Подойти к борту шхуны не могу: слишком мелко, боюсь винты поломать. Приказал на шлюпках раненых переправлять. А чтобы времени понапрасну не терять - послал своего помощника и сигнальщика на разведку.
      Работали три шлюпки. Раненых разместили в кубриках и каютах. И всю верхнюю палубу заняли. Остальных девать некуда. Но не бросишь же своих на расправу фашистам! Не знаю, что делать с ними. Но тут мои разведчики на водолазном боте возвращаются. Нашли его в бухточке и всех с пляжа подобрали.
      К утру ветер несколько стих. Море стало успокаиваться. Я взял бот и шлюпки на буксир, потащил к "Минску".
      Подхожу к лидеру, докладываю обстановку и спрашиваю: куда деть раненых?
      Мне приказывают высадить их на тральщик и миноносец "Скорый". А тут, как назло, обстрел. Один из тральщиков ход дал, отказался принимать раненых. Другой взял только со шлюпок и с бота.
      Миноносец "Скорый" тоже снялся с якоря, но для нас застопорил ход. Командир кричит в мегафон:
      - Подходи к борту, быстрей перебрасывай.
      Я мигом к нему. Зацепился и давай раненых передавать. Тут вдруг один снаряд метрах в сорока плюхается... вверх столб воды поднимает. Второй...
      Командир миноносца кричит: "В вилку берут... отваливай!" И ход дает. Старшины мои чего - то замешкались, швартовы порвало, катер не так развернулся... В суете миноносец зацепил нас носом, проломил восьмиместный кубрик и потянул за собой... Чуть катер не опрокинул. Хорошо, что МО деревянный, плавает, как пробка. Удержались.
      Пришлось отойти подальше от маневрирующих кораблей и падавших снарядов, чтобы завести на пробоину пластырь.
      На пластырь пошли два одеяла, вся фанера и лист железа. Механик, повиснув над бортом, помогал боцману и старшинам.
      С заплатой на боку катер имел весьма неказистый вид. Меня запросили:
      - Сумеете ли идти своим ходом?
      - Сумею, - ответил я. - Дойду.
      - Тогда заправляйтесь горючим, пойдете в охранение "малютки".
      И мне назначили место в походном ордере.
      Отходившие с фронта войска с ходу грузились на транспорты.
      В непрерывном грохоте артиллерии трудно было расслышать человеческие голоса. Но паники и суматохи не наблюдалось. Боцманы жестами руководили посадкой, а уставшие пехотинцы безропотно им подчинялись. Поднявшись по трапам и заняв отведенные места, они мгновенно засыпали. Никакая сила уже не могла разбудить вышедших из многодневных боев солдат.
      Загруженные транспорты отваливали от пирсов и уходили в море. Бой не прекращался. Крейсер и миноносец, курсируя по заливу, били из пушек по противнику, не позволяя ему ворваться в город, подойти к пристаням.
      В двенадцатом часу по условленному сигналу стали сниматься с якорей многопалубные океанские транспорты и выстраиваться в кильватер за тихоходными тральщиками "ижорцами" и "рыбинцами". Издали казалось, что за крошечными птенцами выводком плывут дородные гусыни.
      Охранять перегруженные суда отправились пять катеров МО и миноносец "Свирепый".
      В два часа в путь отправился второй караван. В это время в небе показались немецкие самолеты - разведчики.
      Минеры заканчивали свою работу: вверх взлетали склады и причалы в портах. Минные заградители сбрасывали свой груз, чтобы противник не сразу мог войти в бухты.
      Таллинн горел. Густой и черный дым так застилал солнце, что едва приметны были его контуры. Днем стало пасмурно, словно наступила ночь.
      В четыре часа двинулись в путь главные силы Балтийского флота: крейсер "Киров", лидер "Ленинград", эскадренные миноносцы и подводные лодки.
      Я нашел подводную лодку "малютку" и занял свое место левее ее.
      Последними покидали Таллиннский рейд корабли прикрытия - лидер "Минск", быстроходные эсминцы, тральщики, сторожевики, минзаги и катера. Дав последний залп по противнику, отряд развил хорошую скорость и стал догонять нас.
      Вскоре авиация принялась бомбить тихоходы, а с наступлением сумерек фрицы начали обстреливать из береговых батарей.
      "Киров" и миноносцы открыли по правому берегу ответный огонь. А нам, катерникам, приказали поставить дымовую завесу.
      Грохоту было много. Потом стемнело, надобность в дымзавесах отпала. Я вернулся к "малютке".
      Вскоре корабли застопорили ход, в воду полетели якоря. Многие останавливались прямо на минных полях. Подводная лодка пошла дальше.
      То впереди, то позади раздавались взрывы. Но что в темноте происходило - трудно было понять. Горизонт то и дело озарялся вспышками..."
      Подробней рассказал об этой ночи и следующем дне командир катера МО 210 лейтенант Валентин Панцирный.
      "Мы покинули Таллиннский рейд с кораблями последнего каравана. Катера нашего дивизиона шли в охранении старых миноносцев типа "Новик". Я был в распоряжении командира миноносца "Артем".
      Мы шли концевыми. Крупные транспорты двигались за тральщиками впереди. Темнота надвигалась быстро. В сумерках мы видели перед собой силуэты впереди идущих кораблей и пенистый кильватерный след.
      Вскоре горизонт озарился огромной вспышкой и до нас докатился протяжный гул, похожий на раскаты грома. Мы в это время уже находились за маяком Кэри. Корабли почему - то начали замедлять ход и через каких-нибудь полчаса совсем остановились. Это было опасно.
      Я недоумевал: "Кто это так распорядился? Ведь в училище нам вдалбливали, что ни в коем случае нельзя останавливаться на минном поле. Надо быстрей идти вперед, только вперед. Иначе мы становимся неподвижными мишенями".
      Корабли все же продолжали стоять. До нас доносились какие - то неясные человеческие голоса: не то крики о помощи, не то команды.
      Командир миноносца "Калинин" в мегафон приказал катеру МО - 211 пойти вперед и выяснить, что там случилось.
      Катер ушел и довольно быстро вернулся. Командир МО - 211 подошел почти вплотную к "Калинину" и стал докладывать. О чем он говорил, я не разобрал, потому что в этот момент вспышка выхватила из тьмы и катер, и миноносец. Она была такой резкой, что я на время ослеп. Грохот ударил в уши, и горячая воздушная волна чуть не сбросила меня с мостика...
      Когда я вновь обрел зрение, то был потрясен: на том месте, где еще недавно виднелись миноносец и катер, было пусто, только что - то хлюпало и клокотало в волнах. Не доверяя своему зрению, я дал ход катеру и пошел вперед, чтобы убедиться: не мерещится ли мне?
      Зрение мое восстановилось, я хорошо видел, как в пузырящейся воде крутились обломки, тряпки и барахтались люди. Мои матросы начали подбирать тонущих. И в это время море вновь озарилось яркой вспышкой... Один за другим прогрохотали два мощных взрыва.
      Почти одновременно подорвались мой "Артем" и "Володарский". Мне показалось, что их торпедировали. Велев приготовить глубинные бомбы, я ринулся в ту часть моря, где, по моим расчетам, могла находиться немецкая субмарина. Но разве во тьме разглядишь перископ или след от него?
      Чтобы пугнуть гитлеровских подводников, я сбросил несколько глубинных бомб и вернулся к месту катастрофы. Из пучины, проглотившей корабли, бурно всплывал мазут и пузырился среди барахтавшихся в воде людей...
      - Разъедает глаза... скорей вытаскивайте! - кричали плававшие.
      Мои краснофлотцы, привязав к бросательным концам пробковые круги, стали выуживать тех, кто имел силы уцепиться. Одним из первых они вытащили старшину радистов Сорокина. Он плавал на МО - 211.
      - Где ваш катер? - спросил я у него.
      - Не знаю, меня снесло с палубы, - ответил Сорокин. - Я поплыл к "Артему" и опять попал в беду.
      Спасенные просили пить. Их тошнило. Мазут разъедал глаза. И нечем было промывать. У нас кончилась пресная вода.
      Подобрав из воды человек пятьдесят, я решил самостоятельно догнать корабли, ушедшие дальше, так как охранять мне уже было некого.
      Несмотря на мглу, лишь изредка озаряемую вспышками взрывов, я шел полным ходом мимо застывших на минном поле транспортов. Чтобы не налететь в темноте на всплывшую мину, я выставил на носу двух впередсмотрящих, самых зорких старшин.
      Часа через два мы увидели на горизонте силуэты крупных кораблей. "Эскадра", - догадался я, и дальше идти не решился. Малым кораблям в ночное время без вызова запрещено подходить к миноносцам и крейсерам. Они могут принять тебя за противника и расстрелять без предупреждения.
      Выключив моторы, я стал ждать рассвета. Вскоре нас придрейфовало к МО 142. Он, оказывается, шел в конвое эскадры, но из - за течи и повреждения мотора отстал, а теперь, так же как я, боялся приблизиться к своему конвою.
      - Кто там впереди? - спросил я у командира катера.
      - "Киров", "Ленинград" и новые миноносцы. Стариков почти не осталось. Собственными глазами видел, как погиб "Яков Свердлов".
      МО - 142, оказывается, находился в каких - то двух кабельтовых от "Якова Свердлова". В девятом часу наблюдатели заметили в море всплывшие мины и как бы след перископа подводной лодки. Командир МО - 142 на всякий случай поднял сигнал: "Вижу подводную лодку противника", прибавил ход и кинулся в погоню, сбрасывая на ходу глубинные бомбы.
      "Яков Свердлов" тоже поднял сигнал "Э", дал несколько гудков и вышел на бомбометание; он, видимо, сбросил только одну малую бомбу, потому что вспучилась вода и послышался глухой звук, а затем вдруг взвился у правого борта "Якова Свердлова" столб пламени и мощный взрыв почти переломил корабль. Нос и корма миноносца были задраны, а на середине уже перекатывались волны.
      Корма миноносца все больше задиралась вверх, стали оголяться винты... с палубы посыпались в воду люди, а вместе с ними и... глубинные бомбы, приготовленные к сбрасыванию. Одна из этих бомб взорвалась почти у борта МО - 142. Его так тряхнуло, что заглох левый мотор и появилась течь.
      Катерникам одновременно пришлось исправлять свои повреждения и подбирать утопающих. Так они отстали от своего конвоя и вынуждены были лечь в дрейф.
      - Какие-нибудь корабли ушли дальше? - поинтересовался я.
      - Навряд ли, - ответил командир МО - 142. - Мы обогнали все караваны.
      - Почему эскадра остановилась?
      - Говорят, что где - то показались торпедные катера. На крейсере, видно, ждут рассвета.
      - Очень остроумно! Ведь любому курсанту известно, что самое лучшее время для такого перехода - темная ночь. В темноте, какой бы ни был путь, отделаемся меньшими потерями.
      - Командующий на крейсере, иди посоветуй, как ему действовать, - не без издевки предложил мне командир МО - 142.
      До рассвета было часа четыре. Я разрешил большей части команды отдыхать, а сам оставался на мостике. Под утро услышал за кормой далекие неясные крики с моря.
      "Тонут. И спасать, видно, некому", - подумал я и объявил тревогу. Катер направил в сторону криков.
      По пути попадались плывущие в воде бескозырки, шляпки, чемоданы, обломки дерева. Наконец увидели людей, повисших на перевернутых шлюпках, плотах, бревнах и... всплывших минах. Некоторые раненые были в гипсовых повязках.
      - Спасите!.. Нет сил... скорей! - кричали они.
      Все они были с затонувшего ночью транспорта. От холода и усталости мужчины и женщины с трудом говорили.
      Вода в этом участке моря была такой прозрачной, что я с мостика разглядел темневшие на глубине рогатые шары.
      Избегая опасных мест, мы стали выуживать обессиленных пловцов. Трем мужчинам, висевшим на минах, боцман крикнул:
      - Эй, на минах! Довольно обниматься, бросайте своих красавиц, добирайтесь вплавь. Мы к вам подходить не будем.
      Двое бросили мины. По - собачьи молотя по воде руками и ногами, они добрались до перевернутой шлюпки, а затем - до брошенных им пробковых кругов. Но солдат, у которого на спине торчал вещевой мешок, никак не мог расстаться со своей спасительницей. Он тонким голосом запричитал:
      - Ой, милые! Ой, родные!.. Ой, не умею плавать!
      Боцман толкнул к нему длинную доску. Но она, видно, показалась солдату ненадежной. Он продолжал висеть на мине и выкрикивать:
      - Ой, не сдюжит ваша доска... посылайте лодку!
      А я в это время заметил движение кораблей эскадры: они снимались с якорей и выстраивались за медленно двигавшимися тральщиками.
      - Пошли, больше возиться некогда, - громко сказал я. - Не хочет плыть, пусть остается на мине. А наш сигнальщик в шутку выкрикнул:
      - Эй, пехота, смотри, мина задымилась... Сейчас взорвется!
      Это подействовало. Солдат бросил мину и, держась за доску, поплыл к пробковому кругу. Когда его подняли на палубу, раздался смех. Пехотинец оказался бережливым: кроме вещевого мешка он сохранил еще и кирзовые сапоги. Они у него за ушки были привязаны к поясному ремню. Бедолага заранее разулся.
      - Утром у меня тоже катер был нагружен до отказа, - вставил старший лейтенант Воробьев. - Я подошел к транспорту, чтобы передать спасенных, но у него борт высокий, на ходу не высадишь. Вижу, за транспортом буксир чапает. На нем легковая машина, шкафы какие - то, комод. Требую остановиться. А усач с мостика басит:
      - Не могу, на борту имущество! Отвечай потом! Я обозлился:
      - Ах ты сволочь! - кричу. - Ему, видишь, вещи дороже людей! Сейчас же застопори ход, а то из пулемета чесану!
      Усач видит, что я не шучу: комендор наводит пулемет. Чертыхаясь и тряся усами, он, как бешеный, сбросил с кормы шкафы и принял от меня добрую половину спасенных.
      - Молодец! - похвалил я его и, увидев свою "малютку", помчался к ней.
      Утро выдалось малооблачным. Нас принялась бомбить авиация. Зенитчики едва успевали отбиваться. Краска на раскаленных пушках горела.
      Я подобрал еще несколько человек из воды. С плававшей деревянной крестовины двух женщин снял. Одна была беременной, тошнить ее начало. Думал, роды начнутся, но ничего, обошлось". "
      РАССКАЗ ПАССАЖИРА
      На острове Гогланд оказалось много полуголых мужчин и женщин. Их высаживали на сушу катера, сновавшие между островом и тонущими транспортами.
      Я подошел к бледнолицему мужчине лет сорока. Стоя в трусиках, - он сушил на ветках сосенки только что выжатую серую фуфайку. Представившись ему, я попросил:
      - Расскажите, пожалуйста, на каком корабле вы плыли и как попали на остров? Но прежде всего... позвольте узнать ваше имя.
      - К чему вам мое имя? Я героических поступков не совершил, был обычным пассажиром на ледоколе "Вольдемарес", - ответил мужчина. - Ставьте, как в таких случаях принято, - "пассажир Н". Это совпадает с моим именем. Я на короткое время прибыл в Таллинн, и сразу же пришлось эвакуироваться. На ледоколе пассажиров собралось много. Все в каютах не разместились. Я остался на палубе.
      Первое время мы плыли за вереницей больших судов спокойно. Артиллерийский обстрел начался часов в шесть. Почти одновременно появились и самолеты.
      За нами вслед шло госпитальное судно. Стоило ему отклониться в сторону, как раздался взрыв и судно, накренясь, стало тонуть.
      - Надо спасать их! - закричал я. - Спустите шлюпки!
      Капитан ледокола, услышав наши голоса, в рупор прокричал:
      - Очистить палубу... всем пассажирам вниз!
      Я послушно начал спускаться вниз по трапу. Вдруг почувствовал сильный толчок... наш ледокол словно подпрыгнул и затрясся в грохоте. Взрывной волной, поднявшей угольную пыль, меня вновь выкинуло на верхнюю палубу.
      Вскочив на ноги, я стал осматриваться. Ледокол сильно накренился. Мина, видно, взорвалась под угольной ямой, потому что оседала черная пыль, трещавшая на зубах.
      Одни люди возились со шлюпками, другие, надев спасательные пояса, прыгали в воду, третьи суетились, не зная, что предпринять.
      Я решил снять с себя лишнюю одежду. Остался в трусах и... фуфайке, полагая, что в ней будет теплей в воде.
      На палубе грудой лежали деревянные плотики, заготовленные командой на всякий случай. Я вытащил один из них и подошел к борту. Мутная и вспененная вода была близко: до нее осталось не более метра. Я столкнул плотик и прыгнул сам.
      Плотик на воде не хотел подчиниться мне: то он вставал на дыбы, то увертывался из - под рук и переворачивался. Это продолжалось до тех пор, пока я не догадался лечь на него животом и грудью. У меня появилась надежная опора и свободными оставались руки и ноги.
      На сильно накренившейся палубе ледокола появились две женщины. Они не решались прыгать. Я им посоветовал скорей сбросить плотики и отплыть в сторону. Я где - то читал, что тонущие корабли увлекают за собой в воронку все, что находится рядом.
      Женщины не прыгнули, а как - то сползли в воду и, молотя ногами, поплыли в сторону от тонущего судна.
      Я не видел, как ледокол ушел под воду, слышал лишь за спиной его предсмертное сопение и страшный гул вытесняемого из трюмов воздуха.
      Когда я оглянулся, то на месте ледокола крутилась огромная засасывающая воронка. Булькая и чмокая, она заглатывала все, что попадало в жерло... Выплывали из пучины только деревянные обломки.
      Мы плавали, держась за доски и плотики, часа полтора. Потом нас подобрали шлюпки с номерного транспорта. У меня еще сохранились силы: сам вскарабкался по штормтрапу на высокий борт.
      На транспорте нам выдали сухую одежду. Мне досталась рубашка из "беу" и хлопчатобумажные штаны.
      Вместе с другими спасенными я устроился на решетке машинного отделения. Отогревшись, начал дремать, так как уже надвинулась ночь. Но какой сон, когда то и дело вздрагиваешь от толчков и недалеких взрывов!
      Утром опять начались налеты авиации. Капитан нашего транспорта оказался опытным моряком: маневрируя, он уклонялся от падавших бомб и вел судно вперед. Думалось, что с ним мы благополучно дойдем до Ленинграда. Но не тут - то было! К концу дня прямо у борта упала бомба. В трюмы хлынула вода.
      Капитана сбросило с мостика взрывной волной. Началась неразбериха. Пробоину никто не заделывал. Какие - то моряки бросились на талях спускать шлюпки, переполненные людьми. Делали это столь неумело, что, коснувшись воды, шлюпки переворачивались. Тонущие хватались друг за друга, захлебывались, кричали...
      В воду полетели спасательные круги, пояса... Бросали их кому вздумается и так бестолково, что на транспорте почти не осталось спасательных средств.
      Начали сталкивать в воду большие плоты. Не рассчитывая попасть на них, я спустился в трюм и раздобыл длинную доску. Стоило вынести ее наверх, как в доску вцепились какие - то пехотинцы и стали вырывать ее у меня. Возмутясь, я зычно заорал на них:
      - Прекратить панику... Отпустить доску!
      Приказной тон подействовал магически. Военные, видно, жаждали услышать команду, потому что сразу вытянули руки по швам.
      Почувствовав, что они ждут моих распоряжений, я строго сказал:
      - Доску сбрасываю я. Вы прыгайте рядом. Как только ухватимся - полным ходом плывем в сторону. Кто держится левой - гребет правой рукой. И наоборот. Ясно?
      - Ясно, - хором ответили пехотинцы.
      Нос нашего транспорта все больше и больше погружался. Крен становился опасным. Я бросил доску и вместе с пехотинцами прыгнул за борт... Вцепясь в доску, мы полным ходом поплыли в сторону от тонущего судна. Моя команда работала усердно: гребли не только руками, но и ногами молотили, что было силы.
      Отплыв на изрядное расстояние, мы остановились отдохнуть. И в это время увидели, как вздыбилась корма транспорта. Судно почти встало на попа и... с грохотом, звоном упало плашмя.
      Поднялась гора вспененной воды и брызг. Когда она опала, то на поверхности крутились только обломки. Транспорт наш ушел на дно.
      По недавнему опыту я знал, что одиночек спасают в последнюю очередь, поэтому предложил своим парням плыть к плоту, на котором виднелись люди.
      Плыли мы не спеша, чтобы не расходовать попусту силы.
      На плоту ничком лежали несколько раненых в мокрых кровоточащих повязках и женщины, не умеющие плавать. Вокруг из воды торчали головы и голые плечи десятка мужчин, державшихся за края плота.
      Все вползти на плот не могли, под нашей тяжестью он ушел бы под воду. Видно, от нервного напряжения я стал необыкновенно болтлив: подбадривал не умевших плавать, поучал, как действовать державшимся за плот, словно был специалистом по кораблекрушениям. И меня люди слушались. Что им оставалось делать?
      Дрейфуя, мы подбирали спасательные круги, обломки бревен. Приспосабливали их так, чтобы удобней было держаться на воде.
      Плавали мы долго, а помощь не приходила. В стороне виднелись черными точками одиночки, имевшие спасательные пояса. Они не стремились сблизиться с нами, боясь, что кто-нибудь повиснет на них.
      Пролетавший самолет сделал один заход, из пулеметов обстрелял плававших и улетел дальше.
      Вода в море была холодной. Пальцы, державшиеся за бревна и доски, уже с трудом разгибались. Ноги становились деревянными.
      Я видел, как некоторые товарищи по несчастью начинают дремать на зыбкой волне.
      - Товарищи, не засыпать! - призвал я. - Шевелите пальцами и бейте ногами по воде. Хоть немножко согревайтесь.
      Но не все вняли совету. Равнодушие уже охватило слабых. Им не хотелось нарушать блаженного забытья. Засыпая, люди расслабляли руки, опуская их, и незаметно погружались в воду. Глянешь, а на том месте, где виднелась сникшая голова, уже нет никого. Пустота.
      Часа через два мы услышали стук моторов и увидели вдали мачты двух шхун.
      - К нам идут... к нам! - сипло выкрикнул я. И вот тут что - то со мной произошло. Видимо, я потерял сознание.
      Очнувшись, я увидел борт шхуны и толстый канат перед глазами. Я ухватился за него. Но пальцы не сгибались. Когда канат потянули, он выскользнул из моих рук.
      Со шхуны мне крикнули:
      - Обвяжи канат вокруг пояса!
      Я обмотал себя канатом и кое - как закрепил конец над плечом.
      Меня вытянули из воды и оставили отлеживаться на палубе, так как вся команда была занята спасением других.
      Отдышавшись, я принялся стягивать с себя прилипшие холодным пластырем штаны и фуфайку. С трудом освободившись от них, ползком добрался до моторного отделения, откуда веяло машинным теплом. Здесь мне налили полкружки водки. Я выпил ее залпом и лег. Но ничто не могло согреть меня, зубы стучали и озноб сотрясал все внутри.
      Когда я несколько успокоился, то почувствовал тупую боль в боку, ломоту и саднящий зуд в ногах. Я, видимо, поранился, плавая в обломках.
      Все дальнейшее происходило как в бреду. Ночью комиссар судна втолкнул вниз рыжего эстонца - шкипера шхуны - и сказал:
      - Стерегите этого подлеца. Он нарочно ходил вокруг Гогланда, надумал удрать в Таллинн. Видите, у него там семья! А у нас будто нет ни детей, ни жен. Кто тут знает штурманское дело?
      Среди спасенных был второй штурман с транспорта. Его увели наверх. Вскоре наша шхуна вошла в бухту Гогланда. Здесь арестованный шкипер заплакал. Он понял, что теперь не скоро попадет домой. А мы обрадовались суше. И поспешили на остров. Теперь обсушусь и отправлюсь дальше. Я коренной ленинградец. МОРЯКИ ПОКИДАЮТ КОРАБЛИ
      3 сентября. Корабли эскадры уже несколько дней находятся в Кронштадте, а с запада то и дело показываются отставшие транспорты, обгорелые, с продырявленными и посеченными осколками бортами и трубами. Одни из них "чапают" своим ходом, другие - с помощью буксиров.
      Жители Кронштадта целые дни толпятся около Усть-Рогатки, в Петровском парке, на Ленинградской пристани, чтобы хоть что-нибудь разузнать о своих родных не вернувшихся с моря.
      Пассажиров высаживают на берег и группами а тридцать - сорок человек отправляют во флотский экипаж на санобработку.
      У прибывших женщин ничего из одежды не осталось, они почти голые, их можно везти только в закрытых машинах. Мужчины двигаются пешком. Они обросли бородами, бредут осунувшиеся, усталые мимо толпящихся кронштадтцев и словно не слышат их причитаний:
      - Миленькие, кто видел Сидельникова?.. Валентина Сидельникова!
      - Нет ли сослуживцев мичмана Гришакова? Его ждут дети.
      - Кто плавал с Кузьмой Никоновым? Он был механиком на "Кооперации".
      - Где Лившиц? Хоть что-нибудь о Боре Лившице!
      - Паша... Паша Голиков! Где мой Виталька? Ты что - меня, Дусю, не узнаешь? Он же с тобой плавал!
      - Да не кричи, узнаю, - доносится хриплый и усталый голос. - Чурахин видел, как его подбирали. На острове, наверное. Не сегодня - завтра снимут.
      А стоит кому из бредущих уверенно ответить: "Видел, разговаривал... завтра дома будет", как кронштадтцы толпой набрасываются на моряка, надеясь, что и их он обрадует доброй вестью. Но добрых вестей мало. И люди стоят в ожидании. Даже ночью они не расходятся.
      Прибывших из Таллинна в экипаже опрашивают, заносят в списки и отправляют в баню. После санобработки морякам выдают полагающееся по званию обмундирование. Многие из них остались без кораблей. Их нужно как можно скорей пристроить к делу. Идет формирование бригад морской пехоты, и это облегчает задачу.
      Хуже с гражданским населением Прибалтики. Куда денешь сотни женщин, детей, стариков? Многие из них получили ранения. У прибалтов не осталось ни крова, ни денег, ни одежды, ни пищи. Их даже в Ленинград в таком виде не отправишь.
      Кронштадтцы собирают одежду, белье, постели, устраивают в школах, клубах, учреждениях госпитали, общежития, швейные мастерские. Мужчины чинят койки, сколачивают топчаны, женщины шьют белье, подгоняют по росту добытую одежду.
      Свободные моряки и старшеклассники на старых катерах и баржах уходят на южный берег залива и снимают урожай с покинутых огородов. Они привозят зеленую, не завязавшуюся в кочаны капусту, мелкий картофель, брюкву и все сдают в общий котел.
      Такое бывает только во время народных бедствий.
      5 сентября. Вот опять я на "Полярной звезде" в своей неуютной каюте.
      Большая половина уцелевших кораблей Балтийского флота рассредоточена по Неве. Морские зенитчики ведут огонь по самолетам, пикирующим на мосты.
      Нам уже известно, что подводников объединяют в одну бригаду. К чему лишние штабы, политотделы, многотиражные газеты? Наш комиссар Бобков получил новое назначение. Значит, скоро и я покину "Полярную звезду". Куда же пошлют? Наверное, в морскую пехоту. Сегодня мы уже отправляли па фронт первый отряд.
      Над Невой моросил теплый грибной дождь, когда репродукторы передали команду:
      - Всем, кто уходит на сухопутный фронт, выйти с вещами на построение!
      На фронт уходят те, без кого можно обойтись на "матке" подводных лодок. Набралась целая рота.
      Засвистели боцманские дудки, на верхней палубе старшины и краснофлотцы прощаются с командирами.
      - Прощай, батя! - кричат они Климову на мостик.
      Капитан - лейтенант, тряся бородой, отвечает:
      - Бейте гадов, чтоб ни Невы, ни Берлина не увидели!
      Ко мне подходит печатник Цыганок. Глаза, его неестественно блестят, попахивает спиртным.
      - Никак выпил? - удивляюсь я, зная его тихий нрав и трезвость.
      - На промывку шрифта спирт выписывали, - сознался он. - Не оставлять же на "Полярке". Он обнял меня и прослезился.
      - Ну желаю тебе удачи, - сказал я на прощанье. - Скоро и нас спишут на сушу.
      На панелях толпятся любопытные ленинградцы. Краснофлотцы и старшины в черных бушлатах и бескозырках выстроились на набережной лицом к кораблю.
      Произносятся последние речи, но что говорят выступающие, я не слышу. Потом строй рассыпается, с корабля сбегают остающиеся... И опять крепкие объятия. Может, навсегда расстаются "годки", вместе плававшие и отбивавшиеся от врагов на море. Трудно разобрать - от дождя ли, от слез ли лица у балтийцев мокрые.
      Но довольно прощаний! Немцы близко: уже подходят к пригородам Ленинграда. Раздается команда:
      - Становись!
      Моряки выстраиваются на мостовой в четыре шеренги. У каждого за плечами винтовка.
      - Нале - во! Шагом... арш!
      Грянул оркестр. Качнулись штыки. И моряки, гулко печатая шаг, двинулись в путь. В последний раз матросы взглянули на родной корабль, на его флаг и, словно сговорившись, сорвали с голов бескозырки и замахали на прощание так, что ленточки защелкали как бичи.
      Говорят, что они сегодня же вступят в бой.
      7 сентября. Корабль заметно опустел. В вышине над городом барражируют "миги". Их моторы ревут громче, чем на других истребителях.
      С севера, востока и юга доносится артиллерийская канонада. Гитлеровцы приблизились к городу с трех сторон. Их снаряды уже рвутся у пятой ГЭС, у завода "Большевик", на товарной станции Витебская - сортировочная.
      Ко мне в каюту пришел попрощаться комиссар Боб - ков. Он уходит в разведотдел и берет с собой одного из наших политработников.
      - Может, и мне место найдется? - спрашиваю я.
      - С удовольствием взял бы, - отвечает он, - но тебя отзывает Пубалт. Сдавай редакционное имущество и собирайся в Кронштадт.
      - Что мне там уготовано?
      - Не знаю. Явишься к полковому комиссару Добролюбову. Должен тебя предупредить: в Кронштадт, возможно, придется путешествовать под обстрелом.
      Оказывается, моторизованные гитлеровские дивизии уже прорвались к Тосно, Пушкину, Урицку, показались у Нового Петергофа.
      Попрощавшись с комиссаром, я до вечера сдавал редакционное имущество и запасы бумаги.
      9 сентября. За двое суток не удалось поспать и двух часов. Беспрерывные воздушные тревоги. С постели поднимают звонки громкого боя. Вскакиваешь и бежишь на свое место по расписанию. А там стоишь у кормового пулемета и смотришь, как щупальца прожекторов ловят мелькающие, похожие на моль самолеты. Вокруг грохот зенитных пушек.
      Гитлеровская авиация второй день бомбит город. Вчера во многих районах бушевали пожары. Особенно сильно горели Бадаевские склады. С мостика "Полярной звезды" можно было разглядеть пламя и поднимающиеся вверх клубы черного жирного дыма. Пожар не унимался всю ночь. Толстенный, черный столб дыма поднялся до облаков, окрашенных в багровый цвет.
      Утром я решил съездить к пожарищу, которое, говорят, бушует почти на трех квадратных километрах.
      В царские времена Бадаевские склады прославились тем, что в них расплодились десятки тысяч крыс, с которыми купцы не могли справиться. Когда длиннохвостые твари рано утром лавиной шли к Неве на водопой, на их пути все замирало: останавливались трамваи, застывали в неподвижности извозчики, прятались пешеходы. Обитательниц складов опасно было обозлить, они бы, разорвав человека и коня на клочки, не оставили бы и следа.