщин, в лес, чтобы спрятать в охотничьих угодьях. Но, времени было очень мало, и всех вывести не получилось. Город был оцеплен кольцом. Пьяная солдатня, начала заниматься мародерством и надругательством над прислугой. Спасаясь от офицера насильника, наша Гретхен, оглушила его бронзовым канделябром, и в отчаянии и исступлении, завладев его автоматом, бросилась вершить правосудие над обезумевшими солдатами.
      Но, что может сделать, пусть даже и сильная женщина, против стаи матёрых волков, которые привыкли идти на врага с голыми руками, добывая оружие в бою. Когда у неё кончились патроны... - Фрида сжалась в стул и втянула, свою сморщенную, старушечью шею в худые плечи.
      Потом крепко зажмурилась, так что слёзы, обильным потоком заполняли бороздки её лица, и в отчаянии замотала по сторонам, своей убелённой сединами головой.
      - Дальше было так страшно, что я не хочу тебе даже об этом всём говорить. До сих пор, по ночам, я просыпаюсь, от преследующего меня кошмара. Фридрих, мальчик мой... поверь... тебе лучше этого не знать. Потому что такой невыносимой смерти, не достойны даже мученики в аду.
      Через день, территория отошла к союзникам. Это было, конечно, не сравнимо ни с чем. Возмущённый увиденным офицер, военный морской пехотинец её королевского величества, требовал проведения расследования, и решения военно-полевого суда. Но, приехавшие высшие военные чины от русских, что-то в резкой форме ему заявили, предъявив какие-то документы. Вскоре этого офицера отозвали, прислав на его место, какого-то ублюдка, который пьянствовал с русскими напропалую, до тех пор, пока их не расквартировали, по другим населённым пунктам. Так усадьба и запустела. Среди пострадавших мы нашли вашу крестницу Берту, её похоронили неподалёку, на кладбище где покоятся ваши близкие родственники.
      - Это было кошмарное, страшное время. Мы познали плоды и пожали жатву, отрабатывая грехи, наперёд за своих потомков, - прохрипел, обливаясь слезами и потом, старый конюх.- Давайте помянем святых мучеников минутой молчания.
      Барон сидел, словно сросся со стулом, сжимая до онемения кулаки и комкая кружевную салфетку. Желваки на скулах, судорожно бегали, а стиснутые зубы способны были перекусить гранит. Сердце больно саднило в груди, в то время как горлу подступала удушливая тошнота. По спине напрягшейся как струна, неприятными крупными каплями, проступал и струился холодный пот.
      Они молча налили, мужчинам шнапс, а поникшей старушке Фриде густой и тягучий вермут. Сохраняя повисшее гробовое молчание, выпили.
      Слуги старались не смотреть Фридриху в глаза, не желая причинять новую боль, и погрузились тяжёлые воспоминания.
      Последующие дни, вернувшийся в опустевший дом Айнхольц провёл в изнуряющей депрессии. Он подолгу сидел в семейном склепе, или вечером у камина листал толстые фотоальбомы, и смотрел на танцующие языки огня, вспоминая с убийственной тоской о безвременно оставивших этот мир, милых сердцу и горячее любимых близких.
      Чтобы отвлечь себя от тягостных мыслей и не причинять страданий домочадцам, своим угнетённым видом, Фридрих с головой погрузился в тайные науки и древние манускрипты. Он, навёрстывал упущенное за время отсутствие время, восстанавливая утраченное и приумножая имеющееся у него Знание. Со временем, скорбь о погибшей семье стала перерастать в осознание и смирение с неизбежностью испытаний, выпавших на его нелёгкую долю. И он снова начал возвращаться в своих мыслях к воспоминаниям о далёкой России.
      Если он не успел прийти и спасти своих близких от неминуемой смерти, может он тогда ещё сможет помочь, оказавшейся по его вине в заключении Марфе. Мысль об этом не покидала его уже много времени, возвращаясь запущенным бумерангом, требуя сиюминутных и решительных действий. И тогда он решил, но обращенье в советское посольство, могло ещё больше только навредить и испортить и без того не лёгкую жизнь, отбывающей наказание женщине. Фридрих начал искать возможности, через личные связи новые знакомства, с эмигрантскими семьями и диссидентами, получить хоть какую-то информацию.
      Через пять лет кропотливых поисков и бесплодных разочарований, ему всё-таки удалось получить информацию. Но, увы, и здесь он опять опоздал. В анонимном, из за страха перед КГБ и другими разведслужбами сообщении, говорилось, что заключённая воркутинской колонии, Боровицкая Марфа скончалась в марте 1946 года, в родильном отделении лагерной больницы. Перед смертью она родила ребёнка, предположительно девочку. О судьбе ребёнка ничего не известно.
      Мысль о том, что у него в этом страшном далёком мире имеется дочь, пробуждала в нём горькие, но в то же время, очень трепетные отцовские чувства. Но, вернутся для поисков девочки в Россию, бывшему беглому военному преступнику, не представлялось никакой малейшей возможности. Искать же другими путями ребёнка, о котором практически отсутствовали, какие либо сведения, было и подавно напрасной тратой сил и времени.
      Так летели года и десятилетия. Последние близкие сердцу люди, такие, как старая, добрая Фрида и Рольф, уже давно покинули этот мир, оставляя его в окунуться в тяжёлое одиночество. Новая прислуга, несмотря на свою исполнительность и добросовестность не вызывала у него таких тёплых чувств.
      Наступили новые времена, когда рухнул железный занавес, а в уже теперь не советской России грянула перестройка. Это дало новые силы, на свершение несбыточной надежды. Барон принял бесповоротное решение, отправляться в страну, где бурлила новая жизнь, на поиски единственной дочери. Не взирая на уговоры, опасающейся за него прислуги, он собрал необходимые вещи и книги, и стал готовиться к своему отъезду.
      Для того, чтобы прочно обосноваться в России, он купил в Нижнем Новгороде, а тогда ещё Горьком, просторную трех комнатную квартиру в старом, дореволюционной постройки доме, и туда переправил необходимый ему скарб. Среди прочих вещей он привёз дорогие напольные часы. Они были фамильной реликвией рода Айнхольцев, поражая глаз, своим искуснейшим, бронзовым литьём, изображающим сценки из эллинской мифологии.
      Жизнь в России менялась с переменным успехом, поражая весь мир своей непредсказуемостью. Появлялись, внезапно как на дрожжах, новоявленные миллионеры, наравне, с разрастающимися как плесень, выброшенными на улицу бомжами. Люди постепенно начинали привыкать к создающимся условиям, иногда вспоминая, кто с ненавистью, а кто и с сожалением, о минувших в недалёком прошлом временах.
      Вот уже десять лет, как живущий в новой России Фридрих, продолжал свои поиски, теша себя надеждой, что однажды он сможет обнять свою дочь, и поведать ей историю, о её появлении в этот мир, и событиях этому предшествующих.
      Шейхи и лимузины
      К переполненной машинами стоянке гостиницы, бесшумно подкатил, шурша шинами об асфальт, сверкающий солнечными бликами лимузин. Хромированный бампер, отражал как изогнутое зеркало, в комнате смеха, искажённую реальность, окружающего пространства, разделяя мир на две половины. Одна из этих половин, как констатация явленного всем мира - отражалась в нём самом. Другая же сторона, невидимая - была прерогативой полированной чёрной поверхности самого лимузина. При сравнении, чёрного цвета, было больше, чем хромированных частей.
      Из открывшейся, со стороны водителя дверки, вышел чернокожий слуга в солнцезащитных очках, одетый в просторные белые одежды, в арабском белоснежном, бурнусе на голове, удерживаемом чёрным обручем. Он спешно проследовал, через парадный вход в холл гостиницы и, обмолвившись с администратором за стойкой, тут же вернулся к машине.
      Слуга подошёл к задней, правой двери. Распахнул её и, сложив свои ладони вместе перед собой, склонился в глубоком почтительном поклоне, выражая покорность и уважение.
      Окружающее площадку пространство, тут же облепила толпа зевак и случайных прохожих. Из гостиницы высыпал персонал. Все застыли с не скрываемым любопытством, в ожидании развития дальнейших событий.
      Сначала, к всеобщему обозрению, из лимузина показалась голова, прикрытая, таким же, как и у слуги, большим куском белого шёлка. Разница была лишь в том, что удерживали его не один, а два перекрученных, и не чёрных, а золотых обруча. Когда же показался и сам хозяин головы, в рядах толпы пробежали изумлённые вздохи восхищения.
      Человек был почти, или может быть, двух метрового роста, в снежно белых и лёгких, развевающихся на ветру одеждах. На широком, инкрустированном золотом поясе, у него висела кривая, турецкая сабля. Ножны сабли и рукоять, были так искусно инкрустированы драгоценными камнями, что от этого блеска, на полуденном солнце, рябило и резало глаз.